Текст книги "Дело, которому служишь"

Автор книги: Евгений Дырин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

– В званиях у нас разница, Виктор. Меня могут на дивизию послать, а тебе, наверное, дадут полк...

– Не только в званиях, Иван Семенович, – улыбнулся Ушаков. – Пускай нам каждому полк дадут – тебе и мне, а ты все-таки лучше командовать будешь.

– У меня опыта больше, – без ложной скромности ответил Полбин. – Всему люди учатся.

– Это верно, – согласился Ушаков и посмотрел на часы: – Сегодня еше темно было, а я уже на старт выруливал. Давай-ка лягу спать.

Через несколько минут он уснул. Полбин включил лампу с абажуром, проверил светомаскировку на окнах и сел к столу. В планшете, под желтым, потрескавшимся целлулоидом, лежали конверты и бумага. Взяв перо, он начал писать и вместо обычного "Манек, я жив, здоров" вывел: "Дорогая, милая моя Манечка! Недавно начался новый, девятьсот сорок третий год, начался счастливо: победой под Сталинградом, ударами по врагу на других фронтах". На второй страничке узкой почтовой бумаги Полбин написал о самом главном: "Манечка! Ты не представляешь счастья, которое я испытал в этом году. Я был в Кремле!"

Подошло время "Последних известий". Он быстро поднялся и включил радио. Диктор перечислял населенные пункты, освобожденные советскими войсками. Родные, русские названия: Березовки, Осиновки, Дворики... Полбин вспомнил, как в начале войны, осенью сорок первого года, он летал ночью бомбить колонну танков, расположившихся в овраге около деревни Машенька. Танки были зажжены. Бердяев записал тогда в летной карточке: "Удар по населенному пункту Машенька. Три СБ, ночной. Задание выполнено". Полбин потребовал исправить: "По танкам противника в овраге, что в 1,5 км от деревни Машенька", и указал масштаб карты. Бердяев заметил, что такая длинная запись не поместится в графе.

– А ты сделай звездочку и вынеси на поля, – сказал ему Полбин. – Когда "по Берлину" запишешь, тогда спорить не стану!

Где сейчас они, боевые товарищи – Ларичев, Бердяев, Кривонос, Пашкин, Файзуллин? Кривонос был серьезно ранен осколком в своей щели на аэродроме во время бомбежки. Но, вероятно, теперь уже вернулся в полк. Гоглидзе убит. Пресняк лежал в госпитале, когда Полбин и Ушаков улетали в Москву.

Его гвардейский полк воюет где-то в районе среднего течения Дона. А он? Правда, нынешняя его работа интересна и очень важна. В штабе он бывает немного, большую часть времени проводит на аэродромах. Его опытом интересуются, да и есть чему поучить людей. И учить нужно, об этом говорил сегодня Верховный Главнокомандующий...

Все-таки надо уйти в строевую часть, на фронт. Впрочем, рапорт уже подан, и просьбу, наверное, удовлетворят...

Он достал почти законченное письмо и быстро дописал: "Три с половиной месяца работал в Москве. Эта работа, да еще в условиях войны, не по моему характеру. Оторвать меня от техники, от самолета – это непостижимое дело! Прошусь снова в Действующую, громить врага!"

Глава II

Недалеко от аэродрома пролегала пыльная проселочная дорога. По ней в сторону фронта непрерывным потоком шли танки, тягачи с орудиями большой мощности, стволы которых были закрыты чехлами, машины с пехотой и легкими противотанковыми пушками на резиновых колесах. Жаркий июньский ветер дул с востока, и если машина останавливалась, пыль тотчас же оседала на нее. Солдаты поспешно прятались внутрь фургона.

В степи поднимались хлеба. Рожь стояла высокая, по грудь.

Над зелено-желтым морем, уходившим до самого горизонта, висели темные полосы клубящейся пыли, вытянутые по ветру, с востока на запад; по другим проселкам тоже шли войска, двигались машины.

Аэродром был на опушке молодого лиственного леса. На карте этот лес имел бы правильные круглые очертания, но одна четверть круга была вырезана, и в этом недостающем секторе находилась летная полоса, стояли самолеты. Они прятали свои двухкилевые хвосты между деревьями, а острыми носами смотрели на фронтовой полигон, отделенный от аэродрома широкой лощиной. На противоположном скате лощины был опахан плугом большой круг, а в нем – значительно меньший с белым, нанесенным известью крестом в центре.

