Текст книги "Голубые рельсы"
Автор книги: Евгений Марысаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
– Н-не м-могу… – заикаясь от колотившего его озноба, ответил тот.
– Обхвати меня за плечо. Так. Дунули!
…А все было очень просто. Иначе в Дивном и быть не могло. Когда стемнело, а Толька все не возвращался, Каштан и Эрнест забеспокоились. Обежали вагончики: не заглянул ли к бойцам поболтать? Нет, не заглядывал. Спросили Марийку. И она Тольку не видела. Дмитрий Янаков поднял тревогу. Организовали пятнадцать поисковых групп. Группы, тщательно осматривая каждый метр, двинулись в разные стороны от Дивного…
…Доктор поставил Тольке горчичники, напоил крепким чаем с малиновым вареньем, заставил выпить порошков. Но, несмотря на это, ледяная таежная ванна не прошла для паренька бесследно. На следующий день температура подскочила до сорока. Провалялся он две недели. Марийка каждую свободную минутку забегала проведать непутевого своего кавалера.
Балерина набрал в кружок гитаристов человек тридцать. Прослушал каждого в отдельности. Троим, абсолютно лишенным музыкального слуха, отказал в приеме. Остальным сказал:
– Все вы умеете бренчать на гитаре. Забудьте это. Моя задача – научить вас играть профессионально. И я научу вас, будьте уверены, если к занятиям отнесетесь серьезно.
До показательного концерта ансамбля гитаристов было, как видно, далеко, а Балерине всем хотелось доказать, что он не зря получает зарплату. И тогда он попросил Эрнеста написать на листе ватмана объявление:
«Аркадий Петрович Харитонов дарит свое виртуозное искусство гитариста доблестным строителям БАМа. Примечание. Харитонов А. П. дает концерт при абсолютной тишине и терпеть не может опоздавших».
Концерт прошел с большим успехом. Теперь персональные концерты он давал один раз в три недели. Балерина отработал поклон публике: нечто среднее между реверансом и мужским броском головы на грудь. Он действительно играл только в абсолютной тишине. Когда кто-нибудь нарушал ее, гитарист прекращал игру и раздраженно говорил:
– Товарищи, при таком отношении аудитории я не могу работать!
Впрочем, однажды его вывели из себя окончательно: во время исполнения вариаций на темы русских народных песен в первом ряду раздался храп.
Храпел умаявшийся за смену тракторист, плечистый малый. Балерина прервал игру, стряхнул на лоб челку и, в сильном волнении часто моргая, сказал в зал:
– Разбудите этого бегемота, иначе я покину зал и вы меня больше не увидите!
Иногда, подобно поэту, посвящающему стихи возлюбленной, таинственной для других, Балерина на своих концертах торжественно объявлял:
– Этот номер я посвящаю Н. А.
Все поворачивали голову в сторону загадочной Н. А. – она стыдливо алела и опускала глаза.
Непонятно, чем заворожила Балерину бухгалтерша конторы поезда Наталья Алексеева. Скуластенькая, с белесыми кудряшками, небольшого росточка. Иногда их видели вместе.
XVI
Ночью дул такой сильный ветер, что раскачивался, словно ехал, вагончик, снаружи все гудело, выло, трещало, и казалось, что сейчас распахнется дверь и к людям ворвется сама нечистая сила. Выбегавший на улицу Толька вернулся с ссадиной на лбу, злой и смеющийся одновременно. Оказалось, что ветер завалил дощатое сооружение в самый неподходящий для посетителя момент.
Утром путеукладчики проснулись от непривычной, гулкой тишины и нестерпимо яркого света, бьющего через окна: выпал снег! Он горел, как бесконечная вспышка магния, разноцветно искрился, что роса в солнечных лучах.
Парни достали из рюкзаков ушанки, шерстяные носки, меховые рукавицы. От вчерашней непролазной грязи на проспектах Дивного не осталось и следа. На искрящуюся, девственную перину снега не хотелось наступать. Бесследно исчезли низкие лохмотья туч. Небо было высокое-высокое, прозрачной голубизны, как бы вымороженное, и в воздухе пахло той ядреной свежестью, как пахнет только первый снег. Рельсы тоже были прозрачной голубизны. Сопок не узнать, так чудно преобразились они за несколько часов.
