Текст книги "Чужестранцы"
Автор книги: Евгений Чириков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
Доктор еще говорил о многом, жаловался на отсутствие в городе знающего товарища-акушера, но Софья Ильинична не слушала. Она неподвижно смотрела в луговую сторону Волги, где синел зубчатый контур далекого леса, и ей хотелось уйти куда-то, далеко-далеко, за этот лес, на край света, где в легкой, прозрачной дымке купаются белые облака и где, должно быть, так хорошо, так тихо и спокойно...
XXIV.
В редакции «Вестника» шел большой сумбур. Новый конторщик был неопытен и все путал. Новый сторож не умел разыскивать, в случае надобности, редактора, а редактор не только забросил «театр и музыку», но прямо-таки плюнул на все свои обязанности. Материальные дела газеты совершенно пошатнулись. Постоянные платежи то за бумагу, то за печать в типографию, то сотрудникам и служащим не пополнялись приходом и давно уже совершались на счет быстро таявшего промотовского наследства. Объявлений почти не поступало: они все перешли в «Листок»; полугодовая подписка не прибавила, а убавила подписчиков. В довершение неприятностей в «Гражданине» стали систематично появляться выдержки из «Вестника» с ужасными комментариями и восклицаниями «caveant consules»!
– Опять господа, "caveant consules"! – кричал Силин, натыкаясь на обличительный пафос "Гражданина".
– Пускай! "Гражданин" потерял свой престиж давно уже...
– Однако мы, кажется, состоим под неусыпным надзором почтенного князя?..
– Я уверен, что причиной этому обстоятельству ваш милейший родственник, Рябчиков... Он ведь хвастался, что состоит в переписке с князем...
– Ну и нравы!..
Под впечатлением одного из таких "caveant consules" Силин настрочил злобный фельетон на тему об отношениях между провинциальной газетой и обывателями. Характеризуя последних, он нарисовал тип читателя-доносчика.
На земле всего страшнее
Ссора с гадиною мелкой,
Защищающейся вонью,
закончил он свой фельетон.
На другой день, в числе полученных редакцией писем, было одно анонимное. Автор его ругал газету, редактора и всех сотрудников самыми сквернейшими словами и в заключение заявлял: "Читаю "Гражданина" и "Русь" и ничего не боюсь!"
– Это ваш родственник пишет, – сказал Силин, бросая письмо.
– Ну, уж вы, кажется, готовы всякие помои лить на наших родственников, – обиженно ответила Зинаида Петровна, – каков бы ни был мой брат, а на такую мелкую подлость он все-таки не пойдет...
– Вы думаете? Почему же?.. Потому что – дворянин? – с усмешкой спросил Силин.
– Не хочу я с вами говорить!..
– В вас говорит еще родовое начало...
– А в вас – злоба!.. Как вы любите злословить!..
Они едва не поссорились... Несколько дней избегали излишних разговоров и сухо здоровались при встрече. Зато как же торжествовал Силин, когда братец преподнес Зинаиде Петровне уже явную, неопровержимую подлость.
Захар Петрович прислал в редакцию официальное заявление с предложением уплатить ему за истекшее полугодие арендную плату за квартиру, согласно условия – 250 р., и 250 р. вперед за остальное полугодие...
– Что такое?.. Не может быть!
Зинаида Петровна прочитала это заявление дважды и все-таки не верила своим глазам. Они условились с Глафирой Ивановной, что те 500 руб., которые Зинаида Петровна дала Рябчиковым заимообразно, на уплату каких-то там процентов, пойдут в уплату за снятую квартиру. .
Зинаида Петровна сейчас же ответила письмом к Глафире Ивановне, прося ее разъяснить недоразумение. Ответ пришел от Захара Петровича: он управляет домом, он сдавал квартиру, и ему нет никакого дела до каких-то там расчетов частного характера.
– Вы, конечно, дали без расписки? – спросил Силин.
– Какая расписка! Неужели от родных требовать расписку?
– Какое у нас родство, Зинаида Петровна? Мы – чужие, чужие всем этим людям, с которыми у нас есть только то общее, что мы живем в одном городе или... на одной планете. Родство! Ну, вот вам – подлость!.. Хотя и не мелкая, на сумму 500 руб., но очень доказательная...