Утро только начиналось. Летчики завтракали в столовой в лесу, и группами выходили на стоянки.

По тропинке, которая вела к окраине аэродрома, шли трое. Впереди высокий, с пушистыми русыми усами на молодом загорелом лице, за ним такой же рослый, но пошире в плечах, гладко выбритый, со свежим порезом на подбородке; шествие замыкал резко уступавший товарищам в росте, но крепко сбитый, круглоголовый паренек с очень живыми черными глазами и румяными щеками.

– Сядем покурим, а? – сказал усач и опустился на мягкую траву под молоденькой березкой.

– Гусенко! Куда ты сел? – крикнул, нагибаясь, черноглазый. – Мина!

Он поднял что-то в траве. Это была маленькая немецкая мина с оторванным стабилизатором.

– Ничего, она дохлая, – сказал Гусенко. – Кинь ее, Петя.

– Дай-ка мне, Белаш, – проговорил третий, взял мину и, сильно размахнувшись, швырнул ее вверх. Шурша и кувыркаясь, мина описала крутую дугу и упала в пыльную лебеду недалеко от дороги.

– Легче, Панин, – сказал Гусенко. – Пехота еще до фронта не дошла, а ты уже минами закидываешь.

На дороге стояла крытая машина. Шофер подливал воды в радиатор, два солдата выглядывали из фургона. Пыль садилась на их новенькие каски, неизвестно зачем надетые в такую жару.

Панин провел рукой по щеке, словно проверяя, хорошо ли выбрит, прищурился.

– Недолет сто метров, – произнес он. – Если немцы будут так стрелять из минометов, солдатам только покуривать...

– Если, если... Кто сегодня сводку слушал? – спросил Гусенко, обнимая колени руками.

Белаш снял с себя планшет, положил на траву и сел на него с притворным кряхтеньем.

– Ох, грехи тяжкие... Я сам не слушал, комсорг рассказывал...

– Ну, что?

– Ничего существенного не произошло.

– На всех?

– На всех фронтах.

– Сегодня какое – десятое? – вмешался в разговор Панин. Он прилег на траву, лицом к товарищам. – Значит, уже пятый день одно и то же. А это как же – "ничего существенного"? Днем и ночью идут...

Он указал большим пальцем правой руки себе за спину.

– Твои боевые друзья, – ответил Гусенко, глядя на дорогу. – Пойдут в бой с воздуха поддерживать будешь.

– Я-то вряд ли, – Панин выгреб из-под локтя мелкие камешки, подмостил травы. – Командир корпуса сказал, что моя специальность – разведка.

– Понравилось?

– Ему понравилось, – невозмутимо ответил Панин, делая ударение на слове "ему". – Говорит, никто до сих пор таких богатых фотопланшетов не привозил. Я у них, знаешь, какую площадь за неделю заснял...

– Быть тебе с орденом, – сказал Белаш, блеснув черными глазами. – Про Полбина рассказывают, что если он в кого-нибудь влюбится, так никаких наград не жалеет.

– Что значит влюбится? – Панин опять потер бритый подбородок. – Я не дама, во-первых. А во-вторых, он боевых парней любит, вот что.

– Да-а, – усмехнулся Гусенко, погладив усы. – Тебя дамой не назовешь. Один раз только мою бритву взял, и я после этого переключил ее на чинку карандаша... А кто это тебе, Петя, про командира рассказывал? – Он повернулся к Белашу.

– Кто? Синицын.

– А-а, Синицын! – Гусенко вынул изо рта папиросу, рассмеялся. – Давно?

– Позавчера.

Гусенко продолжал улыбаться, усы его над молодыми розовыми губами топорщились.

– Тогда понятно. Заходил я в штаб метео узнавать. И вдруг вылетает из кабинета командира твой Синицын. У тебя щеки красные, а у него были – ну, хоть прикуривай...

