Текст книги "Голубые рельсы"
Автор книги: Евгений Марысаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
– Ну! Не тяни! – нетерпеливо сказал Эрнест.
Каштан молча вытащил из кармана пиджака красную пурпурную коробочку. Внутри на малиновой бархатной подкладке лежал орден Ленина.
– Это… это тебе? – задал Толька глупый вопрос.
– Да вроде мне, Толик… – не очень-то уверенно ответил Каштан.
– Рассказывай все подробно! – попросил Эрнест.
– Обождите, очухаюсь… – выдохнул бригадир. – В городе я прежде всего Седого навестил. Дела у него пока неважные. С позвоночником шутки плохи. Я спрашивал врачей: допустят ли его к полетам? Сказали – нет. А Седой даже не спрашивал. Уверен, что будет летать. Без неба ему жизнь не в радость. Кто-кто, а он своего добьется, будьте уверены. Потом сразу на аэродром. Понимаете, братцы, в неведении до конца оставался, хотя понимал, что в Москву просто так побалакать не вызывают. А как узнал – ей-ей, чуть в обморок не свалился. Так и ляпнул: «Да за что?! Мне-то за что?» – «Заслужили», – отвечают. «Да чем?!» – «Трудом своим, разумеется». И начали: в четырнадцать лет уже в леспромхозе работали, мол, еще там в передовиках ходили, важную и нужную стройку Березовую – Сыть от первого до последнего костыля прошли, ну, Дивный – Ардек еще припомнили. А я им свое заладил: «Да таких, как я, у нас на стройке сотни! Да положено ли мне в такие-то годы и такой орден получать? Проверьте хорошенько, ошибочка вышла!» В ответ усмехаются: «В таких вещах, товарищ Сибиряков, ошибки быть не может. Награждено молодежи предостаточно, правда, не по двадцать три им, а чуть больше. И это естественно: сейчас на переднем крае пятилетки у нас – молодежь».
Каштан немного передохнул, вытащил из кармана мятую пачку папирос. Она оказалась пустой. Он с досадой швырнул ее на стол и продолжал:
– А потом я страху, братцы, натерпелся!.. Да, прежде скажу: в своем затрапезном костюме идти туда, конечно, не мог, а новый, как назло, купить не на что – только-только деньги матушке перевел, в обрез осталось. Поделился своим горем с одним москвичом. Тот, значит, надоумил взять напрокат. Взял… Когда это было?.. Да, третьего дня, поутру. А потом сижу в огромном зале, вокруг все так и сияет. Все вроде бы спокойные, а меня колотун пронял. Рукам, думаю, надо занятие какое-нибудь найти, а то они в пляску пустились. Одну, значит, в карман сую, другой пуговицу на пиджаке крутить начинаю. Докрутил до того, что она оторвалась. И слышу вдруг, будто сквозь сон: «Сибирякову Ивану Степановичу…» Как по ковру шел, как орден мне вручали – убейте, ничего не помню! Осрамился, видно, дальше некуда…
Не осрамился Каштан. В сверкающем зале по ковру он шел обычной своей твердой, немного вразвалку, как после смены, походкой, и лицо его было строго и сосредоточенно. Увидели все это скоро в клубе в «Новостях дня».
А красивую красную коробочку он спрятал в чемодан и, когда его спрашивали, почему он ни разу не надел орден, краснел и отвечал так:
– Боюсь, как бы не запылился…
XVII
У Любы был день рождения, ей исполнилось двадцать два года. На свой праздник она пригласила Каштана, Эрнеста, Дмитрия; были еще Любины подружки, соседки по вагончику.
Мужчины побежали в промтоварный магазин купить подарки. Эрнест предложил купить набор хороших духов, маникюрный набор в кожаном футляре. Каштан настаивал на покупке вещей нужных, практических: чашек с блюдцами, косынок. Дмитрий сказал, что нужно купить то и другое.
