Текст книги "Голубые рельсы"
Автор книги: Евгений Марысаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
V
Из дневника Эрнеста Аршавского
Лето 197+ г. Вспоминаю Москву, Кузнецкий мост, там рядом букинистический, куда частенько захаживал. Плутарх и Монтень, стоящие на моей книжной полке, – все оттуда. Тогда, помнится, за полстипендии купил объемистый том стихов русских поэтов, что вышел в Санкт-Петербурге в 1848 году, в великолепном кожаном переплете, с медной застежкой и пожелтелыми, твердо-восковыми толстыми страницами. Выхожу, спускаюсь к Неглинной и дальше, к Пассажу. Безликая, одинаковая толпа, страшная в своей безликости, – продукт урбанизации, автоматизации, стресса и прочих наимоднейших понятий, черт их дери. ЦУМ, Пассаж, «Меха» всасывают и выплевывают ее с коробками, свертками. Знакомое ощущение тоски, собачьей тоски. Нет, внешне толпа не безлика, напротив, одета модно, со вкусом. Но каждый – в себе, в извечной озабоченности крота. Какое дело до тебя вот этому проплывшему мимо гражданину с папкой под мышкой, невидяще-сосредоточенным взглядом и застывшим, как массивный чернильный прибор, лицом? Или вот этой довольной своими покупками и одновременно сосредоточенной даме со множеством свертков в руках, у которой лицо похоже на раскрашенный фарфоровый чайник? Сейчас вот раздавит меня «Волга», что рванулась на зеленый сигнал светофора большим сильным зверем, – какова будет их реакция? Погорюют минут пять и успокоят себя неизбежностью подобных нелепых трагедий в большом городе?.. Все та же толпа, похожая на заводных манекенов, только не с радостными, а озабоченными лицами. Да улыбнись ты, морда с портфелем! Нет, прошел. Двое столкнулись. Обменялись любезностями: «Смотреть надо, с-сволочь!» – «Ты сам с-сволочь!» – и разошлись, через минуту не вспоминая о перепалке, забыв о том, что за подобные оскорбления люди когда-то платились жизнью на дуэлях.
Не от этой ли нейлоново-синтетической толпы я бежал? Стоит подумать. Верно, так. В Дивном я не ощущаю той собачьей тоски: люди здесь все на виду, они как-то проще, сердечнее…
Кстати, зачем люди ведут дневники? Наверное, чтобы впоследствии перечитывать. Для сравнения, что ли. Каким ты был и каким стал. За шесть лет я ни разу не перечитывал свой дневник. Абсурдно? Впрочем, нет. Мне важно выплеснуть на бумагу свои мысли и чувства, то, что волнует меня в данную минуту, чтобы яснее разобраться в себе. Разумеется, не кривить душою, иначе дневник теряет весь свой смысл. А записки в духе «встал, поел, встретился с тем-то» и т. п. – глупость, порожденная праздностью. Нелепо ставить число и месяц записи: душевно человек взрослеет не за день и не за месяц, а за годы.
* * *
Что творится, что творится!.. Я знал, что БАМ нужен стране, но никак не предполагал, что в такой степени. Разворачиваешь «Комсомолку» – БАМ, включаешь «Маяк» – БАМ. Дочурка нашего прораба за что-то рассердилась на отца с матерью. «Убегу я от вас!» – «Куда ж ты убежишь?» – «На БАМ». На моей памяти ни об одной стройке не говорили так много. А наш крошечный, как разъезд, Дивный с вереницей стареньких жилых вагончиков в тупике в считанные дни приобрел известность солидного города. Чуть ли не в мировом масштабе. «В ближайшее время Япония отправит в Дивный партию строительных машин». И прочее, не говоря уж об отечественных поставках. Надо бы звякнуть в Вашингтон, узнать: что они готовят для Дивного? Знай наших!