– Стружку снял? – приподнялся на локте Панин. Выражение "снять стружку", означавшее выговор, разнос, бытовало у авиационных техников и Панину очень нравилось. Он сам любил иной раз "снять стружку" с нерадивых мотористов, когда готовился к важному вылету в разведку.

– Снял, – ответил Гусенко. – И, видать, резец на большой угол был поставлен. Синицын меня чуть с ног не сшиб. Только отдувался, будто двадцать стаканов чаю выпил.

– Я знаю, за что его, – сказал Белаш и вдруг быстро вскочил на ноги: что-то треснуло под ним в планшете. Вытащив две половинки сломанного карандаша, он сокрушенно покачал головой. Потом торопливо достал из планшета навигационную линейку, алюминиевый ветрочет с целлулоидным ползунком, осмотрел их.

– А ты, Петя, садись на травку, – язвительно заметил Панин. – Штаны, конечно, тоже табельное имущество, но если в полете выяснится, что у тебя линейка на две части распалась, посвистишь с расчетами.

– Цела линейка-то...

– Значит, повезло. Так за что его, говоришь?

Белаш расстелил на траве измятый носовой платок, уселся и показал обломки карандаша:

– Вот за это самое.

– Не понимаю, – сказал Панин.

Гусенко догадался:

– За неисправность материальной части. Так?

Белаш кивнул.

– Точно. У него левая амортстойка шасси дала трещину. Утром он это узнал, а доложил командиру полка только вечером. Тут как раз командир корпуса нагрянул. Вызвал его к себе и спрашивает: "Почему?" Синицын отвечает: "Все равно, – говорит, – в бой сейчас каждый день не летаем, а для учебных полетов ее и завтра можно подготовить. У нас по расписанию полеты завтра".

– Ну, ну? – торопил Панин.

– Ну и дал ему командир на всю железку. "Ты же, – говорит, – боеготовность корпуса срываешь! Развращаешь молодняк! Грань между учебными и боевыми полетами проводишь! Забываешь, что на фронте находишься..." И еще в таком роде.

– А ты как, Петя, считаешь, – серьезно сказал Гусенко. – Зря, что ли, Синицын получил?

– Нет, не зря, думаю.

– Без всяких "думаю" правильно. А если сомневаешься, так, значит, и тебя Синицын развращает.

Белаш вспыхнул, но его опередил Панин:

– Ты сказал, что Полбин для любимчиков наград не жалеет. Синицын с ним еще в дивизии служил, они вместе воевали. Я знаю, что Полбин только месяц дивизией командовал, а Синицына орденом наградил.

– Значит, заслужил. А теперь разленился и совсем другое получает. Командир наш "сачков" не любит, вот что.

– Справедливый, – поддержал Гусенко. – А главное – боевой. Видал: сам полковник, а замполит и начштаба генералы. Не каждому полковнику такой корпус дадут.

– Он Герой Советского Союза... – тихо сказал Белаш.

– Вот я и говорю – настоящий герой. И если Панин орден получит за разведку – значит, стоило дать.

– А я разве против? – надулся Белаш. – Да что это вы меня к стенке прижали? На одного лейтенанта два старших – конечно, сдюжите.

– Не собираемся тебя прижимать, – сказал Панин. – Нам немца сдюжить надо.

Белаш совсем разобиделся.

– Вам? А мне что? Не надо – так по-вашему?

– Не говори ерунды, Петя, – сказал Гусенко. – Все пойдем. И до этого недалеко...

Белаш сорвал ромашку и начал по одному выдергивать нежные лепестки, приговаривая:

– Прилетит – не прилетит. Прилетит – не прилетит...

Гусенко с минуту очень серьезно следил взглядом за пальцами Белаша, потом легким ударом снизу вышиб ромашку из его рук.

– А ты все-таки развращен, Петя. Лучше на часы посмотри. Вот!

– Ну и что? – черные глаза Белаша стали круглыми. – Без пяти. Сказано было – построение в восемь, а сигнала еще нет. Значит, не прилетел.

– Он сейчас в дивизии Рубакина, – оглянулся через плечо Панин. – У них учения сегодня в пять утра начались.

– Ничего не у Рубакина. Вот он!

