Текст книги "Семейная реликвия"

Автор книги: Евгений Богат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Глава 3. Когда на Земле исчезают мамонты…

Зачем, начав с рассказа о конкретной дискуссии, я разрешил себе отступление в глубь человеческих судеб?

Потому что судьба – именно судьба, а не умозрительные теории – самый убедительный, более того, неотразимый аргумент для утверждения истинности или ложности тех или иных ценностей. Подавляющее большинство людей, разумеется, не философы, хотя о смысле жизни думают на том или ином уровне сознания почти все. Но хотя мы и не философы, у любого из нас есть собственная «философия жизни».

«Философия жизни» – это те внутренние психологические установки, которые определяют наше поведение в обществе, наш способ «охоты за счастьем» (если употребить широкоизвестную форму Стендаля).

Имеют ли отношение те судьбы, «лабораторию» которых я попытался раскрыть, к диспуту, развернувшемуся вокруг письма читательницы Л. Поповой о ее удачливом муже-репетиторе? Пожалуй бы, и не имели, если бы диспут шел на уровне элементарно житейском, в рамках бытового сознания. Но ценность дискуссии в том и состояла, что она постепенно поднималась на все более высокие мировоззренческие этажи.

На этих этажах решалось не только: хорошо или дурно созидать материальный и нравственный комфорт, думая больше о себе, чем об обществе, но и нечто более отвлеченное и в то же время существенное. Решался вечный вопрос о смысле жизни.

С самого начала дискуссия показала, что шкала ценностей и целей в советском обществе подверглась за последнее время определенным и, не будем этого уменьшать, весьма существенным изменениям. «Дискуссионный» герой – репетитор Попов, инженер Гаврилов, автослесарь Васька, – который еще несколько лет назад вызвали бы в печати единодушное осуждение, сегодня был окружен сочувствием и пониманием немалой части читательской аудитории.

Тут необходимо одно важное уточнение. Конечно, и раньше люди, подобные названным героям, пользовались определенными симпатиями. Новизна в том, что раньше эти симпатии было как бы непристойно высказывать открыто. Это были, так сказать, симпатии потаенные. Сегодня публичное выражение этих симпатий стало определенным симптомом нравственной и социальной жизни общества. Я не буду сейчас давать оценок: хорошо это или дурно, я лишь констатирую определенное явление.

Когда система ценностей и целей несколько перестраивается, весьма важно определить – что в ней изменилось, что осталось неизменным. Судьбы, о которых я рассказал во второй главе, говорят о неизменном: о том, что в системе ценностей некие идеалы и цели не подверглись изменениям.

Что же это за идеалы и цели?

Один из самых обаятельных образов русской литературы – образ чудака. Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля, изданный в 1882 году, дает такое определение: «Чудак, чудачка – человек странный, своеобычный, делающий все не по-людски, а по-своему, вопреки общему мнению и обыку».

То есть естественны условия жизни, формирующие определенные мнения, естественны сложившиеся обычаи, и странны, неестественны люди, поступающие вопреки всему этому.

Старинное колоритное определение Даля отражало, бесспорно, глубоко горестный опыт дореволюционной народной жизни. Но и после революции, совершившейся в семнадцатом году во имя того, чтобы «обык» не был враждебен лучшим устремлениям человека, чудаки на нашей земле не перевелись. Изменилась «точка отсчета», более того, коренным образом перестроилась вся система жизненных ценностей, а чудаки остались. Более того, первым поколениям советских людей стали особенно близки и понятны чудаки, запечатленные Лесковым, Писемским, Короленко, Горьким, те странные, своеобычные люди, которые все время выламывались из нравственных и социальных норм дореволюционной жизни.

Но если раньше называли чудаками людей странных, экзотически-необычных, то теперь это определение лишилось оттенка острого недоумения, непонимания или неприятия. Чудаками стали называть людей духовно красивых, деятельных и бескорыстных, не лишенных разных человеческих странностей. Определение «чудак» начало наполняться изнутри обаянием, которого оно раньше чаще всего было лишено.

Но это вовсе не означает, что образ жизни чудака стал некоей социальной нормой. В этом случае он перестал бы быть чудаком. Нет, и в совершенно новых социально-нравственных условиях, в абсолютно иной исторической ситуации он оставался избранной натурой.