Мне понравился Дмитрий. Прост без панибратства и фамильярности. Понравилось, что он все время называл меня на «вы». «Тыканье» при первом знакомстве всегда мне режет слух; в нем нет ни простодушия, ни доверительности – изъян воспитания. У него хорошее лицо, открытое, что ли; оно мне чем-то напоминает лицо Вани, хотя портретно они совершенно разные. Наивно, но о незнакомом человеке я составляю мнение по внешнему облику: какой у него взгляд, какие губы и т. д. И редко ошибаюсь в смысле соответствия качеств физических и душевных. В бригадире я, например, не ошибся. Думаю, не обманусь и в Янакове.
С оценкой комиссара я торопиться не буду. Как говорится, поживем – увидим. Деятельна? Вне сомнения. Но это достоинство у некоторых часто оборачивается недостатком, несчастьем для других. Сейчас перед моими глазами стоит секретарь комитета комсомола нашего факультета. Боже, как мы страдали от нее! Энергии в ней хоть отбавляй. Нельзя сказать, что глупа: ходила в отличницах. Но этих качеств для комсомольского вожака смехотворно мало. Ему необходим весь комплекс человечности. Ведь он работает с живыми людьми! Чувство такта, умение понять другого, способность ставить под сомнение собственные поступки. Наш секретарь была безнадежно душевно глуха.
Признаюсь в своей слабости: я ужасно люблю внешне красивых женщин. Впрочем, кто их не любит? Мне доставляет неслыханное наслаждение смотреть на красивую девичью фигуру, лицо. Я влюблялся в красавиц раз семь или восемь, но мне не везло катастрофически: едва они раскрывали свои прелестные ротики, все мои возвышенные чувства летели в тартарары. Лучше б они немыми родились!
И хотя я о Любе пишу несколько предубежденно (кое-что мне действительно не нравится в ней, например способность слишком быстро принимать решения; дай бог, если это лишь от горячности), но знаю заранее: строго о ней судить не буду. Потому что она красива. Одна из тех, на которых невольно оборачиваешься на улице. Я не понимал ни слова из того, что она говорила, смотрел на нее и внутренне ахал: надо же природе-кудеснице создать такой точеный нос, такие губы, эти серые глаза, чудные волосы… Впрочем, любовался я ею в силу своей слабости, а не всем сердцем, потому что не раз ожегся на красавицах. Они меня здорово отрезвили. Я никогда не брошусь в пропасть из-за римского носика и стройной ножки. Главное для меня, безусловно, красота души.
А наш бригадир, кажется, пропал: он таращил на нее глаза в буквальном смысле слова. Странно. Впервые вижу его таким. Обычно Ваня умеет владеть собою в любой ситуации.
* * *
Я вот недавно написал, что Москва мне опротивела. А теперь подумал: если бы мне сказали, что до конца дней своих не увижу ее, небось жить бы не захотел. Вот и пойми, что человеку надо!.. Где-то вычитал, что понятие родины, родного края, непременно связывают с деревней, речкой, лесом. Разве улица, площадь, многоэтажный дом, в котором родился, не та же родина?