Гусенко бросил ромашку и рывком встал на ноги. Над лесом показался У-2. Он летел на небольшой высоте, с запада, и ветер относил звук его мотора. В воздухе беззвучно кренились две тонкие черточки. Колеса шасси издали казались подвешенными на коротких паутинках.

Гусенко, Панин и Белаш быстрым шагом пошли по кустарнику к землянке командного пункта. Туда со всех концов спешили летчики. Общее построение личного состава было назначено на восемь часов.

Полбин посадил самолет и подрулил к командному пункту.

Навстречу вышли командир авиационной дивизии полковник Дробыш и командир полка майор Пчелинцев.

Полбин выслушал доклад у самолета, держа в руках кожаные перчатки. Потом снял шлем, достал из кабины У-2 фуражку с голубым околышем, надвинул ее на глаза и пошел к штабу на полшага впереди Дробыша и Пчелинцева.

Летчики стояли в положении "вольно" под деревьями в ста метрах от землянки.

– Может, боевой вылет монтируется? – вполголоса спросил Белаш своего соседа, старшего лейтенанта Синицына.

– Дождешься, – хмуро ответил тот. – Откроется академия на целый день. Повторение пройденного...

– Летать тоже будем, – не унимался Белаш. – Вон технари бомбы подвешивают.

– Это разве полеты? По кругу да по кругу. Ты мне дай по настоящему дзоту гвоздануть.

– Дождешься! – сказал другой сосед Синицына, лейтенант Плотников. Из-под шлема у него выбивался клок вьющихся светлых волос, зачесанных на висок.

Синицын недружелюбно взглянул на него и промолчал.

Плотников говорил с ним, не поворачивая головы, глаза его, добродушно-ласковые, прикрытые выгоревшими на солнце длинными ресницами, были устремлены на пыльный проселок.

– Можно и другого дождаться, – продолжал он, как бы рассуждая сам с собой. – Спросит пехота по радио: "Что за мазила там у вас, правый ведомый? Бьет по дзоту, а летит в болото... Мне лягушат незачем стращать, мне надо немцев бить! Взялись помотать, так помогайте!"

Намек был очень прозрачен. Синицын зашипел от злости, но тут раздалось:

– Смирно! Равнение направо!

Все вытянулись н повернули головы. Полбин поздоровался с летчиками, послушал, наклонив голову набок, как лесное эхо повторило дружный ответ, и спросил:

– Ко мне как к командиру корпуса вопросы есть?

Молчание. Неподалеку в строгих позах стояли Дробыш и Пчелинцев. Дробыш был маленького роста, рядом с широкогрудым командиром полка он казался щуплым. Фуражка у него, как у Полбина, была низко опущена на лоб, прикрывая глаза от солнца.

Белаш знал, что вопрос Полбина остается без ответа не потому, что летчиков стесняет присутствие непосредственных начальников. Каждый раз, прилетая в полк, – а прилетал он, начиная с мая, почти ежедневно (когда только успевал побывать на аэродромах других полков!) – Полбин задавал этот вопрос и подробно, обстоятельно отвечал летчикам, если кто-либо интересовался боевой работой соседних подразделений, ближайшими перспективами учебы... Но сегодня все молчали, даже Синицын, обычно спрашивавший:

"Когда в бой, товарищ полковник?" Полбин обводил взглядом лица и задерживался на каждом долю секунды, поворачивая голову короткими, почти незаметными рывками. Встретившись с этим взглядом, Белаш почему-то отвел глаза. Он увидел тонкие, плотно сжатые губы Полбина, хорошо выбритый подбородок, крепкий, угловатый, без ямочки. Ворот гимнастерки туго охватывает загорелую шею, подворотничок свеж и подшит весьма тщательно. К тонкой шерстяной гимнастерке прикреплены два ордена Ленина, два боевого Красного знамени. Над орденами – "Золотая Звезда", под ними, на муаровых лентах, две медали – "За оборону Москвы" и "За оборону Сталинграда". На правой стороне груди красно-золотой эмалевый знак "Гвардии". Полбин всегда появлялся перед строем летчиков в этой гимнастерке с орденами и очень строго отчитывал тех, кто не носил своих наград, заставляя тотчас же бежать за ними и надевать при нем. Белаш скосил глаза на свою медаль "За отвагу".