Эрнест и Дмитрий собирались уже выходить из магазина, когда Каштан сказал:
– Обождите, парни… Вы пойдете наряженные, а я…
БАМ снабжали отлично, одеть Каштана не составило труда. Эрнест и Дмитрий выбрали ему японский костюм, отечественную белую «водолазку», лакированные французские туфли. Бригадир тут же все примерил.
– Ваня, какой ты красивый!.. – невольно вырвалось у молоденькой продавщицы.
Модно и со вкусом одетый Каштан действительно был красив.
– Наговоришь! – отмахнулся он.
Забежали еще в продуктовый ларек, купили шампанского.
Остановились возле Любиного вагончика и трижды прокричали:
– По-здра-вля-ем! По-здра-вля-ем! По-здра-вля-ем!..
Люба открыла дверь. Клубы морозного пара окутали ее. Потом она как бы выплыла из белой кипени и оказалась в ярко-зеленом вечернем платье. Именинница чуть подкрасила губы, слегка подвела глаза. От этого она повзрослела и очень похорошела.
– Событие личное, а не общественное, поэтому не надо так громко, – зябко передернув плечами, сказала она. – Спасибо, что пришли. А где Ваня?.. Позже придет? Проходите… – обратилась она к Каштану и, только теперь узнав его, испуганно добавила: – Ваня, боже мой, Ваня! Какой ты, оказывается…
– Да ну вас всех, аж в краску вогнали! – смущенно и немного сердито сказал Каштан.
Стол, покрытый белой скатертью, ломился от яств. В углу на тумбочке стоял магнитофон. Пили шампанское. Произносили тосты, танцевали, дурачились.
То и дело раздавался стук в дверь, на пороге появлялись парни и девчата из вечерней школы – Любины ученики. Каким-то образом они узнали о дне рождения своей учительницы. Поздравляли, уходили; появлялись другие.
Люба раскраснелась и стала еще красивее. Эрнест любовался ею…
Он присел в углу вагончика, взял какую-то книгу. Подошел Дмитрий, устроился рядом, закурил.
– Эрнест, можно один… нетактичный вопрос? – тихо спросил он, глядя на Любу, которая пригласила Каштана на медленное танго.
– Да, пожалуйста.
– Вам нравится Люба?
Эрнест удивленно посмотрел на Дмитрия. Потом ответил:
– Да. Очень.
– Впрочем, я зря спрашивал. Видел, знал.
– Разве?..
– Мужчины не умеют скрывать свои чувства. – Дмитрий наблюдал за танцующей Любой. – Но я не о том… По-моему, плохо, что она вам нравится.
– Плохо? – Эрнеста словно что-то толкнуло в грудь. – Отчего?
– Поглядите на ее глаза. Неужели они вам и сейчас ничего не говорят?
Эрнест внимательно посмотрел на Любу. Она танцевала и неотрывно, снизу вверх смотрела в лицо Каштана. И как-то сразу, в долю секунды, он понял то, что всеми силами скрывал, гнал прочь, в чем не признавался себе даже в дневнике.
– Это я вам к сведению, выражаясь канцелярским слогом, – сказал Дмитрий. – Всегда лучше знать, чем не знать. Пардон за примитивный афоризм. И вообще, извините… – Он поднялся и предложил всем: – А не погулять ли нам по морозцу?
Люба что-то ответила, но Эрнест не понял смысла фразы.
Каштан помог Любе надеть полушубок. Он был грубошерстный, овчинный. Такая одежда отнюдь не элегантна, но странно, Любе она шла.
– Эрнест, а ты? Разве ты не идешь? – спросила Люба.
– Зачем?.. Да, да, разумеется, – нелепо ответил он.
Морозец – дух захватывает. Под фонарями, освещавшими проспект Павла Корчагина, сказочно искрился снег. Миновали клуб с ярко освещенными окнами. Оттуда лилась музыка. Эрнест и Дмитрий шли вместе, держали Любиных подружек под руки. Каштан и Люба поскрипывали снегом впереди.
