Текст книги "Семейная реликвия"

Автор книги: Евгений Богат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Глава 7. Успех в жизни – подлинный и мнимый

Я назвал эту заключительную главу по имени дискуссии, которая развернулась в «Литературной газете» после опубликования письма читательницы Л. Поповой о ее муже, ставшем не подвижником науки, а удачливым, хорошо зарабатывающим репетитором. Дискуссия «Успех в жизни – подлинный и мнимый» была новой. Но, в сущности, тема ее была старой, вечной: смысл жизни.

В дискуссии шла речь и о сегодняшнем, остроминутном, и о вечном, неизменном, не стареющем никогда.

В горячем и пестром обмене суждениями возник образ трагический и милый: образ Дон-Кихота. В первый раз он возник в парадоксальном названии одной из статей: «Зачем Дон-Кихоту „Мерседес“?» Автор статьи, возвеличивая скромность материальных потребностей, непритязательный образ жизни и умение растворить личное в общественном, настаивал на том, что Дон-Кихоту во все времена и при всех социально-экономических укладах нужен не архимодный, блистательный «Мерседес», а старый, добрый, медлительный, но неизменно симпатичный Россинант.

Действительно: зачем Дон-Кихоту «Мерседес»? Ведь чтобы купить его, надо заработать немало денег, а погоня за деньгами отвлечет «рыцаря печального образа» от высших целей его существования: от борьбы за справедливость, помощи ближним и, если хотите, от возвышенных грез, которые тоже украшают мир.

Дон-Кихот – духовен, утверждали его сегодняшние поклонники, а погоня за внешними атрибутами жизненного успеха (условным символом этих атрибутов и стал «Мерседес»), все более яркая потребность в материальных благах исказят самочувствие и характер великого рыцаря, лишат его обаяния, а потом и нравственного могущества.

Их оппоненты возражали: да, говорили они, духовность надо растить, да, соглашались они, человек сыт не хлебом единым, и тут же переходили в наступление. Их аргументация отличалась известной убедительностью. Во-первых, напоминали они, Дон-Кихот невозможен, что понимал и Сервантес, без Санчо Пансо. А кому-кому, а уж Санчо Пансо, тем более сегодняшнему, «Мерседес» отнюдь не противопоказан. Теперь, в полемическом азарте, вообразим картину: Дон-Кихот на Россинанте и Санчо Пансо в «Мерседесе». Хороша пара! Многого ли можно от нее ожидать? Если же оставить Санчо Пансо на осле, будто бы ничего в мире не изменилось, он будет страдать сегодня комплексом неполноценности и утратит ту жизнедеятельность, ту жизнеспособность, которые необходимы Дон-Кихоту хотя бы для того, чтобы не умереть с голода. Действительно, утверждали сторонники Санчо Пансо в «Мерседесе», духовность надо растить, как хлеб, но сначала надо растить все же хлеб, то есть чисто материальные блага.

Сторонники Дон-Кихота на Россинанте по ходу дискуссии начинали уточнять собственные позиции. Они не отказывались от аналогии скромности материальных потребностей, но соглашались, что зарабатывать много денег законным путем могут и хорошие люди, мешать им неумно и безнравственно. Но все же поднимать их и возвеличивать не нужно.

Это тоже неумно и безнравственно. Пусть эти нескромные люди занимают в жизни скромное место.

Скромное место? – не унимались сторонники Дон-Кихота в «Мерседесе». За что вы их унижаете? Перечитайте Сервантеса! И перечитайте сегодняшними глазами. Во-первых, Санчо Пансо уважает нравственный авторитет рыцаря печального образа, во-вторых, в нем, в Санчо Пансо, заключены административные таланты, без которых все возвышенные начинания обречены на гибель, в-третьих, он добывает материальные блага с удовольствием. Сегодня это удовольствие можно трактовать как известное творческое удовлетворение. Мы не сомневаемся, что и репетитор Попов, и инженер Гаврилов, делающий красивые сумки для женщин, и автослесарь Васька, ремонтирующий автомашины, получают от работы не только хорошее материальное вознаграждение, но и творческую радость. До каких пор вы, позавчерашние романтики, будете отделять материальное от духовного и видеть в человеке исчадие ада только потому, что он хочет удовлетворять все свои материальные потребности на высоком уровне.

