Текст книги "Мужчины, рожденные в январе"

Автор книги: Евгений Рожков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

– Ну и что? Кино какое-нибудь перед сном посмотрел или переел на ночь, вот и приснилось такое.

– Да иди ты!.. Кино, переел… Сердце истомляется в предчувствии.

– Старуха ты, что ли, какая, чтобы в сны верить?!

– Поверишь, когда он вот так подсиропил, – озлобленно кивая на дуб, говорит Брагин, – А я еще той ночью лежу и думаю с радостью, что жить мне черт-те сколько, потоку что верил, что дуб-то крепок. С виду такой был дебелый, а на самом деле весь иструхлился. Вот он, цирк нашей жизни.

Дударин попытался успокоить Брагина, но тот сидел задумчивый и вовсе его не слушал.

Появился Кузьма с дворником и принялись двухручкой распиливать ствол.

Дударину стало не по себе, будто распиливали его прошлое. Он поднялся и пошел домой.

В комнате душно, пахнет псиной и чесноком. Пальма лежит у холодильника, высунув здоровенный красный язычище. Сука лениво ткнулась носом в колено хозяина, когда тот проходил мимо, как будто на что-то хотела пожаловаться.

Дударин сел в кресло напротив стены, на которой висела большая фотография в красивой раме. Четыре паренька в полосатых майках весело и счастливо смотрели на него.

Николай Николаевич нашел себя в центре снимка. Какой он был тоненький! Ах вы, цветики, цветики! Ах ты, времечко, времечко! И погибли мои дружки-цветики, и остановилось навсегда для них времечко!

Дударин вздохнул и заторопился к выходу.

Пройдя широкий заасфальтированный двор, он обогнул у самого обрыва кирпичный дом и по стежке стал спускаться к реке. Кусты цеплялись за руки, ноги, лицо – он ничего не чувствовал. Прошел по широкой набережной, сел на скамеечку под деревом и стал смотреть на реку.

По тропке, по которой только что спустился Николай Николаевич, тридцать лет назад бегали четыре друга под обрыв прятаться от бомбежки. Когда немцы заняли город, товарищи решили вести разведку. Никто им не приказывал, никто их об этом не просил – так решили сами, потому что были пионерами. Днем они забирались на верхушку дуба и смотрели на дорогу, где к переправе шли немецкие машины, танки, орудия, колонны солдат. Считали, запоминали, чтобы при случае передать сведения партизанам или бойцам Красной Армии.

Проходил по переулку патруль. Тут под самым старшим – Валей Селезневым обломился сучок. Немцы дали несколько очередей по кроне дуба. И упали мальчики с криком вниз, как сбитые птицы.

По реке вверх и вниз шли катера, моторные лодки, белые пассажирские суда на подводных крыльях. Река дышала тихо и устало, как старое животное. Она катила свои мутные воды с фиолетовыми жирными пятнами нефти дальше в степь, к пустыням, откуда этой ночью прилетел жаркий буран. Река блестела матово, будто стертая замша.

Неподалеку на невообразимой высоте, как бы являясь продолжением широкой магистрали, через реку перекинут огромный мост. Машины вырывались из города, мчались по широкому мосту и исчезали в знойной степи, куда их уводила раскаленная под солнцем автострада.

С утра Николай Николаевич чувствовал себя плохо: ныл бок и крутило ноги, а теперь особенно сильно болела голова – переволновался, наверное. По правде говоря, он не жил, а все время болел: отказывали почки, то отнимались ноги, то не работала простреленная рука.

В горькие редкие минуты, когда одолевали боли, Дударин жалел, что не остался навсегда двенадцатилетним, как его товарищи, скошенные немецкими очередями. Но жизнь брала свое, трудные минуты проходили, и он ценил жизнь дорого, как могут ее ценить те, кто возвращается из небытия, как ценят ее великие мудрецы, неисправимые мечтатели и оптимисты.

Сотни раз прокручивал в памяти Дударин тот давний день. Что чувствовал он, когда горячие осы прошили его насквозь? Только не страх. Всплеск огня ослепил, швырнул в какую-то розовую пропасть, и он заскользил вниз к родному и близкому – к матери. И больше уж ничего не помнил. Это потом он стал думать, откуда взялась мать, ведь она умерла еще до войны, и его воспитывала старшая сестра Мария. Но он хорошо помнит всплеск огня, падение в, розовое чрево, полет. Видно, он уходил туда, откуда пришел на эту землю.

