Текст книги "Дело, которому служишь"

Автор книги: Евгений Дырин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Где-то в конце летного поля простуженно зарычал, зафыркал остывший за ночь мотор. Совсем близко с веселым треском завелся другой, к нему присоединился третий... Воздух постепенно наполнялся неровным гулом. Взлетная полоса покрылась пятнами и стала быстро просыхать. Казалось, что это происходит не от солнца, а от жаркого ветерка, поднятого винтами самолетов.

Полбин лежал на траве и ждал своей очереди на полет. Первый в жизни полет на самолете! Рядом лежал помкомвзвода Федор Котлов. Стройный, светловолосый Михаил Звонарев с деланно-равнодушным видом похаживал по мокрой траве и что-то изредка говорил Федору. Полбин не вслушивался в разговор товарищей. Он сосредоточенно грыз травинку и следил за тем, как по взлетной полосе катились легкие резиновые колеса самолета, как вдруг возникал просвет между ними и землей: сначала тонкий, спичкой закрыть можно, затем все шире и шире, в рост человеческий, а дальше оказывалось, что нет никакого просвета, а есть деревья, дома, заборы – привычный земной пейзаж – и над всем этим медленно плывут две прямые черточки с зажатой между ними темной точкой: крылья и фюзеляж самолета.

– Полбин! – позвал старший группы. – Приготовиться!

Полбин вскочил. Лететь? Как будто не его очередь...

– Пойдешь ты. У этого Звонарева, должно быть, шило в штанах, опять куда-то исчез, непоседа.

Отряхнув росу с рукавов комбинезона и чувствуя, что он так и не смог внутренне подготовить себя к полету, Полбин побежал на старт.

– Привяжись. Вот ремни-то, ногой наступил, – сказал инструктор, обернувшись из передней кабины. Лицо инструктора, закрытое выпуклыми очками и туго стянутое шлемом на щеках и подбородке, было чужим, незнакомым: будто и не он, а другой человек стоял полчаса тому назад перед строем курсантов и делал перекличку по списку.

Полбин застегнул металлический замок привязных ремней, хотел проверить пряжку своего шлема, но тут же схватился руками за борт самолета, обитый по краю мягкой кожей. Мотор зарычал, забился, загудел, в лицо хлестнула упругая струя воздуха. Земля побежала назад сплошным потоком, как вода. Сначала мелькали черные швы между цементными плитами, потом и они перестали различаться. Чувствовались мягкие толчки, покачивание. Еще на земле или уже в воздухе? Полбин перевел взгляд вперед. Навстречу самолету быстро неслась проволочная изгородь аэродрома, за ней виднелись ровные ряды саженцев лесопитомника.

Изгородь стала медленно валиться навстречу, столбы укорачивались, уходили в землю и вдруг стали цепочкой ровно отпиленных кружков, связанных тонкой проволочной линией.

В воздухе! Полбин повернул голову и стал смотреть на вздрагивающий стабилизатор, на руль поворота, четко вырисовывавшийся на фоне неба. Руль делил все оставшееся внизу на две части – на одной был виден аэродром с удивительно маленькими фигурками людей и ползавшими по узкой серой ленте взлетной полосы самолетами; на другой – березовый лесок, превратившийся теперь в группу зеленых пятен, какие бывают на карте крупного масштаба. Еще дальше, за лесом, открылась станция железной дороги: игрушечный поезд стоял на двух тонких нитях, наклеенных на короткие черточки – шпалы, из паровозной трубы толчками вылетали белые шарики дыма, и было странно видеть, как эти шарики скатываются с паровоза на землю, а не поднимаются вверх.

Однако до чего же хорошо! Полбиным вдруг овладело ощущение полной слитности с машиной, так устойчиво идущей в воздухе. Самолет казался аппаратом, который движется по невидимым, совершенно прозрачным, но очень прочным нитям-струнам и держится на них твердо, как паровоз на рельсах. Струны пошли вниз – и самолет заскользил вниз. Стала на глазах расширяться серая лента взлетной полосы, на зелени травы выделились белые полотнища посадочного Т. Финишер поднял флажок и, промелькнув в стороне, остался позади. Колеса чиркнули по земле раз, другой... Самолет покатился, замедляя движение, и стал.

