Текст книги "Дело, которому служишь"

Автор книги: Евгений Дырин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

На этом разговор с начальником отдела кадров закончился. Пашков не стал объяснять, почему он не хотел встречаться с командиром соединения. Собственно, он очень хотел этого, ему не терпелось увидеть зятя в генеральской форме, рассказать о Чите, о детях. Но его грызла досада, поселившаяся в душе с той минуты, как ему сказали в штабе армии, что он назначается в соединение Полбина. Пашков сначала растерялся, а потом решил: поеду, буду себе служить простым штурманом, не стану на глаза начальству лезть. Он хотел сохранить независимость и проявить себя без помощи родственника, занимающего большой пост. Поменьше бы с ним встречаться...

Но с самого начала этот план "сохранения независимости" рушился.

Полбин находился в одном из полков на партийном собрании. Аэродром был недалеко – туда Пашков через полчаса доехал на попутной машине, которая везла тяжелые черные ящички самолетных аккумуляторов.

Собрание шло в длинном деревянном сарае, как видно, служившем в свое время для хранения сельскохозяйственного инвентаря. Пашков предъявил партийный билет и вошел внутрь.

Сарай был переполнен. Где-то впереди находились скамьи, на которых можно было сидеть, но в задних рядах, у входа, люди стояли. Как ни пытался Александр увидеть, что делается у стола президиума, это ему не удавалось. Летчики в расстегнутых комбинезонах, в шлемах с подвернутыми ушами стояли на каком-то возвышении очень плотно, поддерживая друг дружку за спины и плечи. Это были те, кто пришел на собрание прямо с полетов. У самой двери кто-то курил, прикрывая огонек рукой и пуская дым к земле, себе под ноги.

Потеряв надежду протиснуться вперед и увидеть что-нибудь, Пашков стал прислушиваться к словам оратора. Он удивился тому, что не сразу узнал если не этот голос, то своеобразную манеру говорить: каж– дая фраза будто заканчивается восклицательным знаком.

Это говорил Полбин.

– Вы помните панинские бочки, товарищи? – спрашивал он и отвечал: Конечно, помните. Я уважаю Панина за храбрость, за дерзость новаторскую, но дело, которому я служу, для меня – командира и коммуниста – важнее всего! Я обязан, понимаете, обязан поддерживать дисциплину всячески. Этого требуют от меня наши законы, наши уставы! И Панин был наказан по всей строгости, какой он заслужил.

Пашков легонько потянул за рукав летчика, старательно растиравшего подошвой унта докуренную папиросу:

– Кто такой Панин?

Летчик поднял глаза, ответил свистящим шопотом:

– Это у нас старший лейтенант такой есть, разведчик. В прошлом году бочку крутанул на "Петлякове"...

– Да ну? – удивился Пашков, – Что это ему – истребитель?

– ...командир дивизии ему трое суток дал за партизанщину, а генерал потом сам бочки стал делать, и Панина...

– Ш-ш, тише, – зашикали с боков и сверху, и собеседник Пашкова умолк. Снова стал ясно слышен голос Полбина:

– Вот я держу в руках номер "Красной звезды".

Есть тут статья писателя Павленко. Статья называется "Маневр"; почитаете потом, кто не успел. Одно место хочу привести. Послушайте, как здесь про партийную работу говорится: хорошая партийная работа должна растворяться в деле, как сахар растворяется в стакане чаю... Сахар никто не хвалит, чай хвалят...

Несколько мгновений стояла тишина. Очевидно, Полбин, сделав паузу, обводил взглядом слушателей – была у него такая привычка. Потом опять донесся его голос:

– Хорошо сказано, а? По-моему, очень правильно. Партийную работу надо оценивать не только по количеству мероприятий, записанных в книжечку: мол, и то сделали и это провели... По делам, по результатам надо оценивать, по тому, как мероприятия растворились в массе коммунистов, как они их настроили, какие принесли плоды. Если чай хорош, то значит и сахар был добрый... А вот возьмем теперь вопрос о работе с молодыми штурманами и об участии в этой работе нашего партбюро. Беру первую часть этого вопроса – насчет штурманской ориентировки...