– Будет вам, господа, кричать! Вы мне мешаете, – сказал Владимир Николаевич, выглянув из кабинета.
– Сходи, Владимир, к Рябчиковым!.. Надо выяснить сейчас же...
– Нет, уж увольте! Я с ними ни в письменные, ни в словесные объяснения вступать не желаю... Поезжай в банк, возьми денег и пошли... Напиши, что, если не совестно, могут получить... – сказал Владимир Николаевич и скрылся; притворив за собою дверь, он начал опять писать и щелкать косточками счетов, работая над статьей "Голые цифры и факты – ответ нашим оппонентам", а Зинаида Петровна отправилась в банк. Спустя полчаса она возвратилась, тревожная и грустная.
– Знаете, господа, сколько осталось у нас денег?
– Сколько?
– 1.050 рублей!
– Каким же это образом? Не может быть! – удивился Владимир Николаевич.
Начали считать, рыться в книгах, припоминать "все сначала": 2.000 р. отдали Сорокину за газету, которую он сгоряча сулил подарить, 3.700 р. уплатили долгов, принятых вместе с газетою на свою шею, потом в типографию, за бумагу, жалованье служащим и сотрудникам, дали взаймы Глафире Ивановне... Припоминалось все больше и больше... Взяли справку у конторщика о приходе и расходе по газете и получили остаток в тысячу с чем-то рублей.
– Так оно и выходит! – радостно произнес Промотов и, успокоившись, пошел было снова в кабинет, но жена остановила его.
– Что же будет дальше?
– Это – неизвестно...
– Но ведь на 1.000 руб. мы можем просуществовать самое большее два – три месяца!..
Опять начались подсчеты и соображения.
Наступали тяжелые дни. Сотрудники сидели в конторе и ждали, когда принесут объявление, и как только деньги попадали в кассу, – жадно перехватывали их в уплату неполученного ими гонорара, конкурируя друг с другом. Обремененный семейством репортер Козлов стал неаккуратен и, словно из милости, сдавал для хроники маленькие заметки и пустенькие санитарные обличения...
Туго получая гонорар, он давно уже завел сношения с "Листком", и тот щеголял теперь разнообразием сообщений о местных происшествиях, скандалах, новостях из административной и торговой жизни. Силин ругался, ежедневно сравнивая номера "Вестника" и "Листка".
– Ужасное убийство. На Дворянской улице... А у нас оно имеется?
– Нет, Владимир Николаевич!
– Что скажете?
– Опять у нас ничего нет об убийстве.
– Ну, так что ж такое?
– Вот тебе и раз! Такой случай нельзя проходить молчанием...
– Пустяки!
Начинался спор о значении хроники вообще. Промотов относился к хронике с презрением.
– Какое значение имеют все эти кражи, убийства, подкинутые младенцы?.. Я понимаю какое-нибудь сообщение общественной важности... Заседание, где рассматриваются вопросы экономической важности, известие о каком-нибудь крупном событии из местной общественной жизни, а все эти случаи, младенцы...
– Вы ничего не понимаете! Хотя вы и последователь объективизма, но простите, вы ни черта не понимаете, если хотите игнорировать этих младенцев...
– Зачем они? Докажите!
– Чего тут доказывать? Неужели вы не хотите знать, что большинству наших читателей эти убийства интереснее ваших голых фактов и цифр?.. Вы – младенец! Подкинутый младенец! – горячился Силин.
Промотов терпеливо слушал и улыбался. Зинаида Петровна переходила на сторону Силина.
– Верно, верно. Сегодня "Листок" продаст пятьсот номеров в розницу, а мы – пять...
– Ну и прекрасно! У нас не лавочка...
– Однако ведь мы должны же думать о денежной стороне дела?
– Должны. Но все-таки питаться от убийств нам не к лицу.
– Это непоследовательно! – кричал Силин. – Сами вы сводите значение личности к нулю, а между тем заявляете претензию на героя.
Спор переходил на принципиальную почву.
Однажды, когда они спорили так между собою, вошел репортер Козлов.
Козлов был немного смущен, виновато улыбался и смотрел по сторонам.
– Владимир Николаевич!
– Что?
– Я... я ухожу от вас, оставляю "Вестник", – печально заявил Козлов.
– Почему?