В любой дискуссии в пылу полемики одна из сторон допускает незаметно для себя маленькую оплошность, которая обнажает немалую уязвимость ее аргументации. Эту оплошность допустила и сторона, защищающая «дискуссионных» героев: репетитора Попова, инженера Гаврилова и автослесаря Ваську. Когда зашла речь, что людям «от мира сего» памятников обычно не ставят, они напомнили о памятнике Кузьме Минину, который стоит на пьедестале рядом с Пожарским на Красной площади в Москве.

Тем самым они, как им казалось, нашли толкового талантливого купца (а Минин был именно купцом), которого подняли на пьедестал. Но их оппоненты иронически напомнили им, что подняли Минина на пьедестал совсем не за то, что он был трудолюбивым и удачливым купцом (хотя само по себе это тоже достойно уважения), ему, как и его соратнику Пожарскому, поставили памятник потому, что он стоял во главе народного ополчения, освободившего в начале XVII века Россию от иноземных захватчиков. Ему поставили памятник за его подвижничество.

И с этой секунды дискуссия «взлетела» на огромную высоту.

Подвижник, как и праведник, излюбленный и вековечный герой нашего народного сознания. Подвиг в старину означал на Руси: движение, стремление, путь, путешествие. С течением веков это определение начало наполняться все более высоким этическим содержанием: движение, стремление к общему благу, к доблести, к заслуженной славе, к совершенству. И не просто движение, стремление, а трудный путь, на котором есть и тяжкие испытания и жертвы. Подвижник это человек, который обессмертил себя доблестными делами на каком-либо поприще. Купец Минин был в первую очередь подвижником и лишь во вторую – купцом. Это иерархия, установленная народной совестью, народной мудростью, оказалась незыблемой.

Но что такое подвижник в наши дни?

Об этом начал размышлять в письме в редакцию «Литературной газеты» читатель П. Сметанин из города Барнаула. «Когда в вашей дискуссии возникло слово „подвижник“, – писал он, – то я вначале не понял: при чем тут подвижничество. Разве может оно быть высшей мерой успеха в наше мирное время, не требующее ни особых жертв, ни особого героизма? А потом вспомнил одного родственника, его недавно избрали руководителем небогатого пока колхоза. Как же он работает! С рассвета до темна!.. Постоянно с людьми. И все – для них, чтобы жизнь их стала лучше. Его жена рассказывает: „Он даже во сне разговаривает вслух с людьми о их делах“. И я понял – посвятить себя большому делу даже в маленьких масштабах, работать ради людского счастья даже на скромном поприще – это и есть самая высшая мера успеха в жизни».

Рядом с этим рассуждением можно было поставить в дискуссии и мысли читательницы Николаевой из города Минска: «Человека делает настоящим неудачником неумение думать о других, эгоистическая сосредоточенность на самом себе, которая не собирает, а убивает лучшие творческие силы. Я не раз замечала: если человек заботится не столько о своем деле, сколько о том, как он сам на фоне этого дела выглядит, неудача обеспечена… Нужно уметь забывать себя ради дела!»

Но даже эти участники дискуссии, отличающиеся, бесспорно, некоторым максимализмом, не отказывали репетитору Попову, инженеру Гаврилову и автослесарю Ваське в праве на общественное признание полезности их усилий. Они лишь отказывались видеть в героях «дискуссионных» героев подлинных, «недискуссионных». Да, возможно, это нужные сегодня люди, но не герои, потому что не подвижники.