Когда фашисты ушли и плачущие женщины бросились к расстрелянным, из четверых ребят только он, Коля Дударин, еще дышал. Его внесли в дом, но никто не верил, что он будет жить.

Сестра Мария выходила, а позже она сумела переправить его к родственникам на хутор. За выздоровление брата Мария заплатила многим: она не дружила с парнями, не вышла замуж, и все время, как курушка за цыпленком, долгие десятилетия ходила за хворым братом.

Через девять месяцев Коля Дударин поднялся с постели. Это было весной в мае, когда исходили печалью и зарастали бурьяном заброшенные поля, когда буйно, не признавая войны, цвела черемуха и дурманила всех, кто остался в живых.

Как-то ночью загудела, задрожала земля, будто началось великое извержение вулкана, в стороне города поднялось огромное зарево – стало видно как днем. Утром вода в реке превратилась в темно-красную от крови, а потом несколько дней несла трупы людей и животных.

Разве можно забыть все это? В каком уголке памяти сердце может найти отдохновение?

Дударин тяжело вздыхает и вытирает густой пот с лица. Солнце высоко, воздух, горький от занесенной из желтых далеких пустынь пыли, першит в горле, щиплет глаза, точно перец.

Николай Николаевич поднялся и медленно пошел назад к дому. Тропинка крутая, и шел он тихо, но сердце билось так гулко, с таким трудом толкало по жилам загустевшую от жары кровь, что у него темнело в глазах. Оранжевые круги терялись в розовом воздухе, а воздух, наполненный пылью, застревал в горле, пот бисеринками обсыпал лицо.

На площадке, уж наверху, Дударин остановился. С крутого берега далеко открывалась река, утыканная, как свечами, полосатыми бакенами, желтея противоположный песчаный берег с островками серебристых ветел, а дальше от воды – с осинником и дубняком. Вдалеке тянулись сине-зеленые поля, расчерченные белыми дорогами, где гулял сизый зной.

Со стороны магистрали послышался мощный рев, и вот на мост выкатились комбайны. Они шли друг за другом с гудящей радостью, неистово рвались в стонущую от зноя степь, к полям, ради которых были созданы и вне которых им не было жизни.

В переулке бегала маленькая «Беларусь» и растаскивала катанки распиленного ствола, корневище было погружено на тележку.

Подошел потный, возбужденный работой Кудесник.

– Кажись, управились, – вытирая платочком лицо, произнес он. – А то он всех взбудоражил, точно наша прошлая жизнь неизверглась. Брагин-то совсем расхворался. Я из той вон части, – он показал на самый большой чурбан, – как дуб слегка подсохнет, начну основную фигуру вырубать. Хочу эскизы вам показать. Я это давно задумал, и эскизов у меня много.

– Чего задумал-то? – не понял Дударин.

– Я же говорю, что фигуру хочу вырубить в честь вас, расстрелянных, – символизирующую жизнь, мир. Поставим во дворе, рядом с мемориальной доской.

Дударин посмотрел на зияющую в асфальте, похожую на воронку от взрыва яму, оставшуюся после корневища дуба.

– Земли бы нужно, – сказал он Кудеснику, кивая головой в сторону ямы.

– Повезли корневище, а назад привезут чернозем. Коммунхозники оперативно прислали трактор с тележкой.

– Вот и хорошо, – Дударин направился к сарайчику дворника.

– Так вечерком я эскизы занесу? – крикнул вдогонку Кудесник.

– Заноси, заноси…

Николай Николаевич попросил у Ефима лопату, мешковину и пошел опять к кустам. Он нашел совсем молоденький, в палец толщиной, дубок, осторожно, глубоко обкопал его, вместе с землей завернул влажной мешковиной и понес во двор. «Теперь Брагину еще двести лет можно жить», – улыбаясь, подумал Дударин,

Айверэтэ – северные вечера

Вчера стихла пурга, улеглись снега, белые, сыпучие, и сияют теперь на солнце. Похорошела, преобразилась тундра, будто надела подвенечное платье.

Зализала пурга неглубокие овраги, упрятала под снег кустарник в низинах, следы зверей и человека, русла рек и долины озер. В тени снег слегка синеватый, а на солнце до боли в глазах сверкающий. Суровый мир зимы скуп на краски.

