Текст книги "Голубые рельсы"
Автор книги: Евгений Марысаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
XII
Из дневника Эрнеста Аршавского
Конец лета 197+ г. Никак не могу разобраться в себе… С чего все это началось? С неприязни к Ване. К Ване, которого я считаю своим другом, единственным, пожалуй, настоящим другом. Наша дружба для постороннего глаза едва ли заметна, она определяется по едва уловимым признакам: когда умеют, не перебивая, выслушать друг друга (уже великое дело!), предугадать или предупредить то или иное желание товарища. Не буду здесь распространяться и убеждать себя, что он мой друг, знаю: это так.
Итак, неприязнь… Меня раздражает его рослая, крепкая, ладная фигура, волевое, по-мужски красивое лицо. Говорят, эталон мужской красоты – Аполлон Бельведерский. Оставлю это утверждение на совести эстетов: мужчина с чувственными губами и женоподобными глазами не может быть красив.
Ваня что-то сказал – и я вдруг ловлю себя на желании возразить ему, хотя он прав; раздражает даже его голос, мягкий баритон с хрипотцой, хороший мужской голос. В чем дело? Ведь он мой друг!
А причина проста: я завидую ему. Завидую, потому что Люба смотрит на него, а не на меня. Всеми силами стараюсь прогнать это незнакомое еще мне чувство, но оно слепо туманит глаза, сжимает сердце ледяными пальцами. Зависть и породила неприязнь.
Стало быть, во всем виновата Люба, вернее, мое отношение к ней? Но каково оно? Да, я думаю о ней. Зачем лукавить перед самим собою? Мне она не кажется, как другим, такой уж… по-мужски решительной. Как-то эта не очень привлекательная в девушке черта идет ей, что ли. Пряма в суждениях – да. Но прямота ее суждений (подобное меня настораживает всегда) от убежденности, а я уважаю людей, у которых есть свои убеждения. Знакомясь с девушками, особенно красивыми, я зачем-то пытаюсь отыскать в них непривлекательные черты характера. Они у Любы, наверное, есть, все мы грешны, но я отчего-то не пытаюсь их обнаружить. Не хочу обнаруживать. Странно! Напротив, отыскиваю черты привлекательные и легко нахожу их. Речь ее проста, но не упрощенна. Любознательна; с одинаковой увлеченностью говорит и об освоении космоса, и об африканских туземцах, и о политической жизни. Нелюбознательный человек как личность для меня не существует: ведь все великие открытия в любой области совершены благодаря этой черте характера.
Обождите, обождите… Зачем я подсчитываю ее плюсы и минусы? Какой кретинизм! Я ведь начал о Ване. Почему мне хочется говорить о нем? Потому что я не хочу, чтобы она узнала его так, как узнал его я.
То, что он умеет и любит работать и, прилично зарабатывая, долго раздумывает, купить ли ему новую сорочку, – все это, безусловно, вызывает чувство безграничного уважения не только во мне. А в остальном, полагают, он обыкновенный парень, каких сотни тысяч. Учится в институте? Что ж, сейчас все учатся. Получить диплом вуза теперь не доблесть, а необходимость. Как осилить ликбез в двадцатых годах или закончить восьмилетку в послевоенное время. Словом, считают, что Ваня средний парень, даже немножко увалень; что, мол, поделать – выходец из глухой сибирской деревни, где, верно, лаптем щи хлебают. Вот она, первая грубейшая ошибка. Чаще всего из глухой провинции выходят превосходные художники, писатели. Он косноязычен? В наш информационно-болтливый век недостаток этот оборачивается достоинством. Слишком много и слишком гладко говорят. Кстати, далеко не блестящим оратором был Горький, что не помешало ему оставить потомкам тома замечательной прозы.
Но я отвлекся. Я смею утверждать и утверждаю, что Ваня личность незаурядная. Он сам, уверен, не сознает это. Иному надо учиться и воспитывать себя всю жизнь, чтобы приобрести все то, что есть у него. Не та незаурядность, что сразу бросается в глаза, она не на поверхности, а внутри. Для убедительности буду не просто рассказывать, а, рассказывая, показывать.