Эта спокойная, опирающаяся на народную мудрость, точка зрения в дискуссии была, пожалуй, наиболее точной и конструктивной. В яростной разнообразной полемической почте она была как бы золотой серединой: в то время, как одни запальчиво утверждали – поднимем сегодня во имя общего блага еще вчера осуждаемых нами социальных персонажей на пьедестал общественного признания, а другие, их оппоненты, пытались не менее яростно низвергнуть «дискуссионных» героев с импровизированного пьедестала, спокойно мыслящие участники дискуссии веско заявили – да, это нужные, полезные сегодня люди, заслуживающие понимания и известного уважения, но не герои. И они не станут подлинными, то есть «недискуссионными» героями в нашем обществе никогда. Потому что не подвижники, не праведники, а если мыслить образами мировой общечеловеческой литературы, не Дон-Кихоты. Но Дон-Кихот потому и Дон-Кихот, что, пересади его в «Мерседес», он и не почувствует этого, он все равно будет ощущать под собой допотопное истертое седло старого доброго Россинанта. И в его самочувствии и мироощущении замена Россинанта на «Мерседес» ничего не изменит. Так же, как ничего не изменит и замена «Мерседеса» на Россинанта…

Теперь рассмотрим эту дискуссию в общемировом контексте второй половины XX века. Я выберу для этого статью английского публициста Роналда Сэмпсона, опубликованную в «Нейшн» накануне семидесятых годов. Статья в журнале называлась весьма характерно: «Тщета гуманизма». Цель, которую поставил перед собой автор, заключалась в том, чтобы доказать: гуманизм – есть религия ложная.

«…Надо уметь, – писал он, – ответить самому себе на вопрос: для чего я живу, какова цель моей жизни, подаренной мне на какой-то конечный отрезок времени?

Человеку свойственно заботиться о своих интересах и удовольствиях, а также действовать в интересах тех лиц или той группы лиц, с которыми он себя эмоционально отождествляет и которых тем самым включает в сферу своего эгоизма. Но, как свидетельствует многовековой опыт, такое поведение человека или группы людей непосредственно и неизбежно приводит к конкуренции, распрям, страху, ненависти, соперничеству, самообману, жадности, ксенофобии (то есть неприязни к чужакам). Поэтому правильным поведением, совпадающим с подлинными интересами человека, будет поведение диаметрально противоположное заботе о личных интересах. Смысл жизни надо искать не в погоне за богатствами, властью или славой, а в деятельности, направленной на благо ближних.

Остается неразъясненным вопрос: с какой стати должен человек делать выбор в пользу добра, если путь этот изобилует ухабами, трудностями, приводит к неудобствам и лишениям, а порой даже опасен для жизни. Добро – явно не порождение моей воли, оно и не порождение природы, которая провозглашает закон сильного, и уж, конечно, не воля права, которое повсюду зиждется на страхе и насилии. Отчего же я должен повиноваться этой воле? Чья это воля?

Этой воле я должен повиноваться, ибо она есть воля божья, иного ответа не существует. Если бы бога не было, не было бы оснований повиноваться такому закону. Если бы бога не было, то стремление человека к нравственному усовершенствованию было бы лишь очередным проявлением нравственного тщеславия или эгоцентрической духовной гордыни».

Я выбрал эту статью в относительно старом номере журнала, потому что она в какой-то мере близка теме. Роналд Сэмпсон мыслит в религиозной системе ценностей. Это искренне верующий человек, что вызывает мое уважение. Он задал вечный вопрос: «С какой стати человек должен делать выбор в пользу добра?» И дал на него чисто религиозный ответ. Чисто религиозный ответ для второй половины XX века. Ибо во времена, когда западный человек еще не утратил веры в человека и гуманизм, чисто религиозные ответы не исключали чисто гуманистических тенденций. Можно, веря в бога, верить и в человека. Но утрачивая веру в человека, веришь лишь в бога. Это естественно. И это страшно, что понимал наш русский Достоевский: потом утрачиваешь веру и в бога.