Некрасивая поздней осенью тайга сразу похорошела в зимнем наряде. Деревья не потеряли стройности своих форм, как это случится позже, когда обрушатся снегопады, а стояли все в игольчатом инее. Елки надели лебяжьи шубки. Снег скрасил корявость лиственниц, сгладил тысячелетние шрамы-морщины древних скал. Даже на валунах появились обновы: белые казацкие шапки. Во тьме над горами важно всплывала луна. И она была закутана в светящуюся шубу.
Сотни следов исчертили тайгу. Они пересекались, кружили, змеились. От огромных (медвежьих) до еле приметной цепочки (мышиных). Первый снег – несказанная радость для охотничьей души. Снег еще не так глубок, не нужны неуклюжие камусные лыжи, отправляйся пешим.
В один из первых дней зимы, когда стало ясно, что снег лег прочно, в Дивный из райцентра в сопровождении охотников-профессионалов приехал директор краеведческого музея. Он показал начальству стройки бумагу. Там было написано, что подателю сего товарищу такому-то разрешается отстрел медведя в количестве одного экземпляра и что этот медведь предназначен для чучела, которое будет выставлено в краеведческом музее. Именно в Дивный директор приехал по той причине, что, во-первых, в этих некогда глухих местах всегда водились медведи, во-вторых, он надеется найти в поселке помощников для облавы среди охотников-любителей.
Дмитрий назвал дюжину охотников, среди которых были Эрнест и Толька. Директор, собрав всех вместе, объяснил задание, рассказал о повадках медведя и о тех мерах предосторожности, которые необходимо соблюдать при встрече с ним. Затем вручил каждому по новенькому армейскому карабину с запасной обоймой.
С неделю два охотника-профессионала выслеживали в округе медведя, составляли карту местности. Выследили. Зверь жил в продолговатой долине верст за пятнадцать от Дивного. Он хаживал и в соседние долины, но ночевать возвращался непременно в одно и то же место. Все лежки были обнаружены в километровом квадрате. Вот-вот медведь должен был залечь в берлогу.
Долина эта протянулась с юга на север на два карабинных выстрела, что-то около десяти километров. С обеих сторон ее сжимали отвесные, неприступные скалы, а посредине текла быстрая мелководная река. Кое-где стены ущелья, разорванные ручьями, образовали ложбины.
Зверя решили гнать с юга. Северный выход из долины, куда всего вероятнее устремится медведь, надежно «закупорили» четыре стрелка, в ложбины, малые и большие, посадили по одному «номеру».
Тольке досталась неширокая ложбинка на западном склоне с бесчисленными каменными трамплинами, похожими на гигантские ступени. По весне эти трамплины превратятся в шумные водопады, сейчас же вода из ручья ушла, везде торчали голые обледенелые камни.
Стрелки вышли из Дивного далеко после полуночи. От луны и снега было светло, обошлись без фонариков. Повизгивал сухой снег под каблуками. В лунном свете все было таким призрачным, синим, сказочным, и валуны походили на гномов в непомерно больших шапках, корневища лиственниц – на огромных осьминогов, и Толька не удивился бы, если б сейчас на светящуюся неоновым светом звериную тропу вышел взаправдашний таежный леший.
Вел стрелков директор краеведческого музея, сам опытный охотник. Оставляя стрелка в намеченном месте, он негромко приказывал:
– Сидеть тихо. Костры не жечь, не курить. До полного отбоя с места не сходить ни под каким предлогом. Отбой – три зеленые ракеты. Тревога – красные.
Вот и Толькина ложбинка. Стрелки призраками растаяли на тропе. Он спустился немного вниз по ручью, высматривая местечко поудобнее. Наконец увидел: ель в два обхвата, свежевывороченная с корнем бурей. За широким корневищем он и устроился. Мысленно рассчитал: часа через полтора директор расставит посты, к этому времени с южной стороны подойдут охотники-загонщики, человек двадцать. Стало быть, облава начнется часа через два, как раз к рассвету.
Толька посмотрел вниз. Долина, затопленная луною, блестела серебром. На фоне черной реки особенно четко просматривались, все в мохнатом инее, лиственницы, растущие на берегу. Там медленно проплывали тени. Это на луну набегали редкие облачка. Слышно было, как бурлит, гложет камни вода.