Как-то я писал маслом пейзаж (когда человек бездарен, у него появляется хобби). Серенький денек, серенькое небо, скучные вагончики, мрачноватые, в тумане, сопки. Чувствовал, чего-то не хватает, самого малого, чтобы холст ожил. Так и не нашел – чего. А Ваня взглянул, этак небрежно ткнул пальцем в угол холста: «Вот тут малость расчисть небо, алым цветом поласкай». Сделал. И сразу заиграли вагончики, сопки…
Однажды я нашел на железнодорожном полотне букет алых роз; видно, его обронил неосторожный пассажир из только что промчавшегося экспресса. Цветы я люблю. Принес в вагончик, за неимением вазы поставил их в пол-литровую банку с водой. «Чудо, а?» – невольно вырвалось у меня. Ваня посмотрел на букет, молча вышел на улицу и вскоре вернулся с веником каких-то уродливых стеблей, на которых росли замшелые, шишковатые бутоны-бородавки. Он начал разбавлять ими розы. «Зачем?» – удивился я, а взглянув на букет, только теперь заметил, что именно в контрасте сочетания роскошных роз и уродливых растений утвердилась своеобразная, дикая красота.
И подобных примеров я могу привести множество.
* * *
Марийка единственная из девушек поняла Толика. Сама еще ребенок, а смотрит на него прямо-таки с материнским всепрощением. Непременно надо сказать нашему оболтусу, чтобы дорожил ее отношением. Одно неосторожное слово, одна неуклюжая выходка – и все пропало.
XIII
Бригадир возвращался из конторы в свой вагончик, когда на железнодорожной платформе внимание его привлек долговязый человек с тощим рюкзаком на одном плече и гитарой в чехле – на другом. Он прохаживался по бетону платформы своею необычной, вихляющей, танцующей походкою, глубоко засунув руки в карманы брюк. Длинная, сутулая фигура человека и особенно его походка показались Каштану очень знакомыми. Он вгляделся и даже присвистнул: то был Балерина с Березовой – Сыти! Да, да, Аркаша Харитонов, прозванный Балериной за свою странную вихляющую и танцующую походку. То же худое лицо с большим щербатым ртом, та же косая челка и привычка излишне часто моргать, отчего его взгляд приобретал дурашливое выражение. Не будь у Балерины этой дурной привычки, его темно-карие большие глаза казались бы даже красивыми… Интересно, что он делает в Дивном? Дружков своих ищет? Едва ли. На БАМ таким, как Балерина и его дружки, въезд заказан.
Бригадир хотел было подойти, поздороваться, но потом раздумал. Что общего может быть между ним и Балериной? И не слишком приятные воспоминания связывали Каштана с этим человеком. Даже совсем не приятные.
Бригадир перешел пути и, когда ступил на крыльцо своего вагончика, еще раз посмотрел на платформу. Балерина о чем-то расспрашивал проходившего мимо рабочего.
Эрнест был дома, читал. Толька, верно, опять улизнул на танцы.
Каштан прилег с учебником, но через минуту отложил книгу. Так ярко и живо вспомнились ему Березовая – Сыть и все то, что было связано с Балериной, будто и не минул почти год с тех пор, как поезд перебросился в Дивный…
…На Березовой – Сыти Балерина жил в вагончике с «корешом» Сашкой Ивлевым, Бородой, прозванным так за свою внушительную, лопатой, черную бородищу. Одно место в вагончике пустовало – на подобное соседство никто не отваживался. Их, грязных, опухших от пьянства, строители обходили за версту.
В Сибири, на Дальнем Востоке и Крайнем Севере можно встретить подобных Балерине и Бороде. Их немного, но они непременно на каждой стройке. Трудовые книжки у них с бесчисленными вкладышами. Кое-как отработают два-три месяца, а больше их никто не держит. Такие работнички не требуются. Едут дальше, благо работы везде полно, особенно за Уральским хребтом…
За работой и учебой бригадиру недосуг было обращать внимание на Балерину и Бороду. Впервые столкнулся он с ними, когда загорелся их вагончик: хозяева ушли на смену и по халатности забыли выключить электроплитку. Вагончик загорелся под вечер. Соседи заметили пожар слишком поздно и сбежались тушить, когда все охватило пламя.