Я пишу все это не для полемики с западным автором. Я хочу одного: рассмотреть поиски высших целей человеческого существования на глобальном философском фоне.

Я полагаю, что полное неверие в человека не менее опасно, чем излишняя, романтически-избыточная вера в него, неминуемо рождающая разочарование. Можно верить и не верить в бога. Это интимное дело совести личности. – Можно не всегда верить в человека. Это тоже дело нашей совести. И, разумеется, нашего жизненного опыта. Но даже при абсолютном неверии человек не может не искать смысла жизни. Потому что он перестает жить как духовное существо, когда кончаются эти поиски. И вот тут нас ожидает известная психологическая неожиданность. Нельзя искать этот смысл, ни во что не веря.

Вернемся на минуту к раздумьям Роналда Сэмпсона: «Надо уметь ответить самому себе на вопрос: для чего я живу, какова цель жизни, подаренной мне на какой-то конечный отрезок времени?»

Это хороший вопрос. Это вечный вопрос.

Его задают себе и мыслящие люди нашего общества. Он рождает и бессонные ночи, и тяжкие внутренние сомнения, и шумные газетные дискуссии.

Мне кажется, что для ответа на этот вопрос нужна вера в человека. Полностью утратив эту веру, трудно найти в жизни какой-то смысл.

В сущности, и вера в Дон-Кихота – это вера в человека. И вера в Санчо Пансо это – тоже вера в человека.

Роналд Сэмпсон в той же статье пишет: «Подлинная цель в жизни – успех, успех в понимании всего мира и в моем понимании. А добродетель сама о себе позаботится…»

Он пишет об этом с иронией и горечью, сожалея о том, что из человеческих и социальных отношений добродетель (то есть, если перевести на язык нашей дискуссии, успех не мнимый, а подлинный) ускользает.

По моим наблюдениям, статьи, подобные «Тщете гуманизма», посвященные отвлеченным мировоззренческим вопросам, появляются в западной печати все реже. И даже, как мне кажется, в последнее время исчезли. Может быть, поэтому я и обратился к позавчерашней статье из журнала «Нейшн», и, может быть, поэтому я и решил подробно рассказать о нашей сегодняшней дискуссии, где наряду с вещами сиюминутными, наивными, острозапальчивыми, может быть, даже забавными говорились вещи серьезные, коренные, капитальные, затрагивающие круг вечных ценностей.

Может быть, самое поучительное в этой дискуссии – старая, как мир, наивная, как детство, и возвышенная, как вера в бога, вера в человека.

Заключение

Когда думают личности, думает и общество. Невозможно вообразить думающее общество без думающих личностей. В любой дискуссии самое отрадное то, что она дает стимул к развитию мысли.

В конце дискуссии «Успех в жизни – подлинный и мнимый» было опубликовано письмо читателя И. Королева из города Норильска: «Знаете ли вы, уважаемые товарищи из редакции, к чему приводит чтение ваших дискуссионных материалов? Во-первых, я крепко поспорил с одним моим давнишним другом на тему, что есть истинный успех. И, во-вторых, ощутил потом чувство тревоги: а правильно ли я живу? Что сделал полезного для людей?.. И это при всем при том, что годы у меня уже не юные… Очень нужны такие полемические встряски. Они помогают проверить, не начинают ли смещаться твои жизненные ориентиры в сторону бездуховного потребительства, по-прежнему ли крепки твои убеждения и чисты твои помыслы».

Лично для меня самое отрадное заключается именно в подобном эффекте дискуссии: обратить интерес личности К вечным вопросам. И обратить эти вечные вопросы к собственной жизни, к себе самому.

1982 г.

Двое

Пять судебных разбирательств позволяют воссоздать все моменты события по минутам.