Время бежало, становилось холодно. Вдруг впереди громко затрещал кустарник, там зашевелилось что-то большое, бесформенное. Толька щелкнул затвором, вскинул карабин. Раздались звучные удары крыльев. То взлетел черный в ночи глухарь. Напугал…
Теперь от каждого звука он вздрагивал. В голову лезло нелепое: не люди охотятся на медведя, а он за ними, в первую очередь, разумеется, за Толькой. Вот зверь обходит стороною, видит его, тянет ноздрями воздух… Он резко поворачивал корпус и голову и глядел наверх. Там по-прежнему торчал каменный столб, похожий на гриб боровик.
После того как Толька поболтался в вагончике, он стал осторожничать. Не подвергал свою жизнь опасности. Пойти в рискованную засаду заставило его лишь одно – Марийка. Человек, убивший медведя. Звучит? Еще как! Ах, если бы ему повезло, если бы зверь выскочил прямо на Тольку!..
Незаметно начало светать. Растаяла таинственность, колдовская жуть ночи. На востоке исчезли звезды, тонко засветились, передвигаясь и расширяясь, небрежные розовые мазки. Со стороны Дивного слабо, словно ломали мерзлые ветки, защелкали приглушенные расстоянием выстрелы. Началось! Кроме выстрелов, были еще еле слышные непонятные звуки. «Не рано ли начали? – беспокоился Толька, напряженно вглядываясь вниз. – Ведь еще не рассвело!»
Но беспокойство его оказалось напрасным: красное, вымороженное солнце за считанные секунды всплыло над землею и затопило долину нестерпимо ярким светом.
Выстрелы стали гулче, послышались нелепые возгласы: «Ала-ла-ла!.. Ба-ба-ба!..» Эти звуки перемешивались с частыми металлическими звуками – загонщики колотили еще алюминиевыми мисками. Они шли широким фронтом, по обе стороны реки. Чтобы не пропустить обреченного зверя, Тольке надо было смотреть по прямой линии, пересекающей долину.
А он загляделся… Так хорошо было в долине! В реку опрокинулось зоревое небо, и вода была не черной, как ночью, а оранжевой и голубой. Блестками вспыхивал молодой снег. Елки пушистые, запорошенные. Все в инее, белых неопавших сережках, замерли березки, отбрасывая легкие тени. Свистели, щелкали, щебетали бесчисленные птахи.
А пение птиц все громче, грубее покрывали чуждые природе звуки: выстрелы, крики. Они показались Тольке нелепыми, отвратительными, потому что никак не вязались с цветистой рекою, хороводами елок, по-павлиньи раскрашенным небом…
Минуты бежали, внизу отчетливо слышались не только крики, но и то, как загонщики переговаривались между собою, различались дымки выстрелов от зарядов дымного пороха. Эхо билось о стены ущелья, многократно повторяло каждый звук.
– Ого-го-го-го-о-о-о!.. – с дурашливой угрозой прокричал один из невидимых пока загонщиков, и в ту же минуту Толька увидел медведя.
Зверь шел размашистыми прыжками этим берегом реки, шарахаясь от той стороны, с которой раздавался особенно громкий выстрел или крик загонщика. Громких выстрелов и криков было предостаточно, зверь то и дело шарахался, и с высоты казалось, что он танцует быстрый игривый танец. Но вот он остановился, поглядел на орущих, стреляющих в воздух противников. До слуха Тольки донесся короткий грозный рев. И снова он запрыгал к северному выходу из долины, навстречу смерти от острых карабинных пуль.
Толька второй раз видел дикого медведя. Ему и в голову не пришло стрелять. Вовсе не было охотничьей зависти – завалит зверя не он, а другой; напротив, Толька радовался, что не выстрелил. Сейчас ему казалась дикой мысль, что он хотел убийством живого существа утвердить себя в Марийкиных глазах.
Загонщики поравнялись с ложбиной. С высоты он видел их маленькими грязными точками на снегу. Они шли цепью, недалеко друг от друга.
– Ала-ла-ла!.. Ба-ба-ба!.. – вопили они, и стреляли холостыми зарядами, и колотили миской о миску.