Кто-то сообщил о беде хозяевам. Балерина и Борода прибежали, когда пожар был в самом разгаре и пламя гудело, будто вырывалось из сопла реактивного двигателя.
Балерина истошно завопил:
– Братцы! Такое добро пропадает! Распаяется ведь! И гитара моя сгинет! Ненаглядная гитара моя!..
Народ не успел сообразить, что там может у них распаяться, как Борода схватил топор, ударил обухом дверь и вышиб ее. Закрыв лицо руками от огня, он бесстрашно ворвался внутрь вагончика. Люди ахнули.
Сначала из вагончика вывалился большой молочный бидон. Судя по тому, как тяжело, не дребезжа, катился бидон по земле, он был наполнен какой-то жидкостью. Следом выскочил Борода с гитарой. Выхватив из рук гитару, его повалили, чтобы сбить с одежды огонь.
Балерина подошел к бидону и торжественно зачерпнул из него кружкой. И смех и грех! Они, оказывается, рискуя жизнью, спасали брагу.
Их вселили в другой вагончик, начальник управления Иннокентий Кузьмич Гроза объявил им выговор за небрежность, приведшую к пожару (а им что выговор, что благодарность – все равно), на этом дело и кончилось. Балерина и Борода не изменили своего поведения и после пожара. Каштан решил поговорить с ними по душам.
Зашел к ним в вагончик. Накурено было так, хоть топор вешай. Простыни на кроватях грязны, как портянки после многоверстного перехода. На столе стоял бидон с брагой. Вокруг него – батарея порожних бутылок, флаконов из-под одеколона.
– Что вам угодно? – вежливо спросил бригадира Балерина.
– Чтобы вы по-людски жили, вот что угодно, – ответил Каштан.
– Небольшое уточнение: вы пришли по собственной инициативе?
– Ты что, сам не видишь? – прохрипел Борода. – Продался.
– Так вот, – твердо сказал Каштан. – Никто меня не посылал. Сам пришел. Какой пример с вас юнцы берут, знаете? А вот какой. Напился юнец и кричит: «Бородачам можно, а мне нельзя?»
– Значит, рабочему классу выпить нельзя? – спросил Борода.
– Да какой вы рабочий класс! – поморщился Каштан. – Честь свою рабочую давно с дерьмом смешали.
За «строптивость» они отомстили бригадиру: поздно вечером, когда Каштан, Эрнест и Толька смотрели в клубе фильм, подожгли их вагончик. К счастью, пламя вовремя заметили грузчики с товарной станции. Прибежали бригадой, загасили. Кто-то из рабочих заметил убегавших поджигателей. Они были сильно навеселе и не успели скрыться. Балерина и Борода забежали в свой новый вагончик и стали изнутри баррикадировать дверь.
Было около полуночи, когда с полсотни рабочих сошлись у вагончика бородачей.
– Открывай!
Внутри молчали и погасили свет.
– Да что с ними цацкаться, ребя!..
Поднатужившись, отцепили вагончик и завалили его в топкую марь, что тянулась на той стороне тупика. Зазвенели разбитые окна.
Неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы не прибежал кем-то поднятый с постели Иннокентий Кузьмич.
На другой день поджигателей судили товарищеским судом.
Предложений было много: отдать под суд, выгнать со стройки по «волчьей статье». Надолго запомнилось Каштану то, что сказал тогда Иннокентий Кузьмич:
– Вот тут кто-то предложил их под суд отдать или гнать в три шеи… Конечно, они сами виноваты, что такие. А теперь позвольте вопрос: они опускались на дно, а мы куда смотрели? Мы, коллектив, у которого вся власть? Проморгали их, говоря попросту. И давайте-ка исправлять свою ошибку, коль недоглядели. Уволить да под суд отдать проще всего… Предлагаю взять их под строжайший контроль и оставить на стройке. До первого проступка.
Так и решили.
Направили их в бригаду каменщиков, строивших кирпичное здание общежития. С ребятами из ССО особенно не покуражишься. Балерину и Бороду парни изводили насмешками. Явились они на смену под хмельком – бригада постановила: оштрафовать каждого на полсотни. И тут же на стенде «Комсомольского прожектора» появилась карикатура: Балерина и Борода держат в руках поллитровку ценою в сто рублей.
