Текст книги "Дело, которому служишь"

Автор книги: Евгений Дырин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Котлов опять достал папиросу.

– Постой, постой. А ты не увлекаешься, Иван? Зачем делать из бомбардировщика истребитель, когда, сам пишешь, у него другое назначение?

– Никто не делает "Петлякова" истребителем. Речь идет о том, что машина способна драться, это важно внушать летчикам, увереннее будут. А насчет прямого назначения не сомневайся, – Полбин похлопал по рулону бумаги. – Мы только в этой операции уничтожили с пикирования сорок семь танков, пятьсот сорок восемь автомашин, десять складов с боеприпасами... Цифры? Цифры. И кроме того, сбили двадцать пять немецких истребителей.

– Здорово, – затягиваясь и задумчиво поглядывая на приближающийся с запада У-2, сказал Котлов. – А я думал, тебе слава Покрышкина покоя не дает.

Он намекал на опубликованный недавно в газетах Указ Президиума Верховного Совета о награждении Героя Советского Союза Александра Покрышкина второй медалью "Золотая Звезда". Покрышкин, автор формулы воздушного боя "высота скорость – маневр – огонь", стал широко известен во время весенних боев на Кубани. Там он вместе с другими летчиками разработал знаменитую "этажерку" очень эффективный способ уничтожения вражеских истребителей.

– Почему слава и почему Покрышкин? – ответил Полбин. – В бомбардировочной тоже многое надо улучшать.

– Значит, хочешь стать Покрышкиным в бомбардировочной авиации? – не унимался Котлов. – Я знаю, ты честолюбив. Добьешься...

Полбин остро посмотрел на него:

– Насчет честолюбия – ерунда.

– Нет, не ерунда. Честолюбие не такое скверное качество, как привыкли считать. Если человек думает прежде всего о чести своего дела, а не о своей собственной, он может много пользы принести.

– Туманная философия. Я вижу, на тебя, Федор, влияют ночные полеты в сырую погоду... Пойдем.

Котлов уперся сапогом в обрывистый берег, комья глины с бульканьем упали в мутную воду. Он сказал вставая:

– Никакого тумана нет. Покрышкин придумал "этажерку", а ты найдешь какую-нибудь "вертушку"...

– Как ты сказал?

– Вертушку.

Полбин сделал несколько шагов молча. Около своего самолета остановился так, чтобы быть в тени крыла.

– Федор, я тебе главного не сказал... Вообще не очень люблю об этом рассказывать, нескромно. Я был в Кремле.

– Когда? – Котлов от неожиданности открыл рот, на бритых, загорелых щеках его появились впадины.

– В начале года.

– Ну-у?.. Каким образом?

– Вот так, выпало счастье. Участвовал в совещании по боевому применению. И вот из разговора там я понял, что в каждой машине, в каждом самолете, который мы получаем с наших заводов, есть нераскрытые возможности. И не только в смысле улучшения тактико-технических данных. Главным образом в применении, то-есть в деле, в котором решающая роль за человеком...

Полбин умолк, проследил глазами за самолетом, который делал развороты в воздухе перед посадкой. Развороты были четкие, уверенные, и старый инструктор заговорил в Полбине: он залюбовался твердостью "почерка" пилота. Котлов тоже поднял глаза.

– Ну... – сказал он.

– Вот, например, насчет непрерывной, последовательной обработки цели с пикирования. Бьемся мы у себя, ищем, а главного – способа перестроения – пока не нашли...

Самолет с оглушительным треском пронесся над головами, качнул обожженные, искромсанные ветви деревьев и стал снижаться. Его проводили взглядами все, кто стоял на земле около У-2. Набралось уже с полдесятка машин, они стояли в ряд, каждая приткнулась носом к ветле, и зрелище это напоминало съезд кавалеристов, привязавших своих лошадей за поводья к деревьям.

Кто-то сказал, когда У-2 начал рулить к ветлам:

– Покрышкин прилетел.

– Ну вот, легок на помине, – проговорил Котлов. – Пойдем знакомиться. Ты с ним раньше не встречался?

– Нет, – ответил Полбин. – В воздухе только. Он нас прикрывал раз или два.