Солнце стоит еще высоко, но по тому, что длиннее стали тени, видно: день подходит к концу.

– Посмотри, Тынетегин: во-о-он там два теленка лежат… Иди подними их.

Аканто махнул рукой, показывая направление, и, обращаясь уже, видимо, ко мне, сказал:

– Телят зимой поднимать нужно, а то будут лежать, пока не замерзнут. Глупые зимой телята и ленивые, как наш Тынетегин.

Худого, высокого, даже немного сгорбившегося от своего роста, благодушного и медлительного Тынетегина этим не расшевелить. Он идет следом за стариком, без конца ухмыляясь.

– Я кому говорю? – Аканто останавливается и поворачивается к нему лицом.

– А пусть лежат, – продолжая улыбаться, отвечает Тынетегин. – Устали, вот и лежат.

Аканто молчит. Глаза его, и без того узкие, почти закрываются в прищуре. Старик сердится. Тынетегин видит это и нехотя идет в сторону, где, лежат телята. Идет вразвалочку, качаясь из стороны в сторону, будто пингвин.

– Вот молодежь пошла! – сокрушается старый бригадир. – Ленивая и стариков не боится.

Аканто низкорослый, широкоплечий, большеголовый человек, еще крепкий на вид, хотя ему уже шестьдесят. Ходит от осторожно, будто рысь на охоте, готовая в любое время прыгнуть на добычу.

– Раньше, – не унимается он, – отхлестал бы чаатом, так послушным стал бы. Теперь, говорят, нельзя этого делать. В прошлом году на собрании оленеводов ругали Тымнелькота за то, что он своих пастухов ремнем стегал, крепко ругали. Вредные это замашки. Тымнелькот не послушался, так его с работы сняли. Теперь, говорят, рыбалкой живет. Ну какая это жизнь на рыбалке! Ведь он оленевод.

Голос у старика глухой, с хрипотцой, прокуренный.

Морозно. На Чукотке в январе стоят лютые морозы, но сегодня не чувствуется холода, потому что тихо и солнечно.

Спокойно пасется стадо. Далеко растянулись олени, по всему склону перевала. Чимны – быки-кастраты, – с могучими ветвистыми рогами, разбивают копытами твердый наст, разгребают глубокий снег и выщипывают в воронке ягель. Ветвистые рога упираются в снег и не дают им как следует выщипать ягель в воронке. Не так-то быстро утолить голод такому великану, идет он на новое место и снова разбивает наст, выгребает снег. Возле быков всегда толкаются слабые важенки и телята. Сами они не могут разбить твердую обледеневшую снежную корку. Бьют, не щадя сил, ранят до крови копыта, но слишком тверд скованный морозом и утрамбованный ветрами снег. Вот и ходят телята за быками. Как только бык отходит от воронки, в нее тотчас же влезает один, а то и два теленка. Знают, что после него обязательно останется в воронке ягель. Мудра природа: одним учиняет помехи, чтобы помочь другим выжить.

Но не менее мудрым должен быть и человек. Невыгодно держать в стаде много быков-кастратов, приплод не дают, стадо не множится. А коль стадо не растет, так осенью забивать на мясо некого будет, хозяйство не получит дохода. Мало держать в стаде быков-кастратов тоже невыгодно, в суровую зиму в гололед телята не смогут добыть из-под снега корм, и помочь им в этом будет некому. Вот и находи золотую середину, да не так-то ее легко найти. Опыт нужно иметь, большой опыт.

– Посмотри! Посмотри! – громко кричит Аканто. – Видишь пятнистую важенку? Худая была осенью, копыткой переболела, а теперь смотри – не узнать!

Доволен старик, смеется. «Жирные олени – счастье пастуха». Вот и нет уже на его лице прежней озабоченности и недовольства. Засветились глаза у старика, разгладились морщинки, помолодел прямо-таки.

– Кхе-кхе-хе… – кряхтит он довольно. – Осенью думал, что нужно забить эту худую важенку, все равно толку от нее не будет, не принесет приплода. Ошибся, хорошо. Смотри, какие у нее округлые бока! Молодец!

Развеселился старик.

