Текст книги "Дело, которому служишь"

Автор книги: Евгений Дырин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

– Так. Правый разворот пятнадцать градусов! Группа людей, фигуры которых отбрасывают на землю короткие тени, поворачивает вправо и идет за ведущим.

– Интервалы, интервалы! – командует Полбин оглядываясь. – Вся эскадрилья разворачивается, как один самолет!

Фразы его отрывисты, после каждой он ставит энергичную интонационную точку.

– Атака отбита. Прежний курс! Все снова идут прямо за командиром.

Розыгрыш полета, носящий название "пеший по-летному", заканчивается.

Сколько бы ни оставалось времени до вылета, Полбин каждый раз проводил такой розыгрыш. Перед самым запуском моторов он быстрым шагом проходил от самолета к самолету, напоминая порядок взлета, проверяя, все ли запомнили свои места в строю.

Подошло время вылета. Техники, стараясь не прикасаться руками к горячей от солнца обшивке самолетов, спрыгивали с крыльев на землю.

В воздухе, когда эскадрилья построилась, Полбин оглянулся. Самолеты шли крыло в крыло, диски винтов сверкали на солнце. Машины покачивались, то опускаясь, то поднимаясь. Стрелка вариометра на приборной доске Полбина тоже часто прыгала, отмечая то снижение, то подъем. С земли поднимался нагретый воздух, и в восходящих потоках самолеты непрестанно подбрасывало. Штурвал то и дело толкал в ладонь.

Перешли линию фронта. Но до цели оставалось еще добрых полчаса полета. Надо было продолжать набор высоты, чтобы при встрече с японскими И-96 иметь преимущество.

Японцы не заставили себя ждать. Скоро впереди появились "девяносто шестые" – маленькие белые машины. Шасси у них не убирались, и слегка загнутые внутрь тонкие ножки делали их похожими на злых насекомых.

Покачиванием крыльев Полбин дал сигнал: "сомкнуться плотнее". Самолеты еще больше прижались друг к другу. Тому, кто первый раз увидел бы такой тесный строй, могло показаться, что крылья машин вот-вот столкнутся. Но Полбин еще до прибытия в район Буир-Нур много раз водил своих питомцев в полеты на групповую слетанность, и теперь был совершенно спокоен.

Японские истребители быстро приближались, становясь крупнее. Они изо всех сил старались набрать превышение над строем советских бомбардировщиков. Но моторы не выдерживали.

В шлемофоне Полбина раздался шорох. Он увидел, как штурман Факин, сидящий впереди, в наглухо отделенной от летчика носовой кабине, повернул голову. У него зашевелились губы, и Полбин услышал в наушниках:

– У самураев одышка началась. Может, пугнем?

Полбин не ответил. Лишь когда "девяносто шестые" приблизились, по его мнению, на расстояние прицельной стрельбы, он дал команду "огонь". Дружно застучали пулеметы.

Японцы заметались. Почти все истребители ныряли вниз и оказывались позади эскадрильи. Там они кружились, выпускали вдогонку бомбардировщикам редкие пулеметные очереди. Видно было, как "девяносто шестые" задирали носы, силясь набрать высоту для атаки. Но, пробыв в этом напряженном положении несколько секунд, они опять переходили в горизонтальный полет: духу нехватало. Дело было не только в слабой высотности моторов, но и в том, что неубирающиеся шасси снижали скорость.

А советские бомбардировщики, тонкокрылые, с зеркально гладкой обшивкой и спрятанными внутрь посадочными приспособлениями, шли все вперед и вперед. Их серебристые крылья, как лезвия ножей, рассекали воздух.

Но "девяносто шестые" не уходили. Они мертво висели в воздушном пространстве между горячим солнцем и далекой, подернутой дымкой землей. "Им бы только высоту, заплясали бы, гады, – думал Полбин. – А теперь дождутся, пока моторы горючее выработают и пойдут на свои аэродромы докладывать: "встретили группу, провели жаркий бой".

Но хотя истребители отвязались, Полбин не переставал осматривать небо. Он видел, что Факин в своем стеклянном отсеке делает то же самое. Были сведения, что на других участках фронта начали действовать новые японские истребители И-97, обладающие достаточной скоростью и высотностью. Если повстречаются они, то так легко отделаться не удастся. Во всяком случае, спина вспотеет...