Котлов шагал быстро, Полбин отставал от него на полшага. Ему интересно было взглянуть на Покрышкина, поговорить с ним, но в то же время не хотелось проявлять мальчишеское любопытство и нетерпение. Как-никак он сам командир крупного авиационного соединения, полковник...

Покрышкин подрулил к самолетам и выключил мотор. Из кабины он вылез легко, подтянулся па крепких руках и, почти не коснувшись крыла ногами, спрыгнул на землю. Шлем с очками он успел снять и, держа в руках фуражку, приглаживал маленькой расческой короткие волосы. Выражение лица у нею было очень серьезное, даже несколько угрюмое. Во всяком случае, казалось, что это человек молчаливый по натуре, редко улыбающийся.

Котлов и Полбин не успели сделать и десяти шагов, как Покрышкин надел фуражку, отвязал от стойки центроплана ремешок планшета и, спросив о чем-то стоявшего неподалеку капитана, пошел к деревне.

Полбин остановился.

– Познакомимся на совещании.

Он посмотрел вслед Покрышкину. Тот шагал твердой походкой, чуть переваливаясь, держа за ремешки планшет. Полбин покосился на свой рулон, торчавший подмышкой: "Вот истребитель, по земле ходит, как свободная птица, а мы, бомберы, всегда с грузом".

Полбин взглянул на часы.

– Пойдем, – сказал он и оглянулся. Офицеры, сидевшие под крыльями самолетов, поднимались, отряхивались, вытирали, пыль на сапогах пучками травы.

Совещание началось через десять минут. Командующий был пунктуален.

Полбин присел на табуретку рядом с Котловым. Дальше, у окна, положив локоть на подоконник, сидел знакомый Полбину подполковник, командир штурмовиков, за ним Покрышкин, неподвижный, прямой, серьезный. Посредине избы тоже стояли табуретки, стулья, деревянная кухонная скамья. Все места были заняты. Окинув взглядом сидевших в комнате, Полбин обратил внимание на возрастную неоднородность собравшихся: рядом с кудрявыми, чубатыми молодыми офицерами сидели пожилые, с бритыми головами. У большинства бритых кожа на черепах блестела, не оставляя сомнений относительно причин, заставивших отказаться от ношения волос.

Но что касается бритоголового человека, сидевшего за столом, покрытым красной материей, то его Полбин помнил таким уже много лет. Он прикинул в уме: набиралось больше десяти. Да, в ноябре 1933 года по возвращении из Чернигова он перелистывал комплект "Красной звезды" и увидел в газете портрет большелобого человека с хитроватыми глазами-щелочками и черными усиками, сидевшими на верхней губе, как две точки. Портрет был под статьей, которая называлась "Три года безаварийной работы" и рассказывала об опыте командира авиационного отряда Крыловского, образцово организовавшего полеты и награжденного за это орденом Красной Звезды. Полбина поразило тогда прежде всего то, что Крыловский награжден правительственным орденом не за подвиги в сражениях, а за хорошую работу в мирное время. Сейчас на его погоне были две генеральские звезды. Командир отряда, состоявшего из четырех самолетов ТБ-3, стал командующим воздушной армией. Он управлял теперь тысячами людей, руководил полетами "Петляковых" и "Ильюшиных", "Яковлевых" и "Лавочкиных" истребителей, штурмовиков, бомбардировщиков, разведчиков, корректировщиков, связных и транспортных самолетов.

Всматриваясь в лицо Крыловского, который стоя говорил о задачах совещания, Полбин подумал с удивлением о том, что он ведь и раньше знал, что командующий армией генерал-лейтенант Крыловский и тот командир отряда Крыловский одно лицо; но мысль эта появилась при первой встрече и исчезла. После этого, встречаясь с генералом, Полбин уже не вспоминал о "Красной Звезде" и портрете Крыловского. Генерал всегда был в действии, в заботах, он отдавал приказания, которые требовали немедленного исполнения, и поэтому не приходилось опять возвращаться к воспоминаниям о событиях более чем десятилетней давности.

