Текст книги "Дело, которому служишь"

Автор книги: Евгений Дырин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

– Я вообще не занимался тут математикой: кто больше, а кто меньше, возразил Полбин. – Я считал и считаю, что в таких случаях всегда виноват командир. Файзуллин подчинен Пресняку как командиру экипажа? Подчинен. Значит, весь спрос с командира. Он должен думать, когда отдает приказания.

– Да, но тут весь вопрос в том, какое это подчинение, – не уступал Ларичев. – Оно в данном случае оперативное, а не прямое, ибо Файзуллин не борттехник, он не летает на машине, которую готовит. Значит, безоговорочно включать его в состав экипажа нельзя. Это во-первых... Погоди, погоди, Семеныч, дай закончить, – сказал он, видя, что Полбин нетерпеливо поднял руку с зажатым карандашом. – Во-вторых, у Файзуллина есть свои технические инструкции, есть строго очерченный круг обязанностей, которые он должен неукоснительно исполнять. Он лицо ответственное, понимаешь? Ответственное, значительно повторил он, подняв на уровень лица дымящуюся папиросу.

– Понимаю, – сказал Полбин, взяв карандаш обеими руками и осторожно пробуя его на излом. – Но посуди сам... Я объективно, как ты говоришь, не виноват в оплошности Пресняка, но командир дивизии мне за это всыпал. Почему? Потому, что я его выпускал в полет и не проверил как следует... Потому, что я его командир.

– Да и Ушаков его командир...

– Ну что ж! И Ушаков получил строгача... Ларичев улыбнулся своей мягкой, спокойной улыбкой. Эта улыбка нравилась Полбину, а иногда раздражала его: было в ней что-то от снисходительности преподавателя, который терпеливо разъясняет ученику простую задачу, а тот не понимает, и учитель подбадривает его.

– Мне, кажется, Семеныч, ты путаешь разные вещи. Я отлично отдаю себе отчет в том, что такое командир в нашей армии. Верно, главный спрос с командира, он отец подчиненных. Но вот я приведу тебе такое сравнение. Командир базы, обслуживающий тебя в техническом отношении, может в фронтовых условиях войти в твое оперативное подчинение. Он доставит тебе, скажем, некондиционное горючее, сорвет вылет. Кто за это отвечает? Ты?

Я и...

– Вот именно ты и... Я даже думаю, что с этого "и", то-есть с командира базы, спросят не меньше, чем с тебя. Потому, что у него свой круг обязанностей, которые он должен неукоснительно исполнять. Как и Файзуллин в нашем случае...

Ларичев докурил папиросу, старательно притушил ее в стоявшем на столе белом металлическом цилиндре с двумя круглыми боковыми отверстиями. Это был поршень мотора, служивший пепельницей. Полбин высыпал окурки в пустую корзину для бумаг, разогнал рукой дым, слоистыми облаками стоявший в комнате, и открыл форточку. Оттуда потянуло морозным воздухом, ворвался шум с аэродрома.

– Никак не привыкну к этому забайкальскому снегу, – сказал он. – Не снег, а пудра какая-то....

Ларичев видел, что Полбин произнес эту фразу лишь для того, чтобы успокоиться, удержаться от резкости, и промолчал. "Самолюбив, ох, как самолюбив", – подумал он.

Полбин постоял у форточки, прикрыл ее и вернулся на свое место. Положив руки на подлокотники кресла, он слегка наклонился вперед и медленно, растягивая слова, произнес:

– Значит, ты считаешь, Василий Васильевич, что я прошляпил с Файзуллиным?.. Надо было взыскание поделить поровну, так, что ли?

Ларичев ответил без улыбки:

– Опять нет. Файзуллин прочувствовал и пережил происшествие без всякого взыскания. Я видел, как он работал по восстановлению, и уверен, что он больше ни этой, ни других ошибок не допустит.

– Так в чем же дело?

– Дело в том, что это Файзуллин – честный, трудолюбивый человек. А другой на его месте, растяпа, если ему спустить ошибку, будет прятаться за спину командира экипажа: "Я, дескать, приказание выполнял"...