Полбин говорил еще довольно долго. Слушали его внимательно, даже на тех, кто начинал кашлять, шикали со всех сторон. Закашлявшийся прятал лицо в воротник комбинезона и виновато разводил руками.

Когда собрание было закрыто, все повалили к выходу. Пашков хотел остаться у двери, чтобы дождаться Полбина, но удержаться на месте не удалось. Александра оттерли, увлекли во двор, и когда он вернулся к входу в сарай, то увидел только, как захлопнулась дверца чёрной "эмки", забрызганной грязью до самой крыши. Машина тотчас же рванулась вперед.

– Иван Семенович и на земле малой скорости не терпит, – сказал кто-то вслед.

Пашков с досадой повернулся и пошел прочь. "Что я гоняться за ним буду? Завтра доложусь чин чином. Не к спеху".

Но тут же вскочил на подножку автомашины, направлявшейся к штабу соединения. В кузове машины в обнимку стояли летчики и дружно пели: "Ой ты, Галя, Галя молодая"...

Еще через полчаса он постучал в дверь, около которой сидел офицер с повязкой на рукаве. То и дело снимая телефонную трубку, офицер говорил вполголоса: "0-де старший лейтенант Гусенко слушает..."

Постучав вторично, Пашков услышал глухое, будто издалека идущее "да!" Он открыл дверь. Комната оказалась узкой и длинной, а стол, за которым сидел генерал, находился в глубине, у самого окна.

Полбин не сразу поднял голову, и Александр успел увидеть, что на большом рабочем столе, покрытом куском серого армейского сукна, было очень свободно и просторно – ни книг, ни бумаг. Ученическая чернильница-невыливайка на подставке из толстого целлулоида тускло поблескивала своими фиолетовыми боками. Рядом стоял барограф-самописец, незаметно чертивший на разлинованном в клеточку барабане извилистую линию. Часовой механизм барографа тихо постукивал. Звук его был тотчас же заглушен шумом перевернутой Полбиным карты, на которой выделялись две жирные черты – красная и синяя.

"Линию боевого соприкосновения изучает", – подумал Пашков и сделал два шага вперед.

– Товарищ гвардии генерал-майор, разрешите?

Чтобы получше рассмотреть вошедшего, Полбин заслонил рукой свет лампы. В глазах его отразилось удивление. Он отодвинул стул и встал, расправив плечи и опустив руки к голубым генеральским лампасам. Тихо звякнули ордена на кителе, сверкнула золотая звездочка Героя.

– Штурман старший лейтенант Пашков прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы! – твердо произнес Александр уставную фразу.

– В отделе кадров были?

– Так точно, товарищ генерал!

Полбин еще раз отодвинул стул, взяв его за спинку, и, перекинув через себя провод телефона, стоявшего на подоконнике, вышел из-за стола.

– Ну, здравствуй, Шура. Здравствуй, штурман...

Они расцеловались.

– Не ждал, признаться, не ждал. Ты ведь писал раз в столетие. Все злился, небось? Характер...

В голосе Полбина был веселый задор, готовность спорить. Как будто не остались позади многие месяцы трудной войны, бои, в которых каждый из двух стоящих друг против друга людей мог сложить голову – и он, командир большого авиационного соединения, и прибывший под его начало молодой штурман. Именно такая мысль смутно промелькнула в голове Пашкова, и он с легкой обидой подумал, что Иван Семенович напрасно в первую минуту их встречи напоминает о той давней размолвке.

Полбин тоже увидел по нахмурившимся тонким бровям Пашкова, что намек ему не по душе. С лукавой усмешкой он взял шурина за локоть и усадил рядом с собой на потертый диванчик с выпиравшими пружинами.

– Ладно, вернемся к этому разговору через десять минут. А сейчас выкладывай все по порядку. Когда был у Мани? Дети как?

Александр стал рассказывать. Полбин часто прерывал его и требовал все новых и новых подробностей: какие отметки у Виктора по арифметике и русскому языку, какие именно песни поет Людмила и хорошо ли поет, велика ли ростом Галка, Галчонок.