С тяжелым чувством Эрнест смотрел на ладную фигуру Каштана, небрежно сдвинутую на затылок шапку с поднятыми, несмотря на мороз, ушами, слышал резвый скрип снега под каблуками его ботинок. Они нагнали Каштана и Любу.
Люба пошла с краю, где был Эрнест, и взяла его под руку. Он взглянул на пушистую Любину шапку-ушанку с выпущенной заиндевелой русой прядью. Эрнесту на мгновение вдруг показалось, что все то, что говорил Дмитрий, – чепуха.
– Что-то холодно, – поежился Дмитрий и предложил: – Стометровку, а?
Все с хохотом побежали вперед. Эрнест удержал Любу.
Тоном постороннего человека, совершенно неожиданно для себя, он сказал:
– А тебе Каштан нравится. Скажи, разве я не проницателен?
Люба остановилась и посмотрела на Эрнеста.
– Нравится? – переспросила она. – Не то слово… Я без Вани, наверное, жить не захочу. А ведь жизнь я люблю, свою работу люблю. А без Вани и жизнь и работа теряют весь смысл… Видишь, скала под луной? Бури, метели, а она стоит, не шелохнется. Вот он такой же крепости, как эта скала. Его ничто не сломит. Да что я говорю! Разве можно здесь словами…
Женщины, оказывается, жестоки. Мужчина в подобном случае поглядел бы, кому все это говорит. Так думал Эрнест.
Или нет, не то… Она просто не замечала его. Не интересовалась она Эрнестом.
– Да, да, вы отличная пара, – тем же легким тоном постороннего человека сказал Эрнест. – Об отношении Ивана к тебе говорить, по-моему, не стоит. Ты сама прекрасно…
– Эрнест, милый, – быстро сказала Люба, взяв его за рукав. – В последнее время мне кажется, что у него была обыкновенная влюбленность и что сейчас она прошла. Прошла, понимаешь? Влюбленность обязательно проходит…
– Чепуху говоришь. Такие, как Иван, не страдают влюбленностью. Они любят. Он захотел скрыть свое чувство, потому что… потому что глупо выставлять его для всеобщего обозрения.
Сказав это, Эрнест повернулся и зачем-то пошел обратно.
…Каштан уже был дома, один, когда в вагончик вошел Эрнест.
– Куда ты исчез? – спросил он.
Эрнест не ответил на вопрос товарища. Повесил полушубок, с излишней аккуратностью расправил складки. Бродя по морозу, он припомнил ту девушку с Березовой – Сыти, с которой встречался Каштан. До приезда в Дивный Любы она ему писала, и он ей отвечал. Промелькнула слабая надежда: а вдруг Каштан равнодушен к Любе, ведь недаром говорят, что чужая душа потемки, поди разберись в ней… Надежда была призрачной, нереальной, ее опровергало все отношение Каштана к Любе. Эрнест понимал это разумом, но не сердцем. Он решил рассказать Каштану все, в чем призналась ему Люба. И все сразу станет на свои места.
– Представь, – Эрнест неплохо вошел в роль постороннего человека, – Люба сказала мне, что ее жизнь без тебя теряет весь смысл.
– Повтори, не понял… – ошарашенно сказал Каштан.
– Куда ж яснее. Призналась в старом, как мир, чувстве. К тебе, между прочим.
– Что ты, что ты, Эрнест!.. – вскакивая, испуганно сказал Каштан. – Не может быть! Я неотесанный, как дубина, шершавый, а она такая… такая… Да врешь ты все!
– Такими вещами я не шучу, Иван, – устало сказал Эрнест.
– Как? Как она сказала? Да повтори же, бога ради!..
Эрнест холодно взглянул на Каштана:
– Разбирайтесь, пожалуйста, сами. Я вам не передаточная инстанция.