Ларичев приложил руку к виску и очень смешно показал воображаемого растяпу.

– Кто же это будет прятаться? Пашкин, что ли?

– Ну, что ты, Пашкин! Глупистика, – улыбнулся Ларичев. – Я о принципе толкую. Нельзя прощать техническому составу ошибки и промахи в техническом хозяйстве. Делать это – значит, допускать обезличку.

– Чего? Обезличку?

В дверь осторожно постучали. Так всегда стучался Бердяев.

– Да, – сказал Полбин.

Бердяев вошел с папкой подмышкой и остановился так, чтобы одновременно видеть и командира и комиссара.

– Бумаги на подпись, товарищ майор.

– Давай.

Полбин резким движением развязал тесемки на папке.

– Что тут?

– Это сведения о количестве боевых вылетов на Халхин-Голе. Персональные. Округ требует. – Бердяев, листая бумаги, тянулся к Полбину через весь стол, неудобно согнув спину. – Это плановая таблица полетов на завтра. Далее материалы комиссии по расследованию обстоятельств "че-пэ"...

– Ладно, – сказал Полбин, проверяя, хорошо ли очинен красно-синий карандаш. – А что, налет в часах не требуется? Здесь не проставлено.

– Нет, не требуется.

– А сколько я, например, налетал за время боев?

– Пятьдесят семь часов...

– А Ушаков?

– Пятьдесят три.

– Кривонос?

– Сорок девять часов тридцать четыре минуты.

– Почему так точно – до минуты? – удивился Полбин.

– Он сам подсчитывал и просил так записать...

– А-а... Ну, что еще? – Полбин быстро подписал бумаги и протянул папку Бердяеву.

– Разрешите итти? – ответил тот вопросом и уже сделал резкое движение плечом, чтобы круто повернуться на каблуках.

– Минутку, товарищ капитан, – поднял руку Ларичев. – У вас в штабе все извещены, что собрание перенесено на другое время?

– Да. На восемнадцать часов.

– Хорошо. У меня к вам нет больше вопросов. Бердяев пристукнул каблуками и вышел.

– За что ты недолюбливаешь начальника штаба? – спросил Ларичев.

– Почему ты решил? – покосился на него Полбин.

– Да так, вижу.

– Не знаю. Сухарь он.

– А еще что?

– Служака.

– А еще?

– Да что ты ко мне привязался, Василий Васильевич? – проговорил Полбин, не зная, сердиться ему или обратить этот разговор в шутку. – Ведь не скажу я тебе, что не люблю Бердяева за его исполнительность, точность в работе, за эту, как ее... феноменальную память на числа, на людей! Просто не по душе он мне, как человек, вот и все. А как работника я его уважаю...

За окном сгущались сумерки. Солнце уже скрылось где-то за сопками, стекла стали зелеными. Лампочка на шнуре под потолком вспыхнула, опять погасла, некоторое время был виден только красный кружок нити накала, потом он стал постепенно желтеть, и, наконец, ровный свет наполнил комнату. Заработала электростанция.

Ларичев посмотрел на часы. Закурив папиросу, он облокотился на край стола и спросил, глядя в лицо Полбину:

– А скажи, как к нему относился Бурмистров?

– К Бердяеву? Не любил.

– Почему?

– Ну вот, опять. – Полбин подумал. – Видимо, за то, что он не летчик.

– Может быть, он и тебе поэтому не нравится?

– Не думал, возможно. Ларичев убрал локоть со стола.

– Ты знаешь, что я тебе скажу, Иван Семеныч, – проговорил он, и Полбин, услышав полностью свое имя и отчество (с недавних пор комиссар называл его коротким дружеским "Семеныч"), понял, что Ларичев собирается сделать какие-то принципиальные выводы из всей их наполовину деловой, наполовину товарищеской беседы. – Мне кажется, что в этой нелюбви к тем, кто не летает, заложена нехорошая тенденция. Она может развиться и в зазнайство, и в самоуспокоенность, и в другие грехи, против которых нас предостерегает партия. Я говорю сейчас не только о тебе, – ты слушай и, пожалуйста, не перебивай, ничего оскорбительного ты не услышишь, – я собираюсь говорить о той общей атмосфере, которая царит в полку. Опасного пока ничего нет, но разговоры такого рода возможны и, наверное, ведутся: "Мы-де халхингольцы, мы воевали... у нас командир – орденоносец, орел, один из лучших летчиков Забайкалья, нам..." и так далее. Я беседовал с Пресняком, с некоторыми другими и почувствовал этот душок, хотя никто прямо не говорил тех слов, которые я привожу...