Вот-вот в этой сказочной долине случится самый тяжкий грех на земле – убийство, убийство не в гордом поединке, а из-за угла, подлое, гнусное. То, что минуту назад прыгало неуклюжими прыжками, радовалось жизни, острому запаху первого снега, превратится в неподвижную груду шерсти и мяса. Охотники освежуют зверя, а потом огромную шкуру натянут на металлический скелет, хитрыми проволочными приспособлениями раскроют пасть, глаза и на потеху людям выставят чучело в музее. Раз в неделю уборщица жесткой щеткой будет чистить шкуру от пыли.
Толька вдруг поймал себя на том, что всею душой желает удачи не стрелкам и загонщикам, а тому, на кого идет облава…
Загонщики между тем прошли. Вскоре в северной части ущелья загремели выстрелы. Выстрелы были мощные, раскатистые: стреляли из карабинов.
Почему-то вспомнился сейчас Тольке бородатый, свирепый на вид лесник, которого он встречал в Сибири. Однажды завалил лесник медведицу, вынужден был погубить: зверина поднялась на него из чащобы, думала, что человек вред пестуну ее причинит. Пестуна старик изловил, принес к себе в избушку. Прослышали о медвежонке из зоопарка, что находился в большом городе. Приехали к леснику, деньги суют, продай, мол, пестуна. Старик узнал, зачем им медвежонок нужен, гневно сверкнул глазами:
«И-эх, ироды! С жиру-то перебесились, креста на вас нет! А если бы вас, прохиндеев, за клетку-то!» – И показал непрошеным гостям на дверь.
Не зная зачем, позабыв наказ директора сидеть в засаде до отбоя, зеленых сигнальных ракет, Толька начал спускаться по ложбине в долину. Выстрелы возле северного входа оборвались.
– Загубили!.. – с горечью вслух подумал он и повесил карабин через плечо.
Часом позже, когда собрались вместе, ему рассказали, что были три красные ракеты – тревожный сигнал стрелкам, сидящим в ложбинах: медведь прорвал цепь загонщиков и устремился обратно; возможно, зверюга попробует уйти одной из ложбин. Но в это время Толька спускался по гранитным ступеням ручья, смотрел только под ноги, боясь упасть, и не мог заметить сигнала тревоги.
Вместо красных ракет он увидел медведя. Тяжелыми, усталыми прыжками он приближался к «его» ложбине. Секунду Толька стоял неподвижно. Потом плохо соображал, что происходило, так перепугался. Очнулся на толстой березе, высоко над ступенями ручья. Дрожащими руками снял через голову карабин, поискал глазами зверя… Медведь стоял метрах в двадцати выше по ручью и смотрел в сторону преследователей. Дышал тяжело, со свистом. Он отдыхал.
Толька взял на мушку лобастую голову, но не с желанием убить, а от страха, хотя опасаться ему было нечего, он находился с подветренной стороны, и зверь, кроме того, плохо чует человека, забравшегося на дерево.
Толька выстрелил в воздух. Медведь с трудом запрыгнул на каменную ступень, что нависла над ним, и ходко пошел наверх. Вскоре он мелькнул последний раз на вершине и исчез навсегда.
Напуганный шумной облавой, он уйдет в иные дали и никогда не вернется в эти места.
– Живи, зверюга, раз тебе дана жизнь! Отнять ее у тебя я не имею права, никакого права…
На БАМ, в Дивный, прибыл строительный отряд «Комсомолец Белоруссии». После митинга командир отряда подвел к Дмитрию, Грозе и Каштану, встречавшим пополнение, низкорослого паренька. С круглого, по-детски пухлого, как мяч, лица паренька наивно смотрели светло-коричневые, золотистые, как и пушок на губе и щеках, глаза. Он виновато шмыгал носом.
– Вот, полюбуйтесь, – сказал командир отряда. – Зайцем сел к нам в Свердловске, а обнаружили его только под Иркутском. Говорит, жаждет строить БАМ.
– Кто таков? – строго спросил паренька Гроза.
– Сашка Грибов я, свердловский. («Шашка Грибов я, швердловшкий» – так получилось у Саши, так как во рту у него не хватало четырех передних зубов и он страшно шепелявил.)
– Из дома сбежал? – предположил Иннокентий Кузьмич.
– Ага, – вздохнул Саша.
– А ты о матери подумал?!
– Как его обнаружили под Иркутском, сразу телеграмму домой дали, – сообщил командир отряда. – Сын ваш, мол, жив и здоров, судьбу его решим, когда прибудем на место.