В Москве что ни дом, то история, святая память. Вот особняк на углу Токмакова и Денисовского переулков, где сейчас какая-то проектная контора, а за венецианским окном бойко выстукивает на пишущей машинке чрезмерно накрашенная девчонка в короткой юбке. Знаешь ли ты, куколка, что работаешь в доме Дениса Ивановича Фонвизина, что на том месте, где ты сейчас сидишь, рождался «Бригадир»? Чуть дальше, на Басманной, на фоне высотного дома церковь стоит, окруженная тяжелой чугунной оградой. Сам Петр Великий ее проектировал. А где нынче построено высотное здание, когда-то стоял деревянный домик. В нем жил Лермонтов…
Сколько неизъяснимой прелести в самих нестертых, не повторяющихся в других городах названиях московских улиц и площадей: Разгуляй, Покровские и Ильинские ворота, Стромынка, Садово-Триумфальная…
Больше всего я, конечно, люблю наш тихий переулок в центре старой Москвы с могучими, но наполовину спиленными и варварски обрезанными жэковскими деятелями тополями, тесно жмущимися шестиэтажными домами, пробитыми в них низкими арками, старинными высокими подъездами и глубокими, как колодцы, гулкими дворами. Здесь каждый камень мне знаком, всякий дворик памятен с детства. Наш дом вносит некоторое разнообразие в унылый бесконечный ряд шестиэтажных мрачноватых зданий, в которых когда-то обитали мелкие чиновники. Это старинный двухэтажный особняк, окруженный пикообразной чугунной оградой, с мраморной лестницей и залами, с дремлющими львами возле парадного входа, с искусной мозаикой и крылатыми херувимами на потолках работы хороших итальянских мастеров. Стены украшены скачущими и стоящими лошадьми. Дом принадлежал князю известной русской фамилии. Правда, сам потомок храброго воина, доблестного защитника отечества, не прославился ничем, разве что любовью к лошадям. В первые дни революции он сбежал в Париж, а громадные мраморные залы и кабинеты наспех перегородили оштукатуренными стенами, нарушив чудный ансамбль мозаики, расчленив надвое парящих херувимов.
В своей комнате мне всегда необыкновенно хорошо, я люблю ее не любовью мещанина, а как… живое существо. Она представляет собою небольшую часть бального зала. Три стены – из белого мрамора, а четвертая, отделяющая кабинет отца, – кирпичная, обклеенная обоями под цвет мрамора. Паркетный пол с затейливым орнаментом, по углам потолка виднеются одни толстые ножки херувимов – все остальное досталось отцу. В большое, от стены до стены, венецианское окно стучит ветвями, шуршит по стеклу листьями старый, как наше жилище и переулок, тополь, спасенный от жэковского вандализма общими усилиями обитателей нашего двора. Перед моим отъездом поговаривали, что особняк присмотрело себе посольство одной из недавно образованных африканских стран и что нас переселят куда-то не то в Северное Чертаново, не то в Бирюлево. Как я буду без комнаты с толстыми ножками херувимов и тополя, стучащего ветвями в мое окно? Ведь новые районы Москвы совсем не то: все эти девяти-, двенадцати-, четырнадцатиэтажные блочно-панельные коробки со стандартными кафе и кинотеатрами похожи друг на друга, как телеграфные столбы, и наводят скуку невероятную…
Я только здесь по-настоящему понял, как люблю родину свою – Москву, как скучаю по ней…
VI
«Шарки, чудовище Шарки снова вышел в море. После двухлетнего пребывания у Коромандельского побережья его черный корабль смерти под названием „Счастливое избавление“ снова бороздил Карибское море в поисках добычи…
…В каюту ворвался возбужденный корабельный юнга.
– Корабль! – закричал он. – Близко по борту большой корабль!
…Шестерых матросов, которые несли ночную вахту, прикончили на месте, сам Шарки ударом шпаги ранил помощника капитана, а Нэд Галлоуэй сбросил несчастного за борт, и, прежде чем спящие успели подняться со своих коек, судно очутилось в руках пиратов…»
По ночам Толька брал на абордаж торговые суда, не испытывая ни малейших угрызений совести, резал кривым кинжалом, расстреливал из длинного пистолета и бросал за борт ни в чем не повинных пленников (они целовали его ботфорты и тщетно молили о пощаде) и пускался в загулы в портовых кабаках; ром он, конечно, хлестал пивными кружками и бесцеремонно разглядывал красоток.
– Кончай дрыхнуть, на смену пора! – тормошил Тольку за плечо Каштан.
Но он не хотел расставаться с черным барком, обезумевшими от ужаса пленниками, портовыми кабаками и однажды, еще не очнувшись от сна, угрожающе пробормотал бригадиру словами капитана Шарки:
– …Я вижу, что если время от времени не отправлять одного из вас на тот свет, вы забываете, кто я такой… Черт меня побери, я вырежу тебе печенку!..