Встав с дивана, он быстро подошел к столу и, то поднимая, то опуская над ним ладонь с крепко сжатыми пальцами, спрашивал:

– Такая будет, а? Или такая?

Потом сказал:

– Тут через дорогу у моей хозяйки девочка есть, однолеток Галкин. Я тебе ее завтра покажу, может, как раз такая...

В эту минуту порыв ветра качнул открытую оконную форточку, и на ее черном стекле расплылись крупные капли дождя. Полбин спросил:

– Что это – фронт или циклон?

И сам себе ответил: – Фронт. Ломается погодка.

Легким шагом он прошел по чисто вымытым половицам, открыл дверь и приказал дежурному вызвать начальника метеослужбы.

– Вылет завтра, – пояснил он, вернувшись к Пашкову и садясь рядом с ним. А у тебя перерыв в полетах какой?

Пашков ответил. Полбин подумал немного и, прищурившись, сказал:

– Если бы ты был летчиком, пришлось бы тебя повозить. С штурманом хлопот меньше. Александр принял это как вызов.

– Все равно летчиком буду, Иван Семенович, – запальчиво сказал он. – Не повезло мне только, что к вам попал...

Полбин перестал щуриться. Лицо его стало твердым и строгим. Глядя прямо в глаза Пашкову, он медленно проговорил:

– Будешь, Александр. Непременно будешь, если хочешь...

Потом рассмеялся, крепко сжал руку Пашкова выше локтя, слегка оттолкнул его от себя и продолжал:

– Люблю упорных. А скажи мне, кандидатский стаж у тебя уже кончился?

– Какой? – не понял Пашков.

– Партийный, конечно. Приняли?

– Есть все рекомендации.

– Вот. Кажется, ты еще комсомольцем был, когда просился в мой полк на переучивание. А теперь поговорим с тобой как коммунисты.

Опять налетел порыв ветра, дрогнула маленькая форточка, и за окном послышался ровный шум дождя. Полбин повернул голову.

– Слышишь? Переходная, весенняя пора. А что это для нас с тобой? Это полеты в сложных условиях – раз. Это затрудненная ориентировка на маршруте два. Это дополнительные трудности при отыскании цели – три. Чья тут роль возрастает? Штурмана – так, что ли?

– Штурмана.

– Правильно. А в это время я хорошего штурмана буду отрывать от прямых его обязанностей и, вместо того чтобы посылать в бой, стану вывозить на летчика. Имею я на это право или нет?

– А если из этого штурмана хороший летчик получится? – сказал Пашков.

– Не сомневаюсь, что хороший. Но ведь только получится. А штурман, опытный, воевавший, уже есть. И есть у меня молодые штурманята, которых надо учить, опыт им передавать. Как я должен поступить?

– Генералу виднее.

– Нет. Виднее тому, кто с полной ответственностью относится к делу, которому служит. С полной ответственностью. И с сознанием того, что самое важное – твой долг!

Полбин говорил тихо, не поднимая голоса, но Пашков тотчас же вспомнил его речь на партийном собрании. Горячая сила убежденности в своей правоте, в правильности принятого решения звучала в каждом доходившем до Александра слове. С ним говорил сейчас не Иван Семенович, родственник, а человек партии, командир, сознающий свою государственную ответственность. Таким помнили его и те, кто учился в школе, где Полбин когда-то был рядовым инструктором, и те, кто воевал с ним на Халхин-Голе, под Москвой, под Сталинградом. Таким знают его сейчас летчики, которых он завтра поведет в бой, идя впереди всех...

– Мне все ясно, – сказал Пашков и повторил вставая: – Все ясно, товарищ генерал.

После короткого стука в комнату вошел невысокого роста, широколицый майор. Держа в руках карты, свернутые в трубку, он доложил, что прибыл с метеосводками.

– Сейчас займемся, – кивнул ему Полбин и сказал Пашкову: – Иди. Приеду в полк, проверю на работе. А переучивание на летчика у меня проходить будешь. Вот только операцию закончим. Или войну, – добавил он с улыбкой.