– Сколько лет? – спросил Дмитрий.
– Шестнадцать. Я из девятого сбежал, – поспешно ответил Саша. – Я БАМ хочу строить, настоящее дело делать. Только… – Саша замялся и опустил глаза, – паспорт я в дороге потерял…
Лгать паренек не умел – взгляд сразу его выдал.
– А вот это ты врешь, – убежденно сказал Каштан. – Паспорта ты еще не получал.
– Не получал… – признался Саша. – Три месяца и четырнадцать дней до паспорта осталось…
– Что ж нам с тобой делать? – вслух подумал Дмитрий.
– Выпороть да к мамке отправить, – посоветовал Иннокентий Кузьмич.
– По закону я имею право работать с четырнадцати лет, – напомнил Саша.
– Законы знаешь, грамотный какой!.. – Иннокентий Кузьмич почесал затылок. – Значит, хочешь строить БАМ?
– Очень хочу, дяденька!
– Вообще-то без нашего вызова мы рабочих не принимаем. Ну да ладно. Ступай в столовую, на кухне помогать. Или вагончики на угольном топливе кочегарить… Там все девчата, будешь среди них единственным представителем мужского пола.
– К девчонкам не пойду, – насупившись, сказал Саша. – Я настоящей работы хочу… Кто тут, между прочим, самый-самый главный начальник?
– Я, с твоего разрешения, здесь самый-самый, – представился Иннокентий Кузьмич.
– A-а… Здрассте тогда… – растерялся Саша. – Я про вас в «Комсомолке» читал. Пишут, хороший мужик начальник, на пенсию давно пора, а он все работает. Молодежь якобы любит…
– Ладно, я пошел, а вы с этим… товарищем решайте что-нибудь, – сказал Иннокентий Кузьмич. – И матери сразу напишите. Она, бедная, небось по моргам его разыскивала.
Решили Сашину судьбу здесь же, на вокзале.
– Что предлагаешь, секретарь? – внимательно поглядев на Каштана, спросил Дмитрий.
– Мне лесорубом желательно, – подсказал Саша. – Я на обложке «Огонька» видел: каска на голове у них больно красивая, оранжевая, как у докеров…
Вспомнил Каштан, как почти семь лет назад вот таким же пареньком приехал на Березовую – Сыть. Тогда Каштана принимал Дмитрий. Теперь настала его очередь. «Все повторяется…» – подумал бригадир и спросил:
– Кто ж тебе, милый, зубы-то вышиб?
– На футболе бутсой звезданули, – ответил Саша. – Самое досадное, что не вставишь пока, не срослось там еще.
– Хочешь ко мне в бригаду? Пути укладывать.
– Спрашиваете! А каски у вас дают? («Кашки» – получилось у него.)
– Какой кашки?..
– Да как у докеров!
– Найдем тебе «кашку», не беспокойся. Только, братец, такое дело: сразу же поступишь в вечернюю школу. Неучей мы не держим.
– Ладно, – согласился Саша, посмотрел на людей, обступивших его, и удивленно спросил: – А что вы на меня так смотрите? Думаете, слабак, не выдержу? Я только на первый взгляд такой. О, щупайте!.. – Он согнул в локте руку.
Вертевшийся здесь же Толька пощупал Сашины мускулы, восхищенно сказал:
– Вот это, парни, да! Как у быка… хвост.
Хохотнули. Саша насупился – обиделся.
Даже в сравнении с Толькой он выглядел подростком. Толька почувствовал к нему что-то вроде нежности, как к младшему брату.
– Чо ты надулся-то? Юмора не понимаешь? – сказал он. – Тоже мне еще! Хочешь ко мне в вагончик?
– Ага… – сразу просветлел лицом Саша.
– Каштан, можно?
– Отчего ж нельзя? Можно, – разрешил бригадир.
– Топаем, что ль?.. Ты меня держись, понял? Кто обижать будет – скажи. Договорились?
– Ага! – охотно ответил Саша.
Так в бригаде Каштана появился новый рабочий. Монтер пути Александр Грибов.
