Текст книги "Дело, которому служишь"

Автор книги: Евгений Дырин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Напротив школьной карты была прибита гвоздями другая. На ней вилась нанесенная цветными карандашами линия боевого соприкосновения войск. Красные бумажные флажки на булавках отмечали недавно отвоеванные у противника города.

Генерал Грачев уступил Полбину свое место за столом, сам сел справа. Слева сидел Крагин, а у стен на стареньких стульях – Рубакин, Самсоненко, флаг-штурман корпуса подполковник Федосеев и секретарь партбюро штаба капитан Лучкин. Дробыш взял свободный стул.

Полбин положил часы на стол, значительную часть которого занимал массивный письменный прибор, и начал рассказывать о совещании у командующего. О том, как был принят его доклад, он сказал: "В общем мы выглядели неплохо". Но на совещании командующий упрекнул Полбина в том, что в корпусе во время операции на Курской дуге был случай потери ориентировки. Этот случай произошел в дивизии Рубакина. Теперь, рассказывая об этом, Полбин резко критиковал командира дивизии и назвал этот случай "проявлением штурманской немощи".

Флагштурман дивизии Рубакина подполковник Федосеев, совсем еще молодой человек, слушая Полбина, краснел, нервно теребил пальцами тонкий ремешок планшета и упорно смотрел в сторону, на барометр. Рубакин, большой, грузный, с наголо выбритой головой, недовольно хмурил кустистые выцветшие брови и часто делал плечом такое движение, как будто отталкивал валящийся на него тяжелый предмет.

Полбин видел это знакомое ему движение, но ничего не смягчал в своей речи. Он знал Рубакина, который не только внешностью, но и характером напоминал ему погибшего на Халхин-Голе Бурмистрова, знал, что Рубакин не любит оставлять без возражений критику в свой адрес. Но, споря и оправдываясь, полковник Рубакин никогда не упорствовал в допущенной ошибке, а то, как он переживал ее, чувствовали на себе его подчиненные: он не кричал на людей, которые разделяли с ним вину, а только давал им такие сжатые сроки для выполнения приказаний, что не оставалось времени вздохнуть. Не выполнить же приказание к сроку было нельзя, все знали характер командира дивизии. И получалось нередко так, что обнаружившиеся недостатки устранялись у Рубакина гораздо быстрее, чем у исполнительного, но несколько суетливого Дробыша.

Глава VII

Лейтенант Петр Белаш был родом с южной Украины. Это от матери своей, которую помнил по фотографии, где мать была в национальном наряде с монистами и лентами, он унаследовал черные живые глаза, мягкий певучий голос и любовь к чистоте и аккуратности. Вырос он в небольшом городе Мелитополе, на окраине, которая называлась "Новые планы" и получила такое название, очевидно, потому, что здесь рождался новый город с длинными улицами, утопающими в садах.

Летом Белаш ходил с товарищами купаться на речку Молочную. Она текла в очень пологих, топких берегах, которые мелитопольцы называли "кисельными": выбираясь из воды, пловцы по колена вязли в жидкой грязи и потом долго бегали по берегу в поисках камня, с которого можно было бы помыть ноги перед одеваньем.

В Мелитополе Белаш закончил два курса педагогического института, а потом началась война, его призвали в армию, и он, комсомолец, аэроклубовец, к весне сорок третьего года стал летчиком.

За время войны он побывал на многих реках, о которых знал только из географии. Купался в Северном Донце, в Дону, в Волге, в холодном Тереке у Моздока. Иногда купанье было вынужденным: Дон пришлось переплывать в одежде на железной ребристой бочке из-под бензина, и самой страшной была тогда мысль, что бочку могут пробить пули "Мессершмиттов" или осколки, которые шлепались в воду с коротким шипеньем. Но Белаш переправился благополучно, а его товарищу по аэроклубу, тоже мелитопольцу, не повезло: переплыв реку па пароме, он был убит у самого берега. Белаш зарыл его в песок и в документах нашел крохотную карточку с белым уголком и надписью на обороте: "Милый, посмотри, какая я грустная без тебя". Девушку эту, невесту товарища, он тоже знал по институту, но с начала войны о ее судьбе ничего не было известно.