– Заставляют обстоятельства... Я – человек семейный... Мне всегда нужны деньги... Мне там дают две с половиной построчно и 30 р. помесячно...
– Быть может, и мы вам дали бы столько же?
– Все-таки я не хочу... Я уже дал слово...
– Было бы... деликатнее сперва переговорить с нами... Я полагал, что мы ближе вам, чем те господа... Сорокины, Монтекристы... – с негодованием начал Промотов.
– Владимир Николаевич! Вы сами знаете, что у вас трудно получить аванс, а иногда и гонорар... А я – человек семейный...
– При чем тут близость? – вмешался Силин, – это опять непоследовательно!..
– Я могу получить причитающийся мне гонорар? – спросил Козлов...
– Сделайте одолжение! – гордо ответила Зинаида Петровна.
Оказалось однако, что в кассе было всего 18 р. с копейками, в то время, как Козлову причиталось получить около 30 рублей.
Пришел конторщик.
– Что скажите?
– Денег, Владимир Николаевич!
– Зачем, каких? – сердито спросил Промотов.
– Не хватает г. Козлову.
– Сколько?
– Надо еще двенадцать.
– Сделайте одолжение! Отдайте! – сказала Зинаида Петровна и выбросила на стол империал.
– Там еще со счетом из типографии приходили.
– Сколько?
– 54 руб., за три номера не платили.
– Сделайте одолжение! – с раздражением в голосе произнесла Зинаида Петровна и выкинула сторублевую бумажку.
– Разменяйте и отдайте!
А "Листок" торжествовал. Борис Дмитриевич хорошо знал подписчика и умел пойти навстречу его вкусам и склонностям. Он завел у себя преинтереснейшие отделы: "О чем говорят", "Смешное и любопытное", "Недомолвки и зигзаги", – и все это писалось на местные злобы и преподносилось под пикантным соусом. Всякие убийства, пожары и ужасные случаи появлялись в "Листке" моментально и притом с такими подробностями, словно репортеры этой газеты всегда и всюду были, по меньшей мере, очевидцами. Подписка там росла, объявления сыпались, розничная продажа шла бойко. Фельетонист "Листка", под внушительным псевдонимом "Графа Монтекристо", перешел в наступление и начал систематически высмеивать "Вестник", а обыватель с жадностью перечитывал все, что появлялось за подписью этого "графа". Проведавши стороною, что денежные дела "Вестника" крайне плачевны, граф Монтекристо стал весьма прозрачно намекать на близкий крах своего сотоварища и жалеть подписчиков...
Сотрудники "Вестника" негодовали, писали о правилах литературной порядочности и заявляли, что не считают достойным вступать в полемику с лицами, пользующимися недостойными средствами...
Конец "Вестника" последовал все-таки неожиданно и преждевременно
Зинаида Петровна взглянула в лицо мужа и сквозь слезы засмеялась нервным смехом растерявшегося человека.
– О чем, Зина, горевать? Это так и должно было быть...
– Но мне жалко... ах, как жалко нашу газету!.. Я так привыкла к ней...
И Зинаида Петровна, упав головой на грудь мужа, расплакалась...
– Значит, опять – свободные художники!.. Опять – нечего делать! – произнес Силин, и губы его искривились неприятной улыбкою...
ХХV.
Коридорный Ванька был страшно недоволен. Теперь, впрочем, его недовольство имело законное основание, ибо ему, действительно, не было никакого спокою. В номерах поселились все бывшие сотрудники «Вестника» и безалаберностью своей жизни нарушали теперь всякий порядок дня и ночи. Они требовали самовар не только в то время, когда настоящие господа обедают, но и глубокой ночью, когда все люди должны спать, а не чай кушать. Они ходили друг к другу в гости, поминутно требовали коридорного и посылали его то в лавочку, то в молочную, то за пивом, то за извозчиком...
– Сейчас только бегал... Что бы сразу сказать...
– Тогда было не надо, а теперь понадобилось...
– У меня ноги болят...
– Ну, ну!.. иди!
– У нас лестница-то 15 ступеней... взад-вперед 30... Небойсь, разов пятнадцать сбегаешь, так заболят ноги...
Особенно донимали Ваньку Евгений Алексеевич и Силин. Первый покучивал и то был чрезмерно добр, заставлял Ваньку слушать о том, что на свете скучно жить и не стоит жить, то был чрезмерно сердит и кричал за всякую малость.