Морозы ударили жгучие, дух захватывающие. Солнце, казалось, не грело, а, наоборот, холодило. Река стала. По утрам в низинах ворочались сухие, розоватые от солнечных лучей туманы – мириады мельчайших заледенелых снежных пылинок. Если приподнять ушанку, можно было услышать, как туманы шуршат. Сибирские лайки в жарких шубах скребли когтями обледенелые двери вагончиков – просились в тепло. Они не резвились, не ласкались к человеку, как обычно. Они лежали в снегу и крупно дрожали всем телом.
Все вокруг стало седым, косматым, и небо стужа выморозила до белизны. Звезды как бы спустились ниже, чем в летнюю пору; огромные, мохнатые, они горели разноцветным огнем, и были видны звездные лучи. День и ночь в небе плыла луна. Ночью полная, туго налитая, как бы подсвеченная изнутри мощным прожектором, а днем бледная, снизу ущербленная.
В морозных туманах мелкие льдышки, твердые, как обрезки жести, пребольно впивались в не защищенное шарфом лицо. Деревья в блестящих ледяных доспехах, как живые существа, стонали от холода. Моргнешь – адский холод склеивает ресницы, приходится снимать рукавицу, оттаивать пальцем веки. Ни о чем не думаешь в такой мороз, никаких желаний, кроме одного: скорее бы в тепло!
Замолкла тайга, погрузилась в долгую зимнюю спячку. Разве что рыскала поближе к жилью голодная стая волков. По ночам волки выли так тонко и жалобно, что становилось жаль этих беспощадных хищников, а утром какой-нибудь хозяин тщетно пытался разыскать свою собаку или кошку.
Однажды, едва забрезжил рассвет, путеукладчиков разбудил сильный стук по металлическому корпусу вагончика. Толька поспешно выскочил на крыльцо. На том месте, где когда-то был Гогин загон, стоял сам Гога! В первое мгновение он не узнал его: так вырос лось. Гога был очень худ, и Толька догадался, зачем он пожаловал. Из ноздрей валил пар, шкура серебрилась от инея. Толька протянул к горбатой морде ладонь, намереваясь погладить. Гога шарахнулся в сторону, недоверчиво блестя черным глазом. Одичал…
Быстро одевшись, Толька сбегал в столовую, взял два ведра объедков и отнес их зверю. Тот жадно понюхал пищу, с губ длинно и тягуче потянулась слюна, но есть не стал. Гога повернул голову и посмотрел на заснеженную таежную поляну. Лишь теперь Толька заметил стоявшую за деревьями лосиху. Перенес ведра на поляну и скрылся за вагончиком. Гога шумно начал есть, позванивая дужкой. Лосиха вышла из своего укрытия, настороженно огляделась вокруг. Поселок еще спал, и было тихо. Она подошла и принялась опустошать второе ведро. Покончив с едой, они тщательно вылизали ведра и легкой рысцой затрусили в тайгу. Через неделю звери вновь пришли к людям, а потом появлялись чуть ли не каждый день. Тогда Толька сколотил им длинное дощатое корыто, поставил его на поляне и туда начал носить объедки. Утром корыто стояло пустым, а вокруг были свежие сохатиные следы.
Голодно зверью студеной зимою, не всякий дотягивает до кормилицы-весны…
И людям приходилось туго. Правда, к морозам всех строителей Дивного успели переселить в вагончики с электрообогревом. А если бы бригада путеукладчиков продолжала жить, как на Березовой – Сыти, в старых лачугах? Страшно подумать! Доски во многих местах разошлись, и приходилось их затыкать мхом. «Буржуйку» надо было топить беспрерывно. Проснувшись, не потянешься в сладкой истоме. Скорчившись от стужи, поджимаешь коленки к подбородку; дыхнешь – вырвется струя пара. Коченеешь, а вылезать из спальника, разводить огонь ой как трудно!.. В новом же вагончике – как на курорте: ни заботы с дровами, ни с подтопкой. Если слишком жарко, регулируй доступ воздуха вентилятором.
…Вагончики как бы плавают в косматом дыму. До рассвета еще далеко.
Одноглазым чудовищем ползет от звеносборки тепловоз, погромыхивая сцеплениями платформ. Путеукладчики вспрыгивают в нетопленную, промороженную за ночь теплушку, садятся на промасленные и твердые, как камень, ватники, тесно прижимаются друг к другу. Тепловоз набирает скорость, в щели старенькой теплушки задувает леденящий ветер. Сашка кряхтит, беспрестанно сморкается и удивленно спрашивает:
– Шморкаешься, шморкаешься… И откуда их столько берется?