Он вышел вместе с Александром и сказал дежурному:

– Гусенко, дайте посыльного, пусть проводит старшего лейтенанта на мою квартиру. А ты, штурман, шурин, Шурик, обсушись и попей чайку. Я долго не задержусь.

Александр резко вскинул голову. К чему этот каламбур в присутствии постороннего человека? Специально объяснить ему, что они родственники?

Полбин встретил его укоризненный взгляд с усмешкой.

– Иди, иди. Гусенко, это брат моей жены, хороший штурман. Познакомьтесь, воевать вместе будете.

Он закрыл дверь и вернулся к майору, который развернул синоптическую карту, покрытую россыпью кружков, треугольников и цифр.

Майор вышел из комнаты через десять минут и сказал Гусенко:

– Генерал приказал вызвать Блинникова.

– Он уже едет, – ответил Гусенко. – Да вот он.

Вошел полковник Блинников, коренастый человек с квадратным лицом и высоко поднятой правой бровью.

– Генерал у себя? – спросил он.

– Ждет вас, – ответил Гусенко, открывая дверь в комнату.

Полбин стоял у порога.

– Заходи, Николай Кузьмич, – сказал он, протягивая руку. – Садись.

Они сели на диванчик. Полбин сказал:

– Только что знакомился с метео. Погода будет примерно с неделю. Теперь все дело за тылом.

Блинников озабоченно поднял бровь.

– Боекомплекты завезли, горючее есть. Авиамасло прибыло.

– Сколько?

– Две цистерны.

– Слили уже?

– Нет. Пока на колесах.

– А как же будет с завтрашним вылетом? У меня по сводке много незаправленных машин.

– Я послал половину автобатовских маслозаправщиков, но они застряли в степи.

– А трактора?

– Не берут. Гусеницы обволакивает грязь, не проворачиваются. Только зарываются по кабину.

Полбин потер колено рукой, остро взглянул на Блинникова:

– Безвыходное положение?

– Нет. Вылета не сорвем. Я дал приказание мобилизовать канистры, бидоны, всю мелкую тару. Будем носить на плечах.

– Прямо со станции?

– Сначала разгрузим застрявшие маслозаправщики, а потом со станции.

– Успеете?

– К утру обеспечим.

Полбин встал, подошел к столу, постучал пальцем по коробке барографа и спросил:

– А где застряли маслозаправщики?

Блинников тоже встал.

– На последнем подъеме.

– Я вам вот что посоветую, – сказал Полбин. – Пошлите навстречу мощный трактор, но не спускайте вниз, к самым машинам. Оставьте на бугре. Длинные тросы есть?

– Найдутся.

– Забуксируйте длинным тросом одну машину и пусть трактор спускается по обратному скату, сюда, к нам. Машина пойдет наверх.

– Перетянет, думаете? – спросил Блинников.

– Уверен. Только трос нужен прочный и под него каток какой-нибудь подложить.

– Попробуем, – сказал Блинников.

Через несколько минут ушел и он. Полбин сел к столу и задумался. Распутица мешала боевым действиям. Небо было чистое, высокое, а на земле творилось невообразимое. Самолеты вытаскивали на мощеную взлетную полосу тракторами. Летчики ходили на аэродром пешком – машины буксовали. Но главную трудность составлял подвоз боеприпасов и горючего со станции железной дороги на аэродром...

А надо было летать. Немцы думали, что распутица остановит советское наступление, сделает невозможными действия авиации. Но они ошиблись. Невозможное становилось возможным для советских людей, охваченных желанием поскорее вышвырнуть врага за пределы своей страны. Уже совсем близко были государственные границы Советского Союза.

Глава X

Польша. Жаркое лето. Дороги, бегущие по холмистым полям с редкими перелесками. Фольварки, обнесенные каменными стенами. Из-за стен поднимаются деревья вековых парков, в их прохладной глубине поблескивают пруды.