Он оставался избранной натурой, потому что его отличало редкое бескорыстие, которое никогда не было и, может быть, никогда и не будет уделом всех людей, как никогда не был и никогда не будет уделом всех художнический талант или дар философского мышления.

Кстати, о философском мышлении. Чудак – не обязательно мыслитель, но это все же человек, ведущий «философский образ жизни».

Чтобы меня поняли, обращусь к небольшой жизненной иллюстрации.

Я расскажу сейчас о парке. Никто не верил, что можно этот парк разбить на высоте две тысячи сто метров над уровнем моря, в горах Армении. Писсимисты утверждали, что изменчиво мимолетна «полоса тепла», не успеют распуститься, расцвести растения, без которых парку не обрести красоты и разнообразия. А если успеют, говорили оптимисты, то стоит ли затрачивать колоссальные усилия в борьбе с болотами и вулканическими камнями, чтобы создать нечто, живущее два с половиной – три месяца в году, а остальное время остающееся «вещью в себе», требующей от окружающих самых активных действий по поддержанию запасов жизни. Стоит ли, говорили они, зажигать звезду, если хорошо известно, что она погаснет, не успев вспыхнуть…

А создать парк было важно: от этого зависело, быть или не быть маленькому селению Джермук с целебной минеральной водой большим курортом. Нужен был парк, стягивающий к себе весь город.

И нашелся человек, который парк этот создал. Старый лесник Кирилл Дрепало. Познакомившись с ним, я про себя назвал его: Старик – Завтра-Послезавтра, потому что он повторял непрестанно в разговоре «завтра-послезавтра». Например: «Завтра будут у нас розы, послезавтра – рассада». Или: «Завтра у нас пустырь за родником, послезавтра – тут георгины». Не мог он жить, не думая о том, что будет делать в парке завтра-послезавтра.

Раньше, до парка, Дрепало выращивал лес в высокогорных районах Армении. Вместе с елью, сосной, березой он поднимался все выше и достиг тысячи шестисот метров над уровнем моря. А потом создал и этот парк.

То, казалось бы, невозможное, что он совершил, состояло, в сущности, из обыкновенных возможностей: он ложился за полночь и поднимался в шесть, писал во все питомники страны, собирал семена и черенки, построил у себя опытную оранжерею. А раньше, до черенков и оранжереи, когда однажды механизмы вышли из строя, «ворочал камни, как рассказывали, и усмирял топь собственными руками». Он доставлял с высокогорных пастбищ хорошо унавоженную землю и добывал редкие семена неприхотливых гладиолусов.

Я был в Джермуке весной, когда парк оттаивал, и видел Кирилла Сергеевича Дрепало ежедневно за делом. Вот он распаковывает ящик с рассадой, вот, после нежданной вьюги, погружает руки в оживающую землю. «Завтра-послезавтра… завтра-послезавтра…»

Решая: быть парку! – Старик – Завтра-Послезавтра ответил на философский вопрос о смысле жизни, о высших целях человеческого существования. Да, стоит зажигать звезду, потому что, погаснув, она возгорится снова, опять.

Он не писал книг и не вел бесед о добре и красоте, но он был истинным философом.

Мне кажется, что в образе этого Старика воплощено нечто стабильное в нашей системе жизненных ценностей и целей. Эту стабильность не могут поколебать самые бурные сегодняшние дискуссии. Комфорт и счастье – разные вещи. Можно жить с комфортом и не быть счастливым. И можно быть счастливым при отсутствии комфорта. Разумеется, я употребляю понятие «комфорт» в житейском, обыденном смысле, подразумевая под ним не сумму благоприятных обстоятельств и возвышенный покой души, а комплекс удобств, при которых личность чувствует себя достаточно уютно и защищенно.

Этот Старик удивителен, но не исключителен. Я видел в жизни много подобных ему подвижников-бессребреников: они строят телескопы (разумеется, безвозмездно) для народных обсерваторий, ищут потерянные полотна больших художников, не для себя, а чтобы передать музеям, посылают черенки выведенных ими новых сортов растений во все концы мира…

В этих бескорыстных чудаках сосредоточилось, как в волшебной линзе, самое лучшее, высокое, цельное, что есть в нашем социальном строе и в нашем народном характере.