Полбин, опершись грудью о стол, сцепив пальцы рук, внимательно и серьезно смотрел на Ларичева.

– И вот я, отыскивая причины аварии, подумал: не в этом ли дело? Ведь все зависит от людей, ни одна заклепка из обшивки сама не выпадет, если человек ее хорошо закрепит. Илья Пресняк летчик хороший, но молод еще, как говорят бойкие ленинградские девушки, "молод до неприличия"... Ему успехи в боях могли вскружить голову, уже одно сознание того, что голова эта цела, могло вскружить...

– Я ему там трепки давал, – сказал Полбин.

– Вот видишь, пришлось уже там давать. А здесь он решил, должно быть: на фронте не в таких условиях работали... техник, долой колодки из-под колес, взлетаю! А струбцинки-то остались... И самолет наземь, и позор на все Забайкалье...

– Ты мне о позоре лучше не напоминай, Василий Васильевич, – сверкнув глазами и сжав переплетенные пальцы так, что побелели суставы, сказал Полбин. – Это мой позор, и я Пресняка съесть был готов.

– Нет. Это наш общий позор. И виноват не один Пресняк, а все мы, раз допустили самоуспокоенность. А сейчас, когда будем прорабатывать на собрании Пресняка и Файзуллина – слышишь, обоих вместе, – надо будет всему народу хорошенько объяснить, в чем беда и как ее избежать в дальнейшем. Согласен?

– С разумными вещами всегда стараюсь соглашаться, – чистосердечно сказал Полбин. – Ведь у нас интересы-то общие, а, комиссар? Дело – одно?

– Конечно.

– Стало быть, линию выработали. Ну и начадил ты мне тут своими папиросами. Давай открою форточку и пойдем. Пора уже.

Собрание закончилось только в двенадцатом часу ночи. Было оно очень бурным. Споры то разгорались, то утихали, но когда приняли резолюцию, Полбин и Ларичев удовлетворенно посмотрели друг на друга. "Линия" была проведена и не могла не дать результатов, которые от нее ожидались.

Собрание проходило в клубе, на втором этаже, в угловой комнате, которая называлась "малым залом". Едва председательствовавший Пасхин объявил, что повестка дня исчерпана, как открылась дверь и на пороге показался политрук Югов, начальник клуба, с толстой пачкой газет подмышкой.

– Свежие? С самолета? – послышались голоса. – Сообщение ТАСС есть?

– Есть, есть. И сообщение и нота, – ответил Югов, торопливо вкладывая газеты в протянувшиеся со всех сторон руки. – Не рвите, товарищи, всем достанется. Только потом вернуть!

Пресняк первый раскрыл номер "Правды" на второй странице и, встав на скамью, начал громко читать:

– "Наглая провокация финляндской военщины. Ленинград, двадцать шестого ноября. ТАСС. По сообщению штаба Ленинградского округа, двадцать шестого ноября в пятнадцать часов сорок пять минут наши войска, расположенные в километре северо-западнее Майнила, были неожиданно обстреляны с финской территории артогнем. Всего финнами произведено семь орудийных выстрелов..."

Это сообщение третьего дня передавалось по радио. Пасхин взглянул на черный круг репродуктора, стоявшего на тумбочке в углу.

– Товарищи! – сказал он, шагнув к тумбочке. – Может, радио включить?

– Поздно уже, – возразил Николаев, его штурман. – Сейчас по московскому времени...

Но Пасхин уже включил штепсель в фарфоровую розетку. Шорох, треск разрядов, а потом все услышали голос Молотова:

"Граждане и гражданки Советского Союза!

Враждебная в отношении нашей страны политика нынешнего правительства Финляндии вынуждает нас принять немедленные меры по обеспечению внешней государственной безопасности..."