Крытые белым железом дома "осадников" у пыльных дорог, одинокие, как стража. Деревни, по улицам которых носятся тучи мух. Круглые цементные колодцы с надписями на белых эмалированных дощечках: "Woda surowa do picia" "Woda surowa do gotowki"

К полям, видимым с самолета, долго нельзя было привыкнуть. После безбрежных массивов родной страны рябило в глазах от пестрой чересполосицы; поля казались лоскутным одеялом, сшитым из желтых, зеленых, коричневых и черных прямоугольных кусков. Странными казались и города: в центре тесные массивы старинных домов, прорезанные узкими, кривыми средневековыми улочками; от этой темной сердцевины, где торчат шпили обязательной ратуши и костелов, во все стороны радиально расходятся асфальтированные магистрали с нарядными, утопающими в зелени коттеджами по бокам; железные дороги рассекают город; вокзалы рядом с магазинами центральных улиц...

Один такой город недалеко от Вислы немцы превратили в опорный пункт. Они выгнали жителей из предместий, сделали из окон домов бойницы (пишется "дом", а читается "дот", говорили наши пехотинцы) и, окружив себя кольцевой обороной, задержали наше наступление.

Нужен был мощный удар авиации. Мощный и точный, ибо сразу за поясом немецкой обороны находились жилые дома, в которых ютились ждавшие освобождения поляки.

Полбин внимательно изучил планшеты фоторазведки. Группу самолетов он поручил возглавить Дробышу, а сам на У-2, который теперь в память конструктора Поликарпова был переименован в По-2, вылетел в район боевых действий. На машине он добрался до наблюдательного пункта командира пехотной дивизии, штурмовавшей город Н.

На опушке леса его встретил полковник в пыльной гимнастерке с плотно привинченными к ней двумя орденами Красного Знамени.

– Карташов, – назвался он. – Пройдемте к рации, товарищ генерал.

На холме под березами стоял маленький столик, на нем три телефона. К верхушке березы на шесте прикреплена метелочка антенны. Радист, молодой белобрысый парень с вытянутым худым лицом и толстыми губами, не снимая наушников, поднялся навстречу.

Полбин посмотрел на часы, повернув стекло так, чтобы в нем не отражались солнечные зайчики.

– Тринадцать сорок пять. Сейчас подойдут.

– Надо по артиллерии сначала, – сказал Карташов, поднимая бинокль. – Левее красного здания водокачку видите? Там три батареи и минометы.

Полбин взглянул по направлению руки полковника. За холмистым полем, покрытым редким кустарником, вставала окраина города. В бинокль было видно, что в красном здании у водокачки окна без стекол.

– Это отметка семнадцать. Так? – спросил Полбин.

– Точно.

– А в длинных серых сараях что у них? Пехота?

– Да. И противотанковая там же. Надо тоже жахнуть.

– Жахнем, – сказал Полбин без улыбки. – Это за кустарниками, ближе ко мне – ваши?

– Да, мои. Залегли, ждут подмоги с неба. Один из трех аппаратов на столе зазвонил. Полбин взял трубку, потом, выслушав, посмотрел на карту, придавленную к столу бурым комком земли.

– Сейчас подойдут.

Он поднял голову. Над лесом, на большой высоте появились "Петляковы". Они летели в кильватерной колонне пятерок. С земли их полет напоминал осеннюю тягу журавлей: впереди вожак, за ним два справа и два слева. Клинья двигались спокойно, даже несколько торжественно.

Полбин взял из рук радиста микрофон:

– "Клен", "Клен", слушайте меня. Я – "Береза". Слушайте меня. "Клен", вы над моей головой. Идите к отметке семнадцать, артпозиции... Я – "Береза".

"Петляковы" в небе резко меняют курс. Строй их вытягивается, они на ходу принимают боевой порядок – пеленг.

Немецкие зенитки начали огрызаться. Но самолеты уже рассредоточили строй, снаряды рвались в чистом небе, прыгая, как ватные шарики.

Ведущий самолет развернулся в сторону красного здания с водокачкой и отошел от группы. Секунда – и он понесся в стремительном пике. За ним на глиссаду пикирования, как на скользкую крутую дорожку, ступил следующий, потом еще, еще...

Доходя до невидимого пункта, точно рассчитанного еще на земле, "Петляковы", как бы оступаясь у края стремнины, с нарастающим гулом моторов летели вниз.

Вверху над ними кружились истребители прикрытия. Часть "Лавочкиных" опоясала "вертушку", охраняя ее с боков.