Обыкновенно рассматривают бескорыстие как совершенно определенное действие. Мир этих действий разнообразен, как сама жизнь… Но для более точного понимания нашей темы стоит вывести разговор из сферы поступков и рассмотреть бескорыстие как душевное движение. Что внутренне руководит людьми, которые что-то ДАРЯТ? Если отвлечься от возможных конкретных мотивов, обусловленных определенными особенностями характера и судьбы дарящего, то самым общим и самым важным ответом будет: желание пережить чужую радость, пережить ее, как собственную. Я думаю, что нет желания, которое бы в большей мере формировало человека как духовно и нравственно цельную личность, чем это. Талант сопереживания чужой радости, как собственной, заключен, несомненно, в каждом из нас. Но у одних он развит хорошо, у других недостаточно или не развит вовсе.

Вот мы и подошли к самому, может быть, существенному моменту: что же нужно для максимального развития, если не у всех, то у большинства? Видимо, в первую очередь общественная атмосфера – атмосфера человечности, уважения к личности, ее достоинствам. Именно она активизирует этот дар.

Ведь большинство людей отнюдь не подвижники, а самые обыкновенные личности, которые любят и работать и зарабатывать, хорошо понимают, что поговорку «не в деньгах счастье» сочинили те, у кого денег было достаточно, и в то же время не хотят жить только ради денег. Они не классические бессребреники и не стяжатели. Они не удивят мир высокими чудачествами и в то же время хотят, чтобы в повседневную работу было вовлечено лучшее, что есть у них за душой. Словом, обыкновенные люди.

Но дело в том, что этим обыкновенным людям лучше работается и живется в атмосфере, благоприятствующей чудакам-бессребреникам, а не холодным стяжателям. И если бы вдруг исчезли из общества чудаки, вызывающие порой и сегодня у нас не лишенное юмора удивление, эти обыкновенные люди пострадали бы, может быть, больше, чем им сегодня кажется.

Когда на земле исчезли мамонты – это вызвало необратимые, неразгаданные, вероятно, до сих пор изменения в биосфере нашей планеты. Даже исчезновение редкого вида бабочек не столь безобидно, как кажется. В этической сфере жизни общества тоже есть, несомненно, непреложные равновесия и точные взаимосвязи. И если (конечно, ситуация фантастическая) начисто исчезнут чудаки-бессребреники, незавидной будет и участь нечудаков, небессребреников.

Можно утверждать, что между «дискуссионными» героями первой главы и «недискуссионными», с моей точки зрения, героями второй главы, для которых подлинная удача в жизни заключается в творческом выявлении собственной личности в любых обстоятельствах, существуют парадоксальные взаимосвязи. Если исчезнут люди, подобные Говязовой или Шенгеру, то и репетитору Попову и инженеру Гаврилову будет не лучше, а хуже, даже им, воодушевленным в первую очередь материальным стимулом. И уж, конечно, будет хуже тому большинству, которое находится между этими «полюсами». Я исключаю рассуждения откровенных стяжателей, для которых смысл жизни только в материальных благах, добытых любым, даже не совсем корректным путем. Они никогда не определяли и не определяют стиль нашей жизни.

Думаю, что не нужно забывать об одной истине, несколько парадоксально высказанной большим современным ученым: «Человек может быть только хорошим человеком или плохим муравьем. Хорошим муравьем человек быть не может».

Мечта о «хороших муравьях» несбыточна. Надо думать о хороших людях. Потому что когда торжествуют «плохие муравьи», жизнь становится невыносимой.

Но вернемся к дискуссии вокруг письма читательницы Л. Поповой.

Глава 4. Об этике самоограничения

Репетитор Попов и инженер Гаврилов, раскрывающие собственную человеческую суть не в науке и технике, которым они, казалось, должны посвятить жизнь, но в побочных и более доходных делах, вызвали достаточно широкие и откровенные симпатии читателей. Почему?

За последние два десятилетия уровень благосостояния нашего общества явственно повысился, повысились и потребности. Повысились и стали более разнообразными. Появилось новое сознание: обладание красивыми современными вещами само по себе еще не является симптомом вещизма и мещанства, как думали еще вчера и тем более позавчера.

Идеал человека-аскета стал восприниматься как некий этический анахронизм, хотя этот идеал вызывает и сегодня известные ностальгические эмоции. Те глобальные перемены, которые внесла в мир научно-техническая революция, не затронув основных идеалов и целей социалистического общества, все же отразились на стиле жизни.