Полбину не хотелось покидать кабину, он расстегивал ремни не торопясь.

– Живей надо поворачиваться, товарищ курсант, – сказал инструктор.

Полбин соскочил на землю и с завистью посмотрел на Звонарева, заносившего ногу через борт.

После полетов инструктор подошел к Полбину.

– Что, на второй круг хотелось пойти? – спросил он, закуривая папиросу. Пассажиром, конечно, приятно. А вот когда сам летать будешь, ты себя ко второму кругу не приучай. Это для летчика скверная привычка, голову сломать можно.

Полбина не покидало хорошее, радостное настроение.

– Я знаю, – ответил он. – Один раз уже чуть голову не сломал.

И он рассказал, как Живодеров когда-то заставил его описать второй круг на мельничном крыле.

Инструктор выслушал и сказал смеясь:

– Значит, я у тебя уже второй инструктор. Первый был пузатый и с палкой.

Выдохнув табачный дым, он добавил:

– Что ж, и в нашем деле иногда палка нужна. Сам увидишь.

Полбин промолчал. Но позже, став инструктором, он увидел, что палка не так уж помогала при обучении летчиков. Гораздо больше пользы приносило хорошее, умное слово.

Часть вторая. Мастерство

Глава I

Ветер ударяет в обшивку самолета сбоку, как волна в борт парохода. Внизу, в предутренней мгле, металлическим блеском отливает широкая лента сибирской реки. Она начинает причудливо ветвиться, когда с обеих сторон к ней устремляются извилистые рукава и притоки.

Занимается рассвет. Кругом плывут облака. Впереди по курсу ослепительно-белые, как снежные холмы. Далеко, над горизонтом – фиолетовые с сиреневым отливом, слоистые и легкие. Еще выше – розовые, пушистые, быстро, игриво летящие. Тая на глазах, они оставляют в голубом небе белые смазанные следы, будто художник небрежно прошелся по холсту полусухой кистью.

Природа – изумительный художник – не допускает безвкусного смешения цветов. Нет зрелища красивее утреннего неба, видимого с самолета. Внизу строгая геометрия зеленые, желтые, черные прямоугольники, четкие линии дорог, а вверху – невообразимо прекрасный розово-синий ералаш, в котором все-таки царит редкостная гармония цветов и красок.

Между "верхом" и "низом" в часы рассвета нет ощутимой, четкой грани. Седая дымка размыла, стушевала горизонт. Кажется – всюду небо, только разное: мозаичное, спокойное и неподвижное под самолетом и клубящееся, мятущееся над головой.

Не забыть эти облака! Для тех, кто на земле, они плывут себе, гонимые ветром, куда-то в одну сторону. А здесь они снуют, перемещаются в разных направлениях, открывая взору то седые, сизолиловые космы, то гладкую, как розовый фарфор, округлость.

Взошло солнце. Оно за спиной. Видимая из кабины огромная плоскость крыла вдруг засветилась. Ребро обтекания – желтое, как цыплячий пух, а толстое ребро атаки блестит полировкой, сохраняя цвет морской волны. Если на мгновение прищурить глаза, то, кажется, увидишь, как навстречу крылу текут голубые воздушные струи, лижут гофрированный металл и срываются мелкими капельками, как вода с поднятого весла.

Солнце смыло все краски. Оно сыплет золотую искрящуюся пыль, которая оседает на землю туманом. Внизу становится темно, облака тускнеют, великолепие цветов исчезает.

Теперь уже есть небо и земля.

Ночной полет подходил к концу. Полбин передал управление правому летчику и в течение нескольких минут любовался красотой неба. Он мог себе позволить это, так как задание, судя по радиосообщению с полигона, было выполнено отлично. Каждый из четырех кораблей отряда положил свои бомбы точно в цель. Полбин был доволен результатами, ибо отряд впервые бомбил ночью с такой большой высоты, а условия выпали трудные. Полигон часто закрывали облака, проплывавшие где-то внизу, у самой земли. Красный пунктирный прямоугольник с вписанным в него кружком то и дело исчезал. Это утомляло и раздражало. Временами хотелось послать на землю радио: "Не вижу огней! Погасили, что ли?" Но облака уходили, и в чернильной тьме опять мерцали красные пунктирные линии.