Сейчас, вероятно, под влиянием того, что в комнате сидели представители разных родов авиационного оружия, и притом оружия, какого не было в стране десять лет назад, Полбин опять начал делать сопоставления. На каких самолетах летали тогда? Еще находился в строю Р-1, деревянный биплан с деревянной (смешно подумать!) подмоторной рамой и неуклюжим, похожим на автомобильный сотовым радиатором под брюхом. Но он уже никого не пугал своей строгостью в управлении и постоянной привычкой сваливаться в штопор. Его оттеснял в дальние углы аэродромов трудолюбивый Р-5, формами своими весьма походивший на близкого предка, но утративший его угловатость и отличавшийся поразительной устойчивостью в полете. Самолеты одной "семьи", они были схожи между собой, как необъезженный дикий мустанг и привыкшая ходить в упряжи рабочая лошадь.

Что было еще в те годы? Ну, ТБ-3, спокойный, неповоротливый, пожалуй, даже флегматичный гигант, в четырех моторах которого дремала колоссальная сила русского богатыря. Этот успел хорошо повоевать в трех войнах, досталось от его тысячекилограммовых фугасок и японцам, и белофиннам, и немецким фашистам в начале их затянувшейся авантюры. А истребители? Недолго прожил на белом свете легкий и прочный биплан И-5, но он привел за собой И-16 – тупоносого, головастого, с короткими крыльями. Самолет вдруг как бы освободился от шелухи: исчезли деревянные подкосы и ленточные растяжки, округлился фюзеляж, прикрылся вырез для кабины летчика, и весь он стал похож на полированный метательный снаряд. Скоростной и маневренный И-16 тоже вколачивал в землю японцев и белофиннов и грудью встретил немецкие "Юнкерсы" на рассвете двадцать второго июня...

И все они уже в прошлом, эти самолеты, ровесники первой пятилетки. Что пришло им на смену? Как ни хорош был И-16, а ему далеко до "Яков" и "Лавочкиных". Новосибирский комсомолец Александр Покрышкин, летая на истребителе, одним из первых применил тактику боя на вертикалях и построил "этажерку" – наиболее выгодный способ эшелонирования истребителей по высоте. Еще с Кубани началось: стоило только Покрышкину вступить в бой, как немецкие летчики испуганно предупреждали по радио друг друга: "Ахтунг, ахтунг, Покрышкин в воздухе!" Покрышкин сражался на курской дуге, а на других участках фронта – и на Карельском и на юге, в эфире раздавались такие же предостерегающие крики: немцам всюду чудился Покрышкин, они не догадывались, что бьют летчики, усвоившие методы Покрышкина.

Полбин опять взглянул на широколицего майора с чуть примятыми полевыми погонами на округлых, крепких плечах. Покрышкин сидел все так же прямо и спокойно слушал командира штурмовиков, докладывавшего о работе своей дивизии. Знаменитый истребитель казался чересчур спокойным, даже медлительным. Трудно было представить, что этот человек в кабине бешено мчащегося в лобовую атаку самолета успевает делать молниеносные движения и побеждает врага потому, что выигрывает десятые, сотые доли секунды.

В своем докладе командующему Покоышкин ни разу не употребил выражения "я сбил самолет", а говорил "мы сбили" или "нами сбито столько-то самолетов". Зато когда зашла речь о его летчиках, он так описывал их подвиги, будто самому ему ничто подобное совершенно недоступно. На вопросы командующего он отвечал кратко и точно, сразу же по-существу, без околичностей.

Полбин почувствовал в нем человека, который не терпит ни лишних движений, ни лишних слов. Таким скупым и собранным он был, вероятно, в кабине самолета.

Полбин делал свое сообщение последним. Когда он кончил, его засыпали вопросами. Полковник Астраханский, также командовавший пикировщиками, был особенно любознателен, из чего Полбин заключил, что успел сделать больше, чем его коллега. Это подчеркнул и командующий в своем заключительном слове.

Когда совещание было закрыто и все стали расходиться, генерал-лейтенант Крыловский жестом попросил Полбина остаться.

– Сколько у вас пикирующих экипажей? – спросил он.

Полбин ответил, несколько удивившись этому вопросу, так как он уже называл цифру в своем докладе, а память генерала, почти не пользовавшегося записными книжками, была ему хорошо известна.