И это совершенно естественно. Писатель Юрий Олеша вспоминает, что Москва была удивлена, когда Владимир Маяковский вернулся из-за границы с собственным автомобилем. Сегодня автомобили есть у многих писателей.

В ходе дискуссии писательница Магдалина Дальцева рассказала об одной давней истории:

«…я зашла как-то к школьной подруге за тетрадкой. Солнечная комната, на окнах фикусы и бальзамины, обеденный стол, покрытый клеенкой, диванчик под парусиновым чехлом, сиреневая труба граммофона. И в этом солнечном наивном уюте рыдала мать, уронив голову на стол, седой отец в зеленой венгерке молча вышагивал по комнате, непривычно ссутулившись. Старшая дочь Таня – сестра моей школьной подруги – укладывала свои вещи в чемодан.

Таня, студентка-медичка, переезжала из родительского дома в общежитие. „Зачем?“ – спросила я. „Не хочу жить лучше своих товарищей“. Товарищи жили в общежитии, а она вместе с сестрой, бабкой и родителями – в двух комнатах в коммунальной квартире в семье совсем незажиточной – работал только отец в граверной мастерской. „Как же ты обедать-то будешь?“ – спрашивала мать сквозь слезы. „В столовой“. – „А деньги?“ – „Стипендия“.

Переезд из родительского дома в студенческое общежитие – не полет на Луну. Ничего особенного, но эта сценка запомнилась мне как эпиграф ко всей дальнейшей жизни Тани…»

Я оборву цитату для того, чтобы рассмотреть это воспоминание под увеличительным стеклом сегодняшнего восприятия.

Это увеличительное стекло немедленно покажет то, что сегодня не может не удивлять.

Писательница М. Дальцева пишет о «солнечном наивном уюте». Она как бы переносит сегодняшний день в давнее-давнее, относящееся к двадцатым годам, восприятие. Но помилуйте – обеденный стол, покрытый клеенкой, диванчик под парусиновым чехлом. Это же нищета, а не уют! И даже экзотика трубы граммофона и фикусы и бальзамины на окнах вряд ли могут скрасить для сегодняшнего взгляда откровенную бедность.

Но еще более удивительно поведение студентки-медички Тани. Уходить из родительского дома в общежитие?! Потому что стыдно жить лучше товарищей?! При скромно зарабатывающем отце-гравере жить на одну стипендию, отказываясь от помощи родителей?!

Я рассматриваю сейчас все это под сегодняшним увеличительным стеклом.

И это удивляет – даже меня. И уж, несомненно, в сто раз больше удивляет мою дочь.

Но это было. И это не удивляло.

Выступление в дискуссии М. Дальцевой насыщено известной ностальгией. Чтобы понять оправданность – или неоправданность – этой ностальгии, обратимся к дальнейшему повествованию писательницы, посвященному судьбе студентки Тани.

«…Окончив медицинский институт, она уехала в деревню, под Калинином, проработала там пятнадцать лет, вышла замуж за сельского учителя, родила двух дочерей. Муж умер рано, а когда умерла мать, Таня вернулась в Москву. Надо было позаботиться о старике отце и бабке. Проработала не одно десятилетие в Боткинской больнице, ушла на пенсию, когда уж сил не стало работать. Растила и продолжает пестовать внуков и племянников. Ничего особенного. Болели дети, умирали старики, кто-то с блеском сдавал экзамены в институт, кто-то недобирал баллов, благодарили излеченные пациенты, отчаивались безнадежные хроники. Не хватало денег, приходилось выкручиваться. Ничего особенного. Как у всех.

Встретившись недавно, мы разговорились, подводя итоги прожитой жизни. Я спросила: „А ты бы хотела посвятить себя науке? Стать доктором медицинских наук?“ – „Еще бы!“ – „Так почему же ты никогда не пыталась?“ Она задумалась ненадолго: „Видишь ли, тогда бы я слишком много была занята собой. А как же все они?“ – „Занималась бы с ними поменьше“. – „Меньше, чем собой? Да я бы перестала уважать себя!“»

Эта женщина-врач по сути судьбы (в русском языке «судьба» и «суть» имеют как бы один корень), то есть по самой существенной линии жизни, чем-то родственна героям второй главы, несмотря на то что у нее в жизни одно-единственное «русло»: медицина. Она им родственна, потому что тот жизненный жест, который стоит за ее словами и делами, – это жест от себя, а не к себе. От себя – к окружающим людям. От себя – к народу. И если хотите, от себя – к человечеству. И если мы на фоне этой судьбы рассмотрим излом в судьбе мужа Л. Поповой, нас что-то резко удивит. Нас удивят в первую очередь некоторые совпадения-несовпадения. И Попов, и старая женщина-врач были не прочь посвятить себя науке. Будущих ученых видели в них и окружающие близкие люди: кандидатов, докторов наук, может быть, даже, замахнемся высоко, академиков.

