Текст книги "Голубые рельсы"
Автор книги: Евгений Марысаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
VIII
Дмитрий приехал к путеукладчику под конец смены. Следом за ним из «газика» вылез седой мужчина с прямоугольником орденских планок на лацкане пиджака.
Они поздоровались с путеукладчиками.
Седой мужчина оказался директором огромного леспромхоза, который находился на двадцать седьмом километре трассы Дивный – Ардек.
– На пять минут присядем, парни, – предложил путеукладчикам Дмитрий. Вид у него был озабоченный.
Все отошли от грохочущего путеукладчика, сели на гравий, отмахиваясь от мошки.
– В двух словах суть дела, – без предисловий начал Дмитрий. – Товарищи из леспромхоза обратились к бамовцам за помощью. Они в трудном положении: острая нехватка рабочих рук, вызванная очередными летними отпусками и отпусками в связи с подготовкой и поступлением в институты, очередным призывом в армию. Да и вообще у них, как везде на Дальнем Востоке, нехватка рабочих. Лесовозами материал не успевают вывозить, на складах лежат тысячи кубометров ценнейшей древесины. Леспромхозовцам мы, разумеется, решили помочь – в Советской стране живем. Есть два выхода: первый – с ущербом для стройки снять с Дивного рабочих и на время передать их леспромхозу; второй – попросить вашу бригаду работать в две смены, приложить все силы для того, чтобы в наикратчайший срок протянуть ветку к леспромхозу.
– Древесину мы сначала везем три десятка километров по разбитой таежной дороге до Транссибирской магистрали, затем перегружаем на товарняки, – сказал директор леспромхоза. – Когда рельсы прибегут к нам, древесину начнут грузить прямо на платформы. Не говоря уж о выходе из создавшегося тупика, высвободятся сотни лесовозов, тысячи грузчиков, шоферов.
– Какой срок даете?
– Три недели… Надо, парни.
Даже бригадир присвистнул. В Сибири им частенько говорили это самое «надо», и все они знали, что оно означает. Работа с рассвета до темноты. Когда ночью снятся шпалы, а в ушах все стоит грохот путеукладчика.
– Вот такие дела, товарищи рабочие, – сказал Дмитрий. – Приказывать мы вам не имеем права…
В тот же день остались на сверхурочную.
И началось! С первым лучом солнца парни уже стоят на площадке тепловоза. По холодку работать веселее. Натруженные мышцы не освежились за ночь, но усталость скажется позже, к полудню, когда начнет шпарить солнце и набросится туча мошки. От напряжения спина не гнется, коленки дрожат. Пот, смешанный с едкой «Дэтой», ручьями струится по спине, спецовку хоть выжимай. «Дэта» с потом непременно попадает в глаза. Жжет нестерпимо. Без нее же нельзя – мошка одолеет.
Ребята осунулись, лица потемнели. Обед и ужин им возили на дрезине. Гроза распорядился кормить бригаду путеукладчиков самым лучшим, что имелось на продовольственном складе. Повариха готовила специально для них.
Когда поздно вечером возвращались со смены, то не стояли на площадке тепловоза, а лежали. Некоторые тут же засыпали и храпели от усталости. В кино, на танцы, на охоту, разумеется, не ходили. Не до развлечений было. Чуть коснулся головой подушки – и провалился в бездонную пропасть. Особенно трудно вставать по утрам. Толька про себя негодует: «Начхал я! Необходимость придумали… Фигу вам с абрикосовым вареньем!» Но вот он продирает кулаком глаза, глядит – Каштан давно на ногах, Эрнест в одних плавках неподвижно стоит на голове с синим от прилива крови лицом, из соседнего вагончика уже пришли остальные путеукладчики. Встает и Толька, усилием воли поборов сон. И опять до вечера мельтешат перед глазами шпалы, ломы, лапы (раздвоенный и сплюснутый на конце ломик для выдергивания костылей), и опять хрипловатый бригадирский голос:
– Опускай!
Две недели аврала… Сто, двести, триста, пятьсот метров… Каждый день подсчитывают, сколько же осталось этих метров до двадцать седьмого километра. Трудно. Сдают нервишки. Бывает, накричат друг на друга из-за пустяка.