Когда в сводках Совинформбюро впервые появилось сообщение о боях у Мелитополя, Белаш стал жить в напряженном ожидании. Старика-отца в городе не было, он работал на заводе где-то на Урале. И Белашу больше всего хотелось двух вещей: узнать, что болотистые берега Молочной стали могилой для фашистов, и написать по адресу Кати Монаховой. Она, конечно, уже не жила на улице Чернышевского, но соседи могли сказать что-либо о ее судьбе. Белаш хранил карточку с трогательной надписью и считал своей обязанностью рассказать Кате о том, как погиб ее любимый.

Ждать пришлось долго. Немцы укрепили берега Молочной и сопротивлялись ожесточенно. Только спустя месяц после первого упоминания Мелитополя в оперативной сводке Белаш услыхал приказ Верховного Главнокомандующего о взятии Мелитополя и ликвидации оборонительной полосы немцев на реке Молочной. В приказе, кроме всего прочего, говорилось: бойцов и командиров, особо отличившихся в боях при прорыве укрепленной полосы немцев и освобождении гор. Мелитополя, представить к высшей награде – присвоению звания Героя Советского Союза. В списке частей, отмеченных Верховным Главнокомандующим, был авиационный полк, которому присваивалось наименование Мелитопольского.

Белаш услышал это по радио 23 октября. Он позавидовал тем, кто был на южном участке фронта и освобождал Мелитополь. Неразумно все-таки распоряжается военная судьба! Ведь стоило только корпусу пройти на две-три сотни километров южнее, и, может, увидел бы хоть с высоты полета улицу Ленина, огромный парк на горе... Белаш вспомнил, как по окончании первого курса, после студенческого вечера, он провожал Катю Монахову и расстался с ней у каменной стены парка в розовом свете наступающего утра... Робость, робость! Он так ей ничего тогда и не сказал!

Двадцать пятого октября Белаш с вечера заступил в наряд – оперативным дежурным по штабу корпуса. "Командный пункт" дежурного был в маленькой комнатке, сообщавшейся дверью с рабочей комнатой Полбина. Другая дверь вела в комнату начальника штаба, но генерал Грачев уехал в дивизию Рубакина. Полбин сидел в своей комнате за столом и в течение двух часов подряд что-то писал.

В одиннадцать часов вечера принесли газеты за двадцать четвертое. Белаш постучался к командиру корпуса. Полбин, не отрываясь от работы, сказал, что посмотрит газеты несколько позже.

Белаш перечитал строчку за строчкой весь приказ Верховного Главнокомандующего и снова размечтался. Телефоны на столике молчали, за окном монотонно шумел дождь. Коптилки из снарядных гильз, стоявшие на подоконнике, тихо шипели. Иногда фитили потрескивали, – вероятно, в пламя попадали крупинки соли, которая подсыпалась в бензин, чтобы избежать взрыва "лампы".

Вдруг зазвонил телефон. Белаш вздрогнул и схватил трубку.

– Оперативный дежурный лейтенант Белаш слуш...

– Ладно, ладно, сам рядовой, – послышался в трубке голос Панина, дежурившего на узле связи. – Возьми наушники, сейчас включу "Последние известия".

Наушники радиотелефона лежали на столе. В них уже слышалось шуршанье, как будто в черных эбонитовых коробочках ползали майские жуки. Белаш приложил одну коробочку к уху и услышал тихий, но очень ясный голос диктора, читавшего оперативную сводку. Освобождены города Сумы, Днепропетровск... Наступление продолжается!

Белаш, хмурясь, поглядывал на ящики телефонов, словно им можно было взглядом приказать, чтобы они молчали. Но телефоны вели себя благоразумно. Видимо, все, кто располагал такой возможностью, слушали в эти минуты радио.

"Передаем постановление Совета Народных Комиссаров СССР", – ровно читал диктор. Белаш неизвестно для чего подул в черную коробочку и плотнее прижал ее к уху.

"...Присвоить нижепоименованным лицам воинские звания, установленные Указом Президиума Верховного Совета СССР от 7 мая 1940 года..."