Каждый из бригады каменщиков получал одинаковую зарплату, но на Балерину и Бороду выписывали отдельные наряды. Сколько заработают, столько и получат. И выходило, что они вместе получали в два раза меньше бригадного работника. Волей-неволей пришлось оставить частые перекуры.
Однажды во время обеденного перерыва кто-то из парней сбегал в палатку за гитарой, устроился на штабеле кирпичей и запел немудреную туристскую песню, сопровождаемую рублеными маршевыми аккордами. Подошел Балерина, брезгливо поморщился, глядя на певца. Потом попросил:
– Перестань бренчать, не оскорбляй инструмента.
– Умеешь играть? Сыграй, – сказали ему.
– На этом ширпотребовском гробу? Увольте.
– У него под койкой такая гитара в чехле лежит – закачаешься, – сказал Борода. – А играет Балерина так, что помереть можно!
– Не верим, Аркадий. Сыграй, докажи.
– Вы б ахнули, кабы мои руки с похмелья не дрожали…
Парни не поверили: врали Балерина и Борода были известные. И подняли их на смех.
Воскресным утром жители Сыти обнаружили на своих вагончиках приклеенные листки, вырванные из ученической тетради. Каракулями на них было выведено:
«Стоп! Хочиш услыхать великово музыканта? Ну так гони 10 коп. и приходи сегодня в 18 час. к вагончику № 48. Не пожалеиш!»
В вагончике номер сорок восемь жили Балерина и Борода.
К шести вечера многие потянулись к этому вагончику. Шли, ухмылялись: что-то нынче выкинут? Каштан, Эрнест и Толька тоже поднялись с коек.
Там уже собралась порядочная толпа.
– Гони гривенник! Гривенник гони!.. – орал каждому подходившему Борода.
Наконец дверь вагончика распахнулась, и на самодельное крыльцо торжественно вышел Балерина с дорогой электрогитарой в руке. Его не сразу узнали. Козлиная бородка сбрита, всегда растрепанные волосы аккуратно причесаны и чем-то напомажены. Ворот чистой и выглаженной белой рубахи венчал красный бант из шелковой девичьей ленты; брюки вычищены и тщательно отутюжены. Балерина, оказывается, был красивым и стройным парнем… Каждый палец правой руки был унизан копеечными дамскими перстнями с фальшивыми камнями.
– Борода, брось собирать медяшки! – вдруг крикнул он дружку. – Свой талант я не продаю.
Зрители засмеялись. Балерина довольно презрительно осмотрел публику, спросил сразу всех:
– Почему не вижу начальства? – и с этими словами зашел в вагончик, хлопнул дверью.
– Длинный, кончай издеваться! – крикнули ему.
– Да вон сам Иннокентий Кузьмич идет!
Гроза действительно направлялся к ним. Балерина спустил вагонное стекло и увидел Иннокентия Кузьмича.
– Годится, – сказал он и снова вышел наружу.
На маленьком крыльце едва умещался табурет. Балерина сел; длинные ноги его съехали на ступеньку, держать на коленях гитару было неловко. Тогда, показав публике рваные на пятках носки, он с обезьяньим проворством залез на низкую крышку вагончика, Борода незамедлительно подал ему наверх гитару, от которой тянулся длинный провод, табурет.
– Ти-ха! – гаркнул Борода. – Вы щас все помрете! Выступает Аркаша Харитонов!
С хохотом зааплодировали. Музыкант с серьезной миной раскланялся, настроил гитару. Когда аплодисменты и хохот стихли, он вдруг подпрыгнул козлом, бренча на гитаре, отбивая чечетку, хрипло пропел:
Кошка бросила котят!
Спать котята не хотят!
После чего под взрыв хохота сел на табурет и нарочито долго принимал удобную позу. Как поняла публика, это было единственное в своем роде вокально-музыкально-танцевальное вступление гитариста.
От Балерины все ожидали не больше чем блатных песенок. Но едва раздались первые аккорды, поняли, как глубоко ошибались в нем.
– Черт, пьеса Шопена!.. – почти испуганно сказал Эрнест Каштану. – Без нот, на память!
