Текст книги "Мужчины, рожденные в январе"
Автор книги: Евгений Рожков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
Белизна снегов Севера стала его пугать, как ребенка темнота. Нил Егорович засобирался к себе домой, в деревню.
…Секретарша, частенько заходившая проведать приезжего, взялась помочь в сборах. Теперь почему-то она стала чаще ругать мужа, который, по ее словам, пристрастился на Севере к «зеленому змию», усердно хвалила его, Шарабанова – мужчину видного, степенного и, как она выражалась, «созревшего для семейной счастливой жизни».
– Приедет муж – и за бутылку. Зачем она ему? Или время теперь такое бутылочное? – говорила она жалостливым голосом, как бы докладывая самому господу богу, сложив на груди коротенькие ручки, вперив в потолок влажные страдальческие глаза. – Вылакает эту бутылку и дрыхнет до утра, а потом поест и опять отправляется в рейс. Ни ласки от него никакой, ни внимания.
Как-то так вышло, что секретарша ушла от Шарабанова домой только рано утром следующего дня. Ей-то Нил Егорович после всего происшедшего между ними поведал о подписанной когда-то бумаге.
– Там, в штрафной роте, убить его могли? – первое, что спросила секретарша.
– Еще как.
– Слава тебе господи, что обошлось все! – секретарша неумело и смешно перекрестилась, посматривая вместо угла, в котором обычно висят иконы, на печь. – Если все обошлось, то все так должно и быть, значит, все правильно было.
– Что правильно?
– Все. А самое главное – жив он остался. Если бы Костю там, в роте этой… – секретарша от сильного волнения заплакала. – Не смей больше мучить себя! Ты теперь для меня самый дорогой в мире человек, Нил Егорович!
Из поселка Шарабанов и секретарша Мария Ивановна уехали в майские праздники, когда в домах стонала музыка, лихо плясали, пили вино. Об исчезновении Шарабанова и Марии Ивановны узнали только после праздников, и это стало самой сенсационной новостью, о которой говорил несколько дней весь поселок.
На деньги, полученные в наследство, Шарабановы купили в райцентре на тихой улице хороший каменный дом с большой верандой и яблоневым садом. Сад выходил к реке, и это особенно нравилось супругам.
Нил Егорович устроился на консервный завод тарщиком – сколачивал ящики под банки, а жена решила не бросать своей профессии – стала работать секретаршей на швейной фабрике.
Жили Шарабановы спокойно. Иногда ночью Нил Егорович просыпался, бродил по большому дому, трогал стены, обклеенные дорогими обоями, гладил спящую жену, ощупывал себя, зачем-то неумело крестился (в бога-то он не верил), а потом ложился спать, но не спалось, мерещилось, будто в дом входит покойный Лапов и отбирает все. Шарабанов вскрикивал, просыпалась жена, обнимала его и успокаивала.
В стране долгой весны
В Тихом океане, в районе Японии, разыгрался небывалый шторм. Мощные потоки воздуха с Атлантики, стремительно вкручивая, втягивая в себя жесткую, как наждачная бумага, морось, потянулись к северу. Над океаном разразилось извечное неистовое сражение тепла и холода.
Небо, казалось, дробилось, прошиваемое ветвистыми молниями; смерчи один за другим мчались к земле, где сокрушали дома и вырывали с корнем деревья.
Шторм достиг Берингова моря, скалистых берегов Чукотки, еще пустынных, без птичьих базаров, забитых снегом, начал ломать и гнать льды к югу.
Когда шторм утих, с огромного пространства воды, освободившейся от метрового льда, потянулись сырые, густые, как клейстер, и холодные, как воздух в подземелье, туманы. Они долго висели над Чукоткой, оттесняя весеннее тепло. Потом подули спасительные, наполненные влажным теплом южные ветры. Туман унесло в высокие горы, и там он превратился в зернистый снег, который осел на скалы, и уж летом, спустя долгие месяцы, снег изошел в воду, которая по ручьям, речушкам и рекам вновь достигла изначальности – моря.