Пресняк, держа развернутым газетный лист, медленно опустился на спинку скамьи. Шелест газет разом прекратился. В тишине отчетливо были слышны слова из далекой Москвы:

"...Единственной целью наших мероприятий является обеспечение безопасности Советского Союза и особенно Ленинграда с его трех с половиной миллионным населением. В современной накаленной войною международной обстановке решение этой жизненной и неотложной задачи государства мы не можем поставить в зависимость от злой воли нынешних финляндских правителей. Эту задачу придется решить усилиями самого Советского Союза в дружественном сотрудничестве с финляндским народом..."

Пока Молотов говорил, те, кто стоял или сидел поодаль, неслышными шагами стягивались к репродуктору, поднимаясь на носки, балансируя руками, стараясь не скрипнуть половицей. Казалось, по комнате двигались тени. Тишина стояла еще несколько мгновений после того, как речь была прослушана до конца, будто каждый ждал: кто же нарушит молчание первым.

Заговорил Полбин.

– Понятно, товарищи? – спросил он. Ему никто не ответил, но он по выражению лиц видел, что всем ясно, что он имеет в виду. А он этим вопросом устанавливал живую связь между только что выслушанной речью и тем, что говорилось на собрании о боевой готовности полка, о сбережении оружия, об упорном совершенствовании как главной задаче каждого летчика и техника на завтра, на послезавтра, на все дни и часы... Не делая никакой паузы, Полбин указал рукой на черные, посеребренные морозом стекла большого окна:

– Вон там стоят наши боевые машины. Нам отсюда стартовать, если прикажут. Три года назад на Читинском аэродроме мне пришлось видеть Чкалова. Он сказал тогда, что мы, летчики Советского Союза, должны постоянно держать порох сухим. На Халхин-Голе мы с вами воевали в июльскую жару. Сейчас ноябрьский холод. Может, враги рассчитывают, что наш порох отсырел? В таком случае, наше первое дело – показать им, что порох у нас всегда сухой...

Он говорил отрывисто, энергично, твердо заканчивая каждую фразу. Ларичев смотрел на его сведенные к переносице, круто изломанные брови и думал, что Полбин в такую минуту правильно выбрал торжественный тон. Он обращался к летчикам как сильный, уверенный в себе вожак.

"С таким командиром можно воевать", – подвел итог своим размышлениям Ларичев.

Стали расходиться. Полбин и Ларичев пошли вместе.

Им дали квартиры в большом доме недалеко от аэродрома, в одном подъезде, двери были через площадку.

– Завтра проведем беседы в эскадрильях, – сказал Ларичев по дороге. – Надо объяснить людям, почему правительство Таннера отказалось от мирного разрешения вопроса. Ты понимаешь – почему?

– Думаю, что да, – ответил Полбин, замедляя шаг, чтобы Ларичеву было легче поспевать за ним. – Дело ведь не в самой Финляндии, а... во всей международной реакции. Таннеру в руки уже сейчас, наверное, текут американские доллары. А наши И-16, видимо, встретятся в воздухе с английскими истребителями и другими всякими "добровольцами". А ты как думаешь: нам туда не придется?

– Думаю нет. Есть кому без нас... На площадке, доставая ключи от своей пустой еще квартиры, Ларичев сказал:

– Видишь, как получается... Когда я в октябре уезжал сюда из Ленинграда, жена беспокоилась: вот, мол, в самую накаленную атмосферу попадешь. А сейчас все обернулось по-иному – она ближе к огню находится. В сложное время мы живем...

Глава XII

начало

Не сразу у Полбина пошли на лад дела в полку. С самого начала жизни в авиации, постепенно восходя по служебной лестнице, он привык к тому, что у него "все получалось". Были, конечно, трудности, но они сравнительно быстро преодолевались и оставались позади.