Гитара пела в руках музыканта, как живое существо. Играл он с тихим наслаждением, устремив глаза на дальние сопки, туда, где тайга сливалась с горизонтом. Красивые глаза Балерины стали еще более красивыми.
Тишина стояла такая, что слышно было, как где-то очень далеко, должно быть верст за пять, трубил изюбр.
Прозвучал последний аккорд пьесы. От растерянности никто не зааплодировал, даже не пошевелился.
– Что, съели?! – торжественно-угрожающе прокричал Борода. – Знай наших!..
Балерина посмотрел на дальние сопки. Над Сытью опять поплыли чарующие звуки.
– Чайковский, из «Лебединого озера»… – прошептал Эрнест.
Потом играл еще и еще. Маленькие классические пьесы в обработке для гитары чередовались с русскими народными, современными эстрадными песнями.
– Откуда это у тебя, Аркадий?.. – спросил Иннокентий Кузьмич, когда тот взял заключительный аккорд богатой вариациями «Коробочки». – Учился где?
– Приходилось малость. А вообще-то самоучка… Эх-ма, ноты мои погорели, целых полчемодана было! Я б за них последнюю рубашку отдал…
Но так и не прижились на стройке Березовая – Сыть Балерина и Борода. Однажды через поселок Сыть проходила поисково-съемочная партия геологов. Прельстились бородачи большим заработком маршрутного рабочего, потянула их дорога дальняя. Рассчитались на стройке, устроились в партию. Геологи ушли в тайгу. С тех пор о Балерине и Бороде на стройке не слышали.
…Воспоминания Каштана, связаные с Балериной и Бородой, прервал стук в дверь.
– Войдите! – сказал Эрнест.
На пороге появился Балерина.
– Только с поезда. С тобой, Вань, поговорить бы надо. К тебе и ехал… – сказал он и добавил, видя, что Эрнест поднялся: – Да ты не помешаешь, парень. Секретов у меня нет… Случаем, на Березовой – Сыти не был?
– Приходилось, – ответил Эрнест.
– То-то я смотрю, что карточка твоя мне известна.
Каштан пожал Балерине руку. То же самое сделал Эрнест. Балерина присел на лавку, вытащил из рюкзака поллитровку, поставил бутылку на стол.
– Ты, Вань, не подумай там чего. Я с этой жидкостью завязал. Печень, доктор говорит, вконец изуродовал, мол, пить будешь – сдохнешь. А туда, – Балерина ткнул пальцем в пол, – жуть как неохота… Сейчас же трудный разговор будет, без ста грамм язык не развяжется…
Каштан выставил три стакана, закуску. Эрнест прикрыл ближний к нему стакан ладонью, отрицательно покачал головою. Балерина и Каштан выпили.
– Разыскал-то тебя знаешь как? Заворачиваю в аэровокзале на Камчатке вареную печенку в газету, глядь – твоя ряшка. Иван Сибиряков, бамовский бригадир. И прозвище твое даже прописано.
– Да ты ближе к делу.
– Погоди, покурю…
За год Балерина сильно изменился. Каштан заметил взблескивающую седину на висках, резко обозначенную вертикальную морщину на переносье. Нагловатого взгляда не осталось и в помине – теперь у него стали глаза умной и послушной собаки. Тошно было Каштану смотреть в такие глаза. Но Каштан был от природы добр, жалостлив, как все сибиряки, и ему стало жаль этого непутевого, неприкаянного человека, который сам себе упорно и последовательно портил жизнь.
– Где мотался-то? Расскажи, – попросил он.
– По своему замкнутому кругу: то по договору, то по приговору, – криво усмехнулся Балерина и поспешно добавил: – С уголовным кодексом ладил, это я ради красного словца трепанул. Упаси боже второй раз туда попасть… В экспедиции с Бородой тоже не ужились, тяжко было по горам да по кочкам лазить: дыхалку себе водкой да куревом попортили, а для маршрутного рабочего первое дело – исправное дыхание. Подались на Тюменщину к буровикам. Работа адова, хотя и платят хорошо. Потом смотались на Камчатку рыбку ловить…
– А где легко? – вдруг с раздражением перебил Каштан. – Нам, что ли, легко? Бывает, со смены до койки еле доползешь.