– Как же так? Сразу прямо… как обухом по голове… – сбивчиво говорил Каштан, не слушая Эрнеста. – Ну да, я ее как увидел, враз покой потерял. Но разве смел думать?.. – Каштан осекся, посмотрел на товарища. – Эрнест, прости. Я обалдел от радости и тебя как-то из виду упустил…
– Меня? При чем здесь я?
Эрнест вдруг понял, что не в состоянии больше играть роль постороннего человека. Не надо играть. Дмитрий прав: скрыть все это от постороннего мало-мальски наблюдательного глаза невозможно.
– Ты-то теперь как?..
– Не надо, Иван.
Эрнест поднялся с койки и взялся за свой полушубок. Каштан сзади положил ему руку на плечо.
– И вправду не надо. А чтоб раз и навсегда покончить с этим, скажу: отступиться от нее я никак не смогу. Никому ее не отдам. Ты уж прости…
Эрнест оделся и молча вышел из вагончика.
Морозный воздух немного отрезвил его. «Уехать, что ли?.. – промелькнуло в голове. Эта мысль показалась ему настолько простым и удобным выходом из создавшегося положения, что он остановился посреди дороги. – Да, да, уехать! Куда? Домой, к черту на кулички, неважно. Забыть ее. Вот что важно».
О сне нечего было и думать. Эрнест бесцельно ходил и ходил по проспектам Дивного, потеряв ощущение времени.
Неожиданно для себя он вышел на проспект Павла Корчагина. Окна вагончика, в котором жила Люба, были еще освещены. Эрнест стоял и смотрел на окна, хотя за стеклами ничего не было видно, потому что их сплошь залепила зернистая морозная корка.
XVIII
Голубые рельсы пересекли границу Якутии.
Оголились, полысели вершины сопок, реже стала тайга. Нелегко пробиться жизни в вечной мерзлоте.
На сотни, на тысячи верст вокруг снега, снега, снега… Сухие, рассыпчатые, они легли на землю легким пухом, и не верилось, что по весне эта сверкающая красота покроется грязными разводами и исчезнет. Февраль на носу, но по-прежнему неулыбчиво студеное красное солнце. Север!
Однажды путеукладчики перекуривали возле костра, когда раздался мягкий шорох снега и огромный белый алас, лежавший слева от трассы, начал заполняться ветвистым кустарником. Словно ожили и двинулись с гор растения. Парни не сразу поняли, что это из тайги вышло тысячное оленье стадо. В воздухе повис бесконечный костяной звук скрещивающихся рогов. Казалось, там, в аласе, разыгралась средневековая битва; поднявшаяся снежная пыль напоминала дым пушечных выстрелов.
Длинная оленья упряжка с фигурами каюров и хореями в руках отделилась от стада и направилась в сторону путеукладчика. Вскоре рабочих окружили проворные эвенки. На пастухах были торбаса, расшитые золотой нитью, кухлянки с затейливым национальным орнаментом и большущие собачьи шапки. Они, как братья-близнецы, походили не только одеждой, но и ростом, телосложением, лицом: узкоплечие и маленькие, как подростки, скуластые, меднокожие, узкоглазые. У всех одинаковый открытый, доверчивый взгляд. Возраст определишь разве что по морщинам. Этим бесконечно прямодушным людям незнакомы чопорность, обман, воровство, чем так грешны европейцы; понятия чести и порядочности для них такое же непременное условие бытия, как солнечный свет для жизни.
Эвенки, цокая языком, осматривали путеукладчик, тепловоз, трогали руками рельсы. Они предостаточно летали на вертолетах, «Аннушках», но многие из них знали о существовании железных дорог только по фильмам и фотографиям. Ведь до недавнего времени считалось утопией строить в этих краях железные дороги…
Старику с острой бородкой очень захотелось услышать гудок тепловоза. Машинист исполнил его желание, затем пригласил пастухов на площадку тепловоза и немного прокатил их. Старик радостно сказал, показывая рукою в сторону Дивного:
– Поехала, поехала, поехала – Москва приехала! Москва близко-близко стал…
На груди у него висела новейшая транзисторная «Спидола», и знакомый дикторский голос сообщал, что сегодня запущен очередной искусственный спутник Земли.