Мы медленно идем через стадо. Молодые оленицы – ванкачкор, – пугливо хоркая, отбегают от нас, вскинув красивые головы. Ноги они подбрасывают высоко, точно балерины. Равнодушные чимны поднимают могучие головы, спокойно и безразлично смотрят на нас, нехотя отходят в сторону, уступая дорогу. Телята совершенно не замечают и не боятся людей, лезут в свободные воронки дощипывать ягель.

Что-то долго нет Тынетегина. Наверно, сидит за бугром и покуривает. Ага, вон идет. Переваливается с боку на бок, руки растопырил.

Мы остановились, поджидаем пастуха. Сейчас Аканто начнет отчитывать его. «Кто же так ходит? Пока дойдешь от одного конца стада до другого, теленок замерзнет». Тынетегин знает, что его будут ругать, и ухмыляется: привык. Аканто подзывает пастуха, кладет на его плечо руку и вместо взбучки неожиданно спрашивает:

– Ты помнишь, Тынетегин, ту пятнистую важенку, что мы хотели забить осенью на мясо?

Лицо у Тынетегина вытянулось от удивления. Такого разговора он не ожидал.

– Ну помню…

– Посмотри-ка, какой теперь стала эта важенка.

На лице старика заиграла счастливая улыбка.

Мы идем дальше цепочкой. Снег похрустывает под ногами.

Солнце подошло почти к самым вершинам сопок, что виднеются у горизонта. Скоро оно спрячется за их склонами и не покажется всю длинную северную ночь. А пока оно лишь пожелтело.

Тени наши стали совсем длинными и тонкими-тонкими. Особенно длинная и тонкая тень от Тынетегина. Он смотрит на нас, улыбается и говорит мечтательно:

– Вот если бы я был такой высокий, Аканто ругал бы меня, а я ничего б не слышал…

Снег вокруг слегка пожелтел от закатного солнца. На небе появились облака. Они теснятся, еле видимые, у горизонта и над вершинами Анадырского хребта, прижимаясь друг к другу, будто испуганные дети. Утром следующего дня, а может, даже ночью они вырастут, окрепнут, превратятся в огромную черную тучу, и тогда заиграет пурга.

Аканто смотрит в сторону гор из-под руки, но, видимо, ничего тревожного не замечает. Лицо его все еще радостно.

Если над горами не будет на закате туч, значит, и завтра будет хорошая погода.

– Аканто, а я ту-чу ви-и-ижу, – растягивая слова, говорит Тынетегин. – Вот смотри, над самой вершиной горы. Пурга будет?

– Нет, это не туча, это белое облако, а в таких облаках не бывает ветра, – уверенно отвечает Аканто.

Незаметно для себя проходим через все стадо и поднимаемся на большую возвышенность. Снега, снега, снега… Они чуть-чуть пожелтели и потому теперь не кажутся такими холодными и безжизненными, как раньше. Даль, бесконечная снежная даль.

Смотришь, смотришь и не можешь оторвать взгляд. Чувствуешь, как что-то внутри происходит: зайдется сердце, станет тревожно на душе, будто что-то открыл в себе новое, еще непонятное, неосмысленное. Мурашки пробегают по телу. Но вот нахлынувшее тревожное чувство отступает, отлетает прочь, и на смену ему приходит ощущение доброты и нежности, понятное, как материнская ласка, и ты вдруг беспричинно улыбнешься, хочется запеть или закричать протяжно: о-о-го-го-го!

– Ты что, оглох? – Тынетегин толкает меня в бок. – Слышишь, Аканто зовет?

Я бегу за бригадиром, он идет не спеша вниз под горку, в сторону яранг. Две наши яранги, почти наполовину засыпанные снегом, стоят чуть-чуть ниже, на следующем бугре.

– Знаешь, что я надумал теперь, – тихо говорит старик, – не пора ли нам новую ярангу поставить? Тесно стало.

– Кто ее хозяином будет? – осторожно спрашиваю я.

– Тынетегин.

– Ого! – искренне удивляюсь я. Что это сегодня со стариком?

– Тынетегин давно просит, чтобы ему поставили отдельную ярангу: жениться парень хочет, невеста у него в поселке. Вот уже почти год ждет…

До сих пор Аканто отказывал: то шкур для рэтэма нет, то дерева на остов негде было взять, то еще что-нибудь. Хотя все знали, причина в другом – Аканто считает Тынетегина пустым, ленивым человеком, а новая яранга – большая обуза для бригады, кочующей за стадом.