Полбин хорошо видел, как бомбы, сброшенные его штурманом Григорием Сало, упали прямо в малый круг. Бомбометание было серийным: несколько белых огоньков вспыхнули один за другим, образовав диаметр круга.

"Надо будет Грише благодарность объявить, – подумал Полбин. – Расчет на бомбометание сделал точно, да и по маршруту хорошо провел... Эх, если б не этот Петухов!"

В сущности, особых причин для досады не было. Самолеты опоздали с выходом на цель только на полминуты. Но этого могло бы не случиться, если б летчик Петухов, командир "двойки", которая шла замыкающей в кильватерном строю, не прозевал последнего разворота. Он, видите ли, все время следил за белым хвостовым огнем шедшего впереди самолета. Штурман Петухова, беспечный Коля Васин, тоже задремал, наверно, и когда отряд сделал полагавшийся по заданию правый разворот "все вдруг", петуховская "двойка" как ни в чем не бывало продолжала лететь прямым курсом, держа в качестве ориентира... обыкновенную звезду. Надо же было спутать сигнальную хвостовую лампочку с небесным светилом! Пришлось потом всем самолетам терять время на петле, ожидая, пока Петухов и Васин исправят свою оплошность и займут место в строю.

Из штурманского "моссельпрома", согнувшись в три погибели, протиснулся Григорий Сало. Его полные губы, как всегда, улыбались. На щеках проступила синева, хотя Полбин знал, что штурман брился с вечера, перед вылетом. Должно быть, Гриша прав, говоря, что если человек ночью не спит, то борода растет вдвое быстрее...

– Через две минуты аэродром, – сказал штурман и сладко зажмурился, глядя на солнце. – Чувствую, – улыбнулся Полбин, беря управление. – Помогать пришел?

– Да.

Перед посадкой, чтобы не слишком опускался тяжелый хвост ТБ-3, надо было менять угол атаки стабилизатора, увеличивать его. Делалось это вручную, с помощью штурвальчика, который находился в проходе между сиденьями командира корабля и правого летчика. На обязанности последнего и лежало "выбирать" угол, но Григорий Сало всегда делал это сам, приговаривая, что ему, обитателю просторного "моссельпрома", физический труд полезен.

Полбин посадил свой самолет последним и не спеша направился к "двойке". Петухов и Васин стояли навытяжку под огромным крылом. На траве лежали снятые парашюты.

– Кто же это вас учил так обращаться со спасательными средствами? – указал на парашюты Полбин. – Или объяснять сначала: от сырости шелк слеживается, парашют может не раскрыться, полетишь до земли мешком...

Петухов и Васин поспешно подняли парашюты, взяли их подмышки.

– Ну вот, а теперь мне с вами и разговаривать неудобно. Стоите – не то командиры, не то грибники с лукошками. А где Гаврюхин?

– Я здесь, товарищ старший лейтенант! – второй летчик быстро спустился по стремянке и стал рядом с товарищами. Парашют он оставил в самолете.

– Объясните, лейтенант Петухов, как вы прозевали разворот "все вдруг". Задания не знали?

– Никак нет... То-есть знал, товарищ командир отряда. Я с Гречишниковым на земле условился, что он мне на разворотах три раза мигать будет. А он, должно, забыл... И тут звезда строго по курсу подвернулась, клятущая, я и давай на нее чесать...

– И чесали бы, пока она не замигает? – в глазах Полбина мелькнула искорка смеха. – Или до нее собирались долететь?

– Горючки нехватило бы, – заметив эту искорку, осмелел Петухов, но тут же подтянулся и официальным тоном закончил: – Мне штурман доложил, что по расчету времени разворот подошел.

– Как же подошел, когда уже прошел? Гречишников-то в это время тридцать секунд летел с новым курсом, – резко перебил Полбин. – Штурман, борт-журнал!