Белаш слушал, перекатывая карандаш на столе. Кому-то было присвоено звание генерал-лейтенанта... Затем генерал-майора – имена были незнакомые. И вдруг:

"...генерал-майора авиации – Полбину Ивану Семеновичу".

Белаш бросил наушники на стол, рванул, не постучавшись, дверь комнаты, остановился у порога:

– Товарищ полковник, вы генерал!

Полбин поднял голову. У него был отсутствующий взгляд человека, которого неожидално вывели из состояния глубокой задумчивости.

– Что? – спросил он.

– Вы генерал! – повторил Белаш, чувствуя, что ведет себя нелепо, но еще не зная, как исправить положение.

– Что это значит? – Полбин положил перо на чернильный прибор и строго взглянул на лейтенанта. Белаш, наконец, нашелся, выпалил скороговоркой:

– Докладывает оперативный дежурный лейтенант Белаш. По радио вы – генерал!

Лицо Полбина вспыхнуло. Он стал медленно подниматься со стула, положил руку на трубку телефона, и в ту же секунду телефон зазвонил. Полбин быстро прижал трубку к уху.

– Да. Спасибо, Филипп Иванович! Да. Сейчас мне сообщил оперативный дежурный, но я не знаю, кто из нас больше растерялся. Он говорит, что я генерал только по радио...

Белаш готов был провалиться сквозь землю. В его комнате зажужжали телефоны, и он опрометью выскочил в оставленную открытой дверь.

Звонил Грачев. Потом Самсоненко. Звонили Дробыш и Рубакин. Потом Белаш перестал снимать трубку параллельного телефона, только слушал, как Полбин за тонкой дверью отвечал на поздравления. Вот он сказал кому-то громко: "Служу Советскому Союзу!" Значит – командующий...

Телефонная буря продолжалась полчаса. Когда она немного поутихла, дверь отворилась, и Полбин сказал:

– Лейтенант, давайте составим заговор: отвечайте, что я уже ушел из штаба. Хочу закончить работу.

– Слушаюсь, товарищ генерал! – вытянулся Белаш.

Звонили только дважды. Начальник района авиационного базирования Блинников и кто-то из штаба.

Прошло десять минут. Из комнаты донесся голос Полбина:

– Лейтенант Белаш!

Одергивая на ходу гимнастерку, Белаш открыл дверь и остановился. Подняв глаза, он увидел, что Полбин улыбается какой-то необычной, смущенной и доброй улыбкой.

– Сказать по правде, не работается что-то, – сижу и почему-то думаю, что был в свое время пастухом. Не в свое, а в чужое, царское, которого вы не помните. Давайте посмотрим газеты, а?

Белаш принес газеты.

– Оставьте дверь открытой и присядьте тут, – сказал Полбин, разворачивая номер "Красной звезды". – Вы, кажется, из Мелитополя?

Белаш присел на край стула, но тотчас же поднялся для ответа:

– Да.

– А вы сидите. Я ведь генерал пока только по радио, – улыбнулся Полбин, но, заметив, как зарделся лейтенант, добавил: – Ладно, не буду. Никто, кроме меня и товарища Крагина, этого не знает... Так вы именинник! – он указал на газетный лист с приказом Верховного Главнокомандующего.

Белаш неловко кивнул. Полбин пробежал глазами приказ.

– Вот. Особо отличившимся присваивают звание Героя Советского Союза. Хотелось бы там быть?

Белаш помедлил с ответом. Он мог сказать прямо: "хотелось бы". Но такой ответ нескромен. Сказать, что очень хочется побывать в родном городе? Это будет искреннее, но лишь наполовину, ибо звание Героя тоже манит...

Полбин не стал ждать ответа.

– Понимаю, – сказал он. – Будете хорошо воевать – и здесь высокую награду заслужите. Только вот в Мелитопольском полку служить не придется. А что, если вернетесь домой, в Мелитополь, из Берлинского полка?

– Это совсем здорово! – сияя улыбкой, ответил Белаш.

– Здорово потому, что в этом нет ничего невероятного, – сказал Полбин. – В Берлине мы будем.