Эскадрилья продолжала путь на прежней высоте. Скоро на земле показалась тонкая, часто петлявшая ниточка дороги.

Впереди, строго по курсу самолетов, возникли круглые комки зенитных разрывов. Беззвучно рассыпаясь в воздухе, комки медленно таяли, сливались с голубым небом и исчезали. Вместо них появлялись новые.

Полбин, оглядываясь, отметил, что все ведомые быстро и спокойно выполнили противозенитный маневр. Самолеты рассредоточились и упорно шли прямо на разрывы снарядов.

На секунду Полбин встретился глазами с летчиком машины, которая шла справа. Это Пасхин, ответственный секретарь комсомольского бюро эскадрильи. Молодец Саша! Снаряд разорвался у самого носа его самолета, но он не дрогнул, не вильнул на курсе. Точно подмяв под себя пушистый клубок, самолет твердо шел дальше.

А как Пресняк? Полбин скосил глаза влево. Голова Пресняка в шлемофоне коричневой кожи была неподвижна, глаза устремлены вперед. Но что это? Пресняк вдруг наклонился, будто поднимал что-то на полу кабины. Самолет клюнул носом и стал увеличивать скорость, чуть завалившись на левое крыло. "Куда ты?" – хотел крикнуть Полбин, но Пресняк уже выровнял машину и сделал успокаивающий жест рукой, как бы отдавая честь: "Все в порядке!"

Полбин еще несколько раз поглядывал на него, но самолет летел ровно, и беспокойство скоро прошло.

Приближалась цель. Полбин скоро увидел ее: скопление войск на перекрестке дорог.

– Ложусь на боевой курс, – сказал он штурману. Факин приник к окуляру прицела. Полбину была видна только его согнутая спина с парашютными лямками на плечах.

Наступили минуты, даже секунды, ради которых эскадрилья прошла сотни километров над выжженной монгольской степью, отбивала атаки истребителей, пробиралась сквозь огненный частокол зенитных разрывов. Подходил момент, когда должен был завершиться труд десятков людей: техников, готовивших самолеты, мотористов и оружейников, подвешивавших бомбы и снаряжавших пулеметные ленты... Там, на потрескавшейся земле аэродрома, они ждут, поглядывая на мутное от зноя небо. Пашкин первый подбежит к самолету, поднимет кверху свое узкое лицо с острым подбородком: "Ну как? Разбанзаили?"

Эскадрилья должна была бомбить "по ведущему". Вот почему так застыл Факин. Быстрыми движениями левой руки без перчатки он показывает: "Влево чуть-чуть. Еще влево. Так. Бросаю!"

Полбин дал сигнал ведомым.

Бомбы посыпались вниз. Сначала они летят плашмя, сохраняя положение, в котором находились под фюзеляжами самолетов. Затем их носы опускаются. Мелькнув жесткими крестовинами стабилизаторов, они все увеличивают скорость, на глазах становятся маленькими, еле видными каплями, а затем вдруг исчезают из поля зрения.

Полбин посмотрел назад, вниз. Черное облако поднялось над землей. Оно медленно разрасталось, вспухало, но почти не меняло своих очертаний. Красные вспышки огня клокотали в нем.

Неистово захлопали зенитки. Японцы спохватились. Но эскадрилья ломаными курсами, меняя высоту полета, уходила от цели.

Облако дыма на земле стало постепенно разваливаться и таять. В образовавшихся просветах уже не было видно ни темных пятен пехоты, ни квадратиков автомашин.

Опять потекла под самолетами однообразная степь. Полбин поглядывал на самолет Пресняка. Он не отставал, держался в строю твердо, но по едва уловимым признакам Полбин замечал, что левый ведомый "хромает". Не ранен ли? Горячий, упрямый, мог не сказать...

У самой линии фронта Факин тревожно крикнул:

– Командир, японцы справа!

Это была небольшая группа истребителей, шесть штук. Они неслись наперерез. Полбину бросилось в глаза, что под крыльями самолетов не висели кривые ножки, похожие на две опрокинутые запятые. Шасси убраны, – значит, это и есть "девяносто седьмые". Встреча не из приятных.