Пришли длинные солнечные дни. Снег, подточенный недавними туманами, начал быстро оседать, таять. На пригорках, плоских вершинах перевалов появились проталины разжиженной, темной, пузырящейся от болотных газов земли. Ржаво-седая прошлогодняя трава, гордо не гнущаяся под ветром, перенесшая штормы и снега, клочьями торчала на проталинах. Воздух от сырости, от испарений был густым, сырым и тяжелым. От земли исходил сладковато-прелый запах листвы и горьковато-клейкий запах оживающего лишайника, который серебрился на каменистых взгорках. Реки и речушки, большие и малые озера набухли, налились голубовато-синей талой водой и готовы были вот-вот взыграть.
Весна стремительно, как годы в старости, покатилась к Ледовитому океану, льдом и снегом подпиравшему полуостров, обнажая землю, наполняя еще стыловатую тундру гомоном дуреющих от любви птиц, журчанием настырных ручьев, беспокойным хорканьем отелившихся молодых важенок, легким стоном лопающегося ноздреватого, вязкого льда, еще хлипким, озорным посвистом только что очнувшихся от зимней спячки тундровых сусликов – евражек, туманным ревом отощавших за бесконечно долгую зиму бурых медведей, сиплым мурлыканьем нерп, греющихся у промоин на солнце, тревожными, как бы размытыми бесконечностью пространства гудками ледоколов, грудью проламывающих дорогу караванам в многометровых льдах к северным портам.
Но зима не отступила. По утрам, когда восток заливался зарей, стояли упругие заморозки, иногда от туч серело высокое весеннее небо, ветер начинал дуть со стороны промороженного Ледовитого океана – пурги были короткими и, как удар острым ножом, губительными для всего слабого.
На Чукотке май всегда такой: суетный, тревожный, случается, трагический.
Молодая оленуха лежит на склоне перевала, с тревогой поднимает голову и принюхивается. Она отчетливо различает запах стланика, прошлогодней травы, сырого весеннего снега и холода. Оленуху мучает жажда. Она медленно поднимается, тяжело ступая, похрустывая суставами, идет от куста стланика, под которым лежала, через проталину к снегу. Ест снег торопливо, припадая широким, тугим носом к подтаявшему сугробу, чувствуя, как снег, будто шершавое существо, медленно движется по пищеводу и холодит внутри.
Важенка знает: ниже по склону есть озеро, уже наполненное синей водой, но не решается спуститься к нему. И хотя снег не утоляет жажды, она все равно ест его с неудержимой и бессознательной жадностью.
Свое убежище оленуха облюбовала днем, когда табун копытил ягель неподалеку, когда она почувствовала первый приступ боли в брюхе, когда неведомая сила, точно шквальный ветер, повлекла ее в уединенное место. Место оказалось сухим, отсюда хорошо просматривалась низина, поросшая чахлым кустарником, с многочисленными бурыми плешинами – ягельниками.
Здесь, на возвышенности, оленуха чувствовала себя в безопасности: развесистый куст стланика прикрывал ее сверху, а сбоку оказался большой валун.
Важенка вернулась в укрытие, осторожно легла, протяжно выдохнула и опять стала жевать жвачку неторопливо и основательно.
Но вот она перестает влажно хрустеть. Опять вслушивается в себя. Боль, как прежде, вначале была слабой, даже приятной, точно кто-то начинает легонько пощипывать внутри, затем быстро круто разрастается, охватывает все тело от копыт до рогов, превращая в сплошной горячий ноющий комок. Боль тянет, выворачивает оленуху, и она протяжно, сдержанно, – как бы в себя, стонет, пугаясь собственного стона; страх швыряет ее в какую-то рыхлую бесформенность, и перед глазами все плывет, затягивается серостью слез, качается и превращается в томительное ничто.
В брюхе судорожно, неистово, точно сопротивляясь удушью, бьется что-то, рвется наружу, но, не достигнув желанной свободы, разом успокаивается. Тут же приходит светлое, подобное солнечному дню, облегчение. Боль исчезает, точно ее изгоняет неведомая сила, которой все подвластно в этом мире. Приятная, успокаивающая, дремотная слабость наполняет тело. Оленуха вновь видит низину, кусты, серые плешины ягельника, но видит все еще в беспечной размытости: так бывает, когда олень съест несколько странных грибов.