3 мая 1980 года во втором часу дня Марина Березуева в отличном настроении, полная сил и надежд, радуясь жизни и весне, вошла в магазин № 47, имея при себе в небольшой сумочке, которая почему-то во всех юридических документах называлась потом «дамской», кусок сыра, кусок колбасы, пачку маргарина, рыбные консервы «Частик в томате». Все это куплено было, как установили юристы потом, по соседству.

В тот день не было «корзинщицы», то есть женщины, у которой покупатели оставляют сумки, портфели, пакеты, и Марина вошла в «торговый зал» с металлической инвентарной корзинкой (как полагается в магазинах самообслуживания) и с дамской сумочкой на «молнии», в которой находились ранее купленные товары.

Магазин этот двухэтажный, на первом Марине нужна была картошка, потом она пошла к лестнице, ведущей на второй, – за хлебом. По дороге ей что-то понадобилось в дамской сумочке, и она вынула из нее на минуту целлофановые пакеты с сыром и колбасой. Это заметила администратор Горбунова и начала наблюдать терпеливо, как охотник в засаде.

Когда Марина Березуева расплатилась у касс за картофель и хлеб, выросла Горбунова и потребовала, чтобы девушка открыла дамскую сумку, показала, что в ней.

Марина показала.

– Воруешь, – тускло констатировала Горбунова.

Марина возмутилась:

– Это куплено не у вас!

– Воруешь, – уже с легкой укоризной повторила Горбунова.

– Это куплено не у вас, разберитесь, пожалуйста!

– Воруешь, – настаивала Горбунова, – а сознаваться не хочешь. Оформим акт у директора.

– Если вы не верите мне, – растерялась девушка, – я заплачу.

С детства Марина Березуева записывала в особую тетрадь понравившиеся ей строки и мысли. По этой тетради и можно воссоздать ее духовный мир. Несущественно, что это не собственные ее мысли и образы, что она их заимствовала у любимых писателей, иногда названных, а иногда и не названных ею, сам выбор помогает сегодня, когда ее самой уже нет, лучше понять, чем эта жизнь была и чем эта жизнь могла стать в будущем.

«Достоинство… достоинство, – записывает она. – Повторяйте, вслушивайтесь… и вы уловите оттенок некоей торжественной старомодности. И вот уже начинает казаться, что не за горами время, когда в толковых словарях будут ставить в скобках „устар.“. Достоинство и устар. – неужто воссоединятся когда-нибудь эти понятия?..»

А вот из Радищева: «Были люди, которых удовольствие помрачалось блаженством моего жития».

Тетрадь эту полудетскую она взяла с собой, когда окончила с золотой медалью десятилетку у себя в Кургане и – о чем, кажется, всю семнадцатилетнюю жизнь мечтала, – поступила на физфак Ленинградского университета. По воспоминаниям девушек, которые жили с ней в одной комнате, была она «чересчур домашней и поэтому немного замкнутой и настороженной».

Теперь Горбунова не сомневалась, что перед ней воровка.

– Ишь ты… – усмехнулась. – Заплатишь, если украла.

И тут подбежала Шманева, заведующая гастрономическим отделом, двадцатипятилетняя, худощавая, нервная; все эти минуты она из укромного места нетерпеливо наблюдала инцидент у касс и решила, что настала пора действовать ей. Она подбежала и… дальше показания очевидцев не совпадают. Кто-то из тех, кто был поблизости, видел будто бы, как она два раза ударила Марину ладонью по лицу, а кто-то этого не видел и уверяют, что не била, а ухватила за руку, потащила к директору Анатолию Павловичу Андрееву. Сомнения, как известно, разрешаются в пользу обвиняемого, и суд решил: не била.

Не била Марину. Но на суде было доказано, что она иногда покупателей била.

«Охота за людьми», как скрупулезно установлено, была особенностью этого «маленького государства». Покупатели, которые становились жертвами, чаще женщины, выставлялись на видном месте для демонстрации, будто бы у позорного столба. Их унижали, доводили до истерик, потом заставляли уплатить за украденное или будто украденное десятикратную стоимость товаров.