"Приготовиться к бою! Сомкнуть строй!"

Но истребители неожиданно сделали разворот "все вдруг" и переменили курс. Что такое?

Со стороны солнца на них в стремительном пике неслись тупоносые И-16. Полбину показалось, что он слышит грозный гул их моторов. Эти выручат!

На аэродроме он ответил Пашкину, что японцев "разбанзаили", как полагается, и, сняв парашют, поспешил к Пресняку. Тот с трудом вылез из кабины.

– Куда ранен?

У Пресняка было смущенное лицо, будто он считал себя одного виноватым в том, что его ранили.

– В ногу, товарищ капитан. Не страшно, я сам законопатил...

Что-то вроде белой повязки было у него выше колена.

– Это когда еще к цели шли?

– Да. Осколок.

– Почему не сказал?

– А что говорить-то? – смущение на лице летчика сменилось знакомым Полбину выражением упрямства. – Он маленький. Куда бы я один через всю степь тащился? Чтоб заклевали?.. А так и бомбы свои на место положил...

Подошла санитарная машина с красным крестом на пыльных бортах защитного цвета. Достали носилки.

– Не надо, я сам, – сказал Пресняк. – Дырка-то пустяковая, на два дня дела.

Он проковылял к машине, устроился поудобнее и улыбнулся Полбину:

– До скорого свидания, товарищ командир. Он вернулся из госпиталя через неделю и, когда перед вылетом проводился розыгрыш "пеший по-летному", сразу же занял в строю место левого ведомого.

Глава V

С приближением вечера все степные звуки заглушил гул моторов. Он доносился с холма, с аэродрома тяжелых бомбардировщиков. "Ночники" готовились к полетам.

Окончив разбор боевых вылетов, Полбин пошел в столовую. Она находилась у подножия холма и была общей для тэбистов и "скоростников". Длинные столы под навесом из камыша были уставлены мисками и кружками.

Полбин сел на скамью, когда из-за стола выходили два летчика в теплых комбинезонах, с планшетами и перчатками в руках. Это были тэбисты, спешившие на полеты. В сумерках, усиленных низким навесом, Полбин не разглядел их лиц. Вдруг очень знакомый голос окликнул его:

– Товарищ командир отряда! Вот встреча-то!

Он узнал Васина. Рядом с ним стоял Петухов. Да, не видались больше года. Лицо Васина сияло радостью, он смотрел на Полбина влюбленными глазами.

Полбин попытался усадить их рядом, но они отказались: надо спешить, скоро вылет. Петухов сокрушенно постучал ногтем по стеклу ручных часов.

В течение двух минут Васин выложил все новости. Они вчера только прилетели сюда на возмещение боевых потерь. Два экипажа, один из отряда Фролова. Фролов все такой же худой и длинный. Гаврюхина в экипаже нет, он уехал учиться на курсы. Его, Васина, и Петухова выделили как лучших "ночников".

– По звездам больше не летаете? – смеясь, перебил Полбин.

Васин, оказывается, не разучился смущаться и краснеть. За него ответил Петухов:

– Не летаем, товарищ капитан. Не можем задерживаться, потому что лейтенанта Васина теперь жена ждет.

– Да ну? Женился? Поздравляю! Васин неловко ответил на рукопожатие.

– А зовут Нина, – продолжал подтрунивать над товарищем Петухов. – Зина на ее место так и не пришла.

Полбин расхохотался. Запомнили, оказывается, тот разнос на аэродроме!

Васин и Петухов заторопились. Полбин простился с ними и долго глядел им вслед. "Мои ученики", – подумал он не без гордости.

Поужинав, он отправился в свою юрту. Бледная полоска зари еще горела на западе, при ее свете можно было бы написать домой. Он вынул из кармана гимнастерки письмо жены, полученное утром, и стал его перечитывать, близко поднося листок к глазам. Маша писала, что Виктор уже знает все песни про парня: "На закате ходит парень", "Парень кудрявый, статный и бравый", "Вышел в степь донецкую парень молодой". С Людмилой ходит на прогулку, как взрослый, водит ее за ручонку.