Прошла еще одна трудная неделя, и вот наконец показались первые бараки леспромхоза! Когда парни укладывали последние звенья, начало происходить что-то непонятное: со всех сторон к путеукладчику потянулись леспромхозовские рабочие. Заблестела на солнце медь духового оркестра. Директор леспромхоза выступил с речью. Он сказал, что этой минуты леспромхоз ждал с большой надеждой. Что теперь они дадут стране больше древесины и, стало быть, будет больше книг, мебели. Потом директор вручил каждому монтеру пути именные часы. Оказывается, он давно узнал их фамилии. На часах было красиво выгравировано: «Спасибо за доблестный труд…» – и фамилия, имя, отчество.
Оркестр играл туш. Путеукладчиков качали.
…Вертолет «МИ-4» с грохотом опустился перед путеукладчиком рано утром, едва бригада уложила второе звено. Когда перестал вращаться винт, дверца багажного отделения распахнулась, и на гравий сошел Иннокентий Кузьмич. Поздоровавшись, поинтересовался:
– Хотите над будущей трассой пролететь? Мне по делам на участки надо.
– А как же работа? – удивленно спросил Каштан.
– Ну, денек отдохнете – заслужили.
Парни, конечно, согласились, побросали ломы, лапы, толкаясь, залезли в багажное отделение и прильнули к иллюминаторам.
«МИ-4» взревел и оторвался от земли, круто набирая высоту. Винт рвал воздух с режущим свистом. Внизу буйно кудрявились березы, стрелами топорщились елки, в широких зеленых сарафанах хороводились лиственницы. Быстрая река с такой прозрачной водою, что на дне просматривались дрожащие камни, текла с немыслимыми зигзагами, разворотами, как бы все норовила повернуть назад.
Грохот вертолета, один вид огромной летящей стрекозы наводил на таежную живность ужас. Вот с голубичной поляны взлетели щеголь глухарь в черном «фраке» с белой «бабочкой» и светло-коричневая глухарка, от страха они шарахались в воздухе из стороны в сторону; вот бешеным галопом, прочь от открытого места промчался изюбр; а вот и топтыгин: зачем-то проворно залез на высоченную корабельную сосну, потом вдруг спустился, как по канату, на землю и панически запрыгал в дебри.
Еще не разогнала, но скоро разгонит техника на долгие годы таежное зверье прочь от трассы. Уйдут в глухие урочища медведи, сохатые, изюбры, косули, соболи, белки, улетят глухари и косачи. И лишь через годы, как это когда-то случилось на Транссибирской магистрали, настороженно прислушиваясь к грохоту составов, звери вернутся на родные пастбища.
Гроза на своем веку летал на самолетах и вертолетах предостаточно. Сейчас он сидел на металлическом сиденье и, досадливо морщась от грохота, открыл папку и просматривал бумаги. Путеукладчики тоже немало полетали, но глядели в иллюминаторы во все глаза.
Внизу с редкими изгибами тянулась желтая от гравия трасса, или земполотно.
Вскоре возле реки показался поселок Ургут – мелькнули ряды сборно-разборных домов, коттеджей, зеленых металлических вагончиков, белье на веревках. В реке стояли бетонные опоры, или быки. Это временный поселок «субчиков» – субподрядной организации, мостоотряда. Подобных организаций много на трассе.
Вертолет опустился на пятачке, обозначенном красными флажками. Пассажиры спустились на землю.
– Пока я в конторе буду, поглядите, как мост строят. Небось никогда не видели, – сказал Иннокентий Кузьмич.
Парни поспешили под кручу, к реке. Мост довольно большой, 495 метров, как сообщалось на указателе, в пять опор. Четыре опоры были уже готовы. Облицованные серым гранитом, они походили на неприступные замки, особенно те, что находились в воде. Пятый бык стоял еще в дощатой «рубашке», возле него маячили фигуры строителей. Нелегко соорудить такую опору, не один месяц напряженного труда требует она. Поэтому на сером граните бригады оставили свои автографы, непременно в стихах. «Стой, опора, векá; принимай, БАМ, подарок от бригады Ступняка!» – гласили аршинные буквы на береговой опоре. На соседнем быке надпись короче: «Бригада Родина – любимой Родине!» Высились консольные краны для монтажа пролетных строений. Серебристые стальные конструкции уже обозначали строгий геометрический рисунок моста, невесомый, как бы парящий над водою. Фигурки мостовиков в ржавых брезентовых робах и на головокружительной высоте и внизу. Раздавались звонкие удары металла о металл, потрескивали электродами сварщики. От огней электросварки длинными гирляндами в реку летел расплавленный металл.