Ведущий сбросил бомбы. С разворотом и набором высоты он выходил из пикирования, его длинное тело блеснуло под солнцем. На красный дом с водокачкой полетели бомбы.

Они падали в одну точку. Еще не успевал рассеяться дым одного взрыва, как вспыхивало пламя другого, третьего... Через равные промежутки времени на опушку леса доносились глухие удары, и листья берез тихонько вздрагивали.

Ведущий закончил боевой разворот, набрал высоту и оказался в хвосте последнего самолета группы, растянувшейся в небе.

Кривую, описанную ведущим, повторил "Петляков", летевший вслед за ним. По этой же кривой лезли вверх остальные. Встав вровень с теми, кто был на исходной высоте, они спешили к краю невидимого обрыва и снова падали вниз...

Теперь уже трудно было пометить самолеты номерами, ибо первый и последний делали одно и то же: отбомбившись, каждый гнался за хвостом идущего впереди, взбирался на высоту и, скользнув по линии боевого пути, снова шел к земле, стонавшей от грохота разрывов...

Полбин поднес к глазам бинокль. Водокачки не было. Толстое круглое основание ее рассыпалось и было придавлено грузно осевшей крышей, как монгольской шапкой, надетой набекрень. Из обгорелых стен красного здания рвались кверху языки пламени, бледные, почти незаметные в сиянии безоблачного дня. Черный дым косо стелился по ветру.

На бугристой равнине среди кустов виднелись выгоревшие гимнастерки пехотинцев. Многие поднялись из укрытий и, заслоняясь руками от солнца, смотрели на пожарище. Кто-то повернулся лицом к Полбину и помахал над головой пилоткой, словно призывая: "Вперед! Путь свободен!"

"Петляковы" стали собираться в строй. Полбин услышал по радио голос Дробыша:

– "Береза", я "Клен". Цель накрыта. Вижу прямое... Я – "Клен"...

Вмешался чей-то другой, задорный голос:

– Бомбили отлично, подтверждаю!

Мелькнула мысль: Звонарев! Но нет, о нем давно ничего не слышно.

– Кто вы? – спросил Полбин.

– Я – "Тюльпан"...

Это был ведущий истребителей.

– "Клен", – позвал Полбин. – Слушайте меня, я – "Береза". Идите к отметке четырнадцать, та же задача. Я – "Береза".

Самолеты развернулись в небе. Ватные шарики зенитных разрывов потянулись за ними, но скоро отстали. Заработали зенитки над новой целью – длинным рядом серых одноэтажных зданий, в которых находилась противотанковая артиллерия врага.

После первого захода "Петляковых" зенитный огонь стал слабее, а потом и вовсе утих.

Все время, пока длилась бомбежка, полковник Карташов сидел у столика и, меняя телефонные трубки, говорил с командирами пехотных полков. На равнине происходило движение: легкие пушки меняли позиции, пулеметчики перебегали от куста к кусту, в неглубоких впадинах и лощинах накапливалась пехота, и все это подбиралось ближе к окраинам города, готовясь к решительному удару...

"Петляковы" закончили обработку второй цели. Бомбы были израсходованы.

– "Клен", – сказал Полбин. – Идите домой. Благодарю за отличные удары. Я "Береза".

Журавлиные косяки потянулись на восток. Как резвые жаворонки, кувыркались по бокам строя легкие истребители. Они словно выражали радость тем способом, который был недоступен чинным и серьезным бомбардировщикам.

Когда самолеты проходили над лесом, Полбин успел заметить, что левый крайний ведомый как бы прихрамывал, а мотор его дымил, оставляя в небе еле заметную прямую струю. Но самолет не отставал от строя.

"Наверное, дал слишком богатую смесь", – успокаивая себя, подумал Полбин.

Карташов держал около ушей сразу две трубки. Увидев, что Полбин собирается уходить, он положил одну и, встав, протянул руку, а глазами выразил понятную Полбину мысль: "Так занят, что и спасибо не могу сказать! Нет слов для благодарности!"

Радист вытянулся и отдал Полбину честь, приложив руку к эбонитовой чашечке наушников.