Дальше говорилось о письме из Чернигова. Шурик, наконец, выбрал: поступил в штурманское авиационное училище. "Молодчина", – как и утром, при первом чтении письма, прошептал Полбин и перевернул листок. Ага, здесь просьба жены Кривоноса передать ему привет и сказать, что дома все благополучно. Но почему его до сих пор нет?

Кривонос тоже был командиром эскадрильи. Здесь они поселились в одной юрте, а там, дома, жили в одной общей квартире. Кривоносы, муж и жена, бездетные, занимали небольшую комнатку.

Интересный человек был Кривонос. Пожалуй, наиболее выдающимся его качеством была любовь к кулинарии. Ему доставляло удовольствие готовить супы, варить кости для студня, резать на мелкие кусочки мясо, делать котлеты. Возвращаясь с полетов (Лидия Кривонос работала женоргом и часто не бывала дома), он надевал полосатую пижаму и, вооружившись толстой кулинарной книгой, начинал священнодействовать. С кухни доносилось его тихое пение и стук ножа.

Мария Николаевна вначале думала, что он делает это по необходимости, ввиду частого отсутствия жены, и предложила помочь, но он отказался: "Спасибо. Солдат должен сам все уметь". И действительно, он умел готовить все. Когда Лидия, веселая, шумная, возвращалась с собрания, он открывал ей дверь и говорил:

– Пришла? Ну, хорошо. А я тут супец приготовил – пальчики оближешь.

Жили они дружно, по вечерам долго читали, работали. По праздникам распивали вдвоем бутылочку вина и тихонько пели в своей комнате украинские песни.

Еще две особенности были в характере Мефодия Кривоноса. Во-первых, он с необыкновенной бережливостью относился к своему здоровью; во-вторых, чрезвычайно любил порядок, и эта любовь подчас принимала странные, почти болезненные формы.

Обычно по вечерам он совершал небольшую прогулку вокруг дома, перед сном открывал форточку и дверь в коридор, чтобы просквозило. Запаха папирос он не терпел и был доволен, что Полбин тоже некурящий. Любовь к порядку выражалась у него во всем: порядок был на полках в кухне, на вешалке для платья в передней, на полочке для умывальных принадлежностей. Такой порядок любил и Полбин, но он не понимал, для чего, например, складывать ненужные книги в бумажные мешки и нумеровать их по музейно-архивной системе. А один раз сосед не на шутку его рассмешил. Кривонос любил вывешивать в квартире всякие объявления: насчет свежеокрашенных оконных рам, по поводу неисправной канализации. Как-то летом, когда Мария Николаевна с детьми отдыхала в небольшой деревне на берегу горной речки, а Лидия Кривонос находилась в служебной командировке. Полбин после трехдневного отсутствия приехал домой. Он знал, что в квартире нет никого, кроме Мефодия Семеновича, и расхохотался, увидев в передней приколотую кнопкой бумагу с карандашной четкой надписью: "Ванная не работает". Автору объявления было хорошо известно, что никто, кроме него самого, в ванную зайти не может, по крайней мере, в течение недели.

Летал Кривонос хорошо, в эскадрилье у него был тоже образцовый и по-настоящему разумный порядок. Поэтому Полбин снисходительно относился к домашним странностям своего соседа.

Начинало быстро темнеть, и Полбин, присев на земляную ступеньку у входа в юрту, достал карандаш и бумагу. "Манек! Я жив, здоров! Бьем зарвавшихся самураев!" – вывел он. Почти каждая фраза в письме заканчивалась восклицательным знаком.

Первый самолет поднялся с аэродрома тэбистов. Полбин проводил его взглядом.

Подошел Кривонос.

– Как слетал сегодня? – спросил он. – Хорошо? Ну, хорошо.

– А у тебя как? В порядке? – в свою очередь спросил Полбин.

– В порядке. – Кривонос вошел в юрту и стал устраиваться на раскладушке.

– Я письмо получил, – сказал Полбин. – Тут привет тебе от Лидии.

Кривонос взял у него из рук листок, при свете спички пробежал две последние строки.

– Значит, дома все хорошо. Ну, хорошо.

И опять пошел в юрту.