На свалке он отыскал огромные дырявые бахилы. Человек с воображением мог принять их за ботфорты. Девчата одолжили ему белую и красную косынки и черную ленту, а морячок, осевший после демобилизации в Дивном, подарил свою старенькую, вылинявшую тельняшку. Белую косынку Толька повязал вокруг лба, красную – вокруг шеи, правый глаз закрыл черной лентой, тельняшку перетянул в поясе широким солдатским ремнем и пристегнул к нему свой длинный охотничий кинжал в ножнах. В ухе болталась тяжелая серьга – медное кольцо, до блеска начищенное зубным порошком, а зубы прикрывала серебряная пластина из алюминиевой фольги.
Перед сменой, облачившись в одежду пирата, он попросил бригадира:
– Каштан, я так на смену пойду. Идет?
– Восемнадцатый год балбесу пошел, раньше в этом возрасте в деревнях все хозяйство на себе держали, а он… – недовольно отозвался Каштан и махнул рукою: – Делай что хочешь. Чем бы дитя ни тешилось…
Еще раньше Толька раздобыл на складе материю для пиратского флага. Ее бригада получала на портянки. Цвет материи был самый подходящий – черный. Украдкой нарисовал на ней белой масляной краской череп и скрещенные кости.
Когда приехали к путеукладчику, Толька вытащил из-за пазухи пиратский флаг, развернул его перед бригадиром.
– Каштан, может, я вот эту штуковину на путеукладчик повешу?
Бригадир незло выругался и ничего не ответил. Толька воспринял такую реакцию как знак согласия.
Древком служила длинная жердь лиственницы. Пиратский флаг он водрузил на путеукладчике. И так работали до обеда. А потом кто-то из проезжавших по трассе «капнул» начальству.
Возле путеукладчика Гроза и Дмитрий появились на «газике» совершенно неожиданно.
Толька хотел бежать, но бежать было некуда. Так он и предстал перед начальством – в ботфортах, дырявой тельняшке, с черной лентой на глазу. Иннокентий Кузьмич глянул сначала на него, а потом на пиратский флаг. Щетки седых усов на большом лице нервно дернулись. Каштан вдруг прыснул.
– А ты что ржешь? – рявкнул Иннокентий Кузьмич. – Ударная комсомольская стройка номер один плывет под пиратским флагом, а бригадиру смешно. Дубина чертова! Вот-вот иностранные корреспонденты к нам пожалуют. Растрезвонят по всему миру…
Дмитрий, в отличие от начальника управления, воспринял Толькин пиратский флаг спокойно. Стоя за спиной Иннокентия Кузьмича, он даже улыбнулся и подмигнул Каштану. Это заметил Толька и было приободрился. Но начальник управления вдруг спросил его с угрозой:
– Твое художество?.. Твое художество, спрашиваю?!
У Тольки затряслись поджилки. С ним шутки плохи! И сколько раз можно прощать…
– А чье ж еще, – дрогнувшим голосом ответил он и втянул голову в плечи, как бы ожидая удара.
– Слушай, не буду я с тобой нянчиться. Хватит! Третьего дня опять девчата на тебя жаловались. Парторг, знаешь? Накрылся простыней и пугал их ночью, паршивец.
– Так то ж за дело! – крикнул Толька. – Они меня оравой поймали и всю ряшку солидолом вымазали!
– За что вымазали? – спросил Дмитрий.
– Да Иннокентий Кузьмич знает… Я им вонючего хорька подсунул…
– Да Конан Дойла он начитался, Иннокентий Кузьмич, – вставил Каштан.
– Обожди… Это про Шерлока Холмса?
– Да нет! – сказал Толька. – То есть да, но Конан Дойл еще про флибустьеров писал. Неужто не читали? Что вы! Такие вещи!