– Я знаю, – твердо, громко заговорил Полбин, – некоторые из вас думают: почему из-за того, что молодое пополнение не обучено пикированию, должны сидеть за партой и мы, старички? Почему мы раз в неделю летаем на бомбежку противника, а каждый день занимаемся повторением пройденного, ковыряем землю около аэродрома?

Он помолчал, в глазах исчезла усмешка, они стали жесткими.

– Я отвечу так, как отвечал уже некоторым товарищам в отдельной беседе: во-первых, потому, что у нас есть твердые и точные приказы высшего командования на сей счет, а приказы нужно исполнять твердо и точно; во-вторых, потому, что на нашем участке фронта в данный момент оперативная пауза, относительное затишье, и это дает нам возможность подготовить не только отдельных снайперов бомбометания, но и сделать все экипажи пикирующими; в-третьих, потому, что ни в одном деле, а особенно в летном, нет предела совершенствованию, а значит, наряду с молодежью должны учиться, непрерывно улучшать свои результаты и так называемые старички... Вопросы есть?

Нет, вопросов быть не могло. Все знали, что командир адресует свою речь только "некоторым". Кроме Синицына, сказанное приняли на свой счет еще два-три человека.

– Сейчас пройдем на опушку, оттуда лучше виден полигон.

Пчелинцев дал команду, и летчики двинулись вдоль стоянок строем по три, экипаж за экипажем. Полбин быстрой легкой походкой шел в стороне и говорил что-то Дробышу. На середине пути Дробыш коснулся козырька фуражки, остановился, дослушал последнюю фразу командира корпуса и направился обратно, к штабу.

В конце аэродрома летчики выстроились полукругом, открытым в сторону полигона. Полбин сломал гибкую ветку орешника и, оборвав листья, превратил ее в указку.

Пчелинцев доложил ему, что личный состав собран для выслушивания задачи, и сделал шаг в сторону.

Полбин взмахнул прутиком, опустил его к начищенному сапогу.

– Товарищи, – сказал он, – авиация существует для того, чтобы помогать пехоте, вообще наземным войскам; помогать им, взаимодействовать с ними. Это понимают все. Уясняя каждую нашу задачу, мы должны исходить из этой общей установки. В ближайших операциях нам придется бить по целям, которые называют малодоступными. Это будут переправы, мосты, а иногда даже отдельные огневые точки противника, его артиллерийские батареи. Что значит промахнуться в этом случае? Это значит поставить под удар своих. Кого – своих?..

– Пехоту, – сказал Белаш и смутился, так как его голос одиноко прозвучал в тишине.

– Правильно, пехоту. Значит, нужно каждую бомбу класть в цель. Теперь смотрите... Он указал прутиком в сторону полигона:

– Малый круг с крестом – цель. Ее размеры выражаются в нескольких метрах. Это вражеская долговременная огневая точка, дот. Трудно поразить такую цель? Он быстро повел глазами по лицам. – Лейтенант Плотников! Ваше мнение?

Плотников вздрогнул, моргнул белесыми ресницами:

– Нелегко, товарищ полковник! – и добавил поспешно: – Но если это дот, то я его любой ценой разделаю!

– А если пока только мишень?

– Тоже.

– Что "тоже"?

– Ну, уничтожу.

– Любой ценой? – Полбин склонил голову набок, сощурился, ожидая ответа. Плотников медлил только секунду:

– Да.

– Неверно! Плохой ответ, не годится. Не любой ценой, а точным попаданием с первого захода! Положенным количеством бомб – и не больше.

– Как утку влет, со вскидки, – сказал низким басом Пчелинцев. – И не дуплетом, а из одного ствола...

– Правильно, охотник! – едва заметно улыбнулся Полбин. – Можно даже дуплетом – ведь бомбим часто серией, – но с одного захода, с одного выстрела. Чем дольше будешь висеть над целью, тем скорее тебя зенитки снимут. "Любая цена" может оказаться ценой жизни. Стало быть, точность расчетов, точность удара – первое требование...