– А сколько у вас пикирует одновременно? Я знаю, вы пикируете звеньями, сам ответил Крыловский, сделав предупредительный жест рукой. – А вы не думали о том, чтобы выставить на глиссаду пикирования большее количество самолетов?

– Думаем, товарищ командующий, – ответил Полбин. Он тотчас же понял мысль генерала. Несомненно, речь шла о непрерывном воздействии на цель, то-есть о таком бомбометании, когда груз многих самолетов последовательно сбрасывался бы в одну точку.

– Все? – спросил Крыловский, когда Полбин высказал свои соображения.

– Пока все.

Глаза генерала сощурились в усмешке.

– А когда же продолжение?

– Когда разработаем детали, товарищ генерал.

– Гм... Детали...

Крыловский встал, потянулся к большой глиняной миске с яблоками и выбрал полдесятка одинаковых по размеру. Он положил яблоки в ряд одно за другим и, сказав "держите!", быстро покатил их по столу. Полбин, стоявший напротив, подставил руку. Яблоки падали через равные промежутки времени.

– Вот так я представляю себе вашу задачу, полковник, – усмехаясь, сказал Крыловский. – Допустим, яблоки – это самолеты, а линия на столе, по которой они шли, – глиссада пикирования. Получается, что на глиссаде одновременно находятся пять самолетов и бомбы свои онк сбрасывают через точно рассчитанные, равные промежутки времени. Так?

– Так, – подтвердил Полбин.

– Значит, удар будет иметь пятикратную силу. Все равно, что пять раз молотком по гвоздю... – Генерал подошел к Полбину, взял из его рук яблоко, с хрустом откусил и оказал: – Угощайтесь. Ешьте.

Полбин поблагодарил, яблоки положил в миску.

– Вы до сих пор пикировали звеньями. Вытягивать их в цепочку пробовали?

– Неоднократно, товарищ генерал.

– Получается?

– Получается, но на перестроение из клина в пеленг уходит много времени. Разрыв между звеньями.

– Да? – Крыловский взял новое яблоко и подвинул миску Полбину. – А вы попробуйте не звено, а пятерку. Поищите... Посоветуйтесь со своими командирами, с летчиками. Я уверен, что боевой порядок найдете.

– Слушаюсь, товарищ генерал.

Полбин понимал, чего хочет командующий. Отступающие немцы будут строить укрепления, зарываться в землю. Эти укрепления не пробить ударами одиночных самолетов. Нужны именно "молотобойные" удары, и чем большее количество самолетов будет привлечено к этому, тем лучше. Дело только за тем, чтобы найти нужный боевой порядок пикирования в воздухе. Попытки, которые уже делались в корпусе, показали, что последовательному удару мешают разрывы между звеньями. Возможно, если включить сразу не три самолета, а пять, разрыв удастся заполнить... Надо подумать...

С этой мыслью Полбин вышел от командующего.

Глава VI

Существует одна особенность в боевой жизни летчиков на фронте.

Пехота все время находится под огнем. Ночью над передним краем взлетают ракеты, посвистывают пули, иногда квакают мины. Сон пехотинца чуток: противник рядом, где-нибудь за ручейком или рощицей, и надо держать винтовку так, чтобы в любую минуту она могла стрелять по врагу. С рассветом солдат готовится в атаку, идет вперед или лежит в обороне, прислушиваясь к разрывам снарядов, поглядывая на осколки, которые с шипением вгрызаются в землю, секут кору на деревьях. Живет пехотинец в блиндаже или окопе, моется из котелка, в котором ест кашу, бреется наощупь и меняет этот образ жизни только после того, как часть или подразделение отведут в тыл, на отдых. Такие смены происходят в общем регулярно, но отнюдь не каждый день.

Летчики гораздо чаще меняют "атмосферу". Поднявшись в воздух, летчик идет на линию огня, под пули вражеских истребителей и под снаряды зенитных орудий, сбрасывает бомбы, отстреливается от наседающих врагов и, выполнив задачу, возвращается на аэродром, за десятки, а иногда и за сотни километров от линии фронта. Здесь его ждет не окопный котелок с кашей, а сытный обед из трех блюд в чистой столовой, здесь он может пойти в баню и попариться на верхней полке, а вечером – поиграть с товарищами в "козла" на скамеечке под дубом или посмотреть кинокартину на экране, растянутом в лесу между стволами двух берез.