Осенью их небольшое стадо пробегало десятки километров в поисках желанного лакомства. Иногда им попадались особые грибы: большие бледно-розовые, с белыми пятнами по всей поверхности тугой, сыроватой шляпки. Стоит съесть несколько таких горьковатых шляпок, и тело наполняется мягкой, успокаивающей слабостью, игривость, беспечность теленка охватывает взрослого оленя. Он не боится волков, чувствует себя могучим, сильным, хотя не может пошевелить головой, ходит покачиваясь, даже падает.
Год назад, когда сама оленуха была длинноногим, быстрым теленком, в сильную пургу от небольшого стада, охраняемого человеком, откололась часть животных. Ветер загнал их в далекие леса, где они ранее не паслись.
Люди не смогли найти оленей, и олени стали жить по тем законам, по которым жили их предки, вновь открывая эти законы для себя.
Жизнь теперь была иная. На табун часто нападали волки, даже медведи и росомахи, в животных стреляли люди, которые ранее оберегали их и ухаживали за ними, самим приходилось искать корм, укрываться от шквальных холодных ветров, спасаться от надоедливого гнуса и ненасытного овода, находить в тундре богатые ягелем отельные места.
Молодой самец – тыркылин главенствовал в стаде. Это он привел животных в долину, где много корма, где можно укрыться от ветра и волков.
В конце лета, когда только начинала желтеть листва на кустарнике, а трава затвердела до того, что ранила десны, когда по утрам от инея серебрились вершины гор, а лужицы покрывались тонким ледком, но дни стояли еще теплые, комаров и гнуса не было, когда оленуха чувствовала в себе неимоверную силу, ее охватила какая-то странная болезнь. Редкая зелень, росшая в низинах, еще сочная, мягкая ветошь и даже ягель для нее потеряли всякий вкус.
Оленухе было чуть больше двух лет, и впервые она почувствовала в себе странный огонь. Кровь в стремительном полете, казалось, разрывала сосуды, но застаивалась в крестце и горела там. Волны томительного озноба пробегали по всему телу. Беспокойство, непонятное и ранее неведомое, мучило оленуху. Она бегала от важенки к важенке, вопросительно, приглушенно, точно боясь себя, хоркала. Старые самки смотрели на нее спокойно, лениво, с врожденным усталым равнодушием. Их глаза уж отблестели и кровь, некогда и в них полыхавшая огнем, теперь остыла.
Раньше молодая оленуха смотрела на самца – тыркылина с недоумением и испугом. А он бегал по стаду, принюхиваясь и присматриваясь к важенкам. Когда он приближался к молодой оленухе, его обезумевший вид, запах, отличный от запаха травы, земли, наполнял ее страхом, и она шарахалась в сторону. А теперь оленуха бегала по стаду, но не могла найти того, к кому, призывала кипящая, неистовая кровь. Потом она увидела пасущихся оленей на другой стороне реки, за кустами, и кинулась туда, призывно хоркая, чувствуя тыркылина, переполненная желанной встречей с ним.
Тыркылин услышал ее зов, поспешил навстречу. Его сильное тело рвалось к оленухе сквозь кусты, не страшась топей, подстерегавших в чащобе опасностей.
Они встретились на взгорье, и молодая самка остановилась.
Бока оленухи от быстрого бега то сильно вздувались, то опадали, обнажая округлые ребра, с языка стекала белыми хлопьями пена. Оленуха не могла сдвинуться с места.
Тыркылин трубил глухо, прерывисто. Он подошел к ней, коснулся холодным носом ее горячего тела. Потом она почувствовала на себе тяжесть и побежала, не ощущая под ногами земли. Это был не бег, а полет в какую-то горячую розовую пустоту, в тайную легкость, к которой оленуха шла все дни с рождения, ради которой оберегала себя от волков, ради которой находила корм зимой и летом.