– Эх, Иван!.. Живем мы живем, а толку, братец, ни на грош!.. Думает человек, что вот-вот поймал свое счастье, а оно – фюйть! и кончено! – изливался подвыпивший Евгений Алексеевич, наклонившись над бутылкой пива.
– Это правильно!.. Где его пымать, – соглашался Ванька.
– На, братец, выпей стаканчик!
– С большим удовольствием... Много благодарен...
Или:
– Коридорный! Коридорный!
– Здесь, Евгений Алексеевич!.. Прибыл!..
– Самовар готов?
– Уж не знаю, как... Углей у нас нет...
– Что? Углей нет? А морда у тебя есть?
– Конечно-с... Морда у всякого, Евгений Алексеевич...
– Да ты что, мерзавец, смеешься, а? Ты с кем говоришь, а?
– Я очень хорошо понимаю... – говорил Ванька, отступая к дверям.
– Вон! – дико кричал Евгений Алексеевич и тряс кулаком перед самой физиономией Ваньки.
– Ну и карактер, – удивлялся Ванька, очутившись за дверью, – вот ты его и пойми: давеча "выпей, братец", сейчас в морду норовит...
Притаив дыхание, Ванька прикладывал ухо к двери и слушал, что происходит в номере Евгения Алексеевича.
– Никак ревет?.. Вот чудной... Так и есть!..
И Ванька поспешно, но тихо, удалялся в глубь коридора...
Сплин, хотя и был тих и скромен, но совершенно уже не различал дня и ночи: днем спал, а ночью пил чай, читал или уходил гулять и будил Ваньку для отпирания и запирания входных дверей.
– Больше не пойдете уж?
– Может быть, пойду еще...
– Эх!.. Ночи-то уж немного осталось...
Недолюбливал Ванька и Зинаиду Петровну: та докучала ему чистотой в номере и чисткой своих платьев.
– И платье-то того не стоит, сколь щетку извозишь! – ворчал он, с остервенением вонзая щетину щетки в шерстяную материю.
– Вот когда каторга-то настоящая пришла! – жаловался Ванька, бегал от одной двери к другой и, натыкаясь на груды старых номеров "Вестника", привезенного Промотовыми из покинутой редакции и сложенного в коридоре до приискания покупателя-старьевщика, сердился и говорил:
– Написали пудов двести да и приехали со своим добром... Ни пути, ни дороги!
А эти пудов двести негодной бумаги были почти единственным добром, которое осталось у бывших сотрудников "Вестника" за ликвидацией всех дел по газете. У Промотовых оставалось, впрочем, еще право на издание газеты, которое, как и бумагу, можно было продать...
Силин принимал горячее участие в этих коммерческих операциях. Он много раз путешествовал к Борису Дмитриевичу Сорокину с предложением купить "Вестник". С затаенной злобою, с клокотанием ненависти говорил он с возродившимся фениксом, убеждая того воспользоваться случаем и дешево приобрести вторую газету...
– Если вам заплатили за нее две тысячи и приняли на себя все долги, сумма которых, как вам известно, доходила до четырех тысяч, то не пожелаете ли теперь вернуть газету, очищенную от всех долгов, за те же две тысячи?
– Видите ли в чем дело: тогда "Вестник" стоил таких денег, больше стоил, а теперь... теперь, извините за откровенность, он ничего не стоит!..
– Это почему же? – нахмурив брови, спросил Силин.
– Очень просто: тогда "Вестник" был единственной газетой, а теперь... Наш город не в состоянии выдержать две газеты: ему вполне достаточно одной.
– Вашей, конечно?
– Это может показать только будущее... Может быть, и вашей... Рублей 300–400 я, пожалуй, за "Вестник" дам и то – бросовые деньги: если я куплю его, то единственно для того, чтобы прикрыть, а в сущности...
– Имею честь кланяться, – отрезал Силин, повернулся и пошел вон.
Граф Монтекристо стоял в дверях и, пока Силин говорил с Сорокиным, кусал бороду и насмешливо-язвительным взором обозревал побежденного врага.
– Я сто рублей дам! – сказал он вслед удалявшемуся Силину, но тот не обернулся и вышел с чувством какого-то нравственного оскорбления.