Снова полет. Через полчаса привычно змеившаяся лента трассы оборвалась. Внизу черными жуками ползали трудяги бульдозеры, а на большой таежной поляне зелеными холмиками теснились вагончики, белели дома. Это Сиверко, временный поселок других «субчиков» – механизированной колонны. Мехколонновцы отсыпали земполотно.
Иннокентия Кузьмича встречали человек пять – начальство.
– Чайком-то угостите? – спросил он их так, будто вовсе не спешил, а прилетел сюда отдохнуть.
– Милости просим, – ответил один из мехколонновцев. – Моя хозяюшка как раз самовар ставит.
– Спасибо. Вот за чайком дела и решим. Сподручнее.
Гроза пил чай вприкуску, причмокивая, с видимым удовольствием, вытираясь большим, как полотенце, платком. Одновременно он просматривал бумаги, которые подсовывали ему мехколонновцы, подписывал или, отрицательно покачивая головою, откладывал документ в сторону и неторопливо объяснял, почему не хочет его подписывать. Парень с институтским ромбиком развернул перед Иннокентием Кузьмичом рулон ватмана – чертеж. Это был какой-то технический эксперимент. Гроза долго изучал его.
– Рискованно. Не выйдет – стотысячные убытки государству, – сказал один из мехколонновцев.
Иннокентий Кузьмич расписался на чертеже своим размашистым почерком, не закорючкой, а полностью – «Гроза» и передал его парню с ромбиком:
– Пробуй!
Проглотив по стакану чая и поблагодарив хозяйку, путеукладчики гурьбой вышли на улицу. Сиверко размещался на вершине лысой сопки, и отсюда хорошо было видно, как ведется отсыпка земполотна.
Внизу, за оврагом, лежал карьер – сопка с развороченной мощным взрывом голой вершиной. Там тарахтел, вгрызаясь в породу, большой экскаватор. От карьера к прорубленной просеке в долину наклонно тянулась дорога километра на два: на большее расстояние возить грунт считалось нерентабельным. По дороге сновали шесть тяжелых самосвалов – три темно-зеленых «КрАЗа» и три оранжевых западногерманских «магируса». Три ковша – и до предела нагруженный самосвал, прорычав, трогался в короткий путь. На просеке, там, где кончалось земполотно, он разворачивался и ссыпал грунт. Широкий и приземистый, как танк, новейшей марки бульдозер за два-три захода разравнивал на насыпи землю. Насыпь высотою в три метра. Нехитрая, но тяжелая работа, под стать только такой могучей технике. За полчаса, пока парни ждали Грозу, земполотно продвинулось лишь на несколько метров.
– Представляю, какими тогда темпами царь-батюшка тачкой и лопатой Транссиб строил, – раздумчиво произнес Эрнест.
– На мужичьих костях строил, – сказал Каштан.
Наконец дела с субподрядчиками покончены, и они снова в «МИ-4». Начальник управления пристроился возле иллюминатора и глядел вниз. Минуты через три-четыре он вдруг резко поднялся, перебрался к пилотской кабине и что-то прокричал командиру. Машина описала плавный полукруг и пошла на спуск. Сели на поляне, возле огромной скалы. Внутрь этой скалы широким глубоким проемом уходила пещера. Иннокентий Кузьмич сделал тряпичный факел, окунул его в бензин, запалил и зашагал в пещеру. Все в недоумении последовали за ним. Огонь высветил громадный зал с серыми каменными сводами. Гроза с факелом в руке обошел всю пещеру и вернулся к путеукладчикам.