В отличие от пехотинцев, артиллеристов, танкистов летчик по нескольку раз в день может менять "передовую" на "тыл", переходить от боя к отдыху. Летчики дневной авиации ночью, как правило, спят спокойно, набираясь сил.

Но кому труднее – пехотинцу, недели живущему под пулями в сыром окопе, или летчику, когда он на несколько секунд остается в небе один против сотен зенитных стволов, – сказать непросто. На войне человеку всегда трудно. И потому короткий солдатский отдых после боя берут с одинаковой жаждой, независимо от того, наступает ли он после долгих недель в окопе или после скоротечной жаркой схватки, которая может повториться через час.

Когда Полбин подлетал к аэродрому и делал разворот над лесом, он увидел на поляне группу летчиков, стоявших кружком. Посредине кто-то плясал, приседая и выкидывая ноги в стороны.

Он резко свалил самолет на крыло, сделал крутой вираж, глядя через борт на веселящихся, и пошел на посадку.

Его встретил Чибисов. Техник стоял, протянув руки навстречу рулящему самолету и, как только скорость пробега упала, ловко схватил машину за крыло. Он сделал это с той рассчитанной готовностью, с какой, вероятно, ординарец ловит поводья, брошенные спешившимся командиром. Упершись ногами в землю, Чибисов придержал крыло и помог Полбину развернуться и поставить самолет хвостом к лесу.

– А где же Николай? – строго спросил Полбин, ожидавший, что его встретит другой техник, за которым был закреплен У-2 командира корпуса. Чибисов обслуживал только "Петлякова".

– Играет, – ответил техник, махнув рукой в сторону леса. – Ребята баян достали, а кроме Николая, никто на нем работать не умеет.

Полбин увидел под деревом кусок фанеры, к которому был прикреплен шплинтами лист бумаги с начатым пейзажем.

– А как твои дела, Айвазовский? – кивнул он на рисунок. – Готовишь для послевоенной выставки в Третьяковке?

Полбин снял желтые кожаные перчатки, пошел к дереву, взял фанеру. Чибисов уже привык к подтруниваниям со стороны командира: отлично зная, что техник никогда не пробовал свои силы в морском пейзаже, Полбин в шутку называл его Айвазовским.

– Может, и будет такая выставка, товарищ полковник, – сказал он, идя вслед за Полбиным. – И всем будет интересно посмотреть.

– Только твоя картина до нее не доживет, – проговорил Полбин, мазнув пальцем по краю листа. – Это что – уголь?

– Уголь, – ответил Чибисов и вытер комком пакли свои испачканные руки, а паклю спрятал в карман комбинезона.

– Осыплется, – сказал Полбин. – А жаль, березки очень хороши, и самолеты тоже, вон те, на дальнем плане.

– Не осыплется, товарищ полковник. – Чибисов воодушевился. – Рисунки покрывают дамаровым лаком, но у меня его нет. Я попробовал бесцветным эмалитом из пульверизатора – получается. Так что можно будет закрепить.

– То-то инженер корпуса докладывает, что у него расход аэролака увеличился, – засмеялся Полбин, разглядывая рисунок и сличая его с натурой. Значит, Айвазовский – маринист, Маковский – жанрист, Левитан – пейзажист, Верещагин – баталист... А Репин кто же?

Чибисов развел руками.

– Репин – это... Это все... Непревзойденный мастер, одним словом.

– А если появится художник, который будет рисовать самолеты, небо, летчиков? Как его назвать?

– Не знаю, – улыбнулся Чибисов застенчивой, доброй улыбкой, сразу осветившей его молодое открытое лицо. – Авианист, аэродромист – как-то не звучит...

– Да, верно, не звучит. Даже плохо, уродливо, – согласился Полбин. – Но это не важно, как назвать. А такие художники нужны. Посмотри, разве это не красота?