Они решили не сдаваться врагу до последней крайности. А эта крайность быстро и решительно шла им навстречу. Наличные деньги истощались: все они были без работы и все попытки найти ее оставались тщетными: им не было "мест", и никто не обещал даже: "нет-с мест" – сухо бросали им в разных учреждениях.
– Быть может, будут?
– Нет-с и не будут! – отвечали со злобой и ненавистью, потому что люди "без мест" действительно выводили из терпения людей "с местами"...
И они жили изо дня в день, тоскуя от нечего делать. Газетная работа уже успела обратиться в привычку; на первых порах масса газет, журналов и корреспонденций, словно по инерции, продолжали поступать каждый день, – и Промотовы с Силиным начинали свой день просмотром и чтением их... Пришло, между прочим, несколько корреспонденций из Шенкурска, от Ерошина. Ерошин обличал шенкурцев в спячке, в бездеятельности, громил местную интеллигенцию в индифферентизме к общественным вопросам и в постскриптуме в редакцию просил о скорейшей высылке гонорара. А послать Ерошину было не из чего, так как все они уже жили впроголодь, закладывая в ломбард зимнее платье, часы, портсигары. Ванька, таскавший в заклад вещи квартирантов, терял к ним всякое уважение и даже высказывал своему приятелю, дворнику Григорию, опасение, как бы не пришлось выселять их через мирового.
Когда нужда ворвалась окончательно в двери, Силин пошел на толкучий рынок и привел оттуда татар-старьевщиков.
– Отличная бумага! Вот смотрите! – сказал он, подводя их к "Вестнику".
Татары критиковали "Вестник" по-своему: они щупали его пальцами, взвешивали на руке, смотрели на свет, о чем-то говорили между собою на родном языке, мотали головами.
– Нэт, дорого прусишь, барын!.. Может, старый брука, барын, есть? Бутилка, сапог, калоши?
– Ты покупай газету, а потом уж будем говорить о брюках.
– Ай-яй-яй!.. Куда яво девать? Миста нэт!.. Пять пудов бирем.
Торговались, и часть "Вестника" переходила в руки азиатов, а на вырученные деньги сотрудники обедали. Потом снова Силин приводил татар и снова часть "Вестника" переходила в их руки.
– Где яво брал? Ай-яй многа!
– Сам, знаком, писал...
Зинаида Петровна посылала брату письма с требованием отдать ее 500 руб., при чем грозила сперва Богом, а потом прокурорской властью. Долго ее письма оставались без ответа, но вот однажды Гаврила принес пакет с сургучными печатями.
"Опомнился!.. Совесть проснулась", – подумала Зинаида Петровна, дрожащими руками разрывая конверт. Каково же было ее удивление, когда из развернутого письма выпала трехрублевая бумажка, "Дорогая сестрица, входя в твое бедственное положение, прошу тебя принять от нас три рубля", – писал Захар Петрович.
– Эй!.. Кто принес?.. Вернись!
Гаврила возвратился.
– Погоди!
– Подождем.
Зинаида Петровна вложила в конверт три рубля, прибавила от себя двугривенный и послала с Гаврилой Захару Петровичу.
Гаврила не вернулся, и переписка прекратилась.
Промотов посылал телеграммы в Петербург и просил об авансах. Но авансы не прибывали.
Положение становилось критическим.
– Вот продадим еще последние экземпляры "Вестника", поедим и умрем! – юмористически относясь к своему положению, говорил Силин и шел на толкучий рынок.
Евгений Алексеевич уединялся. По целым часам сидел он запершись в своем номере или ходил ночью взад и вперед по длинному коридору и о чем-то все думал. Шаги его отдавались над самой головой Ваньки, и тот ворчал:
– Вот ходьба напала!.. Бот да бот! Самим делать нечего, так думают, и другим тоже... За день-то умаешься, как собака, а им все не спится...
Евгений Алексеевич страшно изменился: он как-то обрюзг и выглядел потертым и измятым человеком; от прежней его франтоватости не осталось и следа; казалось, он совсем не причесывался, не умывался и не смотрелся в зеркало. В его номере, на подоконниках, стояли целые батареи бутылок; иногда он напивался, и было слышно, как он плакал в запертом номере.