А сегодня на старика что-то повлияло, уж не погода ли? Улыбается, черные глазки блестят, и морщины на лице играют, доволен, что удивил меня и что еще больше удивит и обрадует Тынетегина.

– Ты только пока не говори ему. Поставим ярангу, пусть тогда радуется. – Аканто подмигивает лукаво, совсем по-детски.

А я вспоминаю, откуда у старика появилась такая неприязнь к Тынетегину. Осенью прошлого года, приблизительно в октябре, когда тундра только слегка была запорошена снегом, когда в затишке еще скупо пригревало солнце и не было лютых зимних холодов, мы проводили в стаде отбивку оленей на забой. Нелегко это – выбрать из четырех тысяч оленей пятьсот самых худших. Командовал отбивкой Аканто. Отбивка подходила к концу, но мы никак не могли поймать одну яловую важенку – ыскэку: резвая больно оказалась. Стадо бурлило, олени метались как угорелые, пастухи с чаагами бегали среди стада, ловили непокорную важенку. Тынетегин подкрался ближе всех к ыскэку, метнул в нее чаат и, уверенный, что захлестнул рога злополучной важенки, резко дернул его на себя. Но в петлю попалась не ыскэку, а другая важенка. Тынетегин парень сильный, а важенка, видимо, не ожидала такого резкого толчка и со всего маху грохнулась на землю. Когда мы подбежали, то увидели, что она, ударившись о твердую, уже подмороженную землю, разбила себе нижнюю губу и челюсть. Кровь тонкими струйками текла из раны на снег, снег тут же таял, а кровь из ярко-алой превращалась в темную. Важенка была упитанной и еще молодой. Все жалели оленицу: теперь ее придется забить, потому что с разбитой губой она не сможет щипать ягель. Больше всех переживал Аканто, у него тряслись руки и лицо было бледным-бледным. Он то и дело шмыгал носом, точно простуженный, пытаясь скрыть слезы, появившиеся на глазах. На Тынетегина старик не смотрел, стараясь его не замечать, но, когда тот хотел что-то сказать в свое оправдание, Аканто цыкнул на него:

– Пошел отсюда!

По-моему, с тех пор и недолюбливает бригадир парня. Теперь, кажется, простил.

– Где он, Тынетегин-то? – Я оглянулся назад. Эге, побежал куда-то, да еще как, кажется, увидел на снегу лежащих телят. Жаль, Аканто не замечает такого усердия, вот удивился бы. Я толкаю старика в бок:

– Посмотри-ка, посмотри…

– Чего?

Старик медленно поворачивается. Тынетегин уже вразвалку идет к нам.

– Да так, – говорю я. – Тынетегин телят поднял.

– А-а-а…

Старик улыбается.

Мы не спеша идем вниз по склону к ярангам.

Я изредка потираю щеки камусной рукавицей, боюсь обморозиться.

В яранге, в пологе, раздевшись до пояса, мы втроем пьем чай. К нам подсаживаются другие пастухи. И вот уже посыпались шутки, раздается дружный хохот. Омрына, веселая болтливая старуха, жена Аканто, просовывается в полог и смотрит на нас лукавыми, хитрыми глазками.

– Вы тут хохочете по пустякам, а у второй яранги Тотто и Аретагин устроили состязания по борьбе, все женщины уже побежали смотреть.

Миг – и мы надели на себя кухлянки, еще миг – и мы у второй яранги, что стоит в двадцати шагах от первой. Никого нет, только крутятся, ласкаясь к нам, собаки. Заходим внутрь яранги, в чоттагине спокойно сидят рядком женщины и сосредоточенно мнут шкуры. Тотто и Аретагин помогают им. Ну и старуха! Ну и Омрына! Всех разыграла! Ярангу потрясает взрыв хохота. И Омрына Сама уже здесь, хохочет, даже слезы выступили у нее на глазах.

– Мужики такие глупые, как легко их провести! – сквозь смех бормочет Омрына.

Женщины, что мнут шкуры, никак не могут понять, почему все так смеются. Когда им рассказывают о шутке старухи, все снова хохочут.

Ну что ж, коль борьбы нет, рассаживаемся в чоттагине чаевать.