Васин протянул свой планшет. Полбин быстро проверил карандашные записи. Отметка о последнем развороте была сделана правильно: в ноль часов пятьдесят минут, курс девяносто градусов.

– Я по расчету ее сделал, – поторопился объяснить Васин, увидев недоуменно поднятые брови Полбина. – Только тоже решил подождать, пока Гречишников хвостовым мигнет. И потерял его из виду, пока записывал. А потом со звездой спутал...

– Спутал, спутал... Вы к девушкам ходите? – вдруг спросил Полбин.

Лицо Васина покрылось густым румянцем, а Петухов и Гаврюхин быстро переглянулись. Они хорошо знали, что застенчивый, юный Васин, отличный певец и танцор, очень робок и неопытен по части прекрасного пола и в связи с этим не раз был мишенью для острот товарищей.

Знал об этом и Полбин. Пряча в углах рта улыбку, он сказал:

– Советую на будущее: если вам назначит свидание Нина, а придет случайно Зина, так вы их не путайте. Целовать нужно ту, которую любишь. Понятно?

– Понятно, – с облегчением выдохнул Васин, как будто вопрос об ухаживании за девушками и был главным предметом разговора.

– И другое поймите. Это уже всем говорю, – продолжал Полбин. – В бою тридцать секунд могут решить многое. Оторветесь от строя, а вас в это время истребители заклюют. И помочь огнем никто не сможет. Ясно?

Все трое ответили, что это им вполне ясно. Полбин сказал, что экипаж Петухова отбомбился хорошо, попадания отличные, и только поэтому он оставляет без взыскания допущенную на маршруте оплошность. С Гречишниковым он поговорит и выяснит, почему тот не давал условленных сигналов.

Он отпустил летчиков, обошел другие корабли отряда, поздравил командиров и штурманов с успешным выполнением задания и, забежав по пути в штаб, направился домой.

– Последним уходите, товарищ старший лейтенант, – сказал ему сержант на контрольно-пропускном пункте. – Все ваши, кто с ночных, давно по домам.

– Служба, – весело ответил Полбин и быстрее зашагал по широкой, обсаженной молодыми деревцами аллее, которая вела к домам начсостава.

Солнце стояло высоко, но в воздухе еще чувствовалась прохлада. К этой особенности забайкальского климата Полбин привык за три года и считал, что Виктору, родившемуся в Воронеже и сразу же перевезенному в Забайкалье, тоже повезло: будет закаленным мужиком.

Виктор еще спал в своей кроватке, когда Мария Николаевна открыла мужу дверь. Полбин поцеловал ее, на цыпочках подошел к сыну и постоял над ним несколько секунд.

– Скоро проснется, – сказала жена. – Вчера уснул рано и спал, как богатырь.

– Вот именно. Как богатырь, а не как убитый, – проговорил Полбин с улыбкой. – А мама где?

– Пошла за продуктами. Говорят, забайкальские овощи привезли.

– Забайкальские? Ну, теперь ее скоро не жди. Будет расспрашивать, как выращивали, на какой земле, сколько удобрений и какая поливка... Эх, ее бы директором подсобного хозяйства!

Ксения Полбина жила с сыном и невесткой в Забайкалье все три года. Она приехала в Воронеж незадолго до того, как Полбин, закончивший курс полетов на ТБ-3 и получивший назначение на должность командира тяжелого корабля, собирался в путь на восток.

Самолеты ушли двадцать третьего августа, а двадцать шестого родился Виктор. Полбин узнал об этом на одном из промежуточных аэродромов за Уральским хребтом. Он дал телеграмму матери: "Выезжайте вместе с Маней, ей будет трудно одной".

– Я и забыла, Ваня, письма принесли, – сказала Мария Николаевна. – Одно из Чернигова, а другое тебе из штаба.

Она подошла к столу, на который обильно падал из окна солнечный свет, пробивавшийся сквозь белые кружевные занавески. Причудливые узоры лежали на книгах и тетрадях, аккуратно сложенных стопочками по формату; блестела большая плита письменного прибора.

– Что пишут? Папа перестал ждать нас в отпуск?