В школе летчиков он считался лучшим инструктором, первым получил назначение на должность командира звена учебных самолетов. Как лучший командир тяжелого корабля ТБ-3, он, спустя три года после освоения этой машины, получил под свое командование отряд тяжелых бомбардировщиков – четыре самолета-гиганта и несколько десятков человек. Свою эскадрилью скоростных бомбардировщиков, принятую в год смерти Чкалова, он очень скоро вывел в передовые. Никто лучше него не летал на СБ, в ночных полетах на этой быстрокрылой машине он считался виртуозом. Его летчики отлично бомбили, отлично ориентировались на маршруте и отлично выдержали экзамен на зрелость в боях с японскими захватчиками.

Поэтому, принимая командование над полком, он считал, что совершает естественное восхождение на новую ступень, до которой вполне дорос, и не находил в себе червяка сомнения: а справлюсь ли? Когда ему при назначении задали этот вопрос, он твердо ответил:

"До сих пор всегда справлялся."

Конечно, он справлялся со своими обязанностями и сейчас, в новой нелегкой роли. Но тяжесть забот, которые легли на плечи, сразу дала себя чувствовать. Он "поднажимал", затрачивал больше энергии, чем делал это раньше, и думал, что трудны только первые шаги, что через небольшой промежуток времени наступит облегчение и он пойдет, как человек, освоившийся с ношей, дыша размеренно и свободно. Иногда ему казалось, что это ровное дыхание уже пришло, но неожиданно снова возникали вопросы и задачи, требовавшие напряжения всех сил, как при восхождении на вставшую на пути крутую гору...

Полк был отдельной частью, сложным хозяйством. Все, что касалось летной подготовки экипажей, не доставляло особенных хлопот. Здесь выросли только масштабы, а существо осталось прежним. Но выявилось множество других дел, начиная от частых споров с командиром базы – подразделения, обеспечивавшего полк в инженерно-техническом и материальном отношении, – и кончая планированием ежедневных занятий для летчиков и штурманов, для техников и мотористов, для всех, кто числился в списках полка и обязан был учиться своему делу.

У командира полка были помощники в каждой основной отрасли работы. Во взаимоотношения с командиром базы он вступал через посредство инженер-капитана Воронина, который следил за своевременной доставкой горючего, смазочных масел, учебных бомб, патронов, дюралюминия, заклепок, шплинтов и аэролака для ремонтных работ. Учебной частью ведал начальник штаба Бердяев, составлявший плановые таблицы полетов, расписания занятий по марксистско-ленинской подготовке, по бомбардировочному делу, воздушной стрельбе, аэронавигации, тактике...

Но Полбин полагался на помощников лишь тогда, когда был уверен, что в состоянии разобраться в деталях работы каждого из них, уверен, что он сам может быстро и точно исполнить все то, чего требует от них по своему положению и по необходимости, диктуемой делом.

Такой уверенности иногда не было. И на первых порах, работая на новой должности, Полбин то и дело замечал себе: "С этим я знаком мало. Надо будет подзаняться".

Он давно приучил себя к постоянным занятиям. Обложки книг и тетрадей на его рабочем столе не выгорали от солнца и не пылились от нечастого к ним прикосновения. Но тут нужны были занятия систематические, углубленные, в результате которых он опять обрел бы привычную твердую почву под ногами, что так необходимо для командования людьми.

Квартира, которую он занимал с семьей, состояла из трех комнат. Одну из них он приспособил для работы в ночное время и долгие часы проводил за книгами, все чаще обращаясь к мысли об академии. Котлов, по своему обыкновению, писал редко, но с неизменной настойчивостью советовал Полбину приехать в Москву, и если не поступить в стационар, то хотя бы стать слушателем заочного отделения.

Пока в газетах появлялись сводки штаба Ленинградского округа о ходе боевых действий, вспоминать о предложении Котлова приходилось редко. Но вот тринадцатого марта радио возвестило победу Красной Армии. Военные действия между Советским Союзом и Финляндией прекратились в этот день, в двенадцать часов по ленинградскому времени.

В штабном хозяйстве неутомимого Бердяева появились новые расчеты: планирование отпусков для личного состава.

Полбин не мог уйти в отпуск летом, в самый разгар летной работы, когда в течение всего светлого времени суток жизнь на аэродроме била ключом. Ехать осенью со всей семьей было сложно. Поэтому решили, что Мария Николаевна с детьми проведет лето в Забайкалье, а Полбин, как только позволят обстоятельства, поедет в Москву один.