Полбин прошел вниз, на НП командира дивизии. Там тоже кипела работа, отдавались приказания, звонили телефоны.

– Сейчас будем брать, – сказал Полбину подполковник с седой щеточкой усов. – Приезжайте вечером чай пить. Рюмками!

Он махнул рукой в сторону города, судьба которого была уже предрешена.

Полбин долетел на свой аэродром очень быстро: сильный попутный ветер подгонял его По-2.

Первым к нему подбежал Дробыш. Лицо его было угрюмо, маленький рот плотно сжат.

Он доложил о вылете и добавил:

– Ранен Гусенко. Умирает.

– Как умирает?

Полбин не мог привыкнуть к гибели людей, хотя многих из тех, с кем он прошел от берегов Дона, не было в живых. Каждый раз, слушая доклады о потерях в бою, он спрашивал: "Как – сбит?", "Как – не вернулся?", и были в этих вопросах возмущение и протест; как может погибнуть человек, столько раз храбро ходивший на врага, презиравший смерть?

Гусенко, весельчак Гусенко, "усач", подражая которому все летчики его эскадрильи, даже самые юные, отпускали себе усы, был одним из самых храбрых и умелых. Месяц тому назад он стал Героем Советского Союза. Его эскадрилья приходила без потерь из самых трудных сражений. Плотным, четким строем всегда возвращались на свой аэродром "усачи", и шутками, смехом оглашались стоянки...

Гусенко лежал на траве недалеко от своего самолета. Над ним склонился врач в белом халате, молчаливым кружком стояли летчики. Они расступились, пропуская генерала.

– В грудь, – сказал врач, державший шприц в руках. – Нужна сила, чтобы довести самолет и сесть.

– Нет надежды? – спросил Полбин, опускаясь на одно колено.

Врач покачал головой:

– Считанные секунды.

Запрокинутое лицо Гусенко, чистое, открытое лицо с мягким овалом подбородка, было залито мертвенной бледностью. Светлые усы казались наклеенными на этом лице. Из уголка лиловых губ вытекала тонкая струйка крови.

Гусенко открыл глаза. Они уже ничего не видели, но голубое небо отразилось в них.

– Не дошел... – выдохнул он, и клокотание в его разбитой осколком груди прекратилось.

Врач поднялся и стащил с седой головы белую шапочку. Все сняли шлемы, фуражки, пилотки.

– В машину, – спустя несколько мгновений сказал врач.

Тяжелое тело положили в кузов санитарной машины. Дверцы захлопнулись, образовав красный крест на белом фоне. Из далекой дали память вдруг принесла грустные строки: "Сокол ты наш сизокрылый, куда ты от нас улетел?"

Полбин выпрямился, строго сжал сухие губы и обвел взглядом лица стоявших неподвижно летчиков. Надо было сказать речь. Сказать ее словами, которые так часто повторял жизнелюбец Гусенко: "Безумству храбрых поем мы песню!"

Глава XI

Германия. Советские солдаты, ступив на эту землю, вспоминали, откуда они пришли. Одни начали свой ратный путь от Москвы, другие от Сталинграда, третьи от Курска или из совсем безвестного городка, где формировался запасный полк...

Полбин считал, что он пришел в Германию из монгольских степей, с берегов Халхин-Гола. Там он получил первое боевое крещение, там он, советский гражданин, начал сражаться за Родину.

Двенадцатого января началось решительное наступление. На Берлин!

Летчики, которые двигались в наступающих армиях, увидели Германию раньше пехотинцев, артиллеристов, танкистов. Возвращаясь на свои аэродромы, они рассказывали, как выглядит с воздуха эта страна, и отмечали главным образом то, что представляло профессиональный интерес для штурманов: много дорог шоссейных, асфальтированных, улучшенных грунтовых, – и это облегчает детальную ориентировку; населенные пункты часты, располагаются, как правило, вдоль дорог, причем дорога обычно и является единственной улицей селения; все дома под красной черепицей, но в крупных городах поближе к центру видны темные старинные крыши, – как и в Польше, такие города с самолета напоминают шляпки грибов с трухлявой серединой; леса, имеющие в плане свободные контуры, редки, чаще похожи на парки и сверху имеют вид прямоугольников, треугольников, трапеций и других геометрических фигур; берега рек большей частью окованы камнем, во многих местах реки подравнены и кажутся сверху не извилистыми, а ломаными линиями.