– Ну вот, теперь Москву вашей олениной по чугунке снабжать будем, – в шутку сказал Каштан. – Самолетами ведь не повезешь – в копеечку влетит.
Пастухи приняли слова бригадира за чистую монету и о чем-то возбужденно заговорили между собою на родном языке. Молоденький эвенк перевел: они предлагают угощать столицу только отборными, первосортными олешками.
Расставаясь, пастухи передали бригаде огромный кусок строганины. Как объяснили, в благодарность за то, что путеукладчики приблизили Москву к их родным местам.
А рельсы побежали дальше, в края дикие, считавшиеся когда-то неприступными…
…Концерт Балерины подходил к концу, когда дверь распахнулась и в клуб ввалилось четверо бородачей в полушубках, ушанках и с рюкзаками за плечами. Они остановились в проходе между рядами, глядя на музыканта.
– Он, стерва!.. – радостно гаркнул один из них, здоровенный рыжебородый детина с какими-то шальными глазами.
– Ну щербатый! Ну дает! Отмылся, глянь, не узнать!.. – подхватили бородачи.
На них зацыкали.
Балерина прервал игру, привстал, вглядываясь в непрошеных гостей, потом сказал:
– Кореша, рад вас видеть, но поимейте совесть: идет мой концерт. Разденьтесь и сидите тихо, как все зрители.
Бородачи скинули рюкзаки, одежду, побросали все на пол, хотя в фойе была раздевалка, и шумно расселись на свободных местах.
Каштан поглядел на них, и на душе у него стало как-то тревожно…
Балерина, исполнив последний номер, раскланялся и спустился к бородачам. Те начали с медвежьей неуклюжестью обнимать его, хлопать по плечу.
– Фуфло, Хмырь, сколько лет, сколько зим! – возбужденно говорил Балерина. – А ты, Решка, где пропадал?
– В пионерском лагере отдыхал, – ухмыляясь, сипло отвечал тот, кого звали Решкой.
– Мы с делом к тебе, Балерина, – сказал рыжебородый.
– Так что ж мы стоим! Айда ко мне в вагончик.
Все направились к выходу. Там у двери стоял Каштан. Он встретился с Балериной взглядом.
– Кореша ко мне приехали, Ваня, – сообщил Балерина.
– Я гляжу, у твоих корешей вроде бы бутылки в рюкзаках, – подмигнув бородачам, сказал Каштан. – Не иначе, как минеральная вода. А у меня аккурат в глотке пересохло.
– Глазастый! – одобрительно отозвался рыжебородый. – Двигаем с нами. На всех хватит.
Балерина удивленно посмотрел на бригадира.
В вагончике бородачи выставили несколько поллитровок, разлили по кружкам, открыли банки с тушенкой и кильками, которые прихватил из своего вагончика Каштан.
Все, исключая Балерину, выпили. Бородачи в крайнем удивлении посмотрели на хозяина, который отодвинул свою кружку.
– Вы уж давайте без меня, – сказал он. – Я пас. Завязал.
– К-как?.. – даже поперхнулся рыжебородый.
– Боцманским узлом. Намертво.
Они долго сомневались в словах Балерины, но пришлось поверить. Тогда рыжебородый пощупал его спину и сказал своим товарищам:
– Так и есть! Крылышки проросли.
Засмеялись.
– Давайте к делу, – хмуро сказал Балерина и посмотрел на Каштана.