Чаепитие на Севере – дело особое. Придешь – чаем угостят, собрался уходить – снова чаем попотчуют в дорогу. Чай в тундре пьют всюду и всегда. Всесилен чай на Чукотке. Никто не скажет здесь, что чай плохой, могут лишь сказать, что «чай жидкий», «чай усталый».

Куда б ни шел пастух, куда б ни ехал, а чай всегда с собой возьмет. «Мясо будет, рыба будет, хлеб будет, а чаю нет – с голоду умрешь».

Лучший подарок для тундровика – несколько пачек чая. Летом, когда тепло и даже иногда жарко, оленеводы пьют не крепкий, а «белый» чай, зимой же в лютые морозы и в долгие бесконечные пурги, когда кажется, что тело от холодов сжимается, пьют крепкий «каюрский» чай.

…Закипела вода в большом ведерном чайнике. Молодая женщина Анканны, пухлощекая, белозубая, с бровями тонкими и длинными, как чаат, с черными живыми глазами, бросила заварку прямо в чайник, который уже снят с огня. Зазвенели кружки, блюдца. Анканны – хозяйка в этой яранге – достала из небольшого сундучка, где обычно хранятся сладости, пачку рафинада. И началось чаепитие.

После обильного чаепития пастухи один за другим выходят из яранги на улицу. Отсюда, от яранг, с невысокого бугра видна лишь часть стада. Несколько важенок, охочих до соли, толкая друг друга в крутые выпуклые бока, лижут снег, покрытый зеленоватым ледком.

Оттуда по склону к ярангам идет человек, он ведет двух ездовых оленей – моокор. Это Тавтав – учетчик, он самый быстрый бегун во всей Алькатваамской долине. Сегодня очередь Тавтава ехать за хворостом в сторону моря, в устье реки Агтакооль. Его жена Аретваль уже копошится у нарты, готовит оленью упряжь, Аретваль высокая, крупная, широколицая женщина, Она очень сильная, сильнее многих мужчин, но и самая добрая, приветливая и тихая. Женщина выпрямилась и выжидающе смотрит в сторону мужа.

Вот теперь Тотто и Аретагин действительно затеяли борьбу прямо на снегу. Молодые здоровые парни таскают, дергают друг друга за кухлянки. Им и чая не надо, дай только побороться. Аканто не пускает их вместе окарауливать стадо: как сойдутся, так всю смену и проборются, не заметят, как олени разбегутся.

Борцов обступают пастухи.

– Э-э-э-э! – кричат они. – Так дело не пойдет, по-честному нужно бороться, без одежды.

Сбрасываются кухлянки. Тела становятся розовыми от мороза, паруют.

В чукотской борьбе есть особые правила: разрешаются все приемы, за исключением болевых, и бороться надо до тех пор, пока один из противников не сдастся.

Долго борются Тотто и Аретагин. Наконец Тотто ухитряется и дает противнику подножку. Аретагин падает на спину, но тут же вскакивает на ноги. Борьба продолжается. Тотто опять бросает противника на землю, но ловкий Аретагин снова вскакивает. Пастухи кричат:

– Хватит! Аретагин, сдавайся!

Нет, Аретагин упрямый. Он не хочет сдаваться. Тела у борцов заметно посинели, покрылись легким налетом инея. Вот Тотто наконец изловчился и так прижал к земле Аретагина, что тот не может пошевелиться.

– Сдаюсь! – кричит он. – Пусти! Снег холодный!

Пастухи помогают борцам надеть кухлянки. Тотто доволен, улыбается, а Аретагин хмурится, ворчит:

– Это нечестно, я бы не сдался, если бы снег не был холодным…

– Гы-гы-гы… – хохочут пастухи. – Слабак!

– Это кто слабак? Я?!

– Гы-гы-гы…

– Ну давай, давай, кто смелый – выходи! – Аретагин снова сбрасывает кухлянку.

Пастухи мнутся: все знают, что после Тотто Аретагин самый сильный. Вдруг Аканто сбрасывает с себя кухлянку и выходит бороться. Вцепились друг в друга. Аретагин дернул Аканто на себя. Старик и с места не сдвинулся. Крепок еще.

Пастухи болеют за бригадира.

– Подножку, дай подножку! – кричат все хором.

Из яранги бегут женщины. Впереди всех Омрына.