Вместе с женой Ларичева, Татьяной Сергеевной, молодой энергичной женщиной, которая приехала в январе, Мария Николаевна поселилась на "даче" – в небольшом деревянном домике на берегу реки Читы. Здесь они провели все летние месяцы.

В середине сентября, когда по утрам уже надо было надевать шинель, Полбин уложил "нормальный" чемодан, отличавшийся от "командировочного" большим размером, и сел в поезд.

В Москву он приехал под вечер. В нагрудном кармане его гимнастерки лежало одно из писем Котлова с подробным маршрутом движения от вокзала до квартиры Федора, которая находилась в пригородной черте, недалеко от Тушинского аэродрома.

Никого не расспрашивая – отчасти из нелюбви к расспросам, отчасти из желания проверить свою способность ориентироваться в большом городе, – Полбин через час уже подходил к группе трехэтажных каменных домов, ровными рядами стоявших на невысоком бугре.

Однообразием своей архитектуры эти дома резко отличались от деревянных, украшенных резьбой дачных домиков, которые были рассыпаны в сосновом бору по обеим сторонам трамвайной линии.

Квартира Котлова была на втором этаже. Дверь открыла миловидная молодая женщина, высокая, стройная, в шелковом синем халате до пят. Она отступила на шаг, близоруко сощурив большие карие глаза, и сказала мягким мелодичным голосом:

– А я вас знаю. Вы Полбин.

– Угадали. Остается и мне узнать вас. Вы жена Федора.

– Да, – улыбнулась она. – Заходите. Пройдя первой, она на ходу убрала с тахты какое-то рукоделье, очки в светлой роговой оправе, быстро спрятала все это в верхний ящик письменного стола и выпрямилась:

– Извините, что встречаю вас в домашнем облачении. Я ждала Федю. Он должен скоро приехать.

– Он в командировке?

– Нет, что вы! С занятий, с работы. У нас ведь на работу не ходят, а ездят, – пояснила она с улыбкой, в которой, как заметил Полбин, не было ни тени снисхождения столичного жителя к "провинциалу". – А где же ваши вещи? Да почему вы стоите? Раздевайтесь и садитесь на тахту.

– Чемодан я оставил в камере хранения на вокзале, – ответил Полбин, вешая шинель на крюк у двери и присаживаясь. – Мне все равно завтра туда ехать, встречать шурина.

– Александра?

– Вы и о нем знаете?

– Да, мне Федя все о вас рассказывал. – Она присела на стул у письменного стола и провела рукой по туго заплетенным косам, уложенным венком вокруг головы. – Надолго приезжает Александр Николаевич?

– Кто? Ну да, Шурик, – Полбин все еще представлял его себе угловатым подростком с порывистыми движениями. – Нет, на один день, покидаться только. У меня не будет возможности поехать в родные места, и мы с ним телеграммами условились, что встретимся здесь. Командование его отпустило.

– А как поживает ваша семья? Мария Николаевна, дети? У вас сын и дочь?

– Да. И будет еще кто-то.

– То-есть? – не поняла она.

– Ну, третий ребенок. Сын или дочь.

– Ах, вот как! – она рассмеялась коротким звонким смешком. – А у нас только один сынишка. Вы это, конечно, знаете из писем. Пока Федя учится, мы не можем увеличивать семью. – Она провела рукой по воздуху. – Площадь мала.

Полбин вслед за ее жестом осмотрел комнату и подумал: "Пожалуй, тесновато".

– А где же ваш наследник?

– О, Александр Федорович у нас тоже на службе... В детском саду. Я работаю, преподаю английский язык в академии, не в той, где Федя, а в другой, у Покровских ворот. – Она встала. – Хотите чаю, Иван Семеныч? С дороги хорошо.

– Нет, спасибо, Галина... – он вдруг обнаружил, что не помнит ее отчества.

– Викторовна, – подсказала она с простотой, которую с первой минуты почувствовал в ней Полбин. – А я все же сделаю. Извините, покину вас на пять секунд. Да, зовите меня просто Галиной. Хорошо?