– Перестал! Ждет, конечно. А Шурик, Шурик-то! Вот послушай, – она быстро вынула листок из ровно подрезанного ножницами конверта: – "Мне с Ваней необходимо посоветоваться по одному делу. Я твердо решил итти в авиацию. Одни говорят, что лучше в летчики, а другие – в штурманы. И я не знаю, как быть..."

– Все равно – летать, – с рассеянной улыбкой сказал Полбин, торопясь распечатать другое письмо. Пробежав его глазами, он вдруг крепко обнял жену, оторвал ее от пола и закружил по комнате, радостно повторяя:

– Лечу! Лечу. Манек!

– Тише, Виктора испугаешь! Куда летишь? Он отпустил ее и с озорным, мальчишеским выражением в глазах хлопнул конвертом по ладони:

– На! Читай!

На узкой полоске плотной бумаги лиловыми буквами было напечатано, что командование и политотдел воинской части номер такой-то выделили группу лучших летчиков части для встречи с экипажем самолета АНТ-25 – Чкаловым, Байдуковым и Беляковым, которые прибывают в Читу. Командир отряда старший лейтенант Полбин входил в эту группу.

– Чкалова увижу, Манек! Чкалова! Сонный детский голосок повторил: "Чкалова..." Полбин бросился к кроватке. Виктор сидел в ней розовый, теплый и, жмурясь от солнечного света, тер ручонками глаза, но попадал почему-то на лоб.

– Сын' Полетим! – подхватил его Полбин и высоко поднял.

– По-ле-тим... – медленно сказал Виктор.

– А сам ты кто?

– Я... чик-лет...

Едва научившись говорить, Виктор услышал в доме слово "летчик" и попытался его произнести, но оно не давалось, и он начинал его с более легкого второго слога: "чиклет".

Полбин уткнулся лицом в теплую грудку ребенка, защекотал его подбородком. Виктор весело, звонко рассмеялся.

Мария Николаевна стояла спиной к столу, опершись о него руками, и, счастливо улыбаясь, смотрела на эту возню. Наконец она сказала:

– Завтракать будем, летчики? Полбин посадил сына в кроватку.

– Будем.

За столом он рассказывал об утреннем небе, о неописуемо красивых облаках, которые видел на рассвете. Потом вдруг спохватился:

– А коверкотовая гимнастерка у меня выглажена, Манек? Не та, что с узким рукавом, а другая, с напуском на манжетах?

Мария Николаевна уверила, что все готово. Она не увидит Чкалова, но постарается показать ему, что у летчиков Забайкалья хорошие, заботливые жены.

Глава II

До Читы было около двух часов полета. В просторном металлическом чреве ТБ-3, исполнявшего на этот раз функции пассажирского самолета, разместилось десять человек. Все были чисто выбриты, запах одеколона смешивался с запахом бензина. Каждый старался устроиться так, чтобы не помять хорошо отглаженное обмундирование. Особенно заботился об этом Полбин: первые двадцать минут после взлета он стоял, прислонившись к гофрированной обшивке фюзеляжа, а потом осторожно присел на бухту веревок-фал в углу.

Рядом с ним оказался капитан Фролов, командир второго отряда, длиннорукий, костлявый человек с туго обтянутыми кожей впалыми щеками и очень толстыми губами. Он тоже сидел на бухте и почти касался коленями своего острого подбородка.

– Устраивайся, – сказал он, будто свободное место находилось в его распоряжении. – В ногах правды нет.

– Ну, в твоих-то, наверное, есть, – пошутил Полбин. – Гляди, длина какая от борта до борта, если вытянуть.

– Зато голенища резать не надо, – добродушно отозвался Фролов, намекая на то, что Полбин, у которого были крепкие полные икры, носил голенища короче обычного.

Полбин посмотрел на часы и сказал:

– Я думаю, к одиннадцати прилетим. Непривычно как-то пассажиром...

Он прислушался к гудению моторов, потрогал ладонью вздрагивающий пол, словно был неуверен в его прочности.

– Прилетим, если какая-нибудь звезда не подвернется по курсу, – ответил Фролов, медленно шевеля толстыми губами. – Всыпал ты своим звездочетам?

– Это Петухову и Васину? За что же им всыпать?