Темнота сгустилась сразу. Писать было уже нельзя. Полбин подумал, что лучше: зажечь свечу и продолжать или поговорить с Кривоносом насчет встречи с "девяносто седьмыми". Надо новую тактику вырабатывать, враги это опасные. Письмо можно закончить на рассвете. Судя по всему, раннего вылета не предполагается.

– Хочу с вами посоветоваться, товарищ капитан, – послышался из темноты голос Пасхина.

– Садись, Александр Архипович, – Полбин подвинулся, освободив место на ступеньке. – О чем советоваться?

– Да вот насчет плана.

План комсомольской работы лежал у Пасхина в планшете. Он щелкнул кнопкой и опять застегнул планшет: все равно ничего не прочесть.

– Свечу? – спросил Полбин.

– Да нет, комары налетят. Я только по одному вопросу. Хотел включить беседу по международному положению.

– Ну?

– Не знаю, кому поручить. Лучше, чтоб кто-нибудь постарше.

– А, намекаешь, – усмехнулся Полбин. – Хорошо, давай мне, Александр Архипович.

Комсомольского секретаря, совсем еще молодого человека с выгоревшими белесыми бровями и вихрастым непокорным чубом, в эскадрилье почему-то все величали по имени-отчеству.

– У меня батальонный комиссар такую беседу проводил вчера, – сказал из юрты Кривонос.

– Вот я с ним и посоветуюсь, – ответил Полбин. – Да и ты расскажешь, Мефодий Семенович, о чем был разговор.

– Давай завтра, – сонно проговорил Кривонос. – Я что-то спать хочу.

Заскрипела раскладушка, а через минуту донеслось мерное дыхание.

Кто-то шел по траве, посвечивая фонариком. Над аэродромом снова пронесся тяжелый бомбардировщик.

– Ножки, ножки поджимай! – крикнул ему вслед Пасхин и рассмеялся собственной шутке: огромные колеса шасси ТБ не убирались в полете.

Человек с фонариком приблизился. Это был Ююкин.

– Кто это тут над стариком потешается? – сказал комиссар. Из вежливости он не стал освещать лица сидящих фонариком и наклонился, пристально вглядываясь. – Сидите, сидите, я на минутку. Товарищ Полбин, у вас можно переночевать одному человеку?

– Места хватит, – ответил Полбин. – Юрта просторная и даже запасная "гармошка" есть. "Гармошкой" называлась легкая раскладная койка.

– Отлично. Товарищ Гастелло, прошу. Неподалеку стоял человек. Он подошел, протянул руку с длинными теплыми пальцами:

– Старший лейтенант Гастелло. Полбин и Пасхин назвали себя.

– Присядем, товарищи, – сказал Ююкин. удерживая за рукав Пасхина, который хотел уступить место на ступеньке. – Трава везде сухая и теплая.

Гастелло сел чуть поодаль. Он все время молчал. Ююкин сказал, обращаясь к Полбину:

– Я на рассвете лечу в разведку. А этот товарищ, – он глянул в сторону Гастелло, – тэбист, с того аэродрома. Хочет в дневном полете ознакомиться с местностью, чтобы потом легче было ориентироваться ночью. Он полетит со мной за штурмана.

Гул моторов заглушал его слова. С верхнего аэродрома взлетела новая партия бомбардировщиков. Огромная машина пронеслась над головами. На небольшой высоте мелькнул тусклый кабинный свет "моссельпрома". Очертаний самолета не было видно, они угадывались по широкой тени, которая то закрывала, то открывала звезды. "Может быть, Васин и Петухов полетели, – подумал Полбин. – Счастливо, друзья!"

Переждав, пока утихнет шум, и проводив глазами бортовые огни последнего самолета, Ююкин сказал:

– Ушли старики. Так это вы, Александр Архипович, тут насчет ножек подшучивали?

– Я без всякой злости, товарищ комиссар, – ответил Пасхин. – Просто приятно сознавать, что есть уже лучшая машина, шаг вперед.

– И "Тэ-бе третий" хорошая машина, – вставил Гастелло. Голос у него был грудной, глубокий.

– Правильно, – сказал Полбин.