Однажды, когда азиаты купили партию "Вестника" и на вырученные деньги Промотовы давали обед, – Евгений Алексеевич пришел в каком-то растрепанном состоянии духа и тела; ел он мало и сразу принялся за пиво; потом он попросил купить водки и пил ее рюмку за рюмкой...
– Что-то вот сосет за самое сердце... Мерзко! Надо что-нибудь предпринять... – загадочно произнес Евгений Алексеевич, склонившись над бутылкой пива.
Все удивленно взглянули в его сторону, а Зинаида Петровна ласково спросила:
– Когда вы, Евгений Алексеевич, перестанете дурить? Пора, голубчик, взять себя в руки!.. Вы – не гимназист...
Евгений Алексеевич неестественно расхохотался.
– Ах, Зинаида Петровна!.. Вы думаете, что я от безнадежной любви страдаю? Да нет же, нет!.. Совсем не то... А есть у меня одна пакость, которая не дает мне покоя. Вот я выпью и расскажу вам...
И Евгений Алексеевич, со слезами на глазах, рассказал товарищам о полученном им от Волчанского оскорблении.
– Он назвал меня шпионом... Я не могу это оставить... Нет!.. Он, этот прохвост, назвал меня шпионом!.. Я должен смыть оскорбление...
Его стали уговаривать плюнуть на эти пустяки, стать выше всяких Волчанских и Стоцких...
– Оставьте ее! – крикнул Евгений Алексеевич. – Я все-таки ее люблю... Какая она ни на есть, подлая, развратная, пустая, а все-таки я люблю эту женщину и прощаю ей...
Все замолчали... Силин встал с места и стал посвистывать и ходить по комнате. Он боролся с желанием расхохотаться и зло посмеяться над сантиментальностью и романтичностью Евгения Алексеевича. Тот раздражал его своими театральными позами, жестами и драматичностью в голосе... "Из какой это оперетки?" – подмывало Силина спросить, но он сдерживался и лишь ухмылялся и щурился. Он вспомнил спор с Евгением Алексеевичем на тему о сближении с обществом и не выдержал:
– Так печально кончилось наше сближение с обществом и наша попытка прекратить кастовый образ жизни! – резонерски произнес он, останавливаясь у окна.
Напротив помещался полицейский участок: на крыльце его дремал будочник; он флегматично смотрел на носок своего пыльного сапога и то закрывал, то опять раскрывал свои усталые глаза... Вдоль улицы тащились извозчичьи клячи с понурыми мордами и с понурившими головы ваньками... Солнце садилось, золотя прощальными лучами крест выглядывавшей из-за крыш церкви...
Силин стоял и смотрел апатичным, вялым взором на улицу, на будочника, на извозчичьих кляч и на прохожих. Вон, невдалеке от полицейского участка, в грязной луже, под серым и гнилым забором, лежит жирная свинья, утопая в блаженстве...
Идет какой-то господин в фуражке с кокардою и под ручку с полной, похожей на кубышку, барыней. Поравнявшись со свиньей, парочка остановилась. Будочник встал и лениво сделал под козырек; господин начал что-то говорить ему, сердито жестикулируя свободною левою рукою. Видимо, дело шло о свинье, так как, когда парочка зашагала далее, будочник лениво поплелся к месту свиного блаженства и, дойдя до него, стал сердито тыкать под бок свинью своим массивным сапогом, один раз ткнул ее шашкой и, наконец, подняв с мостовой камень, остановился и пустил им в убегавшую свинью.
– Я тебе покажу, свиная морда, валяться, где не следует! – ворчал победитель, возвращаясь на свой пост.
Когда будочник уселся, свинья вернулась и опять легла на прежнее место. Будочник махнул рукой, почесал за ухом и сказал:
– Свинья, так она свинья и есть!
Силин, наблюдавший всю эту сцену, улыбнулся: эта спокойная жирная свинья, поколоченная и снова улегшаяся в грязи, напомнила ему благополучного провинциального обывателя, с его внезапными тревогами и обычным времяпровождением...
Солнце село. В номере как-то сразу потемнело, стены комнаты смотрели так хмуро и низкий потолок с обвалившейся штукатуркою как-то давил на душу... И Силину стало невыносимо скучно. Он зевнул и произнес: "Эх-хе-хе!.."