Глава III

Генерал-майор авиации Крагин, заместитель командира корпуса по политической части, был старше Полбина годами. Безусым юнцом он участвовал в гражданской войне, а затем долгое время находился на политической работе в самых различных родах войск, исключая только флот. Был комиссаром кавалерийского эскадрона, артиллерийского дивизиона, работал в саперных войсках, в мотомеханизированной дивизии, в войсках связи. Перед самой войной попал в авиацию.

И везде, куда бы его ни посылала партия, он помнил одно: техника техникой, а главное все-таки люди.

Он умел командовать по-кавалерийски, растягивая слова, знал толк в "аллюрах", "вольтах", мог собрать и разобрать полевой телефонный аппарат и устранить его неисправность, знал устройство и режимы работы танкового мотора, хорошо разбирался во всех видах авиационной техники, но лучше всего знал советского солдата, все этапы роста которого прошел сам – от вестового командира роты до генерала. Если бы в служебных анкетах, в графе "профессия", было принято писать "комиссар", Крагин мог бы сказать это о себе с полным правом.

Он был среднего роста, полный, с добродушным круглым лицом, которое становилось строгим, когда он, делая доклады на собраниях, надевал очки в светлой оправе. Обычно очков он не носил. Припухшие верхние веки придавали его лицу постоянное выражение только что проснувшегося человека. Это выражение не исчезало, даже если Крагину приходилось провести одну-две ночи без сна.

Минувшую ночь Крагин почти не спал. До двух часов он знакомился с партийными документами летчиков, прибывших из запасных полков, а в пять утра начались полеты в дивизии Рубакина. Крагин был на аэродроме вместе с Полбиным, а когда тот улетел к Дробышу, остался на совещании комсоргов подразделений. На совещании обсуждался вопрос о мерах помощи молодым летчикам, осваивающим пикирование. Это была важная, едва ли не центральная задача дня, и Крагин считал своей обязанностью участвовать в каждом таком совещании.

Теперь он ехал в дивизию Дробыша. Машина быстро катилась по ухабистой дороге, изрядно искромсанной гусеницами танков. По обеим сторонам поднимались хлеба, густо обсыпанные пылью. Светло-синие васильки и нежноголубые волошки утратили свой натуральный цвет.

Крагин молча смотрел вперед и думал о командире корпуса, с которым работал уже третий месяц. Полбин сразу понравился ему своей прямотой, умением принципиально подходить к решению и больших и малых вопросов, а особенно тем, что он, приступая к делу, которое касалось всего соединения, начинал с партийной работы. "Надо поднимать партийные массы, Филипп Иванович", – говорил он тотчас же по получении важных приказов командования. У Крагина был большой личный опыт, но он не считал свое самолюбие ущемленным, если Полбин сам подсказывал план проведения партийных активов и других мероприятий, то-есть как бы перехватывал инициативу у заместителя по политической части.

Единственное, что поначалу казалось ему неправильным в действиях командира – это стремление Полбина лично проводить занятия с летчиками на всех аэродромах. В разговоре с командиром дивизии Рубакиным, резким, самолюбивым человеком, Крагин пытался выяснить его точку зрения на этот вопрос и убедился, что Рубакин не совсем доволен частыми визитами командира корпуса. Рубакин считал, что его подвергают излишней "опеке".

"Так ли это? – думал Крагин. – Нет, пожалуй, Рубакин не прав. Если бы у него был опыт Полбина как летчика, тогда обида была бы резонной. И даже не столько важен здесь летный опыт, сколько умение проводить занятия, находить правильную методику. Нет сомнения, Иван Семенович именно эту цель и преследует: показными занятиями научить всех своих командиров работе с молодняком".

Машина подошла к аэродрому, но вынуждена была остановиться на окраине летного поля: садились самолеты. Крагин подсчитывал их, насчитал девять. Значит, вернулись все. Генерал догадался, что это девятка, которую в этот день должен был повести Дробыш, – вылет обученных экипажей.

Крагин подъехал к командному пункту, когда Дробыш в шлемофоне, с планшетом в руках докладывал Полбину о полете. Они вместе смотрели на карту и не заметили тихо подъехавшей машины. Крагин прислушался, не открывая дверцы.

– Сколько их там? – спросил Полбин.

– Нельзя было подсчитать, зенитки мешали, – ответил Дробыш. Он часто сыпал словами, и они казались маленькими, круглыми, подстать ему самому. – Но я сфотографировал, товарищ полковник, сфотографировал... – последнее слово он растянул с ударением.