– Конечно, правильно. – Ююкин сделал паузу, как бы проверяя, не хочет ли еще кто-нибудь говорить. – Самолет хороший, служит и еще будет служить. Но не нужно забывать, что, кроме всего прочего, ТБ составил эпоху в самолетостроении. Это первый в мире бомбардировщик-моноплан. В Европе и Америке еще строили этажерки-бипланы, думали о разных трипланах, полипланах, а он у нас уже был. Не будь его, Александр Архипович, не летали бы мы с вами на скоростных. СБ – это его продолжение. А следующий этап, видимо, – пикирующий бомбардировщик, соперничающий по запасу прочности и скорости с истребителем.

Полбин весь превратился в слух. Беседа с Чкаловым ожила в его памяти.

Ююкин, все более увлекаясь, стал рассказывать о том, как в Военно-воздушной академии недавно оскандалился один француз по фамилии Ружерон. Он числился где-то профессором, специалистом по бомбометанию. Приехал в Москву то ли лекции читать, то ли опыт перенимать, а вернее всего с другими, скрытыми целями. И начал вдруг говорить, что во Франции только что нашли новый способ бомбометания – сбрасывание с пикирования.

– Неверно это, – сказал Полбин.

– Конечно, чушь. И вот поднимается один преподаватель, Кудрявцев, – вы его учебники по аэронавигации знаете, – и рассказывает, как еще в восемнадцатом году советский летчик Петров разбомбил ударом с пикирования интендантский склад деникинцев на станции Нежин. Кудрявцев сам служил в этом отряде летнабом. Другой преподаватель приводит еще более ранний случай. Был такой летчик в тридцатом отряде русской армии, Шадский Михаил Иванович, поручик...

Беседа длилась еще около часа. Лишь когда последний ТБ ушел на задание и на верхнем аэродроме, освещенном голубыми лучами посадочных прожекторов, наступила тишина, Ююкин поднялся:

– Пора, товарищи. Желаю всем хорошо отдохнуть.

Он ушел вместе с Пасхиным. Полбин зажег в душной юрте свечу, достал раскладушку для Гастелло. Оба улеглись и, задув свечу, некоторое время разговаривали в темноте. Гастелло сказал, что его зовут Николай Францевич, и, правильно поняв вопросительное молчание Полбина, добавил, что он родом из Белоруссии, вырос в Полесье, сам тоже белорус. Был он немногословен, и Полбин подумал почему-то, что это качество в нем, должно быть, выработали длительные полеты, когда человеку в течение многих часов приходится молчать, а если уж открывать рот, то для того только, чтобы отдать точное, без лишних слов, приказание. Впрочем, это могло быть и особенностью натуры. В Гастелло чувствовался человек крепкого, напористого характера. Такие нравились Полбину.

Уснули нескоро, – мешали комары да еще сладкое всхрапывание Кривоноса. Почему-то в ночной тишине чужой храп кажется громче других звуков, к нему трудно привыкнуть.

С первым лучом солнца Гастелло встал и начал заботливо приводить в порядок свою койку. Полбин тоже проснулся, разбуженный гулом моторов ТБ, которые возвращались с задания и, казалось, цепляли своими тяжелыми колесами за крыши юрт и палаток. Кривонос повернулся на раскладушке, пошевелил губами, но продолжал спать.

Гастелло ушел. Полбин сел на ступеньке у входа в юрту. Надвигалась дневная духота. Небо было чистое, только на северной его стороне стояло небольшое бело-розовое облако. Нижний край его золотился, переливаясь в лучах солнца. Полбин залюбовался им. Откуда пришло оно? И где оно сейчас: над монгольской степью или, может, глядится в голубые утренние воды Байкала? Ведь иногда только кажется, что облако рядом, рукой подать, а лететь до него нужно много часов... Может, сейчас проснулась маленькая Людмила, разбудила мать, и Маша, поправив одеяло на кроватке дочери, стоит у окна и видит это же облако, легкое, бело-розовое, с золотистым отливом внизу. На ней легкий сарафан в розовый цветочек по белому полю, в волосах капельки воды после умывания...

"Утреннее облако мое", – мысленно сказал себе Полбин и оглянулся на спящего Кривоноса, словно боясь, как бы тот не уличил его в неподходящей к должности и положению лирике.