Фролов лениво вскинул глаза, опушенные длинными темными ресницами.

– Как за что? За блудежку, конечно. Вишь ты, на звезду лететь собрались. Межпланетные путешественники... Циолковские...

– Ты погоди, погоди, – остановил его Полбин. – Ребята ошибку сами исправили. И вина-то не совсем их: у Гречишникова как раз кнопку заело, просигналить не смог...

– Все равно надо было всыпать. Я бы им на всю железку... Чтоб знали.

Полбин упрямо покачал головой.

– Воспитывать людей надо, – все тем же ровным ленивым тоном проговорил Фролов. – Петухов у тебя шалопай, а Васин просто мальчишка...

– Ну, это ты брось, – вспыхнул Полбин. – Не знаю, как у тебя там с воспитанием, а я своих людей изучил. Петухов способный летчик, старательный. Васин тихоня, скромница, зато расчеты на бомбометание быстрее любого бородача приготовит...

– Пошел кулик свое... – начал было Фролов и, наверное, вызвал бы еще более резкую ответную реплику Полбина, но в это время к ним подсел воентехник Жиздров, начальник ремотных мастерских.

– Товарищи, – быстро заговорил он, – когда вернемся, приходите ко мне, чудо покажу... Понимаете, растаяла вечная мерзлота, произошло вспучивание грунта, и весь наш длинный домина треснул как раз посредине. Бугор образовался, цех моторов опустился в одну сторону, цех самолетов в другую... Теперь тележку с грузами катим сначала на подъем, а потом своим ходом пускаем по коридору. Прямо земной шар под ногами...

Выпалив все это без передышки, Жиздров на коленях переполз к другой группе летчиков – наверное, ему хотелось поскорее сообщить всем о "чуде" в ремонтных мастерских.

Полбин опять потрогал пол кабины. Он гулко дрожал, как палуба парохода над машинным отделением.

Спорить с Фроловым больше не хотелось. Было ясно, что Фролов спорит не из желания доказать незыблемость своих принципов воспитания, а просто для того, чтобы скоротать время, которое тянется томительно долго для летчика, попавшего в положение воздушного пассажира.

В Читу прилетели в одиннадцать с минутами.

Стало известно, что пилотируемый Чкаловым АНТ-25 вылетел из Хабаровска в ноль часов тридцать минут и ожидается к двенадцати.

День был солнечный, ясный, но ветреный. Ветер налетал порывами и так часто менял свое направление, что по распоряжению суетливого коменданта аэродрома несколько раз перекладывались посадочные знаки. Прилетевшие с других аэродромов летчики смотрели на это с некоторой завистью: большинству из них нередко приходилось садиться на своих узких площадках не только со встречным, но и с боковым ветром, а тут можно было заходить с любого направления. Огромное, безбрежное поле...

Когда стрелка часов прошла двенадцать, раздались крики:

– Летит! Летит!

Над вершинами сопок, со всех сторон обступивших город, появился краснокрылый самолет. Он снизился и прошел над домами, победно гудя мотором. Когда он разворачивался, на его фюзеляже была видна четкая надпись, тянувшаяся от огромного крыла к стабилизатору: "Сталинский маршрут".

Полбин смотрел на самолет с волнением, к которому примешивалась профессиональная придирчивость строгого инструктора: он следил за разворотами и отмечал, что они выполняются без малейшей потери высоты, скорость выдерживается идеально... Да, в кабине этого самолета сидит великий мастер, смешно ожидать от него ученических ошибок!

АНТ-25 развернулся в сторону аэродрома и, снизившись, коснулся земли строго около посадочного Т.

– Как в ведомости расписался! – восхищенно сказал кто-то. Это было высшей похвалой в устах летчика.

Самолет добежал до конца полосы, потом повернулся на месте, подняв облако пыли, и покатился навстречу бежавшим к нему людям. Образованный винтом круг то становился гладко-стеклянным, то в нем начинали мелькать вертящиеся лопасти: пилот то давал газ, то убирал его.

Полбин видел, как откинулась верхняя стенка фонаря кабины и на крыло вышел Чкалов, встреченный громкими возгласами и рукоплесканиями. Полбин тоже что-то кричал и неистово хлопал в ладоши.