Она быстро вышла, оставив в комнате едва уловимый запах духов.

Полбин поднялся и подошел к заваленному книгами письменному столу. По бокам мраморного чернильного прибора стояли две фотокарточки в узких рамках под стеклом. На одной был он сам в обнимку с Котловым и Звонаревым, на другой – Федор с женой.

В коридоре послышалась какая-то возня, голоса. Дверь распахнулась, Федор остановился на пороге. В правой руке у него был большой портфель желюй кожи с накладными карманами, левой он держал за руку мальчика лет четырех, черноголового, кудрявого, в маленьких очках, которые было странию видеть на румяном детском лице. Галина со стопкой блюдечек в руках выглядывала из-за плеча мужа. Рядом с Федором она не казалась такой высокой, как прежде.

Федор отпустил руку сына, бросил портфель на тахту.

– Ну вот, собрался в кои веки! – сказал он, крупно шагнув навстречу Полбину. – Я думал, и в этом году подведешь!

Они обнялись и стали похлопывать друг друга по плечам, по рукам. Федор толкнул покрытый полотняной скатертью круглый стол, вода в графине заколыхалась.

– Осторожнее, Федя, – сказала Галина, ставя блюдца и чашки. – Мебель удивляется и протестует.

– Ничего, – ответил Котлов, поворачивая Полбина лицом к окну. – Ну, показывайся! Так. Майор. Орденоносец. И к тому же командир полка. Здорово! Вот как ты меня обставил!

– Почему же обставил? – смеясь и разглядывая Федора, сказал Полбин. Звание у тебя то же, есть жена, семья... Ты даже не знаешь, сколько раз я тебе завидовал...

– Мне? – искренне изумился Котлов, отступая на шаг и опять толкая стол, на котором звякнула посуда.

– Тебе, тебе, академик. Не делай квадратных глаз, потом все по порядку расскажу.

– Ну, ладно. Саша! Иди познакомься с дядей. Это тот самый богатырь, который самураев, как гвозди, в землю вбивал. Помнишь?

Саша подошел к Полбину и, опустив глаза, протянул ручонку.

Полбин присел на корточки, вынул из кармана припасенную заранее плитку шоколада в яркой обертке.

– А что это у тебя за очки? – спросил он. – На летные как будто не похожи.

– Это временно врачи прописали, – ответила Галина, вошедшая с чайником. Никакого органического порока нет.

– Погоди, Галя, – сказал Котлов. – Как же так – семь лет не видались, и с чаю начинать? – он повернулся к Полбину. – Ты хоть теперь-то ее потребляешь?

– Как и раньше. В умеренных дозах, – ответил Полбин, поняв, о чем идет речь.

– Ну, тогда нам для начала четвертинки хватит. – Федор подошел к тумбочке, открыл дверцу и достал стоявшую в самом низу запечатанную бутылку водки. Меняй закусочный ассортимент, Галинка, – добавил он и сам вынес чайник на кухню.

Сели за стол. На тарелках была разрезанная на тонкие прозрачные ломтики семга с лимоном, розовая ветчина с белыми прожилками сала, корнишоны, распространявшие резкий, свежий запах уксуса. Галина подвигала Полбину то одну, то другую тарелку.

Разговор касался самых незначительных тем. Управляла им Галина, как бы желая подчеркнуть, что для обсуждения деловых вопросов еще будет время. Когда с едой было покончено, она сказала:

– Я советовала бы мужчинам, исключая, конечно, Сашу, пройтись по воздуху. Вечер сегодня на редкость чудесный.

– А вы с нами? – спросил Полбин.

– Я сыном займусь.

Она давала им возможность свободно поговорить о своих делах.

Вечер был действительно хороший. Прозрачный воздух застыл в безветрии. Солнце уже клонилось к закату, но еще посылало на землю теплые красноватые лучи. Стволы сосен светились янтарным светом. Листва на березах и кленах полыхала огнем, переливаясь желтыми, оранжевыми, коричневыми, багровыми тонами. Об этом яростном великолепии красок северной осени Полбин не раз вспоминал за долгие годы службы в Забайкалье и теперь жадно смотрел вокруг.