– А где ваш друг Борода… Саша Ивлев? – спросил гостя Эрнест.
Балерина долго молчал. Потом рассказал:
– На Камчатке из рейса на сейнере в порт приходим, известное дело, сразу же налакались. А Борода пьяный как бешеный. Съездил по физиономии какому-то очкарику. Два года схлопотал.
– Доигрался, дурак! – бросил Каштан.
– Щас какие законы? Плюнь в морду – и срок обеспечен…
– Законы правильные. Давно с четверенек пора подняться. Чтобы человеком себя по праву называть… Зачем пожаловал? Давай напрямик, разных виляний, знаешь, не люблю.
Балерина заговорил не сразу:
– Как Сашку засадили, я сам не свой стал… Бывает, покуда тебя оглоблей по голове не огреют, живешь – не задумываешься. Ведь пропаду я, Вань, как пить дать, пропаду! Сдохну под забором или, как Борода… Ты вроде в начальниках ходишь, считаются с тобой, в газетах пишут. Поговори, а?.. Может, примут на стройку? Слово: по-человечьи жить начну.
– Поговорить-то я поговорю, – сразу согласился Каштан, – а вот что решат… Теперь ведь со стройки всю пьянь, хулиганье в три шеи погнали.
– Значит, верные слухи ходят: на БАМ нашего брата на пушечный выстрел не подпускают… – сокрушенно сказал Балерина. – Табак мое дело.
Каштан задумался, барабаня пальцами по столу. Идти с Балериной к начальнику управления? Припомнив решение Грозы в случае с Толькой, не решился. К Дмитрию? Да, конечно, к Дмитрию. Бригадир взглянул на часы. Было около полуночи. Дмитрий жил по-спартански: засыпал поздно и вставал рано. Он тоже знал Балерину по Березовой – Сыти.
– Идем к парторгу, – коротко сказал бригадир Балерине.
Втроем они пили растворимый кофе, курили и разговаривали. Прежде чем прийти к какому-то решению, Дмитрий долго и подробно расспрашивал Балерину о житье-бытье за последний год.
– А куда бы вы хотели пойти работать? – наконец спросил парторг. – Плотником, каменщиком, лесорубом? Куда душа-то лежит?
– За тридцать три года как-то не успел ни одного дела полюбить. Так, абы день прошел, – усмехнувшись, признался Балерина. – Но работать буду честно. Слово.
– Так, так… – Дмитрий раздумывал. – Ну, а с гитарой своей не расстались? Если не ошибаюсь, и ноты знаете?
– Знаю. На память, читаю свободно. На Камчатке в музыкальное училище хотел поступать. Прослушали там, сказали: тебе, мол, здесь делать нечего. Коль учиться, так в консерватории. С пятью-то классами… А гитару не забыл. С собой повсюду таскаю. Ее невозможно забыть.
– А говорите, любимого дела нет… Вань, как там у тебя дела с руководителем художественной самодеятельности, с музыкантом-профессионалом?
– Да не найдем все никак.
– И не надо искать. Чем Аркадий не музыкант-профессионал? Соберет способных гитаристов, будет с ними заниматься. Обязуем его, скажем, каждые две недели концерт в клубе с оркестром давать. С зарплатой уладим. Гроза как-то обещал оформить музыканта-профессионала, кажется, каменщиком. Ловлю его на слове… Согласны, Аркадий?
– Так у меня ж диплома нет…
– Да не в бумажке толк. Главное – дело свое любить, самозабвенно любить.
– Я ж с превеликим удовольствием, себя жалеть не буду!
– Чудесно, договорились. Завтра идем к Грозе, музыкант-каменщик. Переспать есть где?
– Да я у Вани на полу переночую, не беспокойтесь.
– Зачем же на полу? Вон у меня лишняя койка стоит. Располагайтесь.
– Не верится как-то… – растерянно сказал Балерина.
– Что не верится? Вы о чем? – не понял Дмитрий.
– Что меня вы приняли… такого.
– Какого? Хотите начать нормальную жизнь. Вам поверили. Я обязан помочь вам всем, чем могу. Иначе и быть не может.