На бледном выцветшем небе тяжелыми розово-золотыми слитками лежали облака. Их общие очертания не менялись, но они не были неподвижны, внутри облачных громад что-то все время кипело, медленно вспучивалось, сверкало и гасло, чтобы загореться в новом месте.

– Красиво, – сказал Чибисов. – Это похоже на одну картину Клодта; вечерние облака, отраженные в тихой воде...

– Тихая вода – это хорошо, а ты попробуй жизнь неба на картине передать. Да еще такого неба, какое с самолета видишь. И летящие в облаках самолеты, чтоб все живое было... – Полбин бережно положил рисунок Чибисова у корней сосны. – Я видел в Третьяковской галлерее картину одного художника, кажется Дейнеки. Она называется "Крылья холопа". Знаешь? Тоже как будто авиационная тема, а там стоит человек с самодельными крыльями, и на распятие похож. Над ним колокольня возвышается, и все очень плоское, ни воздуха, ни неба. Я подумал тогда и даже шурину своему оказал, мы с ним вместе были: повозить бы этого художника месяц в кабине, так он бы лучше нарисовал.

– Но у него тема историческая, – возразил Чибисов.

– Вот я и говорю, что если б его на самолет, так он о нашем времени написал бы...

– Всех художников в кабину не посадить, – опять застенчиво улыбнулся Чибисов

– И не надо всех. Только тех, кто хочет. А есть такие, которых и приглашать не надо, сами летают. Только работать надо.

Полбин потрепал Чибисова по плечу, и техник понял, что последние слова относятся к нему. Он смутился, но одобрение командира было ему приятно.

– Талант нужен, товарищ полковник.

– Работать надо, – повторил Полбин. – Ну, ладно, бери свои угли, продолжай.

Он быстро пошел к командному пункту.

В первой комнате землянки его встретил дежурный по штабу старший лейтенант Панин. Быстро отрапортовав, он пожал протянутую ему руку и, едва только Полбин отошел, провел ладонью по лицу: хорошо ли выбрит?

За дощатой дверью в другой комнате находился Дробыш. Он встретил Полбина стоя.

– Сидите, сидите, – сказал Полбин, тотчас же заметив на столе лист бумаги, испещренный какими-то значками. – Что это у вас?

– Насчет перестроения думал, – ответил Дробыш. – Пробую пятерку поставить в пеленг...

– Пятерку? – Полбин, шумно вздохнув, налег локтями и грудью на стол. Выходит?

– Пока нет.

Полбин подвинул к себе лист. Он был покрыт множеством Т, изображавших самолеты в строю. Буквы соединялись сплошными линиями и пунктирами, стрелки указывали перемещение самолетов в воздухе.

– Ну-ка, ну-ка... – Полбин пощелкал пальцами, прося карандаш. – Возьмем этот клин. Это ведущий. Так? Пусть он за счет скорости на вираже идет вперед на сотню-другую метров.

В углу листа было начертано пять Т в том порядке, в каком летят гуси: вожак впереди, два справа и два слева. Полбин пунктиром показал, как вожак выходит вперед, и в конце линии нарисовал новую Т.

– Правые ведомые – за ним! – карандаш опять начертил пунктир, и два Т оказались в хвосте у вожака, уступом к нему, скошенным назад и вправо. Полбин нетерпеливо пожевал губами, постучал торцом карандаша по столу. – Правые за ним, за ним... А как же с левыми?..

– В этом и загвоздка, – сказал Дробыш.

– Сейчас, сейчас... А левые вот что делают. Они не форсируют моторов, а, наоборот, отстают... – Он повел пунктирную линию от двух левых Т вправо, к тем трем самолетам, которые уже находились впереди. – Отстают себе помаленьку и становятся в хвост правым ведомым. Вот так. Что получилось?..

Он бросил карандаш и выпрямился. Дробыш взглянул на чертеж, лицо его озарилось радостью.

– Правый пеленг!

Самолеты на бумаге были уже в новом строю. Ведущий, который при построении клином летел в центре косяка, теперь находился слева, впереди всех. Четыре других, опустившись вправо, летели за ним. Чтобы получить теперь новый косяк самолетов, пришлось бы ставить слева уже не две, а четыре машины. В походном строю "клин" оказалась бы девятка самолетов. Но она не была нужна, нужно было именно это отломленное правое крыло девятки, составляющее пеленг из пяти самолетов.