…Шманева потащила Марину к директору Андрееву.

– Вот, Анатолий Павлович, – доложила, войдя в кабинет, – воровку поймали.

Теперь ни жива ни мертва Марина стояла перед самим директором. Для нее, едва восемнадцатилетней, это был большой человек, большущий. Неважно, директор чего. Директор. В названии этой должности ей, должно быть, слышалось: ректор. Ректор университета, в котором она ощущала себя как верующий в храме. Бог.

Андреев лишь начал обживать этот небольшой, невзрачный кабинет, раньше он занимал кабинет большой – директора райторга; не удержался в нем, потому что распорядился доставить себе – в этот самый большой кабинет – шесть кожаных импортных пальто на меховой подкладке стоимостью более четырех тысяч рублей, которые тут же и распродал в кабинете нужным людям и родственникам, оставив полученные деньги как ни в чем не бывало в кармане. И лишь через месяц, когда эта история стала широко известной, он нашел силы расстаться с четырьмя тысячами. Но было уже поздно, и Андреев был вынужден расстаться и с большим кабинетом.

Шманева между тем действовала быстро. Отобрав у Марины ее сумочки, вытряхнула перед Андреевым их содержимое: из дамской, той, что побольше, – «беззаконные» товары на сумму, как синхронно подсчитала, два рубля тридцать три копейки, а из маленькой – документы.

Юристы, осуществив потом каторжную работу, доказали: нескольких секунд достаточно было для серьезных сомнений в том, что товары похищены, и двух-трех минут, чтобы точно удостовериться: куплены они в соседнем универсаме. Но для этого надо было на них хотя бы посмотреть.

Андреев поднял голову от документов, посмотрел на Марину:

– Часто воруешь?

Она онемела.

– Не кормят в общежитии? Голодная? Пожаловалась бы нам, накормили бы. – Шманевой – Пиши акт! – Марине – В университет сообщим, что ты воровка.

– Только не это! – закричала Марина. – Только не это…

Андреев понял, что ударил по самому чувствительному месту, повторил удар:

– Напишу в университет лично. На этой бумаге, – он показал Марине лист с оттиснутым наверху наименованием его должности. И лист этот белый подействовал на нее неотразимо.

– Только не это, – заклинала она. – Будьте человеком.

– Нет, это, это, – решил Андреев, – напишу, и тебя вышвырнут.

– Я не украла, разберитесь, пожа…

– Наглая лгунья, – не дал ей закончить Андреев, – и бессовестная лгунья. Мы выставим тебя в зале.

– Не украла я, – повторила она уже умоляюще. – Ну будьте же человеком.

Но быть человеком Андреев не пожелал. Он мучил ее с удовольствием.

Андрееву казалось, что их трое: он, верная ему заведующая гастрономическим отделом и воровка, которой никто не поверит. Но было их четверо. Уборщица Тигина, мать пятерых детей, мыла пол в коридоре у кабинета и услышала полудетский захлебывающийся голос:

– Что вы делаете, я хочу учиться, я жить хочу.

Подойдя поближе, она дерзнула заглянуть в кабинет и увидела: девушка упала перед Андреевым на колени.

Для нее, домашней, восемнадцатилетней, мир перевернулся, ей казалось, что теперь все потеряно: честь, университет, будущее.

Она упала на колени, повторяя:

– Я жить хочу, я учиться хочу.

Из показаний Тигиной на суде:

«Съежившись на коленях в комок, она тихо так спросила: „Что же мне делать теперь? Вешаться?“ А Андреев ей ответил: „Вешайся, жалко, что ли“. Руки ее были окровавлены. Я догадалась отчего: она ногтями раздирала кожу на пальцах».

Она поднялась и стояла теперь перед Андреевым молча, с мертвым лицом.

Шманева между тем кончила писать акт (не имевший ни малейшей юридической силы, потому что в его составлении не участвовали незаинтересованные лица, очевидцы-покупатели).