Достав карандаш, Полбин положил лист бумаги на твердую обложку книги Лапчинского и быстро написал письмо. Потом открыл книгу, стал перелистывать ее, пробегая отдельные страницы. Из головы не выходили "девяносто седьмые". Надо было придумать, как лучше избегать их ядовитых укусов. Пожалуй, лучше всего при встречах в воздухе не уходить на повышенной скорости, а организовывать оборону огнем. Но как? Этот вопрос еще предстояло решить.

На старт вырулил самолет. Разбежавшись, он оторвался от земли, развернулся, красиво блеснув белыми крыльями в лучах солнца, и ушел курсом на юг. Ююкин и Гастелло улетели.

Проснулся Кривонос. Увидев запечатанный конверт, он сказал:

– Написал уже? Хорошо. Надо было бы привет передать.

– Я передал, – ответил Полбин, поднимаясь с земли и отряхивая прилипшие к брюкам травинки.

– Сам догадался? Ну, хорошо. Пойдем завтракать.

Умывшись, начистив сапоги, они пошли в столовую. По дороге Кривонос очень подробно и толково передал содержание беседы по международному положению, которую позавчера проводил в его эскадрилье Ююкин.

В столовой Полбин сел поближе к группе тэбистов, которые, как видно, недавно вернулись из ночного полета. Он спросил летчика в комбинезоне с расстегнутым меховым воротником, прилетела ли уже "четверка".

– А кто на ней? Петухов? Из новеньких?

– Да. И Васин. Штурман.

Летчик отвернулся и стал сосредоточенно ковырять вилкой холодную баранину.

– Что? Не прилетела пока? – все еще не теряя надежды, требовательно потянул его за рукав Полбин.

– И не прилетит. Сбили.

– Как сбили?

– Ну, как сбивают? – летчик обратил к Полбину красное от внезапного раздражения лицо. – Загорелась на трех тысячах и до самой земли... А ты – как, как... Эх, Петя-Петушок...

За отворотом мехового воротника Полбин увидел на петлицах летчика квадратик младшего лейтенанта. Но он не обиделся за грубый ответ. Человек был охвачен искренним горем.

Подождав, пока летчик несколько успокоился, он сказал:

– Нервы у каждого есть, но нашему брату нужны крепкие. Где сбили?

Младший лейтенант назвал пункт и рассказал подробности гибели экипажа Петухова. "Четверка" очень метко отбомбилась и уже уходила от цели, но тут снаряд попал в бензобаки. Петухов скольжением пытался сбить пламя. Это не удалось. Огонь перекинулся на другое крыло. Самолет врезался в землю. Никто из экипажа с парашютом не прыгал.

На другой половине стола шел спор. Говорили тэбисты. Полбин прислушался.

– Суеверия, суеверия, – кипятился кто-то. – Я тоже не суеверный, плюю на тринадцатое число, кошек и прочую чепуху, а насчет бритья перед вылетом иногда думаю. Потому что тут ты как будто сам себя в чистое одеваешь заранее. Вот Петя побрился вчера, воротничок свежий подшил...

Полбин вспомнил, что Петухов и Васин вчера были хорошо выбриты, от них пахло одеколоном.

– Ерунда, – возражал низкий густой бас, принадлежавший молодому, краснощекому летчику с каштановой прядью волос на высоком лбу. – Это все отрыжки прошлого, когда авиацию чудом считали. А как же, по-твоему, истребителям, которые по пять-шесть вылетов делают? Миклухами-маклаями ходить?

– Можно вечером бриться.

– Ерунда, – упрямо басил обладатель каштановой пряди. – Я не знал, что ты такой отсталый. Во-первых, если уж собьют, так надо, чтобы противник видел, что ты не чумичка, а летчик советский: бритый, чисто одетый. А во-вторых, надо воевать так, чтобы не сбивали, правильно воевать. Лопуха и труса никакая борода не спасет...

– Правильно! – громко сказал Полбин, поднимаясь из-за стола. В разговор он вмешался неожиданно для себя, но тэбисты обернулись и увидели его опрятную, хорошо обтягивающую грудь и плечи гимнастерку с подворотничком, свежую белизну которого подчеркивала загорелая шея. Брился он каждое утро, сегодня тоже успел, пока Кривонос бережно плескал себе на руки воду из фляжки.