– Кажется мне, Федор Иванович, мы что-то нашли, – раздумчиво сказал Полбин и опять потянулся к карандашу. – Для такого перестроения в воздухе потребуется немного времени. Это главное. А теперь посмотрим, как мы будем бомбить... Линейки нет?

Дробыш открыл лежавший на столе планшет и достал масштабную линейку. Полбин приложил линейку к Т, изображавшему ведущий самолет, и нанес на бумагу прямую черту под некоторым углом к "пеленгу". В конце черты он нарисовал кружок, вписал в него крестик.

– Цель, – сказал он и провел пальцем вдоль карандашной черты. – А это глиссада пикирования. Сколько самолетов можно послать в пике? Да все пять!.. Смотри... – На карандашной черте появились Т, следующие одно за другим через равные расстояния. Пунктиром было показано, как заворачивает на черту глиссаду пикирования – ведущий самолет, за ним второй, третий... Полбин говорил, ставя значки:

– Ведущий отбомбился. За ним пикирует другая машина, бомбит. Потом третья, четвертая... Пока пятая находится на вводе в пике, ведущий уже вышел с левым разворотом и пристраивается ей в хвост. И опять пикирует, а за ним остальные! Они сохраняют дистанции и на вводе, и в пикировании, и при выходе... Что получилось, полковник Дробыш?

В глазах Полбина светилось торжество.

– Круг замкнулся, вот что получилось, – ответил Дробыш. – Но это же еще не все...

– Правильно! – подхватил Полбин. – Замкнутый круг – это еще не все. Круг в авиации существует давно, без нас. Мы его берем как принцип, вернее как форму. А боевые порядки, организацию прикрытия дадим совершенно новые, применительно к удару с пикирования.

Полбин положил карандаш, свернул вчетверо листок бумаги, спрятал его в нагрудный карман.

– Едем ко мне. Соберем сейчас совещание, потолкуем.

Дробыш вышел в другую комнату и сказал Панину, чтобы тот вызвал шофера. Полбин взял телефонную трубку.

– Николай Ксенофонтович, – сказал он начальнику штаба, – распорядитесь, чтобы через полчаса у меня были Рубакин с заместителем, Самсоненко, флагштурман. Пригласите Филиппа Ивановича. Да-да, совещание накоротке.

Дорогой, сидя в "эмке", Полбин то оборачивался к Дробышу и снова начинал разговор о перестроении пятерок в полете, то на короткое время замолкал и погружался в раздумье. Для Дробыша эти паузы были непривычны, он почти всегда видел Полбина в движении, что-то делающим, отдающим приказания, идущим к самолету по мягкой траве аэродрома, оборачивающимся, чтобы сделать еще какое-то распоряжение перед вылетом... Дробыш понимал, что командир корпуса захвачен новой идеей, и тоже молчал, когда Полбин, повернув лицо с плотно сжатыми губами, смотрел из машины на пыльные придорожные кусты.

"Вот, пожалуйста, и решение задачи с яблоками, – размышлял Полбин. – Если связать несколько пятерок в одну непрерывную цепь, то одновременный удар будет покрепче, чем пять ударов молотком по гвоздю. А почему Крыловский назвал именно пятерку? Ведь он не подсказал, как ее перестраивать в воздухе, но, наверное, понимал, что с нею легче, чем со звеном. Опыт... Огромный опыт. Двадцать лет в авиации не шутка! Небось, когда он садится в самолет, машина чувствует, кто на ней летит. Любой "необъезженный" покорится". Полбин не без удовольствия при-знался себе, что и ему послушен любой самолет из тех, на которых он летал. С первого же знакомства был послушен и "Петляков", хотя Полбин впервые сел на него, как на чужого коня, привыкшего к своему хозяину. Это было два года тому назад под Москвой, когда он поднял с покинутого всеми аэродрома машину, принадлежавшую разведчикам. На всю жизнь врезался в память этот тревожный октябрьский вечер: красное солнце за стволами деревьев, шуршащая, гонимая ветром листва на опустевших стоянках, лязгающие выстрелы противотанковых пушек за лесом и два техника в черных молескиновых куртках высокий щербатый и низенький, вздрагивающий от стрельбы. Как их звали?.. Чубуков и Свиридочкин. Должно быть, Чубуков, если он жив, и до сих пор не верит, что Полбин впервые сел тогда за штурвал "Петлякова". А у него не было другого выхода.