ХХVI.
– Редактор «Вестника» здесь живет?
– А как его настоящая фамилия? – спросил Ванька, – у нас их много, этого народу самого... Вот, извольте на доску посмотреть, который?
– Ну, братец, тут ничего я не разберу.
– В номере 4-м – Тарасов, Евгений Алексеевич, в 5-м – господин Промотов и при них барыня, в 6-м – этот... г. Силин... Ежели вам – Евгения Алексеевича, то нельзя: они спят и будить не велят... У людей день, а у них ночь, – говорил Ванька, пока Дарья Игнатьевна раздумывала, стоя около доски.
– Так который же из них редактор газеты? Который у них самый важный, главный?
– Все они редакторы!.. Важных из них нет... Все татарам брюки продают... И газету всю татарам продали... Да вам зачем они понадобились?..
– Надо... Очень уж надо... Хоть которого-нибудь...
– Идите к г. Силину... Он посмирнее всех их будет... Чай пьет. Он встал чуть свет. А может, и не ложился... У них и так бывает...
– Проводи уж меня...
– В номере 6-ом. Глядите на дощечку над дверью, – увидите!.. Всех провожать, так ног не хватит... Вверх по лестнице, потом налево.
Дарья Игнатьевна пошла и долго бродила по коридорам, разбирая в полутьме стертые надписи на дощечках. И, как нарочно, постучала в 8, где жил какой-то офицер.
– Кого вам? Какого черта... – раздался за дверью хриплый сонный голос: кто-то энергично плюнул, постучал босыми ногами по полу, – и в приотворенную дверь выглянула злющая физиономия с заспанными глазами.
– Что нужно? – хрипло спросил сонный голос, заранее уже готовый разгромить нарушителя покоя.
– Господина Силина, а не вас, – испуганно произнесла Дарья Игнатьевна.
– Так какого же черта вы лезете ко мне!.. – ответил человек в одеяле и так громко прихлопнул свою дверь, что в ушах Дарьи Игнатьевны зазвенело...
"Есть же такие свирепые люди, – подумала Дарья Игнатьевна: – кажется, разорвать готов!" – и пошла к Ваньке.
– Нет, ты уж, сделай милость, проводи меня!.. У вас темно, – ничего не видно... А народ какой-то бешеный... Ничего сказать не хотят...
– То-то вот и есть!.. Такой народ, что живешь, как у чертей в аду... ни днем, ни ночью спокою не знаешь!..
Иван довел Дарью Игнатьевну до 6-го номера, сказал "здесь!" и пошел.
– Ты уж постучи, а то кто их знает!..
– Кому надо, тот пусть и стучит... – ответил Ванька, не оборачиваясь.
Дарья Игнатьевна несколько мгновений стояла в нерешительности, но потом собралась с духом и стукнула.
– Не заперто! – крикнул Силин.
Когда Дарья Игнатьевна вошла в номер и поклонилась, Силин долго не мог вспомнить, кто эта особа, несомненно ему знакомая. Он так долго не был у Софьи Ильиничны и так давно уже не видел ее, что образ Дарьи Игнатьевны не сразу даже напомнил ему о забытой всеми ими Натансон...
– Здравствуйте! Присаживайтесь... Что скажете?..
– Плохо что-то у нас...
– А что?
– Что-то Софья Ильинична дурит.
– Больна?
– Нет... А так, я замечаю, что у ней что-то вот тут не в порядке! – шепотом ответила Дарья Игнатьевна и ткнула указательным пальцем в свой лоб. – Вы сходили бы к ней... Никого у ней нет, никто не ходит, а дело не ладно...
– Что ж она?
– Да что... Вот уж с месяц, как я замечать стала, что она не в себе... Сперва задумываться стала... Но целым часам сидит на стуле и смотрит...
– Ну, так что же?.. Я тоже иногда целый час сижу и смотрю...
– Это опять, как сидеть и как смотреть!.. Я ведь тоже понимаю. Я и сама другой раз сижу... возьмешь чулок и вяжешь... И в другой раз часа два вяжешь... А эта как будто в столбняке: глазом не сморгнет... А потом еще хуже: принесла я ей раз самовар, а она чай не пьет!..
– Ну, так что же? Не хочет.