Но ни он, ни она учеными не стали. По разным мотивам. Он – чтобы в данный момент больше зарабатывать. Она – чтобы в данный момент зарабатывать меньше. Он – чтобы в данный момент зарабатывать больше для себя. Она – чтобы в данный момент зарабатывать меньше во имя служения другим.

Между тем, замечу, так сказать, в скобках, возможности зарабатывать больше у нее были, ведь врач, как и учитель, тоже может частным образом обслуживать тех, кому это необходимо. И деньги получать тоже немалые. Мне известны врачи, которые зарабатывают даже больше, чем учителя-репетиторы.

Но что самое удивительное: и муж Л. Поповой и женщина-врач убеждены, что добились в жизни удачи. И он и она испытывают самоуважение.

И вряд ли у нас есть основания полагать, что самоуважение мужа Л. Поповой менее искренне, чем самоуважение старой женщины-врача. Но у нас есть основания говорить о том, чье самоуважение более оправдано.

Репетитора Попова сегодня в общественном мнении жалуют гораздо больше, чем жаловали вчера. Как видим, сегодня он даже стал «дискуссионным» героем. Старая женщина-врач – герой «недискуссионный». Она герой на все времена. Она, как и Старик – Вчера-Позавчера, воплощает вечное и неизменное в нашей системе жизненных ценностей.

Соблазнительно увидеть в образе жизни женщины-врача этику самоотречения, а в судьбе репетитора Попова – отречение от этой этики. Это соблазнительно, потому что рождает стройную и, казалось бы, ясную концепцию: старшее аскетическое поколение уступает место младшему, не желающему себя строго ограничивать в утолении материальных потребностей во имя даже высокой цели.

Но – увы – я не могу даровать читателю этой стройной концепции, потому что она неадекватна «нестройной» сложной жизни. Не могу даровать этой соблазнительной концепции не только потому, что люди, родственные по духу «аскетической» женщине-врачу, есть во всех поколениях советских людей, в том числе и самом молодом, лишь начинающем сейчас сознательную социальную жизнь, но по мотивам мировоззренческого, а точнее, психологического порядка.

Самоотречение начинается тогда, когда личность терпит творческие потери, когда она жертвует чем-то внутренне существенным, когда она отказывается от чего-то духовно дорогого. Пока этого нет – нет и жертвы. Окружающие люди видят жертву, но сама личность, вызывающая восхищение или жалость, этого не ощущает.

Когда талантливый музыкант и разносторонний ученый Альберт Швейцер, резко переломив судьбу, которая шла на восхождение, уехал в Африку, чтобы в безвестности, в тяжком, каторжном труде помогать неграм, погибающим от тропических болезней и нищеты, – тем, кто его окружал, казалось, что он идет на непомерные жертвы. Не говоря уже о том, что он утрачивал устоявшийся быт – то, что сегодня называют комфортом, – положение ученого, он жертвовал самым дорогим: музыкой, библиотеками, общением с интеллектуалами… Но сам Альберт Швейцер не ощущал ни малейшей жертвы, потому что им руководила великая цель.

И это относится не только к людям с мировым именем, но и к рядовым, обыкновенным, безвестным. Девочкой Таней, ушедшей на заре жизни из родительского дома в общежитие, уехавшей потом на работу в деревню, тоже руководили великие цели.

Великие цели бывают у невеликих людей. И когда человек идет к их достижению, он неизбежно отрекается от многих благ, не говоря уже об удобствах, но жертвы в этом не видит. И окружающие часто говорят об отречении, а он напротив испытывает всю полноту жизни. Для него отречением было бы отречение от избранной цели.

Для Альберта Швейцера самой большой трагедией в жизни было бы отречение от Африки. Для женщины-врача – отречение от людей, которым она всю жизнь помогала, уменьшая боль, страдания.