– Мехколонновцы к зиме гараж собираются строить, – сказал он. – Зачем, спрашивается? Чем эта пещера не гараж? До трассы по зимнику езды отсюда пять минут… – Помолчав, проворчал под нос: – Коли бы на свои шиши гараж строили, небось сами догадались бы. А государственные деньги для них вроде бы чужие. Стройка и так в копеечку влетит…
И снова полет. Желтой ленты трассы уже не было. Внизу тянулась шестидесятиметровая просека. Она прыгала через небольшие сопки (эти сопки впоследствии взорвут), плавно огибала слишком высокие. Иногда просека упиралась в подножие сопки и появлялась на противоположной стороне ее. Значит, здесь пробьют туннель. На просеке темнели кучи строевого, нестроевого леса и хвороста. Их будут сжигать поздней осенью по первому снегу (летом от таких кострищ может сгореть вся тайга в округе).
Неподалеку от того места, где внезапно оборвалась просека, показался поселок лесорубов. Он не имел названия, потому что стоял на одном месте считанные дни. Не видно бараков – одни вагончики на железных полозьях. Углублялись лесорубы в тайгу – за ними двигался и поселок. Вагончики тащили тракторы, бульдозеры, трелевщики.
Сели. Поселок, видно, только-только подтянули к людям, и лес рубили сразу за последним вагончиком. Вальщик с визжащей бензопилой «Дружба» и его помощник с длинным шестом, оба в брезентовых робах, шлемах с широким основанием (чтобы не сыпались за ворот хвоя и труха), касках, бахилах, проваливаясь в мари, подходили к очередному дереву. Тридцать, сорок секунд – и высоченная столетняя ель, лиственница или сосна, направленная помощником вальщика, с тяжелым треском падала на кочки мари. Из завала дерево вытаскивал мощный гусеничный трелевщик. Его распиливали на несколько частей. Сучкорубы, среди которых мелькали и девушки, обрубали ветви, сучья. За стеной тайги, приглушенные расстоянием, повизгивали бензопилы: бригады лесорубов шли навстречу друг другу.
– Таких-то красавиц губят! – расстроенно сказал Каштан. – И в дело они не идут: не будешь же лес вертолетом из тайги вывозить…
– Жалельщик какой нашелся! – сердито отозвался Иннокентий Кузьмич. – А мне не жаль, хотя я леса на своем веку свел столько, сколько нет у иного европейского государства? Еще как жаль. Зря ветки не сорву. Надо. Так-то. Надо.
Теперь внизу тянулась дремучая тайга, где пока лишь прошли одни геологи – изыскатели трассы. И вновь дикое зверье шарахается в дебри, напуганное появлением грохочущего чудовища.
Через час полета показался Ардек, богом забытый поселок, маленький, как хуторок. До недавнего времени здесь жили одни охотники. Но несколько месяцев назад сюда перебросили еще один поезд. Он потянет ветку навстречу Дивному. Ардековские мехколонны, мостоотряды, лесорубы только разворачивали фронт работ.
– Как трасса? – спросил Иннокентий Кузьмич, когда вертолет опустился на каменистую площадку.
– Что и говорить – тяжела!.. – за всех ответил Каштан.
Никак не верилось, что через несколько лет Ардек превратится в мощную узловую железнодорожную станцию, перевалочный пункт геологов, лесорубов и людей еще многих и многих специальностей…
– Ведь это только наши двести километров из трех с лишним тысяч… – задумчиво сказал начальник управления. – Если трасса Дивный – Ардек тяжела, какое же слово тогда для Большого БАМа подыскать?..
…Никогда не знавший усталости Эрнест все свободное время проводил на охоте. Частенько случалось, что один ночевал в дебрях, если уходил далеко, и возвращался перед самой сменой. Он говорил, что ночевать в тайге вовсе не боязно, потому что самый сильный и страшный хищник, стерший с лица земли многие виды животных, – человек, и, стало быть, ему некого опасаться, что страх перед лесом – пережиток древних языческих племен и т. д.
Толька тоже любил сладкую усталость после многоверстного перехода, когда гудят ноги и лень пошевелить пальцем, и готов был часами выслеживать осторожных глухарей, преследовать косуль и в часы охоты забывал обо всем на свете.
В воскресенье, как всегда, Эрнест растолкал Тольку еще до рассвета. Толька позавтракал. Эрнест попил водички, они закинули за плечи рюкзаки и вышли из вагончика.