– Правильно товарищ говорит, – произнес Полбин, увидев, что от него ждут еще каких-то слов. – Суеверия идут от религии, а у нас летчики в большинстве кто? Коммунисты и комсомольцы.

Спор сам собой прекратился.

Полбин не стал разыскивать Кривоноса, завтракавшего на другом конце длинного стола. Тот обычно, если позволяло время, долго просиживал над тарелкой, стараясь с помощью приправ улучшить вкусовые качества почти постоянного блюда – бараньего мяса.

Выйдя из-под навеса под лучи уже сильно припекавшего солнца, Полбин вспомнил, что нужно сдать письмо. В нем говорилось и о встрече с Петуховым и Васиным. Но не распечатывать же конверт...

Прошло больше часа, а задания на вылет не было.

– Пехота и без нас справляется, – говорил Бурмистров, похаживая около штабной юрты. – Помогли и хватит, зря нас не тревожат.

Но загорелое, медно-красное лицо командира полка было неспокойно. Истекал срок возвращения из разведки Ююкина, а самолета не было. Бурмистров делал вид, что в юрте ему душно, но в действительности он изменил всегдашнему правилу и не выставил посыльного в качестве наблюдателя, а сам то и дело поглядывал на небо из-под косматых бровей.

Самолет Ююкина не вернулся и к вечеру.

Глава VI

Мария Николаевна проснулась от стука в дверь. Было около восьми утра, дети еще спали. Соседка обычно поднималась позже. Кто же это? Сердце Марии Николаевны тревожно забилось.

На пороге стояла Лидия Кривонос. Ее светлые крашеные волосы были тщательно выложены, на бледных обычно щеках играл румянец: она только что умылась холодной водой.

– Можно? – сказала она входя. – Я тебя разбудила, Маша. Извини.

– Да нет, я что-то заспалась. Ребят вчера долго укладывала.

– Папу ждут?

– Да. – Полбина подвинула Лидии стул, сняв со спинки платьице дочери. Витюшка все спрашивает: что папа привезет? Я говорю – маленький самолет.

– А я моего Мефодия одна жду, – сказала Лидия. – Мне труднее, чем тебе, Маша.

Мария Николаевна знала, что у Кривоносов был когда-то мальчик, он умер в трехлетнем возрасте.

– Как сказать, – ответила она, – одной скучать или втроем...

– Я не скучаю. То-есть очень тоскую по Мефодию, но скучать мне не дает работа. А ты, Маша, с тех пор как замужем, нигде не работала? У тебя же специальность...

Мария Николаевна слегка покраснела. В том гарнизоне, где Полбин был командиром отряда тяжелых кораблей, она работала лекпомом в санчасти, Виктора каждое утро водила в ясли. Но после рождения Людмилы стало труднее.

– А общественная работа? – опять спросила Лидия, усаживаясь поудобнее и кокетливо поправляя на груди складки нового голубого утреннего халатика. – Я тебя, Машенька, вижу на всех собраниях, ты активная, а вот постоянного поручения от женсовета у тебя нет. Мне даже стыдно иногда, мы соседи...

– Мне теперь трудно одной, без свекрови, – сказала Мария Николаевна. – Но, по совести говоря, ни разу об этом серьезно не думала...

– Под лежачий камень вода не течет, – подхватила Кривонос. – Это верно. Ты в комсомоле долго была?

– До прошлого года. Мне уже двадцать семь, выбыла по возрасту.

– В партию думаешь вступать?

– Да, – ответила Мария Николаевна, почувствовав, как при слове "партия" легонько дрогнуло сердце. Она думала о вступлении в партию, у нее не раз был об этом разговор с мужем, но ей казалось, что она далеко, далеко еще не подготовлена к этому очень большому событию в жизни человека; свое собственное вступление в ряды коммунистов она видела где-то в туманном будущем, когда сама она будет иной – неизвестно какой, но лучше, конечно.

Лидия Кривонос доверительно положила руку Марии Николаевне на плечо.

– Я для тебя, Маша, одну интересную работу наметила... Сейчас не окажу, а вечерком зайду, и мы подробно поговорим.

– Хорошо, – Мария Николаевна посмотрела на часы. – Скоро почта будет.

– Вот бы сразу два письма – тебе и мне. Правда?