Нет, не устоять Аканто против Аретагина. Новый резкий рывок, и Аканто уже на снегу. Но на Аретагина вдруг налетают всей ватагой женщины, валят его на землю и держат, пока Аканто поднимется.

– Ага! – кричат пастухи. – Аканто победил. Аканто победил!

– Это опять нечестно, – надевая кухлянку, говорит Аретагин. – Если б не женщины, я б прижал его…

– Аретваль! – кричит старая Омрына. – Иди закопай этого хвастуна в снег!

Пастухи дружно смеются.

– Вы жену лучше не трогайте, – шутит Тавтав, поправляя упряжь на оленях. – А то она разойдется и все яранги завалит…

Снова смех.

Через час солнце краем касается горизонта. Из желтого оно незаметно превратилось в алое. Огромная полоса неба и земли на западе удивительно светло-алого, неповторимого цвета. И нельзя понять, где же кончается небо и начинается земля. Легкое розовое свечение снега идет почти сразу же от наших яранг, но здесь оно еще слабое, еле-еле заметное, а уж за стадом, за вершиной перевала, оно все ярче и ярче.

Тавтав уехал на оленях за хворостом к морю, ушла в ярангу его жена Аретваль. Тотто и Аретагин пошли в стадо помочь Нутелькуту перегнать оленей на новое место, которое еще вчера присмотрел Аканто. Остальные женщины и пастухи зашли в ярангу.

Женщины повесили над костром в холодной части яранги – чоттагине – большой, черный от копоти котел, наполненный снеговой водой, нарубили мороженого мяса. Аретваль сидит на корточках возле костра и мнет сильными руками меховую одежду. Когда влажный олений мех высыхает, то становится, твердым и жестким, а для того чтобы он снова стал мягким, пригодным для носки, его нужно долго и тщательно мять. Через час-другой вернется с дровами Тавтав, одежда его будет мокрой, вот и готовит Аретваль для мужа сменную сухую одежду.

Не торопясь, мирно – не то что мужчины! – ведут женщины свои разговоры. Разговоры о том, что нужно шить новый рэтэм для третьей яранги; что прохудились торбаса у холостяка Нутелькута и их необходимо починить, а для этого надо сделать нитки из оленьих сухожилий; что снег вокруг яранги потемнел от дыма и теперь за чистым снегом ходить далеко; что пора перекочевать на новое место, ближе к другой оленеводческой бригаде, тогда можно будет навестить друзей и родственников; что мужчинам надо съездить к рыбакам за рыбой, потому что скоро кончатся запасы мороженого хариуса и гольца, а без рыбы одно мясо скоро надоест; что Диканны беременна и нужно следить, чтобы она не делала тяжелую работу; что сынишке Тавтава шестой год и ему скоро идти в школу… Бесконечно длинны женские разговоры.

Яростно надрываясь, залаяли собаки, всполошились в пологе пастухи, переглянулись в чоттагине женщины: кто-то не свой приближается к ярангам. Женщины, повесили над костром еще один чайник: гостей надо встречать свежим горячим чаем. Накинув на плечи кухлянки без малахаев, Аканто и Тынетегин выскакивают на улицу.

– Смотрите, смотрите… Вон собачья упряжка. Быстро приближается. Охотник, наверное, едет. Только у них такие быстрые собаки…

Далеко-далеко на ровной, уже посеревшей в сумерках, снежной глади видна крохотная, еле заметная точка. Она быстро приближается, и уже через несколько минут можно различить фигуру каюра, его взмахивающие руки, раскрытые пасти усталых собак…

Сквозь узкую щель белого заиндевевшего малахая светятся радостью черные глаза охотника Аляно: кончился долгий путь, наконец он в кругу друзей…

– Еттык! – подходя к остановившейся упряжке, кричит Аканто.

– Ии, – отвечает гость.

Собаки враждебно встречают прибывших собратьев, шерсть на спинах дыбится, они рычат. Псы в упряжке хватают пастью снег и устало ложатся. Они не лают, даже не рычат: не до того им.

– Илюке, тише. Кыш! – цыкает на собак бригадир и, обращаясь к охотнику, спрашивает: – Как доехал?