– Подпиши, – потребовал Андреев.

Она не шелохнулась. Тогда вдвоем они насильно вывели ее в зал, в котором уже было пустынно, потому что дело шло к 14 часам, обеденному перерыву. По дороге она обратилась, даже не к нему, а к себе самой:

– Что же делать теперь?

Андреев расслышал, ответил:

– Вешайся. – И повторил – Жалко, что ли…

Из показаний на суде:

«Андреев вывел Березуеву в торговый зал и обратился к нам с демонстративным жестом: „Вот полюбуйтесь, студентка университета, ворует“. И наши работники повторяли за ним: „Студентка университета, ворует“, – подходили и говорили о ней обидные вещи».

«…Вид у нее был страшный, как будто бы ей все уже безразлично».

Сергеенкова, работница магазина, не выдержала, подбежала к Андрееву: «Да отпустите вы ее ради бога». Лишь междометием удостоил ее Андреев: «Ну, ты!..» – и как ветром Сергеенкову унесло.

И в последний раз посмотрела Марина на Андреева и задала ему самый последний вопрос: «Что ж мне теперь делать?»

И он ей ответил: «Теперь тебе остается одно – бери веревку и вешайся».

Она мялась, не хотела уходить. Было нехорошо. Шманева толкнула ее к выходу. «Иди, чего стоишь».

И она вышла. Без единого документа – Андреев не удовольствовался паспортом и даже билет читательский оставил у себя. И без копейки денег – и их оставили.

Через два часа одна пожилая женщина увидела девушку: она стояла на узком карнизе над окном последнего, девятого этажа, будто парила в воздухе…

Из заключения посмертной судебно-психологической экспертизы:

«Имеющиеся в структуре личности и характера Березуевой индивидуально-психологические особенности в данной ситуации существенно повлияли на ее поведение. К таким особенностям экспертиза относит положительные социально-общественные и трудовые установки личности, высокий моральный облик Березуевой и такие особенности ее характера, как высокая степень чувства собственного достоинства, честолюбие, гордость, повышенная внимательность, ранимость, ее темперамент, высокий интеллект, позволявшие Березуевой со всей отчетливостью увидеть все последствия, которые могли быть в случае осуществления намерений Андреева добиться ее исключения из университета».

Имеющиеся в структуре личности и характера Андреева индивидуально-психологические особенности повлияли существенно и на его поведение. Через несколько дней после гибели Марины Березуевой он заверил ответственного сотрудника университета, что девушка покаялась в совершенном ею хищении и чистосердечно рассказала, что студенты «ходят воровать по очереди и в тот день выпало ей». И в течение двух лет он топтал память Марины на Суде (судов было несколько, я обобщаю, отсюда и заглавная буква), в чем помогал ему усердно его адвокат, забывший, к сожалению, о доброй традиции такого гуманного социального института, как защита: относиться с уважением к памяти жертвы.

И ради чего топтали-то?! А если бы и украла? (Чего не было, не было!) Может ли это хотя бы самую малость оправдать Андреева в нарушении всех существующих и мыслимых юридических и нравственных норм?!

Я все ждал – Суд был долгий, как бег марафонский, – раскаяния. Его не было. Не было даже сожаления, что ушло из жизни юное существо. Досада была: ушла, а ты отвечай. Не было и жалости к ее родителям, они сидели тут же в зале…

Сегодня Юрий Андреевич Березуев себя казнит, четвертует за то, что не научил дочь видеть силу и бессилие зла, не падать духом, когда оно торжествует.

Но в чем, в чем виноват он?! В том, что у дочери было хорошее детство, что любили ее, баловали родители, учителя, подруги, что получала она Почетные дипломы и похвальные листы: за успехи в астрономии, в физике, заботу о людях, безупречное поведение? И почему открывать надо ребенку не лучшие, а худшие стороны жизни? Можно ли научить бороться со злом искусственно, когда его, по чудесному стечению обстоятельств, нет рядом. Не стоит Юрию Андреевичу себя четвертовать.