– Груздев, ты у меня и парторга попусту отнял целый час, а у нас дел по горло. Хоть это тебе понятно? Что здесь, детский сад, в конце концов? – сказал Иннокентий Кузьмич.
Толька понял, что и на сей раз его простили. От радости он понес сам не зная что:
– Я все понимаю, товарищ начальник. Комсомольская стройка номер один под пиратским флагом плывет… Иностранные корреспонденты приезжают… В «Таймсе» пропечатают…
– Тьфу!.. Да ты что, паршивец, издеваешься надо мной!
Дмитрий перестал усмехаться и обратился к бригадиру (Каштан был членом бюро комитета комсомола стройки):
– Сегодня же собери комсомольское собрание. Поговорить надо.
– Хорошо.
– Флаг сорвать. Сжечь, – коротко приказал Тольке Иннокентий Кузьмич.
– Это ж произведение искусства…
– Выполнять! И предупреждаю: еще одна выходка – прощайся с БАМом.
Толька выполнил. Сорвал с древка полотнище и чиркнул спичкой. Но материя не горела, а только дымилась. Каштан плеснул на нее из ведра соляркой. Сразу взметнулось пламя, и обуглившуюся материю разнес ветер.
До недавного времени секретарем комитета комсомола в Дивном был выпускник МИИТа, прораб, парень толковый, с организаторской жилкой. На комсомольских собраниях не было скуки, не чувствовалась сухая официальность; секретарь выступал только по существу и терпеть не мог пустозвонов. Не приехал лектор из районного города – он ночь просиживал в читалке с подшивками газет и делал доклад о международном положении не менее интересно, чем лектор-профессионал. Надо организовать субботник – все еще за сутки знали каждый свое место, чтобы не было суеты и бестолковщины, инструменты с вечера были собраны в определенных местах.
Месяца три назад секретаря повысили в должности и перевели в Ардек заместителем начальника поезда, что тянул ветку на стыковку с Дивным. Избрали нового секретаря, мастера строительного участка, добродушного великана – украинца Гемегу. Все знали, что он малый очень общительный, хорошо играет на баяне и задушевно поет густым басом тягучие украинские песни.
Дни бежали, комитет комсомола бездействовал, а новый секретарь и в ус не дул. «Надо бюро собрать», – напомнили ему однажды Каштан и Эрнест. «Та зачем?» – удивился Гемега. «Дела есть. Например, Семенова пропесочить». – «Та за шо?» – «Не слыхал? На него карикатуру за прогул нарисовали, а он взял да сорвал со стенда». – «Та хлопца понять можно: ославили, стыдно стало».
Когда его ругали за излишнюю доброту, он с обезоруживающей улыбкой отвечал так: «А не пошукать ли вам, хлопцы, нового секретаря?»
На собрании Гемега чесал затылок и говорил Тольке:
– Шо мне с тобой робить, дитятко неразумное, ума не приложу. – Он порылся в ящике, достал ворох каких-то бумаг. – О! Дивись. То усе кляузы на тебя от дивчин. Просят меры принять.
– Не кляузы, а жалобы, – поправил его раздраженный девичий голос.
– Нехай будут жалобы, – добродушно согласился секретарь. – Ну? Так шо с Груздевым робить? Какие есть предложения? Сигналы его недостойного поведения налицо.
– Не молчите, не молчите, товарищи! – сурово сказал Толька. – Ведь уже были сигналы моего недостойного поведения!
Гемега хохотнул. Тот же девичий голос, но уже к Тольке:
– Перестань паясничать! Не превращай комсомольское собрание в балаган!
Другая:
– Самое ужасное, что он не боится последствий! Поэтому меры надо принимать самые жесткие.
– Прекрати, Анатолий. – Сидевший возле окна Дмитрий поднялся, прошелся, скрипя половицами. – Я понимаю, что в твоем возрасте хочется побеситься, но все-таки должен где-то быть предел.