Землю, тайгу придавили такие плотные, тяжелые туманы, что порою не различалась узкая звериная тропка, бегущая в дебри. До предела напоенный влагой воздух струился, как вода, и одежда сразу отсырела. Под ногами хлюпала чуть оттаявшая за лето вечная мерзлота. Звезды были часты, крупны, многоцветны, как застывший праздничный фейерверк. Оранжевая луна села на сопку и походила не на луну, а на закатное солнце. На востоке слабо алела узкая лента рассвета.
Шли быстро, прислушиваясь к бесчисленным шорохам. На Эрнесте – неизменная велосипедная шапочка, спецовка с эмблемой БАМа на спине. Патронташ пришит к спецовке. На поясе, с левой стороны, – в кожаных ножнах кинжал с костяным набором на рукоятке. На лезвии с тупой стороны вырезано приспособление для открывания консервных банок и частые зубья – пилочка. Кинжал и ножны Эрнест сделал сам. Точно такой же кинжал он подарил и Тольке, своему спутнику по охоте.
Воздух стал не темным, а синим; алая лента на востоке расширялась, и казалось, что там занимается пожар. Когда поднялись на сопку, Эрнест сел на каменной вершине. На этом месте они каждое воскресенье встречали солнце.
На востоке ворочались облака, похожие на дым. Полнеба горело уже не розовым, а ярко-красным, зловещим огнем. Лучи еще не показавшегося солнца били в зенит и медленно передвигались.
Руки охотников стали бронзовыми. Потом раскаленное лезвие луча полоснуло по глазам. Блеснула извивающаяся река. Ветер разгонял застоявшееся ночное марево, и воздух мелко дрожал, как бы дробился.
Видели они рассветов предостаточно, но каждый был неповторимым… Сотни звуков родились в тайге с первым лучом. Где-то запел глухарь. Чистым гортанным криком крикнул голубь. Со всех сторон засвистели рябчики. Влажный воздух был чуток необычайно, и до парней донесся откуда-то издалека треск сучьев: то крупный зверь спешил к водопою.
В ближних кустах сухо зашуршала прошлогодняя листва, ветки. Они посмотрели туда. На поляну вышел полосатый бурундучок. Он глянул на охотников. Они затаили дыхание. Зверек просеменил мимо Тольки так близко, что он мог поддеть его ногой. Очевидно, он принял его за неодушевленный предмет, например корягу, пень.
– Знаешь, я раньше не мыслил себя без громадных площадей, неонового света, обилия людей на улице и прочей необязательной чепухи, – тихо сказал Эрнест, глядя на огненный шар, который уже оторвался от сопки и заскользил в синеве. – Учился, бегал в кино, ходил в коллективные турпоходы, к которым сейчас питаю непоколебимое отвращение, и думал, что так и надо жить. Однажды, еще в школе, сделали так называемую вылазку на природу. Отошел ночью от палаток и заблудился. Было это в Мещерах, местах берендеевских. Темень – глаз коли. Ночевал на сухой кочке. Просыпаюсь с рассветом – вокруг такое творится!.. Туманы по озеру скользят. На воде ни единой морщинки, как зеркало синее. Лучи все насквозь высветили… Да. Отыскал группу, гуськом побежали по маршруту. Пять, десять, пятнадцать километров позади. Пот глаза застилает, вокруг, конечно, смотреть некогда. В общем, соревнование на выносливость. Руководитель спешит, подгоняет, ему путевку за двадцать километров отметить надо. Служба!.. Не остановятся. Не оглянутся вокруг. Нынче восхищают воздушные лайнеры, космические корабли, совершенные стиральные машины. А природа даже не удивляет. На деревья смотрят и не замечают, будто на уличные урны. Ходят в Третьяковку, Эрмитаж, ахают. А что вот с этим может сравниться?.. – Эрнест оглядел огромное пространство, залитое солнцем, и замолчал.
Как Толька сейчас понимал его!..
Они поднялись и зашагали в долину, ломясь сквозь бурелом, Эрнест мгновенно ориентировался, где лучше обойти глубокую марь, какой звериной тропою из бесчисленных таких троп пробраться в дебри.
В чащобе перепорхнула стая рябчиков. Толька полез было в заросли, но Эрнест остановил его жестом руки. Он вытянул трубкой губы и засвистел, точь-в-точь имитируя свист рябчика. Дюжина птиц одна за другой подлетели на выстрел и сели на одну лиственницу. Они выстрелили одновременно. Четыре рябчика свалились на землю.