Государственные обвинители говорили, что у Андреева «каменное сердце», «каменная душа». Конечно, каменные, но ведь тут даже камень может растопиться, как воск. В одном ли камне дело? Как утверждал один старый писатель, надо одеть камень в сюртук, чтобы он себя показал во всей красе. Страшен не голый камень, а именно «камень в сюртуке», то есть облеченный полномочиями. Этот камень не растопишь ничем, даже геенной огненной.

Дело в том, понимал я все полнее на Суде, что Андреев ощущал себя почти всю жизнь и даже сейчас ощущает Хозяином жизни. Когда по окончании одного из судебных заседаний на его пути, не на пути жизни, а лишь на пути к выходу из зала, оказался телеоператор, запечатлевавший, с разрешения судей, для современников и потомков это дело, Андреев его ударил, ударил по объективу и чуть ли не по лицу, решив, что может себе позволить это, даже будучи подсудимым. Зал негодующе ахнул – Андреев и головы не повернул.

Возмущение публики и даже возмущение общественности на «камень в сюртуке» не действуют. Лет за пять до гибели Марины Березуевой, когда Андреев, молодой, чуть за тридцать, подающий большие надежды руководитель в торговле, был директором магазина № 60, зашла туда за покупками инвалид Великой Отечественной войны К. Д. Покровская, подверженная после тяжелой контузии обморокам. Она и упала в магазине, нарушив некий порядок. Естественно, ее окружили, пытаясь помочь. Что-то при падении было разбито. Появился Андреев и потребовал: «За все разбитое надо заплатить». А через несколько минут отказался помогать санитарам нести ее в Машину. «Мне некогда, – отрубил, – я должен наблюдать за погрузкой».

О его бездушии было рассказано в статье, опубликованной в районной газете «Заря коммунизма». И что же? Через несколько месяцев Андреев был назначен в том же районе директором торга.

Шире дорогу.

Дело Андреева юридически совершенно уникально: должностное лицо судили по обвинению в доведении до самоубийства (статья 107 УК РСФСР) при «разовых» отношениях данного лица с потерпевшей, и надо было доказать, что она действительно находилась от него в зависимости. Суд это доказал, определив ему наказание – четыре года в колонии усиленного режима (Шманевой – три года).

Но при совершенной юридической уникальности дело это заставляет задуматься о нравственной его неуникальности. Оно открывает важную черту современной социальной жизни: новый уровень и новый характер зависимости человека от человека. Наряду с устойчиво традиционными зависимостями, ну, например, падчерицы от злой мачехи, появились и усложняются новые нетрадиционные зависимости человека в той или иной социальной роли от того или иного должностного лица.

Марина Березуева находилась в кабинете Андреева не более получаса (а в его «маленьком государстве» – час с небольшим). Никогда она раньше не видела людей, с которыми неожиданно вошла в конфликтные отношения и при желании могла не иметь с ними дела в будущем, и все же в их силах было нанести сокрушительный удар по ее основным жизненным ценностям, потому что она (отчасти, разумеется, из-за социальной неопытности и неведения) зависела от них.

Андреев, угрожая, что добьется ее исключения из университета, по существу, вынес ей исключительную меру наказания за будто бы совершенное хищение размером два рубля тридцать три копейки.

Но дело не в одном университете, который действительно дорог был ей бесконечно, честь ее и достоинство были подвергнуты должностными лицами непосильному испытанию в обыденных, по сути даже мимолетных, отношениях. Она в этот магазин попала, как попадают под трамвай. Будничный, рядовой конфликт обернулся катастрофой, и мы увидели на Суде с анатомической ясностью и наглядностью всю меру социальных зависимостей сегодня, зависимостей человека от человека. Пока мы не осознаем эту меру и не извлечем действенных уроков из нашего осознания, рассуждения о человеческом достоинстве останутся беллетристикой.