Такой прежде всего представлялась Германия летчикам.

Наблюдения эти во многом подтвердились, когда "Петляковы" Полбина впервые заняли аэродромы на немецкой земле.

Первые аэродромы были грунтовыми, без каменных или бетонированных взлетных полос. Это почти не замечалось в январе, пока стояли морозы. Но в начале февраля ударила оттепель. Днем все раскисало, грязь смешивалась со снегом. Возвращавшиеся с задания самолеты садились с риском сломать шасси.

Ночью подмораживало, глинистая земля застывала. Тяжелые резиновые колеса самолетов впаивались в затвердевшую грязь и, чтобы не вырубать их потом, техники подмащивали доски, камни, солому.

Только легкие По-2 могли рулить, не проваливаясь, по твердой, образовавшейся за ночь корке, да и то в первые часы рассвета.

Полбин знал, что командующий воздушной армией имел обыкновение начинать работу очень рано: в пять-шесть часов утра он уже был на ногах. Поэтому, воспользовавшись утренним заморозком. Полбин вылетел на По-2 в штаб армии.

Генерал Крыловский встретил его вопросом:

– Что прилетел ни свет ни заря? Аэродромы нужны? "Товарищ командующий, утопаем" – да?

В его голосе была нарочитая грубоватость, и Полбин, уже знавший командующего, заключил, что прилетел не зря.

Крыловский встал из-за стола, на котором лежала кожаная папка с бумагами, и подошел к карте, прикрытой марлевой шторкой.

– Смотрите сами: девать вас пока некуда. Сутки еще придется потерпеть. Вот этот узел отобьем, – он закрыл пальцем город, за который шли бои, – и тогда вас сюда посажу. А сейчас можно только в Бриг, но там и без вас тесно.

– А если еще потесниться, товарищ командующий? – сказал Полбин, подходя к карте.

Близ города Брига, на самом берегу Одера, находился большой аэродром, хорошо выстланный цементными плитами. На нем разместились истребители, прикрывавшие "Петляковых", когда они летали бомбить гитлеровцев.

– Прямо на передовую хотите? – спросил Крыловский и, взяв со стола масштабную линейку, приложил ее к карте. – Сколько тут до Нейсе? Смотрите: десяток километров. Где это видано, чтобы бомбардировщики базировались у самой линии фронта? Наставление что говорит?

– Оно говорит, что нам туда и соваться нельзя, – ответил Полбин. – Но Покрышкин тоже сидит не по наставлению...

– Гм... Хитер... – Крыловский сел в кресло с резной дубовой спинкой, увенчанной замысловатым гербом, и сказал: – Покрышкину не надо за собой возить бомбовый склад. Он, как в латинской поговорке, все свое носит с собою. Поднялся – и улетел... А для вас и горючего и бомб не напасешься...

Командующий потер рукой лоб, опять вскинул глаза на карту. Пример с дивизией Покрышкина был образцом смелого аэродромного маневра. Истребители сидели на закрытом для движения машин и танков участке Берлинской автострады и, находясь в непосредственной близости к линии фронта, могли прикрывать наступающие войска на всю глубину.

– Товарищ командующий, – сказал Полбин, – расход горючего у нас уменьшится. Ведь цели-то рядом будут, несколько минут полета...

– А бомбы?

– Блинников подбросит, я знаю его возможности. А кроме того, на аэродроме Бриг немцы оставили много своих бомб.

Крыловский уже решил. Несколько рискованное выдвижение бомбардировщиков на передовой аэродром сулило сразу два выигрыша: во-первых, при совместном базировании истребителей и бомбардировщиков упрощалась организация прикрытия; во-вторых, один и тот же запас горючего позволял бомбардировщикам делать большее количество вылетов.

Полбин получил разрешение перебазировать в Бриг часть своих сил. "Петляковы" в тот же день перелетели на новый аэродром.