Потом она остановилась. Тыркылин был рядом и, хоркая заботливо и преданно, косил на нее свои горящие глаза. Тыркылин весь день был рядом с молодой оленухой, хотя после долгого бега в ней росло и крепло отвращение к нему, как к чему-то ненужному, тягостному.
Ночью она сумела убежать.
Теперь призывное хорканье тыркылина только раздражало оленуху, она была спокойна, как вода в тихую погоду, она была наполнена мудрой осторожностью, заботливостью матери, вдруг дарованной ей природой, в ней разгорелся аппетит, и она ненасытно поедала все, что только было съедобно: ветошь, траву, ягель, зеленую листву.
Сейчас оленуха больше всего боится надвигающейся пурги. Она заботилась не о себе, а о том, кто был в ней, кто все требовательнее и настойчивее пытался появиться на свет.
Боль пугала оленуху, но не так, как прежде. Она уже свыклась с ней, принимала ее безропотно, как принимала все пожалованное тундрой: холода, пурги, оттепели, гололед, погоню волков.
Временами оленухе чудилось, что в воздухе носится какой-то странный, вовсе не пугающий ее, а наоборот, даже знакомый запах.
Она видела себя теленком средь огромного стада оленей. Тот, кого стадо слушалось, кому подчинялось, ходил не спеша среди пасущихся животных, и от него исходил запах дыма и еще чего-то, чем пахло только это двуногое существо.
Пошел снег. В серости ночи его не видно. Оленуха не ощущает, как он садится на спину и бока, но, вдыхая похолодевший воздух, чувствует приятный и тревожащий запах холодной чистоты.
Снег быстро покрыл тонким слоем слегка подмороженную землю. От этого все вокруг приняло светлый, зовущий к покою вид. Отчетливо стали заметны темные, неподвижные, как бы вновь намертво схваченные морозом кусты в низине, на берегу реки, исходившей мутной синевой.
Послышался легкий, далекий хруст не то снега, не то сломанного сучка. Оленуха вытянула голову, напрягла подрагивающие, чуткие уши. Еще хрустнуло и затихло. Она опять почувствовала тот, с давних пор знакомый ей горьковатый и неприятный запах. Почувствовала на одно мгновение и не поняла, на самом ли деле этот запах присутствует или опять возник только в ее памяти.
Вновь медленно, будто просачиваясь извне, из грядущей, ожидающей пургу ночи, стала наступать боль. Она росла, как бы налипала в брюхе вязкими и изменчивыми слоями. Слезы текли из отражавших только дымчатость снегов глаз оленухи. Животной приглушенно, протяжно, с переломами застонало.
Снег шел уже крупными, тяжелыми хлопьями, ветер крутил и гнал его куда-то в бесконечную седую даль. Снежинки падали, но не облегчали боль.
Потом разом пришло облегчение. Страх, что боль может вернуться, заставил подняться, ноги дрожали, мучила жажда. Важенка хотела пойти к снегу, как ходила не раз, но почувствовала рядом, у задних ног, что-то живое. Она равнодушно повернулась и ткнулась носом в мягкий, влажный, еще горячий комочек плоти, пахнущий пока ею самой. Она стала нежно, заботливо облизывать это беспомощное существо, и снова слезы потекли из ее огромных фиолетовых глаз, теперь уже не от боли, а от чего-то другого, от избытка: других, ранее неведомых ей ощущений.
Крохотное существо упорно, точно в этом была цель его появления, пыталось подняться. Теленок вскидывал зад, как это делают взрослые животные, но тонкие, будто травинки, ноги не держали его. Оленуха все лизала и лизала влажную шерстку, перегоняя ее маленькими волнами от зада к голове, пьянея от материнской ласки. Она забыла о жажде, все время мучившей ее, о страхе перед непогодой, о собственной слабости, о времени, голоде и опасности. Теплый, беспомощный комочек был теперь важнее всего, он был смыслом жизни, неотделимой частью самой оленухи.
Порывы жестокого ветра становились все сильнее и сильнее. Белой кашей забило плоские дали низины.
С огромной высоты Анадырская низменность, примыкавшая с одной стороны к Корякскому плоскогорью, а с другой – к горам хребта Пекульней, казалась укрытой тугим белым покрывалом, прячась от губительной пурги, здесь отстаивали свою жизнь птицы и звери.