У Чкалова были крупные черты лица, нос с горбинкой, полная нижняя губа, отделенная от подбородка глубокой прямой складкой. Прядь волос падала на высокий покатый лоб с крепкими надбровными дугами. Выражение лица усталое видно, одиннадцать часов беспосадочного полета давали себя знать. Но вот он, щурясь, глянул на солнце, окинул взором толпу людей, и усталость исчезла. Улыбка тронула губы.

Полбин тоже улыбнулся, уступая покоряющей силе этого крепкого, широкогрудого человека в распахнутой кожаной куртке и теплом шерстяном свитере, ворот которого был растянут и обнажал могучую мускулистую шею.

"Зачем я улыбаюсь?" – подумал Полбин в следующее мгновение и крепко сжал губы, ощутив на них терпкий вкус аэродромной пыли. Он решил, что гораздо приличнее сейчас сохранять серьезность. Он не мог сказать себе, что в нем вдруг возникло чувство преклонения перед Чкаловым. Нет, это было чувство искреннего, может быть, чуть восторженного уважения знающего себе цену ученика к опытному, зрелому мастеру. И Полбин не сразу мог бы ответить на вопрос, за что он больше уважает этого человека: за то, что Чкалов со своим экипажем совершил беспримерный перелет над страшными льдами и туманами, покрыв за двое суток девять тысяч километров, или за то, что он, первоклассный летчик-испытатель, дал "путевку в жизнь" большинству тех самолетов, на которых ему, Полбину, приходилось и, может быть, придется летать.

Чкалов спрыгнул на землю и прошел к подобию деревянной трибуны, которую подтащили к самолету.

Вслед за Чкаловым шли Байдуков и Беляков. Штурман был в шлемофоне и белой вышитой косоворотке, с орденом Красной звезды, привинченным прямо к тонкой ткани. На Байдукове тоже была косоворотка, а голову покрывала простенькая рабочая кепка, знакомая всем по газетным фотографиям с острова Удд.

– Товарищи! – сказал Чкалов, взойдя на трибуну, и все заметили, что он, как истый волжанин, налегает на "о". – Товарищи!..

Он сказал, что не будет описывать трудностей, которые пришлось преодолеть экипажу АНТ-25 в перелете по маршруту Москва – Петропавловск-на-Камчатке. Все знают, какие это были трудности, о них много говорилось в прессе. Он рад от имени экипажа приветствовать летчиков Забайкалья и выражает уверенность, что все они готовы на подвиги во имя своей великой Родины.

– Нет в мире ничего дороже, – все более поднимая голос, говорил Чкалов, как выполнить свой долг перед Родиной, перед партией.

Те, что были ближе к трибуне, захлопали, потом, как ветер, прошумели общие аплодисменты. Чкалов, наклонив голову, с видом опытного оратора переждал их и продолжал тем же взволнованным голосом:

– Чувство неразрывной связи с любимой Отчизной никогда не покидало меня. Во время полетов сознание того, что вместе с нами сейчас весь народ, что он с огромным сочувствием следит за нашим маршрутом, – это сознание придавало всегда мне и моим спутникам непоколебимую уверенность: задание партии и правительства будет выполнено!

По выработанной еще в комсомольские годы привычке Полбин, начав слушать Чкалова, не только вникал в то, что он говорит, но и следил за тем, как он говорит. Сразу отдав ему должное, – Чкалов говорил очень хорошо, – Полбин скоро перестал думать о его ораторском искусстве, захваченный искренностью, убежденностью, внутренней силой чкаловских слов.

– Бессмысленный риск никогда не заслуживал и не заслуживает названия геройства, – сказал Чкалов, нажимая на слово "никогда". – По-настоящему смелый человек никогда не будет рисковать без смысла, без цели, без необходимости.