– Ничего, хорошо. Но чуть мимо яранг не проехал. Спасибо, на свежий след оленьей упряжки наткнулся. Сначала не знал, в какую сторону ехать, трудно было понять, куда пастух ехал: от яранги или, наоборот, в ярангу, след совсем нечеткий. Потом присмотрелся: размашисто, широко олени бежали, значит, еще не устали. Думаю, значит, от яранги пастух поехал: не гнал бы, наверное, оленей, если б ехал издалека.

– Это Тавтав за хворостом поехал.

Тынетегин остался кормить собак, а Аляно с бригадиром зашел в ярангу. Женщины хором поздоровались с охотником, помогли ему раздеться, дали новую кухлянку, сухие меховые чулки.

Старый Аляно щуплый, болезненный на вид. Говорит он шепеляво, слегка присвистывая сквозь тонкие бледные губы.

– Я приехал к вам по делу. Чай у нас кончился, и сахару совсем мало. Мясо есть, галет много, мука, масло есть. Всего много, а чая нет. В поселок некому поехать, песец хорошо идет. Хотел к вам послать молодого Ятгыргина, да побоялся, что не найдет. Рыбу вам привез, давно брали, наверное, кончилась?

– Немного осталось, – отвечает Аканто, – Еще немного, и женщины стали бы надоедать: вези рыбу, вези рыбу. Спасибо, выручил. Чая у нас много, бери сколько хочешь.

Вскипела вода, и женщины побросали в котел жирное оленье мясо. Ужин скоро будет готов.

Солнце почти скрылось за горизонтом, виднеется только маленький его алый краешек. Погасла алая заря, погасло алое свечение снега, и только кое-где еще на небе розовеют большие бледные пятна облаков. Небо посерело, на нем появились первые крупные, пока неяркие звезды.

Тихо-тихо. Ночью мороз будет сильным. Нелегко в такое время дежурить в стаде. Холод в любой одежде сковывает. Ходить да ходить нужно, присядешь – уснешь, а если уснешь, то можешь и не проснуться. Правда, я не помню случая, чтобы в тундре замерз оленевод. Об этом, наверное, не вспомнит даже и старый Аканто, хотя он-то пастушит почти шестой десяток.

Вернулись из стада Тотто и Аретагин, угомонились собаки, лежат, свернувшись мохнатыми клубками, у яранги. Вот-вот должен подъехать с дровами Тавтав. Аретваль с нетерпением ожидает его. Она то и дело выходит из яранги и долго пристально смотрит в сторону моря.

У яранги тихо, пусто. Ушли в стадо олени. Только вот Тагро, пятилетний сынишка Аретваль и Тавтава, бегает возле грузовых нарт: то собак донимает, то накинет свой маленький чаат на кем-то брошенный олений рог, бежит сломя голову и кричит:

– Оленя поймал! Оленя поймал!

Мать выходит из яранги, зовет Тагро. Не идет. Разве загонишь его в такую погоду домой?

Вот и Тавтав приехал. Ловко соскочил с нарт и отряхивает с себя снег. Аретваль стала помогать распрягать оленей. Тяжело дышат олени, устали: рты широко открыты, по-собачьи языки высунуты, морды белые от инея, бока вздрагивают судорожно. Аретваль машет руками на распряженных оленей, те бегут вяло, нехотя. Стадо оленей уже перегнали на новое место, и его теперь не видно, но два старых ездовых оленя – моокор обязательно найдут его по следу.

Тавтав идет в ярангу, снимает кухлянку, лезет в полог, ему сразу же подают большую кружку с горячим ароматным чаем.

Сварилось мясо, женщины достают его из котла крючками, режут мелко-мелко и раскладывают на продолговатые деревянные подносы. Оленина душиста, пахуча, ее много, целые горы. Да и едоков много, полон полог набился.

Поели мяса, вдоволь напились чаю, но спать еще рано. Пастухи смотрят на гостя – старого Аляно и ждут, не расскажет ли он что-нибудь. Аляно обычно словоохотлив. Но устал сегодня старый охотник, нелегок пройденный по тундре путь. Почти сто километров от нашего стойбища до участка Туманского. Сонлив взгляд у Аляно.

– Завтра нужно рано, выехать, – говорит охотник, – работы дома много, женщины не успевают шкурки выделывать, песец хорошо идет.

Пастухи неторопливо вылезают из полога и идут в другую ярангу, где еще не спят, где можно поговорить, посмеяться, поиграть в карты.