Улыбка не сходила с лица Белаша. Полбин внимательно смотрел на него. "Молодость! – думал он. – Я был постарше, когда первый раз сел в кабину У-2. Да и все мы, летчики старшего поколения, позже начинали... Мой Виктор, если пойдет в авиацию, а пойдет наверняка, тоже в таком возрасте начнет летать. Только ему уже не придется сразу на фронт итти. Насчет этого мы с Белашем постараемся..."

– А в Берлине мы скоро будем? – спросил Белаш.

– Вот этого точно я не знаю, – усмехнулся Полбин. – Но в том, что будем, уверен абсолютно. Для этого нужно только одно...

Он помедлил, пристально глядя на Белаша. Лейтенант молчал, но по блестящим глазам его было вид– но, что он с нетерпением ждет конца фразы.

– Нужно только не теряться... В воздухе особенно. Лейтенант понял намек и опустил глаза, но тотчас же поднял их.

– В воздухе я не теряюсь, товарищ генерал, – сказал он твердо.

– Значит, Берлин недалеко... Ну что же... Может быть, все-таки поработаем?

Белаш поднялся и вышел.

Полбин посмотрел ему вслед и подумал: "А ведь верно, не теряется в воздухе. Только сегодня я ему наградной лист на "Красное знамя" подписал. То-то обрадуется, когда узнает. Первый боевой орден!"

Он углубился в работу. Статья об ударах пикировщиков по артиллерии подвигалась медленно. "Пикировщик – снайпер бомбометания и, следовательно, одна из центральных фигур на поле боя, – писал он. – Действуя по артиллерии врага, пикировщик непосредственно участвует в самой гуще боя, активно вмешивается в ход боя, точными ударами расчищая путь пехоте. Поэтому надо постоянно воспитывать летные кадры в духе правила: "Борьба с артиллерией самая почетная, хотя и сложная задача пикировщика".

Полбин закончил работу через час. Выйдя в комнату дежурного, он увидел, что Белаш спал, привалившись головой к ящику телефонного аппарата. Рядом лежал затрепанный номер журнала "Красноармеец" с кроссвордом, который был заполнен карандашами всех цветов – каждый дежурный писал своим.

Открыв дверь в коридор, Полбин увидел часового с автоматом на ремне.

– Пусть отдохнет, – сказал ему Полбин, кивнув на Белаша. – Разбудите, если кто позвонит. Дверь я оставлю так.

На клочке бумаги он быстро написал: "Я на радиостанции. Звонить туда. Полбин".

Листок он положил на крышку аппарата.

Глава VIII

Самолет пикировал.

Земля валилась навстречу, словно не "Петляков", дрожа от напряжения, несся к ней, а разом поднимались вверх серые осенние поля, дороги, рваные пятна голых рощиц, в которых притаилась вражеская артиллерия. Тусклая лента Днепра набухала, становилась все шире и шире, – казалось, река на глазах выходила из берегов. Так бывает в кино, когда экран вдруг быстро идет на зрителя и все вырастает, увеличивается в размерах.

Белаш был замыкающим в небольшой группе самолетов. Бомбили "вертушкой", уже по второму заходу.

– Сброшены! – воскликнул штурман Светлов. Самолет, освобожденный от бомбового груза, облегченно вздрогнул. Повинуясь рефлексу. Белаш чуть отжал штурвал.

Он не знал, что эту ошибку будет так трудно исправлять. Он даже не сразу понял, в чем состояла ошибка.

Когда самолет стал выходить из пике, Белаш взглянул на приборы, чтобы проверить высоту вывода. Она вполне отвечала заданной – восемьсот метров. Надо было догонять летевшего впереди Гусенко, чтобы встать ему в хвост.

Вдруг Светлов сильно ткнул его рукой в плечо. Белаш удивленно обернулся.

У штурмана было такое выражение лица, как будто, проснувшись, он увидел на своей подушке ядовитую змею. Бслаш проследил за его взглядом и почувствовал, как холод прошел у него по спине.

На правом крыле самолета лежала бомба. Она уютно устроилась между мотором и фюзеляжем. Своя бомба! Черное тело ее лоснилось, отверстие ушка подвески было забито остатками тавота. "Жирно смазывают", – некстати подумал Белаш, а в следующую секунду вдруг ощутил, что не слышит гула моторов. Какой-то высокий, зудящий звук ворвался в уши, вытеснив все. Да, лейтенанту казалось, что он слышит, как жужжит ветрянка взрывателя, поблескивающая в головной части бомбы.