Вой ветра раздражает волчицу, голод от этого еще нестерпимее. Всматриваясь горящими глазами в серое, мерцающее пятно выхода из логова, волчица поскуливает, как бы негодуя на непогоду. Она знает, что пурга может дуть несколько дней и тогда голод окажется сильнее ее – он отнимет остатки сил.
Волчица осталась одна. Тот, кто был отцом ее волчат, так ощутимо теперь бившихся в утробе, погиб. Он должен был спасти волчицу от голода, он не дал бы погибнуть тем, кто зачался от его плоти.
Это было зимой, в солнечный тихий день, когда их стая резвилась на небольшом озере, зажатом щетиной сохлого кустарника. За несколько дней до этого волчиху выбрал молодой, широкогрудый сильный волк. Она была довольна избранником, понимая, что именно такой высоконогий и быстрый отец нужен ее будущим волчатам, ибо сама уж не могла охотиться столь успешно, как прежде.
Огромная рокочущая птица неожиданно, стремительно вынырнула из-за небольшого леска, отрезав волкам путь к спасению. Они кинулись по руслу реки к сопкам, где можно укрыться в скалистых ущельях и забитых кустами распадках. Стальная птица метала в них огонь и свинец. Первыми погибли более сильные волки: они ушли далеко вперед. Пока птица разворачивалась, сотрясая небесную синеву ревом, волчица успела убежать по оврагу к лесу и затаиться там. Молодые волки, в числе которых был и тот, кто избрал волчицу, продолжали настырно бежать по руслу реки, навстречу своей гибели.
В чащобе, притаившись за сугробом, волчица долго ждала своего избранника, но он так и не пришел. Ночью, по кровавому следу, она, наполненная страхом и отчаянием, нашла место, где он был убит. Она долго сидела у кровавого пятна, и долго лился полный великой тоски, великой жажды мести леденящий густой вой.
Перед рассветом гул ветра стал стихать. Волчица осторожно разгребла снег и выбралась наружу. Тундра была белой, будто вновь вернулась стылая, утомляющая бескормицей зима, но волчица знала: белизна продержится недолго. От свежего, сыроватого запаха весны кружилась голова. Хищница легко затрусила по оврагу, жадно цепляя языком чистый, липкий снег.
Было еще темно, но какие-то таинственные белесые тени метались у горизонта – рассветы весной наступали стремительно. Вот-вот на востоке зазолотится небосвод, и тогда в тундре проснется все живое. Нужно спешить: измотанные весенней пургой птицы и мелкие звери могли – стать легкой добычей.
Принюхиваясь к воздуху, волчица выбежала по оврагу к озеру. Она остановилась, чутко прислушиваясь. Ночь была наполнена шорохами: оседал снег, выпрямлялись ветки кустов.
В центре озера на небольшом островке что-то шевельнулось, будто упала сломанная ветка. Волчица замерла, растворилась в сырости. Раздалось тревожное гусиное гоготание.
Ветер, тянул со стороны затаившейся хищницы, и гуси, видимо, что-то почувствовав, стали громко и тревожно кричать.
Волчица поняла, что птицы в безопасности, потому и кричат, и не стала таиться. Обежав вокруг озера, она так и не нашла прохода к острову.
Воздух по-прежнему пьянил сырой свежестью. Дышалось легко, и это возбуждало волчицу. На пригорке она застыла, пристально всматриваясь в окружающую, наполненную тайной жизнью местность..
Кусты размытыми пятнами темнели то там, то тут, тянулись извилистой цепочкой вдоль реки и терялись в серой мгле ночи.
Чуткие ноздри хищницы пока ничего не могли уловить, и зоркие глаза не замечали движущихся предметов. Тундра, покрытая недавно выпавшим снегом, казалась безжизненной, и это злило и страшило волчицу.
Спустившись с пригорка, волчица легко затрусила по берегу, но попадался уже подтаявший снег, и волчица проваливалась, утопая по брюхо, сливаясь серостью своего меха с серостью предрассветного снега.