Наивен и беспомощен Саша, как ребенок. В бригаде подтрунивают над ним, но не зло. Такими же когда-то были. «Сань, сбегай на склад, звено получи, бригадир просил, – скажет Толька. – Нá вот, в газетку завернешь». И Саша бежит получать двадцатипятиметровое звено. Он сильно устает, во сне храпит от усталости, по утрам его не добудишься. Но на трудности не жалуется, работает не хуже других.
Как-то под секретом признался Тольке: «Меня дома и мать с отцом и друзья хлюпиком, заморышем считали. И характер у меня, мол, ни рыба ни мясо, и физически не развит. Обидно? Еще как!.. Я решил и всем и себе доказать, что на что-то гожусь, поэтому на БАМ поехал. Трудно здесь мне – жуть! Но если не выдержу и сбегу – грош мне цена…»
Тепловоз тормозит. В задубевших овчинных полушубках, негнущихся катанках, неуклюжие, как медведи, рабочие спрыгивают на заснеженную трассу. Первым делом разводят костер. Без перекуров возле огня в такой мороз невозможно. В теплушке греются по очереди, редко – в жаре на сон тянет. Каштан предложил разводить костер в большом цинковом корыте, а корыто при помощи трубы укрепил впереди путеукладчика. Ложатся звенья, ползет путеукладчик и толкает корыто. Удачно придумал бригадир. Все обледенело; когда забираешься на пакет работать с зажимами, того и гляди, загремишь вниз. То и дело Каштан, внимательно осмотрев чье-нибудь лицо, говорит:
– Обморозился. Сначала снежком потри, потом к огню беги.
Холод пробирается сквозь овчинный полушубок, прошибает толстый войлок катанок, и немеют пальцы на ногах. Парни колотят друг друга кулаками. Вскоре раздается сипловатый с мороза голос Каштана:
– Перекур, работнички!
Бегут к костру, обступают со всех сторон пламя. Звенят кружки. Глоток до черноты заваренного чая, и внутренности словно оттаивают. Распахивают полушубки, помахивают полами, набирают тепло. Ватные брюки нагреваются, колени отходят. Хорошо!
– Ну, оттаяли? За работу, парни, – говорит Каштан.
И снова холодные ломы, лапы, тяжеленный «целовальник»…
Однажды, едва парни пришли со смены, в дверь постучали. Весь в инее, вошел Дмитрий, впустив в тамбур облако сухого шипящего пара. Парторг часто заходил к путеукладчикам. Не снимая полушубка и огромной волчьей ушанки, сел, долго растирал побелевшие щеки.
– Жмет, а? – кивнул он на окна, разрисованные морозом, дивно искрящиеся от неонового светильника. – А по рации синоптики передали, что завтра еще крепче морозец будет, с ветерком. День актируем. Выход на работу решили запретить.
Все верно: по закону в такую стужу работать запрещалось. Правда, закон этот зачастую оставался на бумаге: шестидесятиградусные морозы на Севере – не диковина. С известными предосторожностями работали северяне и в такую стужу, если дело не требовало промедления.
На север Амурской области в это время с Ледовитого океана надвигался длительный холодный циклон. Синоптики предсказывали лютые морозы с ветерком в течение двух недель. Коренные дальневосточники не припомнят такой свирепой стужи. Это пострашнее любого стихийного бедствия. С пожаром, наводнением можно бороться, а как противостоять сатанинскому холоду, когда лопаются детали машин, когда топор отскакивает от дерева, как от стальной болванки?
Каштан хмурился.
– Что же мы, полмесяца баклуши бить будем?.. – неизвестно кого однажды спросил он. И добавил: – Не дело. Я – к начальству.
Вернулся он еще мрачнее: Иннокентий Кузьмич и Дмитрий по-прежнему запрещали выходить на работу.
Не раздеваясь, Каштан сидел в вагончике. Думал. Потом хлопнул ладонью по столу, решительно поднялся.
– Вот что, парни: дуйте по вагончикам, кликните-ка комсомольцев, чтобы в конторе собрались!
Через полчаса все были в сборе; пришли и начальники.