– Да что вы мне говорите?!. Взяла самовар, вылила кипяток и сама углей наложила... "Распаяется, – говорю, разве можно без воды?" – Она посмотрела на меня, назвала меня дурой (ей-Богу, назвала!) и ушла... Я говорю: "Коли дура, так ищите себе квартиру другую, я не согласна", а она стала кричать, что я отравить ее хочу... Тут уж я вижу, что с ней помрачение ума... Теперь не ест, не пьет, по ночам ей кажется, что в окошко к ней стучатся... А вчера подошла к двери, слушаю, – разговаривает. "С кем это она?" думаю... Сама с собой! Право, индо жутко становится. Я в целом доме одна, мужчин у нас нету, кто ее знает, что ей в голову придет... Вот я и пришла... Вы, сделайте одолжение, возьмите ее!.. А то я приставу заявлю... У нас мужчин нет, я одна.
– Я зайду... Сегодня же зайду...
– Да, уж потрудитесь, батюшка!.. А держать ее я не могу... Я боюсь.
– Хорошо, хорошо...
Дарья Игнатьевна вышла из номера, а Силин отправился к Евгению Алексеевичу, разбудил его и сообщил о неприятной новости. Потом они вместе пошли к Промотовым и стали совещаться, что делать. Главное – нет денег, которые прежде всего, конечно, понадобятся. Говорили о том, что помещение в психиатрическую больницу часто решает дело бесповоротно, что сперва надо попытаться остановить начинающуюся болезнь как-нибудь без больничной обстановки. Решили они снять еще один номер и перевезти Софью Ильиничну сюда, а там видно будет, что делать и как поступить.
Силин отправился к Софье Ильиничне.
– Вот послушайте-ка! – шепотом сказала Дарья Игнатьевна, когда Силин вошел в квартиру, и показала на дверь. Через дверь, действительно, был слышен голос Софьи Ильиничны, то громкий, то тихий.
– Отоприте, Софья Ильинична! – отчетливо произнес Силин, постучав в запертую дверь.
– Пришли? Ломайте двери, а я не пущу!.. Я вас ждала, я знала, что вы придете!.. – ответил резкий женский голос, и Силин вздрогнул: было в этом визгливом голосе что-то чужое, новое, непохожее на голос Софьи Ильиничны...
– Софья Ильинична! Это – я, Силин!
– Берите! Ха-ха-ха!.. Я не виновата... Денег у меня нет... Я их послала... А кому, не скажу...
– Вот вы мужчина, да боитесь, как же мне, одинокой женщине, не бояться? – тихо произнесла Дарья Игнатьевна.
– И все время так?
– Нет... Утихает... Потом замолчит...
– Не узнала...
– Никак у ней окошко не заперто... Вы зашли бы с улицы, да в окно посмотрели...
Силин так и сделал. Тихо растворив дверку окна, он приподнял занавеску и взглянул.
Софья Ильинична лежала на постели ничком, растрепанная и истерзанная. Ее черные волосы беспорядочно раскидались по подушке, одна нога была необута. Она крепко впилась кистями рук в подушки и застыла.
Делать было нечего. Не оставалось сомнения, что Дарья Игнатьевна права...
– Вы куда же, батюшка? – окрикнула Дарья Игнатьевна, заметив намерение Силина удалиться.
– Что ж я сделаю?! – сказал тот, медленно шагая.
– Надо послать за полицией! – ответила Дарья Игнатьевна, разводя руками.
– За доктором сперва надо... Полиция не вылечит...
– Это уж не мое дело!.. Я квартиру сдаю без докторов... Это уж меня не касается.
– Погодите, я пойду к своим... Что-нибудь устроим. Привезем доктора...
– А когда это будет?
– Скоро.
– То-то! А то кто ее знает... Мне тоже несладко ночевать с сумасшедшей...
Силин пошел домой. Пока они обсуждали дело, добывали денег и искали доктора, – Дарья Игнатьевна сбегала к приставу и, когда Силин с доктором подъехали на извозчике к воротам домика, где жила Софья Ильинична, – они увидали здесь пеструю толпу народа, оживленно говорящую и тихо расползающуюся...
– Увезли уж! Сейчас увезли! – сказал им какой-то мещанин, догадавшийся, по какому делу приехали эти два господина.