И опять совсем неподходящие мысли промелькнули в мозгу Белаша. Он увидел себя в классе на занятиях по бомбардировочному делу. Чертеж на стене изображает взрыватель в разрезе. Тонкое жало бойка на пружинке удерживается ветрянкой, похожей на безобидную детскую мельницу из бумаги. "Как только ветрянка под действием струи воздуха вывернется, – объясняет преподаватель, можете считать, что ваш взрыватель на боевом взводе. Достаточно легкого удара о препятствие, и произойдет взрыв"...

И ветрянка вывернулась. Блестящий диск в головной части бомбы исчез. Но жужжание в ушах Белаша не прекращалось.

Он летал недавно, но привык чувствовать себя в воздухе ничуть не хуже, чем на земле. Видные из кабины крылья самолета он воспринимал как твердую, надежную опору. В бою, под огнем зениток, он знал, что эти крылья вынесут его из любой беды, лишь бы моторы пели свою бодрую песню.

Но сейчас, сию секунду, может произойти непоправимое. Опора может разлететься в куски, и самолет, кувыркаясь, пойдет к земле, как туловище стрекозы с оторванными крылышками.

Нечего было и думать о том, чтобы занять свое место в строю. Человеку, на котором загорелась одежда, надо держаться подальше от пороховых складов. В поле, в реку, куда угодно! Только обезумевший трус побежит на людей.

Белаш решительно развернул самолет в сторону и услышал голос штурмана:

– Что будем делать, командир?

Светлов вопросительно потянулся к ручке аварийного открывания фонаря кабины. Он ждал приказания выброситься с парашютом.

Виктор Светлов был моложе Белаша. Только недавно со звездочкой младшего лейтенанта он пришел из училища. Еще раньше он учился в фармацевтическом институте, на курсе был один среди множества девушек и, должно быть, невольно усвоил какие-то женские манеры, которые, впрочем, не казались странными при его внешности – белокурых волосах, тонких чертах лица и гибкой талии. "Барышня", – сказал Панин, когда он появился в полку, но Белаш, у которого был ранен штурман, попросил его в свой экипаж и не мог пожаловаться на то, что Светлов уступает своему предшественнику в быстроте и точности штурманских расчетов.

– Сиди, Светлячок, – ответил летчик. – Скинем...

А сам подумал о Викторе: "Красивый парень. Видно, где-то по нем сохнет..." И тотчас же вспомнил Катю Монахову, ее карточку, оставшуюся в чемодане на квартире.

Он старался вести самолет вдоль Днепра: здесь не угрожали немецкие зенитки.

В шлемофоне затрещало, раздался голос Гусенко:

– Петя! Куда поплелся? Ранен?

– Ничего, дойду, – ответил Белаш. Ему и некогда было объяснять насчет бомбы, да и не следовало этого делать: Гусенко мог приблизиться, а в случае взрыва в воздухе...

Белаш резко ввел машину в пикирование, надеясь сбросить бомбу вперед. "Хорошо, что Иваницкий, – вспомнил он о стрелке-радисте, – не просится прыгать"...

Но тут же в шлемофоне послышался задорный, почти веселый голос сержанта Иваницкого:

– Не хочет, командир! Она стабилизатором за кромку крыла зацепилась!..

– Спихнем, – сквозь зубы сказал Белаш и еще резче бросил самолет в пике.

Бомба чуть приподнялась на крыле, а при выводе из пикирования опять мягко прильнула к гладкой металлической обшивке.

– Дело пахнет цветами, – начал было тем же беззаботным тоном Иваницкий. Он повторял слова Гусенко, сказавшего однажды за обедом после трудного полета: "Даже если в кабине запахло цветами, которые положат тебе на могилу, надо тянуть и тянуть, пока винты крутятся".

– Не болтать, сержант, – оборвал его Белаш. Поглядывая через стекло кабины на упрямую бомбу, он видел красивый профиль Светлова, его руки, крепко сжимавшие навигационную линейку. На откидном деревянном стульчике штурману, высокому и худому, было неудобно, коленями он почти касался своей груди.