Хищница останавливалась чаще, чем обычно, опавшие бока нервно вздрагивали, лапы с трудом держали тяжелое тело, сухой язык прилипал к небу. Она ненасытно хватала снег, пытаясь им утолить голод, ждала, пока успокоится сбивчивое, как у больной, тяжелое дыхание, перестанет легко, точно после длительного сна, кружиться голова.
Весной или в начале лета волчица всегда приносила пятерых или шестерых крупных волчат. Она была красивой, и ее всегда выбирали самые сильные самцы: Летом в тундре много птицы, зайцев, и умелому ловкому охотнику не составляет труда добыть себе пищу. Но в последние годы оскудели речные долины. Зверя и птицу распугали стальные машины, исколесившие поймы рек и перевалы, в небе часто появлялись огромные ненасытные совы, извергавшие огонь и свинец. Трудно теперь жилось волкам.
Она была заботливой матерью. Молодые волки из ее потомства всегда были сильными и удачливыми охотниками. Все лето она растила их, а осенью волки уходили из логова на свои охотничьи места, в вольную и опасную жизнь, смысл которой – победа над слабым.
Волчица неожиданно уловила странный, встревоживший ее запах. Она остановилась и, закинув кверху голову, стала принюхиваться трепетно и боязливо. Шерсть на ее спине слегка вздыбилась, как всегда в опасную минуту. Сомнения нет – пахнет дымом. Озираясь по сторонам, точно она оказалась в загоне, волчица легла. Идти вперед было опасно, дымом тянуло от костра, а костер мог развести только человек. Теперь она страшилась подходить близко к людям: к старости стала слишком нерасторопной, слишком медлительной и нечуткой.
Выждав какое-то время, успокоившись, волчица свернула в сторону, пролезла сквозь небольшой кустарник, спустилась к реке, прошла по ее льду и стала подниматься на крутой берег. Подъем был тяжелым. Хищница скользила тыкалась носом в сырой, липкий снег, дыхание ее было сиплым, густая мокрота стекала с языка.
Поднявшись на берег, волчица затрусила через водораздел к другой реке. Она широко расставляла лапы: мешал тяжелый, объемистый живот. Тугие соски почти касались снега. Сухая кожа на сосках потрескалась, и в трещинах запеклась кровь.
Пройдя водораздел, волчица оказалась а долине другой небольшой реки. Сюда, в места, богатые ягелем, заходили олени. Теперь шел отел, и хищница надеялась поживиться отбившимся от стада больным оленем или брошенным теленком.
По распадку она спустилась к кустам и, принюхиваясь, тщательно осматриваясь, пошла по берегу.
Когда волчица наткнулась на олений след, то долго и придирчиво обнюхивала его, как бы вживалась в него, стараясь понять – свеж он или нет. Темный жгут шерсти на хребтине вздыбился, волосы пошли волнами, в брюхе завыло от голода. След был свежим, и волчицей овладели злость и азарт. Время остановилось, жажда крови пьянила и толкала на самое отчаянное и дерзкое. Жажда эта теперь была выше страха и осторожности.
Вскоре волчица наткнулась на место кормежки оленей. Торопливо обнюхав раскопыченный животными снег, тона побежала по следу дальше. Вот поворот, след вытягивается в стежку, огибает большое озеро. Олени мирно паслись ка другом берегу. Стадо было небольшим: с десяток важенок и два сильных молодых тыркылина.
Волчица остановилась в ста метрах от животных. Внимательно всматриваясь в пасущихся оленей, она поняла, что вновь ее постигла неудача: в стаде не было больных и старых животных, с которыми она могла справиться. В который раз она пожалела о том, что с ней нет отца ее детенышей.
Волчица приблизилась к оленям и стала обнюхивать следы с подветренной стороны, но самец, видно, вожак стада, заметил ее. Он поднял голову, увенчанную огромными рогами, фыркнул недовольно, будто предупредил, чтобы не подходила ближе. Волчица огрызнулась. И тут самец кинулся на нее. Их разделяло метров тридцать, и он так стремительно преодолел это расстояние, что волчица еле успела увернуться от удара рогами.