Полбин удивленно поднял глаза. "Никогда"? Л разве сам Чкалов только что не рисковал? Петропавловск-на-Камчатке был определен ему как конечный пункт маршрута. Но он увидел, что оставшийся бензин позволяет удлинить перелет и направил машину через Охотское море дальше, назад к материку. Здесь пришлось итти в тумане, в густой сетке дождя, временами над самыми гребнями бушующего моря. Самолет покрывался льдом, его швыряли штормы. Стоило только заглохнуть трудяге-мотору, и седая холодная пучина стала бы могилой для трех отважных...

Риск? Конечно, риск, но, пожалуй, опять прав этот упрямый человек! И смысл, и цель, и необходимость рисковать были: трое рисковали, чтобы прославить великую родную страну.

На аэродроме была тишина. Где-то на дальней стоянке коротко прожужжал мотор У-2, но тотчас же умолк, осекшись, будто прислушиваясь к словам человека в расстегнутой кожаной куртке.

– Мы должны быть, – говорил Чкалов, – в состоянии мобилизационной готовности, должны, просто говоря, держать порох сухим.

Этими словами он закончил речь.

Его подхватили на руки и стали качать с дружными выкриками, смехом и шутками. Над двумя другими группами людей взлетали в воздух Байдуков и Беляков. Незастегнутые ремешки шлема штурмана развевались по ветру. Байдуков предусмотрительно зажал кепку в руке.

Когда прекратилось выражение восторгов, вся толпа встречавших разделилась на три группы. Штурманы кораблей потянулись к Белякову. Часть летчиков окружила Байдукова, другая, самая многочисленная, – Чкалова.

– Черти полосатые! – смеясь и шумно дыша, говорил Чкалов. – Такой болтанки даже над Охотским морем не было...

Он ощупывал руки и ноги, делая вид, что проверяет их целость. Потом расправил плечи и сказал:

– Кости в порядке. Ну, давайте потолкуем...

Ему задавали вопросы, а он отвечал. Завязалась беседа, в которой, кроме обычного средства общения – речи, участвовали руки. В Чкалове заговорил опытный летчик-истребитель. Только истребители умели с помощью рук быстро и красиво изобразить положение самолета в пикировании, в боевом развороте, на петле, показать лобовую атаку двух машин, стремительность их сближения на встречных курсах...

Рассказав о том, как он испытывал недавно принятый на вооружение истребитель И-16, Чкалов замолк, наклонил голову и обвел глазами лица окруживших его летчиков.

– Смотрю я на вас, – сказал он, – и думаю: со всех концов страны собрались. А волгари есть? Не может быть, чтоб не нашлось...

Полбин стоял во внутреннем ряду круга. Глаза Чкалова как раз остановились на нем.

– Есть, – ответил он.

– Откуда, земляк?

– Ульяновский.

– Так... Больше никого нету? – Чкалов опять вскинул глаза.

Волжских больше не оказалось.

– Один, значит. Маловато. Ну, товарищи, дайте я с земляком отдельно потолкую. Пять минут...

Все расступились, понимая, что беседа окончена. На окраине аэродрома показались легковые автомашины. Экипаж АНТ-25 должен был ехать в город, на стадион, для встречи с населением.

Чкалов обхватил Полбина за плечи, шутливо пощупал бицепс под тонкой коверкотовой гимнастеркой.

– Крепкий, тугой завязи! Сразу волжского видать. Ну-ка, сядем.

Они присели в тени крыла самолета, мотор которого, остывая, все еще тихо потрескивал. Чкалов спросил, какого года рождения Полбин, давно ли в авиации. Оказалось, они почти ровесники, Чкалов на год старше. Выяснилось также, что практический курс полетов они проходили в одной школе – Оренбургской. Нашлись общие знакомые. Вспомнили первый учебный самолет – старичка У-1, с торчавшей впереди предохранительной лыжей. Похвалили строгого Р-1, не спускавшего летчикам ни одной ошибки.

– А сейчас на чем летаешь? – спросил Чкалов, дружески кладя Полбину на колено большую тяжелую руку.

– На "Тэ-бе третьем", – ответил Полбин. – Командир отряда.

– А-а... Хорошая машина. Я на нем в Одессу летал в порядке тренировки на дальность. Что, небось, надоедает со стабилизатором возиться? Кто у тебя штурвал крутит на посадке?

– Как полагается, правый. Или штурман.