Девичья реплика:
– На стройке семнадцатилетних сколько угодно, и все люди как люди, а этот психопат какой-то! Хорька вонючего нам подсунул!
– Раскудахталась!.. До сих пор забыть не может!
Вошел Иннокентий Кузьмич, сел в сторонке, и Толька прикусил язык.
– Мне не очень понятно, – сказал Дмитрий Гемеге, – какой вопрос на повестке дня.
– Як какой? – Брови Гемеги полезли на лоб. – Нашкодил Груздев, вот его и обсуждаем.
– Я-то думал… Если ваш Груздев завтра на телеграфный столб залезет и кукарекать начнет, я нисколько не удивлюсь. Не о Груздеве надо говорить, ребята! О причинах, побудивших Груздева выкидывать разные штучки. Задуматься надо, отчего это. И ответ один будет: от скуки. Нечем свободное время заполнить. Фильмы все старые крутят, библиотека не обновляется, перечитали все книги давно, тематика лекций крайне однообразная. Это же ваше святое дело, вожаки комсомольские! Требуйте, доставайте. В партком приходите, ни в чем не откажем. Не могу же я разорваться, еще и комсомольские дела делать.
– Два слова, Дмитрий Михайлович, извините, – сказал Иннокентий Кузьмич. – Вспоминаю свою молодость, конец двадцатых годов. Работа на строительствах, как говорится, лошадиная – всё лопата да тачка. Бывало, еле до барака добредешь. К тому ж, извините, жрать нечего, рад-радешенек, если хлеба вдосталь. А жили веселее! Единственный-то инструмент – старенькая трехрядка, а как плясали, как хохотали!.. Проходил сейчас по вагончикам, посмотрел. Сидят ребята как неприкаянные, гривы распустили, гитары терзают. Это когда под боком фильмы, библиотека, концерты чуть ли не каждую неделю. Потребности, что ли, возросли?.. Да вот мысль, по-моему, неплохая: спишитесь с горкомом комсомола районного города, пусть музыканта-профессионала нам сосватают. Чтобы оркестр гитаристов здесь организовал. Такой штатной единицы на стройке нет, да возьму грех на душу, оформлю его, скажем, плотником. Эх, мне ль, старику, вам все это говорить!..
– Плохо работаешь, секретарь, – сказал Дмитрий. – Никуда не годится. Давайте-ка, ребята, изменим повестку дня собрания. Предлагаю снять с секретарства Гемегу и избрать нового секретаря.
– Так я ж вам за то у ножки поклонюсь! – сразу весь просиял Гемега. – Один дергает, другой дергает…
– Обожди… Тебе в тягость было секретарство? Зачем же тогда соглашался, когда выбирали?
– Ну… доверие оказали. Отказаться комсомольская совесть моя не позволяла.
– Вот тебе и раз! К примеру, если вдруг я, не обладающий поэтическим даром, начну стихи слагать, что получится?
Начали выбирать нового секретаря. Председательствующий спросил:
– Какие будут предложения?
– Эрнеста!.. Каштана!.. – послышалось со всех сторон.
Эрнест попросил слова.
– Друзья, не делайте такой глупости, примите мой самоотвод, – умоляюще скрестив на груди руки, сказал он. – Во-первых, я совершенно не способен к организаторской работе. Во-вторых, неустоявшегося, сумбурного в башке еще предостаточно. – Эрнест посмотрел на Каштана. – Воспитывать человека нужно, очень нужно. Пожалуй, самое главное и святое дело на земле. А в комсомольском вожаке я прежде всего вижу умного воспитателя. Думаю, что этим редким качеством обладает Ваня Сибиряков. Ну, может, не всегда. Но мы ведь люди, а не боги.
– Я поддерживаю ваше предложение, Эрнест, – сказал Дмитрий.
И выбрали Каштана комсомольским секретарем.
Бригадир не отказывался. Он ответил так, как всегда говорил, когда бригаде предлагали трудную работу:
– Попробуем, коли надо.