Хищница бросилась к спасительным кустам. Самец вернулся к стаду и хоркнул, успокаивая важенок.
Пробираясь по тальнику, волчица злобно и раздраженно поскуливала. Сырой снег лип к брюху, холодил оголенные соски, набивался под когти и распирал лапы.
Выйдя на небольшую поляну, волчица увидела крохотные серые комочки, которые, будто тени, быстро бегали по земле. Она легла и стала ждать, но комочки не приближались, наоборот, почувствовав неладное, стали настороженно замирать. Теперь она хорошо рассмотрела их. Это были белые куропатки, клевавшие прошлогодние ягоды с низких кустиков голубики.
До ближайшей куропатки было метров десять, волчица, не выдержав, сделала отчаянный прыжок. Птицы взмыли вверх, легко хукая и посвистывая крыльями.
От усталости и голода волчицу пошатывало. Куда ж подевались ее прежняя сила и выносливость? Тело не было гибким, как прежде, мышцы потеряли упругость, глаза – точность, а сердце – выносливость. Волчица долго лежала, глотая снег, потом поднялась и пошла выше, по склону, где островками рос стланик, откуда хорошо просматривалась вся низина.
Обегая кусты, принюхиваясь к густому аромату хвои, волчица зорко смотрела на долину, подмечая там малейшее движение. Вот далеко внизу, с озера, снялась стайка уток, тревожно закурлыкал журавль на лужайке, потом и он поднялся и, плавно взмахивая крыльями, как бы переламываясь, полетел прочь.
На востоке заметно светлело, мгла рассеивалась, будто там кто-то голодный торопливо и ненасытно слизывал ее.
В легком порыве ветра волчица неожиданно уловила слабый запах крови. Ее будто поразила неведомая сила, она оцепенела, глубоко втягивая воздух, стала осторожно ввинчивать себя вперед. Запах крови еле улавливался, перемешанный с еще каким-то странным, резким запахом. Это был не запах травы, хвои, которые она легко отличила бы, – запах исходил от живого существа.
Хищница побежала вперед, азартно принюхиваясь. Ее уже не интересовало то, что происходило в долине, великая сила голода неудержимо толкала к цели.
Увидев у валуна оленуху с крохотным теленком, волчица легла на снег. Самка была молодой, сильной, и волчица поняла, что одной ей не так-то легко будет справиться. И опять она пожалела о том, что с ней нет того, кто был теперь необходим, – отца ее будущих детенышей.
Небо далеко за рекой становилось все светлее и светлее. Снизу, от горизонта, точно под землей, развели огромный костер, пробивались еще слабые язычки розового света.
Оленуха не заметила волчицу.
Притаившись за небольшими кочками, волчица стала ждать, когда оленуха отойдет от теленка или теленок отбежит от нее. До добычи оставалось несколько мощных прыжков.
Важенка стояла боком к волчице, широко расставив крепкие, сильные ноги. Она то и дело подталкивала мордой теленка под себя и слегка приседала, чтобы тот мог дотянуться до вымени.
Стало так светло, что волчица отчетливо видела каждое движение важенки. Рассвет торопил хищницу.
Даже старые важенки, завидя волков, убегали, бросив детенышей, – вековой страх перед жестокостью грозных хищников был сильнее вековой силы материнства.
Сейчас матерая волчица была крайне осторожной, чувствовала, что эта сильная, с острыми крепкими рогами молодая оленуха не убежит, не бросит детеныша, а попытается защитить его. Видно, оленуха родилась в стаде, охраняемом двуногим существом, привыкла к собакам – оленегонкам, помогающим этому существу окарауливать оленей, научилась защищаться от них и непременно примет ее, волчицу, за собаку.
Валун, укрывающий оленуху, был совсем рядом, и волчица решилась на дерзкий шаг.
Сдерживая дыхание – грудь распирало волнение, – хищница поползла к валуну. Ветер дул со стороны важенки, в голове туманилось от крепкого запаха близкой крови.