– Надо сейчас же проявить пленку и дешифровать. Распорядитесь.

– Сейчас сделаю, – ответил Дробыш и пошел к землянке.

– Побыстрее! – крикнул ему вдогонку Полбин. – Да спросите Пчелинцева насчет Панина...

– А что? – повернулся на ходу Дробыш. Увидев Крагина в машине, он приложил руку к шлему в знак приветствия. Крагин кивнул, открыл дверцу.

– Он скажет! – Полбин повернулся. – А, приехал, Филипп Иваныч! Подкрался и молчишь...

– Не хотел мешать, – сказал Крагин. – Что там Дробыш нашел?

– Аэродром. Большой базовый аэродром немцев. Стягивают силы.

– Он его бомбил?

– Кто, Дробыш? Нет, обнаружил на обратном пути, когда уже без бомб шел. Но база, видимо, большая. Немцы его долго прятали. Судя по всему, это аэродром, на который подтягиваются резервы. Оттуда они будут разлетаться на оперативные точки. Надо бы их упредить. – Полбин потер кулак о кулак.

– А как это сделать? Послать еще девятку?

– Думаю, днем не разрешат. Там очень сильная зенитная охрана, будут потери. Ночью бы надо... Ты обедал?

– Нет.

– Пойдем пообедаем.

Они вошли в лес. В столовой было уже пусто. Присев у края стола, они подождали, пока проворная Катя подала им суп.

– Ты, я вижу, всласть полетал, Иван Семеныч, – сказал Крагин, подсаливая и без того соленый суп.

– Всласть! Ты только послушай: "бочки" вертел.

– На "Петлякове"?

– Да.

Крагин удивленно поднял брови.

– Ты?

– Сначала Панин, а потом я. Панин – это разведчик, знаешь?

– Знаю. Так неужели "бочка" получается?

– Отлично получается. – Полбин довольно усмехнулся. – Панин, оказывается, давно с такой мыслью носился, расчеты составлял, обдумывал. Потом вырвался в воздух на свежих моторах и крутнул. Не утерпел, говорит...

– Значит, без ведома командования? Это ты насчет "бочек" Дробышу сказал, чтоб узнал у Пчелинцева?

– Да. Я думаю, что за самовольничанье Панину трое суток по меньшей мере полагается. Надо для порядка...

– Постой, Иван Семенович, – глаза Крагина стали совсем маленькими, – но ты и сам "бочки" делал? Как же так?

Полбин понял намек и рассмеялся.

– Во-первых, я делал потом, а наказание полагается зачинщику. А во-вторых, если бы не закон дисциплины, требующий взыскивать за нарушения, я бы Панина простил.

– Пока не вижу логики.

– Объясню. Я тебе рассказывал о Синицыне?

– Да. Его дело будет разбираться в партийном порядке.

– Следует, конечно. Так вот Синицын болтал, что "Петляков", дескать, тяжеловат, с трудом маневрирует в зоне зенитного огня. Это, безусловно, ерунда, сам Синицын тяжеловат, а не "Петляков". Но такой слушок на молодняк может повлиять, помешает в учебе. И тут панинская дерзость весьма кстати. Его опыт доказывает изумительную маневренность нашей машины, во-первых. Он доказывает ее высокий запас прочности, во-вторых. С этой точки зрения "бочки" Панина есть выступление новаторское...

Крагин отложил ложку, улыбнулся:

– Вот теперь вижу логику. И к твоим "во-первых" и "во-вторых" добавил бы третье: опыт Панина доказывает, что "Петляков" способен не только обороняться от вражеских истребителей, но и наступать на них в вынужденных случаях.

– Тоже правильно.

– А в-четвертых, хочу поделиться с тобой некоторыми соображениями. Это не находится в прямой связи с панинским опытом, но близко по теме. Я думал насчет того, как нам усовершенствовать систему поощрения молодых...

Крагин отодвинул пустую тарелку, взял второе – залитое дымящимся соусом мясо с рисом.

– Зачем так много, я растолстею, – шутливо сказал он Кате, на что та ответила, убегая к очагу:

– Кушайте на здоровье!