Ослепительно-белое облако, похожее на большой снежный ком, переваливаясь, пронеслось под крылом. Тень самолета появилась на его дымящейся поверхности и тотчас же соскользнула вниз, растаяв в голубой дымке по дороге к земле.

– Что будем делать, Виктор?

– Пикировать больше нельзя, – быстро ответил Светлов.

Он видел, что Белаш понял его. После того как вывернувшаяся ветрянка освободила механизм взрывателя, воздух, в который врезался самолет, стал опасным врагом. Встречная струя на пикировании могла ударить по бойку взрывателя с силой тяжелого молота – и тогда...

Светлов медленно приходил в себя. В девяти случаях из десяти пугает неожиданное, а появление собственной бомбы на крыле самолета казалось невероятным, невозможным, сверхъестественным...

Теперь Светлов представил себе, как все произошло. Отделившаяся от самолета бомба первое время по инерции летит рядом с ним, сохраняя его скорость, как неотъемлемый спутник. Когда Белаш, отжав штурвал. увеличил угол пикирования и скорость "Петлякова" возросла, бомба оказалась позади и выше самолета, а как только он начал выходить из пике, скорости уравнялись – бомба догнала его и спокойно улеглась на крыле. Сейчас нужно было избавиться от этой опасной спутницы. Риск? Да, риск...

Гусенко то и дело спрашивал по радио, как себя чувствует Белаш, но лейтенант не отвечал. Готовая взорваться бомба лежала на крыле его самолета между мотором и кабиной...

Белаш стал делать "клевки". Он чуть опускал нос самолета, резко вырывал его и накренял на правое крыле. Бомба приподнималась и, лениво поворачиваясь, откатывалась от кабины. Сначала немного, потом еще и еще... Вот она уже перевалилась за моторную гондолу.

– Пошла! – закричал Иваницкий, точно ему выпала удача в азартной игре. Ты упорная, а мы тоже... Дав-ва-ай!

Белаш продолжал "давать". Летчику страшно не терпелось дать глубокий крен и разом свалить присосавшуюся к самолету бомбу. Но ее словно магнитом держало, ее надо было отдирать мелкими сильными рывками, как вытаскивают из доски большой гвоздь.

У консольной части крыла бомба чуть повернулась. Поток воздуха уже не обтекал ее, как раньше, с головы, а наискосок бил по упрямому черному туловищу. Белаш тотчас же ухватился за это. Он разогнал самолет, вздыбил его и, сделав хороший "клевок", опять взмыл вверх.

Бомба мелькнула жесткой крестовиной стабилизатора и быстро скатилась вниз.

– Фью-у-у! – свистнул вслед Иваницкий. – Лети, лети...

Позже говорили, что, по счастливой случайности, бомба угодила в какой-то обоз гитлеровцев, застрявший на раскисшей дороге.

Белаш хотел вытереть пот со лба, но только размазал крупные капли глянцевитой кожей перчатки.

– Теперь догоним своих, – устало сказал он. – Домой.

Самолет садился последним. На старте его ждала санитарная машина. . Как только Белаш зарулил на стоянку, машина двинулась по направлению к самолету.

– Чего доброго в санчасть поволокут, – сказал Иваницкий. – Может, спрятаться?

Белаш снял с головы шлем.

– Ну-ка, Светлячок, посмотри, что у меня тут, – сказал он, наклоняя голову.

– А что? Ушибся в кабине?

– Нет. Мне что-то кажется, будто я седой.

Светлов успокоил его. В гладко зачесанных назад черных волосах Белаша не было и намека на седину.

Стесняясь открыто выразить наполнявшее его чувство радости, Светлов нервно пошутил:

– Тебе до генерала Грачева еще далеко... Белаш улыбнулся и потянул штурмана за рукав комбинезона к себе:

– Я уже думал, что вообще в генералы не выйду... Что ты там на камне стоишь? Иди сюда, тут земля настоящая, живая...

Он с наслаждением вдавил толстую войлочную подошву в сырой грунт, обнажив крохотные белые ростки будущей травы.

Подъехала санитарка, с ее подножки соскочил Гусенко с шлемом в руках.

– Кто же ранен? – спросил он.