Вот валун, холодный и гладкий, как яйцо. Волчица поднялась на него, замерла. Оленуха самозабвенно, все еще не слыша и ничего не замечая вокруг, лизала теленка. Маленький темный комочек выпрыгнул из-под оленухи, не то испугавшись чего-то, не то резвясь. Мать хоркнула, и ее взгляд скользнул по валуну.
Волчица зарычала и сделала резкий прыжок. В ее рыке было отчаяние и неистовая злость.
Мягкое тельце теленка хрустнуло, как ледок, хищница почувствовала в пасти вкус теплой, сладковатой, живительной крови. Потом ее грудь, точно острый сук, пронзили рога – страшная, выворачивающая все изнутри, тошнотворная боль затмила все. Какая-то сила швырнула волчицу в сторону, она взвыла и выпустила добычу. Тут же попыталась подняться, но новый удар пригвоздил ее к земле. Хищница услышала горячее дыхание важенки, уловила запах мокроты, которого прежде не могла распознать, увидела розовые, раздувающиеся бугры ноздрей.
Волчица изогнулась и ударила когтистыми лапами но ноздрям, упругим и горячим. Потом она попыталась дотянуться до глаз, наполненных фиолетовой яростью, но оленуха, вновь поддев ее рогами, отшвырнула в сторону.
Волчица тяжело ударилась о землю, вскочила, увернулась от очередного удара и, обезумев, вцепилась в бок важенки, стала рвать ее податливую шерсть и шкуру. Важенка, застонав, присела, боль затуманила ее взор, потом резко подалась в бок и ударила хищницу в грудь задними ногами.
У волчицы перехватило дыхание, силы разом покинули ее. От рогов оленухи она все-таки успела увернуться и, изловчившись, вцепилась в ее гибкую шею, самое уязвимое место, но не смогла повалить важенку на землю – сил уже не было. Оленуха в очередной раз вырвалась, оставив клок шерсти в пасти истекающей кровью волчицы, и бросилась к валуну.
Лапы уже не держали залитое кровью тело. Собрав последние силы, волчица, скуля, оставляя кровавый след, поползла вниз, к спасительному кусту.
У кустов волчица упала. Кровь текла из многочисленных ран, потом пошла горлом. Мутными глазами волчица последний раз посмотрела на долину. Первый луч солнца вырвался из-за горизонта, прошил тучи и осветил кусты, белый снег, озера, набухшие от воды, реку, петляющую по долине. В который раз волчица пожалела, что с ней нет отца погибающих в ее плоти детей.
Важенка, хоркая, дрожа веем телом, с ободранной, кровоточащей шеей и боком ткнулась носом в комочек, лежащий на снегу, и стала самозабвенно лизать его. Тельце было еще теплым и мягким, но уже не подавало признаков жизни. Когда, теленок стал твердым и холодным, оленуха перестала его лизать.
Она долго бегала по лужайке и обреченно хоркала. Запах собственней крови, запах крови волчицы приводил ее в неистовство. Потом она спустилась к реке, пытаясь найти след табуна, пасшегося здесь еще с вечера.
Солнце наполовину поднялось над тундрой, дрогнули и стали рассыпаться тучи, а снег, выпавший ночью, исходил влагой в землю. Над проталинами поднимался легкий, точно над потушенным костром, парок. Распрямились и потянулись к солнцу тугие стебли вечнозеленого рододендрона. Набухшие бутоны его уже готовы вот-вот лопнуть и выпустить первые молочно-желтые цветы. Воздух, нагреваясь, густел от сырости, мир наполнялся великой силой обновления. Проваливаясь в снег, оленуха пробежала водораздел и оказалась в соседней речной долине. Еще с вершины она увидела большое стадо, костер и человека, сидящего около.
Раненая оленуха стала бегать по стаду от важенки к важенке, принюхиваясь и присматриваясь, ошалело, отчаянно хоркая. Крупные слезы текли из ее глаз.
Человек у костра поднялся, почувствовав неладное в стаде, вскинул бинокль и увидел непрошеную гостью. Стадо важенок с крохотными черненькими, точно пропитанными темнотой ночи, телятами стало беспокойно кружиться вокруг истекающей кровью оленухи.