Они спустились к трамвайной линии, потом пересекли полотно железной дороги около нарядного деревянного здания загородной станции Покровское-Стрешнево и вышли на опушку леса, в дальних чащах которого уже скапливался синий сумрак. Пошли по тропинке вдоль железнодорожной насыпи. Слева блестело черное зеркало пруда с вкрапленными по краям золотыми пластинками упавших в воду листьев. На противоположном берегу из-под ветвей старой ивы выглядывала голубая беседка. Ее отражение в воде было очень точным и живым. От берегов к середине пруда тянулся легкий белый пар.

Справа, под корнями ветел, которыми была обсажена тропинка, копошился ручеек, пробираясь к пруду. Он только угадывался в густых зарослях поблекшего камыша.

Перейдя деревянный мостик, Полбин и Котлов остановились у двух сросшихся корявыми стволами ветел с густыми кронами. Казалось, деревья хотели отшатнуться одно от другого, а корни крепко держали их вместе.

– Посидим? – сказал Котлов.

– Хорошо тут, – Полбин глубоко втянул в себя сырой воздух. – Посидим.

На траве было сыро, но корни ветел казались теплыми.

– Так в чем ты мне завидовал? – спросил Котлов, доставая портсигар. Выкладывай.

Полбин дотянулся рукой до камышинки, сорвал ее.

– А ты как думаешь? Завидовал, что в столице живешь?

– Нет. Я же тебя знаю.

– Трудновато мне бывает, Федор. Сейчас уже ничего, освоился, а поначалу, как полк принял, не раз скрипел зубами. Особенно туго приходилось с общевойсковой тактикой. Надо мне, например, занятия с командирами проводить, а я только и помню, что есть в наступлении задача ближайшая, задача последующая, задача дня... С картой мне легко, а вот расчеты всякие мучили. Зарывался в книги, ночи напролет...

И меня вспоминал?

– Ну да. Вам же все это каждый день подают, открывай рот и хватай...

– Да, да, хватай! А мы тут вам, строевикам, завидуем. Как дадут тебе десяток листов карты склеить да нанести обстановку, да решить задачу за одного, за другого, потом взаимодействие организовать... Взвоешь.

– Чудак ты! – Полбин, сломав, бросил камышинку и потянулся за другой. Взвоешь... Спасибо скажешь, когда в часть придешь.

– А я не знаю, пойду ли я в часть, – сказал Котлов, задумчиво глядя на поезд, подходивший к станции.

– Ты что? – Полбин оставил свое намерение сорвать камышинку. – Летать перестал?

– Нет, почему. Мы летаем для практики. Только меня на штабную работу прочат. Может, здесь, в Москве.

– Жена советует? Да?

– Не только в этом дело. К Москве, брат, быстро привыкаешь. Сюда не все попадают, но кто попал, тому уезжать не очень хочется. – Котлов поднял глаза, посмотрел левее, туда, где за мачтами проводов, за домами шумела Москва. Два красных трамвайных вагона мелькнули между редкими соснами. Федор проводил их взглядом и повернулся к Полбину: – Вот так-то...

– Ну, как знаешь, – сказал тот, не скрывая своего неудовольствия. – А я летать привык. И чем больше летаю, тем больше хочется.

– Так и я летать буду.

– Что? По вторникам да по четвергам? Для разминки штабного зада?

– Ну, это ты брось, – обиделся Федор. – Штабная работа – вещь нужная и интересная...

– Знаю! Я сам без своего начальника штаба, наверное, засыпался бы. Но только если уж летать, то летать... Вот СБ возьми...

Полбин стал рассказывать о том, как он хотел улучшить тактико-технические данные СБ, доказать, что потолок этого самолета выше расчетного. Облетывая одну машину после ремонта, он действительно выжал несколько сот метров сверх установленного заводской документацией "потолка", но командир дивизии неодобрительно отнесся к его опыту, сказав, что ему просто повезло, – попался удачный экземпляр серийной машины. В другой раз он стал испытывать СБ на больших углах пикирования и так измотал свой самолет непрерывными бросками, что после осмотра на земле инженер обнаружил ослабление некоторых основных узлов конструкции.