Каких только следов нет на звериной тропе! И заячьи, и косульи, и медвежьи, и сохатиные. Эрнест безошибочно определял, какому зверю принадлежит тот или иной след. Толька диву давался: откуда у городского парня такие следопытские познания? «Самому нетрудно догадаться», – отвечал он и толково объяснял, почему именно сохатому или рыси принадлежит обнаруженный след.
Становилось жарко, начала свирепствовать мошка, и они намазались «Дэтой».
Солнце шпарило вовсю. К полудню разгулявшийся было ветерок утих, и с болот струйками потянулось пахнущее гнилью марево. Все стало призрачным, дрожащим: и сопки, и деревья, и валуны. Даже солнце потеряло четкие очертания, расплавилось, разлилось бесформенной массой. Когда вышли к реке, Толька предложил перекусить. Но сначала они спустились на песчаную косу, разделись и прыгнули в ледяные, родниковой прозрачности струи. Усталость осталась в воде.
Эрнест со знанием дела сварил рябчиков, затем на вертеле до румяности обжарил птичьи тушки. Хлеб он нарезал тонкими ломтиками, окунул их в бульон, приправленный лавровым листом, перцем, и, круто посолив, тоже обжарил на костре. Ест Эрнест раз в сутки, но любит изысканные блюда. Гурман.
Возвращались под вечер. Уже с пригорка они увидели Дивный, раскинувшийся далеко в долине, когда слева, за перелеском, раздался крик.
– Лось кричит! – сказал Эрнест.
Они, не сговариваясь, вогнали в стволы ружей жаканы и бросились туда. Выбежав на просторную голубичную поляну, со всех сторон окруженную тайгою, остановились. Там лежала громадная лосиха. Она была еще жива и дергала задними ногами. Когда Толька и Эрнест подошли вплотную, зверь попытался поднять свою длинную, как соха, горбоносую морду. Большие черно-блестящие глаза смотрели без страха – с безудержной тоской. Загривок лосихи был страшно разворочен, туловище окрасилось темной кровью. Вокруг на земле были отпечатки следов рыси.
– Ясно… – сказал Эрнест, внимательно рассматривая следы. – Рысь с дерева прыгнула на лосиху, клыками и когтями разворотила загривок. Ее излюбленный прием.
Желая облегчить страдания зверя, Эрнест приставил ствол «ижевки» к лосиной голове и выстрелил. И в ту же секунду в тайге, очень близко, громко затрещали сучья. Что-то большое, плохо различимое в сумерках, тенью метнулось меж деревьев. Толька вскинул ружье и спустил курок. После выстрела треск сучьев оборвался. Держа ружья наперевес, они с большой осторожностью начали пробираться в дебри. Сердце у Тольки колотилось так, что отдавало в висках.
На том месте, куда он целился минуту назад, зашевелились кусты. Толька мгновенно вскинул ружье.
– Не стреляй! – прокричал Эрнест.
Это был лосенок. Он лежал на мху. У Тольки все оборвалось внутри: жакан раздробил ему коленный сустав правой передней ноги.
– Жалость-то какая… – Эрнест, склонившись над зверем, гладил его по горбатой морде, черному влажному носу, тот сторонился, прядая длинными ушами. – Как же это ты не разглядел?
Эрнест снял ковбойку, перетянул сохатенку коленный сустав и еще перевязал повязку веревкой, чтобы она не съехала. Во время этой процедуры зверь так жалобно, пронзительно кричал, что Толька чуть не разревелся.
Решили, что Эрнест пойдет в поселок, соберет людей, чтобы перенести лосиху в столовую, а лосенка – к врачу.
Толька ждал часа три, прохаживаясь с ружьем наизготовку, чутко прислушиваясь к шорохам. Ему было страшно.
Солнце уже село, и на поляну выползли белесые туманы. Тайга отличалась от неба только тем, что была беззвездна. Потом поднялась оранжевая луна, и на голубичную поляну хлынул поток серебристого негреющего света.
Лосенок перестал бояться присутствия человека, положил на мох голову и задремал.
Между деревьями замелькали светлячки. Они с каждой минутой увеличивались в размере, и вскоре Толька понял, что это лампы «летучая мышь» и электрические фонарики.