– Во первых строках – как тебя разыскали. Слушай сюда, – начал рыжебородый. – Рассчитались с последнего места – на медном руднике ишачили, – сидим в ресторане Читинского аэропорта, балдеем. Ага. Какой-то юнец спрашивает разрешения подсесть. Разрешаем. Куртка на нем зеленая, а на спине надпись: «БАМ». Заказывает он обед без горючего. «Значит, с БАМа?» – спрашиваем. «Оттуда, – отвечает, – в отпуске был, возвращаюсь». Стали расспрашивать, как у них там с заработками. Слово за слово, разговорились. Юнец про красивые пейзажи больше рассказывает, будто они нас очень интересуют. И люди, говорит, у нас замечательные. Перечисляет, значит, этих самых замечательных. Молодого бригадира, который за доблестный труд высокий орден получил, еще кого-то. Ага. И вдруг: «А вы не представляете, какой у нас руководитель художественной самодеятельности! У него, мол, трудная судьба была, бродяжничал, даже сидел. Чрезвычайно талантливый гитарист». И фамилию называет. Ну, у нас челюсти и отвалились. «Случаем, – спрашиваю, – не Балерина гитариста вашего прозвище?» – «А вы откуда знаете?»
Рыжебородый замолчал и стал наливать в кружки.
В электровагончике было жарко от включенных плит, гости постепенно сняли пиджаки, свитера, сорочки. Все они были в татуировках, особенно Решка. От локтя до кисти у него было написано: «Нету в жизни щастя!», а на груди толстенькая русалка.
– Да не тяни, расскажи Балерине, куда мы оглобли направили и зачем к нему зарулили, – нетерпеливо попросил рыжебородого Решка.
– Слушай сюда, – передохнув, продолжал рыжебородый. – Прослышали от знающего человека, что на Чукотке есть один поселок, в поселке же том богатый оленеводческий совхоз помещается. И навроде того, что директор совхоза ищет вольную бригаду плотников аэродромные постройки рубить. Мы, значит, письмецо ему кидаем: есть такая бригада, просим разобъяснить, что за калым и какой куш за него выпадет. Тот отвечает незамедлительно: три бревенчатых постройки, а куш за них такой, что у нас глаза на лоб полезли. Прикинули, что за три месяца столько зашибем, сколько здесь за год не возьмем. Короче – летим калымить… Как ты думаешь, зачем к тебе завернули?
– Зачем же? – вопросом на вопрос ответил Балерина.
– Решили тебя, кореш, в долю взять, – почти торжественно сказал рыжебородый.
Тот молчал.
– От радости в зобу дыханье сперло, – сказал Решка и первым засмеялся своей остроте. – Собирай шмотье, нынче ночью поезд идет.
Балерина молчал.
– Какая у тебя тут зарплата? – спросил его бородач, которого звали Хмырем.
Балерина нехотя ответил. Бородачи заржали. Хмырь сказал:
– Считай, что на Чукотке в пять раз больше возьмешь!
Балерина закурил, зачем-то поднялся.
– Конечно, спасибо вам, кореша, вроде бы заботу проявили… – сказал он. – Деньги лишние не помешают, точно. Бывала вот в этих руках шальная деньга… А толку что? Не о том я, кореша, не о том… Человеком меня здесь считают, поняли? Человеком, а не шпаной. Ни один тюрьмой не попрекнул. Уважают меня здесь, поняли? Без брехни. Уважают. Вот Иван не даст соврать. Между прочим, этот парень и есть тот самый бригадир, который орден заработал. Скажи, Каштан.
– Уважают, Аркаша, – подтвердил бригадир.
Бородачи замолчали, недоверчиво глядя на своего бывшего дружка. Потом рыжебородый удивленно присвистнул и сказал сам себе:
– Если б пару лет назад мне сказали, что наш Балерина такую речугу выдаст, я б тому первый в глаза плюнул!..
Каштан поднялся. Больше ему здесь делать было нечего.
– Говорите, ночью поезд ваш? – спросил он бородачей. – Счастливой дороги, кореша.