Полбин уже собирал вилкой последние крупинки риса на тарелке и исподлобья поглядывал на Крагина. Вопрос о поощрениях для летчиков он сам обдумывал раньше и ждал, что заместитель окажет ему многое из того, что у него самого созрело как план. Крагин заговорил:

– Лучшие у нас награждаются орденами. Но еще до того, как человек совершит подвиг и получит правительственную награду, он ведь тоже растет, переходит от ступени к ступени, совершает какие-то незаметные для окружающих, но для него важные – выразимся так – маленькие подвиги...

– Да, да, – торопил Полбин, большими глотками отхлебывая из стакана янтарный яблочный компот.

– Мне сегодня комсомольцы у Рубакина одну мысль подсказали. Надо каждый день выделять лучшие экипажи. Ежели так: написать на киле самолета "лучшее звено" или что-нибудь в этом роде... Потом фотографии. Есть художники, твой Чибисов например; пусть разрисуют, раскрасят лист картона, расклеят фотографии героев боев, учебы. Ежели скрепить подписями командования, у людей будет память о фронте, о битвах за Родину...

Полбин поставил на стол стакан, положил одну на другую тарелки, сверху ложку, вилку и отодвинул их на край.

– Дальше, – сказал он, перебивая Крагина. – Скажем, делает летчик пятидесятый вылет. Отбомбился, возвращается. Его на аэродроме уже ждут. На старте – представители командования, партийной организации... Так? Тут же плакат с поздравлением всему экипажу... Кому не приятно, а? Он, может, в горячке боев забыл, какой у него вылет, а здесь помнят и поздравляют! Принимается, товарищ генерал?

– Принимается, товарищ командир корпуса. Разработаем, – Крагин был очень доволен разговором.

– А я приказом поддержу. Да, когда актив у Рубакина?

– На послезавтра договорились. С вопросом о штурманской подготовке и сколоченности экипажей.

– Хорошо. В самую точку.

Крагин сощурился, глаза сделались щелочками.

– Доклад твой, Иван Семенович?

– Мой? – Полбин склонил голову набок. – Что – некому больше?

– Есть. А все-таки лучше доклад командира...

– Добро, за мной.

За кустами послышались голоса, кто-то напевал:

"Ой, ты Галя, Галя молодая..." На поляну вышла группа летчиков. Пришли обедать экипажи, летавшие с Дробышем. Увидев Полбина и Крагина, передние остановились.

– Давайте, богатыри, – сказал Полбин, поднимаясь со скамьи. – Мы уже пообедали, а вы, наверное, быка съесть готовы. – Он пошел навстречу летчикам. – Кто из вас видел немецкий аэродром на обратном маршруте?

– Я! Я! – раздались голоса.

– Самолетов там много, Скоробогатов? – обратился он к рослому капитану с красивым, мужественным лицом.

– Зениток больше, товарищ полковник, – смело ответил тот. – Не дали подсчитать. Но, думаю, до сотни будет. И стоят крыло в крыло, как на параде.

Полбин задал еще несколько вопросов и сказал летчикам, чтоб садились за стол. Когда им подали суп, Крагин подошел к Скоробогатову, пощупал руками его тарелку. Она была холодная.

– Попробуйте, – сказал он капитану. – Остыл?

Тот хлебнул ложку.

– Тепловатый.

Полбин шагнул к столу. Потом обернулся, ища глазами заведующего столовой. Старшина, стоявший у очага, поспешно провел рукой по пуговицам гимнастерки и подбежал к нему.

– Почему суп холодный? – строго спросил Полбин.

– А он с огня, товарищ полковник. Печка дымит немножко.

– А мне какой подавали? Тоже с огня?

– Из термоса, товарищ полковник. Расход на штаб дивизии оставлен, простодушно сказал старшина, чувствуя, что выдает себя, но не видя возможности вывернуться.

Полбин сжал губы, помолчал.

– Сейчас же заменить суп, – сказал он раздельно. – И запомните: в следующий раз, когда полечу "бочки" делать, возьму вас с собой в кабину стрелка. Вот тогда попросите супа с огня...

За столами раздался смех. Старшина растерянно сказал "есть" и побежал к очагу.