Пришли человек двадцать. Тушу лосихи освежевали и рассовали по рюкзакам. Лосенка переложили на плащ-палатку. Живую ношу тащили четыре человека. Он высоко поднял голову, и в свете фонарей большие глаза смотрели на все происходившее с большим изумлением.
С Толькой кто-то поравнялся. В мечущемся свете «летучей мыши» он увидел рябоватое лицо парня по прозвищу Плюшкин, «старичка» из бригады плотников, известного во всем Дивном куркуля.
– Слышь, Груздев. – Плюшкин дернул его за рукав. – Я грю, добыча-то ваша, стало быть, бригаде принадлежит. Зачем в столовку на всю ораву тащить?.. Слышь али нет? Выроем яму, в холодке мясо не пропадет, так бригадой харчеваться и будете. Может, меня в долю прихватите?
– Так и быть, прихватим.
– Благодарствую! – обрадовался Плюшкин. – За то я вам яму вырою.
– Знаешь, на кого ты похож, Плюха? – сказал Толька. – На неандертальца с каменным топором в руке. Кулацкая ты морда…
Толька не договорил: позади кто-то засмеялся. Смех был очень знакомым.
Марийка была в брюках, грубом, деревенской шерсти свитере, блестящих резиновых сапожках.
– Ну, здравствуй, охотник, – сказала она.
– Здравствуй, Марийка.
– Эрнест такой переполох с этой рысью наделал! Тебе страшно было одному?
Тольку вдруг понесло:
– Ну что ты! Чего бояться-то? Пусть только бы показалась эта кошечка. Жакан в глаз – и привет бабушке. В крайнем случае нож есть. Кошечка – прыжок, а я приседаю и выпускаю ей кишки. Элементарно!
Надо же так врать! Ведь у него от страха до сих пор дрожат все поджилки. Настолько сдрейфил там, на поляне, что хотел залезть на дерево.
– А я перепугалась за тебя… – вдруг услышал он тихий Марийкин шепот и посмотрел на нее. Она поправляла выбившиеся из-под платка черные кольца волос; губы ее были плотно сжаты.
До самого Дивного он мучительно думал: сказала ли она это или ему просто послышалось?..
Возле вагончика путеукладчиков для сохатенка соорудили жердяной загон, натаскали туда сена, веток, чтобы ему было мягко лежать. Кто-то побежал будить врача, а Толька тем временем налил в бутылку молока, раздобыл у семейных соску и попытался накормить зверя. Тот долго не понимал, чего от него хотят. Тогда Толька сделал в соске отверстие побольше. Сохатенок, причмокивая, начал пить с такой жадностью, что чуть было не откусил бутылочное горлышко.
Пришел Айболит Дивного, недавний выпускник Московского медицинского института, с копной иссиня-черных волос, горбоносый, с огромными черными глазами Гога Лилиашвили. Через слово он употреблял междометие «э!» и, разговаривая, имел привычку жестикулировать.
Он протиснулся к сохатенку и осмотрел раненую ногу.
– Такой хрупкий ногу попортил! Э!.. – всплеснув руками, сказал доктор. Несмотря на шесть лет жизни в столице, он сохранил сильный кавказский акцент.
– Что, Гога, не вылечить? Неужто стрелять придется? – спросил Каштан.
Гога сделал страшное лицо и прокричал:
– Паччиму не вылечить?! Паччиму шашлык?! Сейчас шины наложу! Хромать будет, потом бегать будет. Э!..
Все облегченно вздохнули. Кто-то предложил:
– Давайте придумаем лосенку кличку!
Задумались. Нерешительный голос:
– Может, Тайга?..
– Какой Тайга?! – простонал Гога, всплеснув волосатыми руками. – Она – не девочка! Она – мальчик!
Начали наперебой придумывать мужские клички.
– Гога, а он ведь на тебя похож! – простодушно сказал Каштан. – Горбоносый, черноглазый…
Гога метнул на бригадира черную молнию-взгляд, потом посмотрел на своего необычного пациента и захохотал так заразительно, оскалив белые, как сахар, крепкие зубы, как могут хохотать только темпераментные кавказцы.
– Похож! – прокричал он. – Пусть будет тезка – Гога!