Каштан особенно не распространялся. Сказал, что не имеют они права сидеть сложа руки, ждать у моря погоды. Стране нужна магистраль. Завтра выходят на смену.
Так и решили.
В стужу диковинно меняется цвет дневного неба. По горизонту оно ярко-красное, как бы туго натянутое, а ближе к зениту голубизна разбавлена легкими розовыми мазками. Солнце косматое от туманов, неправдоподобно огромное, близкое, и лучи слепящи, словно застывшая вспышка магния. Взметнется от ветра снежная пыль, и задвинется, как занавесом, остекленевшая от холода тайга, лобастые стылые гольцы с тупым бараньим упрямством бодающие небо. С обочин трассы долетает беспорядочная стрельба – то лопаются под тяжестью снега насквозь промороженные и оттого по-стеклянному хрупкие ветки.
Металлический скелет путеукладчика весь в белом саване изморози и звенит, как туго натянутая струна. С каждого болта свисает ледяная лакированная борода. Чуткий воздух удесятеряет громкость ударов «целовальника», скрежет платформ, и двигатель работает так, будто строчит пулеметная очередь. Вжик! Вжик! Вжик! – по-поросячьи визжит рассыпчатый, игольчато-острый снег под катанками. Брезентовые верхонки, одетые на меховые рукавицы, примерзают к лому – не отдерешь. Лапа в работе не выдерживала – лопался металл.
Гога дал парням какой-то мази, предохраняющей лицо от обморожения. Но, видно, не рассчитана она на такие морозы. Закроешь лицо шарфом – он намокнет от дыхания, замерзнет и стоит колом. Выручили самодельные шерстяные маски с прорезями для глаз, носа и рта. Со стороны посмотришь – то ли черт перед тобою, то ли Фантомас.
В затишье на смене терпимо. А на третий день задул ветер сиверко. С порывами, будто сотни игл насквозь пронизывают тело. Жшшш… Жшшш… – змеей шипит, мгновенно исчезая, изо рта пар.
Как-то в обед по трассе ехал от «субчиков» вездеход «новосибирец». Поравнявшись с путеукладчиком, машина остановилась. Водитель спустил стекло – из крытой брезентом кабины ласково, маняще дохнуло машинным теплом – и попросил у путеукладчиков спички. Закурил, поблагодарил за огонек и врубил было скорость, когда Саша сказал водителю простуженным голосом:
– Обождите… я с вами. Бригадир, не могу больше…
– Подвези уж его, – попросил водителя Каштан.
Так и уехал. На другой день на парней глаз не поднимал, все шмыгал носом. Перед обедом, бросив лом, бригадир подошел к Саше, приподнял и швырнул его в пушистый сугроб. Азартно прокричал:
– А ну, одолеешь меня?!
Саша заблестел глазами, с гиканьем бросился на Каштана. Топот ног, веселые крики, вихрь поднятой снежной пыли…
Но выдюжили не все. Кое-кто из лесорубов, каменщиков, плотников брал расчет, уезжал восвояси. На его место вставал другой.
Две недели стояли жгучие морозы с ветерком, и две недели ходили парни на смену. Потом вдруг Толька первым заметил, как лайки в поселке, до сих пор неподвижно лежавшие в снегу, как по команде, начали возиться, повизгивать, кувыркаться в сугробах. Верная примета – к теплу! И точно: через несколько часов появились темные облака, хлопьями закружился снег. Ветер круто переменил направление и погнал циклон обратно, к холодному океану.
Морозу не удалось сковать работу.
Каштан не сказал никому ни слова, взял да исчез из Дивного. Парни, конечно, сразу забили тревогу.
Дмитрий объяснил путеукладчикам:
– Не волнуйтесь, жив-здоров бригадир. В Москву Ваню вызвали.
– В Москву?!
– Да, в Кремль.
По современным понятиям Дальний Восток не так уж и далек от Москвы. От Хабаровска до столицы, например, всего десять часов лёта на современном лайнере, а такой чудо-гигант, как «Ту-144», домчит всего за три часа. Так что через несколько дней Каштан был уже в Дивном. Из дальневосточного города, где находился аэродром, приехал он ночным поездом. Всегда чутко спавший Эрнест проснулся первым, растолкал Тольку и Сашу. Каштан уже разделся и сидел на своей полке бледный, растерянный.