– А никто, – ответил Белаш. – Могли все потребовать цветы на могилу, но обошлось...

– А с самолетом что?

– Тоже ничего.

– Не дури, Петя, – сказал Гусенко. – Сейчас скажу доктору, и он всех вас заметет по признаку общего душевного расстройства. Что же случилось?

Тут только Белаш вспомнил, что хотя Гусенко не является его прямым начальником, но он был ведущим группы и обязан знать все, что происходило в воздухе.

– Товарищ старший лейтенант, – начал Белаш, приняв положение "смирно", на втором заходе одна ФАБ легла на крыло самолета, и я вынужден был отстать от строя, чтобы сбросить ее. Виновником происшедшего считаю себя, так как непроизвольно увеличил угол пикирования в момент отрыва бомбы от самолета...

Гусенко притронулся к усам.

– Доктор, – обратился он к девушке, сидевшей в кабине санитарной машины, тут вам нечего делать. Отъезжайте.

Едва машина тронулась, Гусенко виртуозно выругался и спросил:

– Почему в воздухе не доложил об этом?

– Бомба могла взорваться в любой момент. Я не хотел подвергать риску других.

Гусенко порывисто обнял Белаша и поцеловал в губы, пощекотав усами. Потом оттолкнул его от себя:

– Я все же не пойму: че-пэ это или не че-пэ? Надо начальству докладывать?

– По-моему, надо. – ответил Белаш. – Я допустил ошибку...

– Но ты же мог на молекулы разлететься!

– Все равно. Я отвечаю и за экипаж.

– Сложный случай, – сказал Гусенко. – Вот идет майор, доложим ему.

Подошел командир полка майор Пчелинцев. Он внимательно выслушал Белаша, расспросил Светлова, Иваницкого и сказал:

– Идите обедать. Вечером я вас вызову.

Гусенко пошел в штаб докладывать о результатах вылета, а Белаш, Светлов и Иваницкий направились в столовую.

– День сегодня хороший, – сказал Светлов, глядя на лилово-голубую полоску перебиравшегося с бугра на бугор леса. – Мне сейчас один смешной случай вспомнился...

– Какой? – вылетел вперед Иваницкий, большой любитель смешного.

– Институтский...

– А-а... – Иваницкий с разочарованным видом замедлил шаг. Он не ждал ничего смешного от рассказа об институтской жизни Светлова.

– Нет, нет, право смешной, – заторопился Светлов. – Понимаете, висело у нас в вестибюле объявление: такого-то числа состоится лекция на тему: "Почему я всегда здоров". Какой-то приезжий лектор должен был читать. Объявление провисело до субботы, а за два часа до начала лекции на нем появилась бумажка наискось: "Не состоится ввиду болезни лектора".

Иваницкий рассмеялся, а Белаш спросил:

– Какая же мораль?

– Никакой. Так просто вспомнилось, – ответил Светлов.

Белаш все время думал о вечере и предстоящем разговоре. Он все еще не мог решить для себя вопрос: виноват он в том, что произошло в полете, или нет. Что скажет майор Пчелинцев?

Но вечером весь экипаж был вызван к Полбину. Разговор шел в присутствии Грачева, Крагина и Самсоненко. Опять все члены экипажа по очереди рассказывали о том, как сбрасывалась опасная спутница. Выслушав каждого, Полбин обратился к Самсоненко.

– Иван Данилович! В вашей практике такие случаи были? Возможно, дело тут в нарушении баллистических свойств бомбы?

– Допускаю, – ответил Самсоненко, – но вообще о таких случаях я до сих пор не слыхал.

– А что скажут генералы? – Полбин взглянул на Грачева и Крагина.

– Я убежден, что это беспрецедентный случай, – произнес, щурясь, Грачев. Безусловно, единственный в истории авиации.

– Не знаю, единственный или нет, а в данном случае экипаж проявил мужество, – сказал Крагин. – Я не считаю, что Белаш заслуживает награды, но ошибку он исправил мастерски.

– Присоединяюсь, – поддержал его Полбин. – Самое важное в этом случае состоит в том, что экипаж не растерялся. Отпустим с миром? – он с усмешкой оглядел генералов и кивнул Белашу: – Идите, товарищи. Ошибок больше не допускайте, но в исключительных обстоятельствах держите себя именно так.