Два года назад... Не так много времени прошло, а сколько событий: Сталинград, работа в столице, запомнившееся на всю жизнь заседание в Кремле, и вот теперь уже пятый месяц на нелегком посту командира большого авиационного соединения. Котлов позавидовал: много сделано, Полбин "пошел в гору"... Но еще сколько впереди сражений, которые надо провести так, чтобы истребить побольше врагов и сохранить своих людей, которые верят ему, идут за ним... Полбин вспомнил глаза Панина, который рапортовал ему в землянке на аэродроме. Всегда приятно видеть, как загораются радостью глаза летчика при встрече со своим командиром. Это значит, что в самом трудном деле, в самом тяжком бою этот летчик поддержит тебя...

– Как у Панина сейчас с дисциплиной? – спросил Полбин, повернувшись к Дробышу.

– Хорошо. С тех пор, как получил Золотую Звезду, он как будто повзрослел...

– Да он и так мальчиком не был, – усмехнулся Полбин. – Бороду бреет, поди, два раза в день. Я имею в виду летную дисциплину?

– Одно замечание пришлось сделать.

– За что?

– Листья в тоннелях радиаторов привез.

– Брил?

– Да.

– Парикмахер! – рассмеялся Полбин. – Должно быть, рассказывает, что "Мессеры" гнались?

– Да. И нет оснований не верить: пробоины в фюзеляже были, да и штурман со стрелком подтверждают...

– Как же это случилось? – Полбин налег локтем на спинку сиденья.

Дробыш рассказал. Панин летал в разведку. Он успел сфотографировать участок вражеской обороны, но над самой линией фронта на самолет напала дюжина "Мессершмиттов". "Петляков" отбивался – Панин был искусен в маневре, – а когда боезапас кончился, летчик с огромной высоты бросил свою машину в пике. "Мессершмитты" гнались почти до земли, подстерегая "Петлякова" на выходе из пикирования. В этот момент, когда самолет на мгновение "замирает", они надеялись его расстрелять. Но и Панин понимал это. Он вывел машину из пике над лесом и пошел "змейкой" над самыми верхушками берез. "Мессершмитты" не рискнули пикировать так низко: при выходе из затяжного пике каждый самолет дает "просадку", достигающую иногда сотен метров. Ошибка в расчете может привести к гибели – врежешься в землю. Панин построил расчет точно и ушел от одураченных преследователей. Но когда он сел на аэродроме, в углублениях крыльев, где гнездятся маслорадиаторы, были обнаружены листья деревьев, срезанные во время "бреющего" полета.

– И много привез? – продолжая улыбаться, спросил Полбин.

– Пилотку полную техник набрал, мне показывал, – ответил Дробыш. – Вот Иншаков тоже видел...

Шофер закивал головой, подтверждая слова полковника.

– Парикмахер! – повторил Полбин. – А к замечанию как отнесся?

– Струхнул сначала. Думал, наверное, что я ему опять трое суток дам, как за "бочки". Но я его особенно не ругал. Ведь не из озорства он это... Машину спас и планшет очень ценный привез.

– Я помню, – сказал Полбин. – Мосты он тогда фотографировал?

– Да.

– Смелый летчик! Беречь его надо.

Машина подняла на деревенской улице пыль и остановилась у школы, в которой размещался штаб корпуса.

Полбина уже ждали. "Узкие" совещания обычно проводились в кабинете начальника штаба. Это была светлая квадратная комната с двумя окнами, служившая в дни школьных занятий учительской. Большая карта полушарий висела на стене, а над ней круглый барометр-анероид, тот самый барометр, который Полбин снял со стены в сельской школе во время отхода наших войск летом сорок первого года. Здесь барометру уже было суждено остаться навсегда.