–Когда дверь закрылась, Иваницкий спросил:

– Что значит – беспрецедентный?

– Это значит – ранее не имевший места, – ответил Светлов.

– И не долженствующий иметь его, – сказал Белаш, с трудом произнеся вдруг всплывшее в памяти книжное слово "долженствующий". – Во всяком случае, для меня это имеет такое значение.

Сбив фуражку на затылок, он поднял глаза к холодным осенним звездам и вдруг звучным тенорком запел протяжную песню про крутую, высокую гору, под которой раскинулся зеленый гай.

Глава IX

Оттепель началась рано. Снег, долго лежавший на полях толстым слоем, быстро растаял. Наступила весенняя распутица, которой все ждали, но не думали, что она нагрянет вдруг.

Грязь была непролазная. Съезжать с шоссе хотя бы на два-три шага было нельзя: пешеходы увязали так, что сапоги приходилось вытаскивать руками.

Александр Пашков стоял в кузове полуторки и, прикрывая лицо от брызг, смотрел по сторонам. С левой стороны шоссе, видимо, еще несколько дней тому назад пробирались машины. На пологом склоне холма завяз, повалившись набок, трактор, чуть дальше стояли два прицепа с погруженными на них истребителями. Самолеты были без крыльев, с погнутыми винтами, очевидно их подобрали в степи после посадки "на живот".

Шоссе стало подниматься в гору. Все чаще попадались на обочинах брошенные машины. Лейтенант из автобата, стоявший рядом с Пашковым, вытирая рукавицей попадавшие на лицо грязные брызги, определял: "ЗИС. Полуторка. Оппель. Еще полуторка..."

– Далеко еще? – спросил Пашков.

– Сейчас приедем. Вот за этим бугорком. Машина еще раз поднялась в гору. Впереди открылось большое село с красными каменными домами в центре.

– Видите, над зеленой крышей две трубы? – спросил лейтенант, указывая вперед.

– Вижу.

– Это и есть штаб корпуса. Я вас почти до самого дома довезу.

Но прошло еще около часа, прежде чем Пашков, стараясь держать на отлете грязный чемодан, вошел в длинный коридор и предъявил документы дежурному.

– Не совсем сюда, – сказал лейтенант с красной повязкой на рукаве. – Отдел кадров через дорогу, вон маленький домик...

Начальника отдела кадров Пашков нашел в небольшой комнатушке с одним окном, на котором стояли цветочные горшки с хилыми растеньицами.

Представившись, Александр присел на предложенный ему табурет и стал молча ждать, пока подполковник ознакомится с личным делом. Уже смеркалось, света в комнате становилось все меньше, и подполковник, досадливо оглядываясь на окно, низко склонялся над бумагами.

– Так, – сказал он, прочитав автобиографию Пашкова. – Это для меня некоторая неожиданность. Значит, вы доводитесь нашему командиру... как это называется, – подполковник пощелкал пальцами над головой, ища забытое слово, шурином, что ли?

Пашков поднялся с табурета.

– Так точно, товарищ подполковник.

– Сидите, сидите, – жестом остановил его подполковник. – Вы сами просились к нам в соединение, или как?

– Нет, это случайно. Так назначение дали.

Пашков продолжал стоять. У него не было оснований сомневаться, что ему предлагают сидеть из простой вежливости и внимания к уставшему с дороги человеку, но он не хотел воспользоваться этим приглашением после того, как начальнику отдела кадров стало известно, что вновь прибывший – родственник самого Полбина.

– Надо вам представиться генералу, – продолжал между тем подполковник. – У него такое правило: со всеми прибывающими лично беседует.

– А может, вы разрешите сделать исключение из этого правила? – смело спросил Пашков. – В других местах мне прямо давали назначение в отделе кадров – и в часть...

Подполковник распрямил ладони, положил их на бумагу и, помолчав, сказал:

– Назначение я вам дам. Будете работать штурманом эскадрильи в гвардейском полку. А порядок нарушать не станем, – к генералу направляйтесь немедленно. Иначе и вам и мне попадет, вы же знаете, какой у нас командир.