Текст книги "Поморы"

Автор книги: Евгений Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 41 страниц)

– Конец нам приходит, Обросим! О колхозах слыхал?

– Кое-какие слухи по деревне идут.

– У нас на днях собрание будет. Насчет колхоза.

– И у нас тоже. Вавилу упекли, – покачал головой Обросим, плотнее запахивая ватную стеганку-душегрейку. – Теперь, чую, за меня возьмутся.

– Как у тебя торговля? Товар есть? – спросил гость.

– Полки пустые. Все распродал. Одна заваль осталась. Никто не берет.

– Распродал – хорошо. Деньжонки надо подальше прятать. На черный день.

– Было бы что прятать. У меня в мошне ветер ходит. Все запасы отдал Вавиле.

Помолчали. Разогретый чаем гость стал словоохотливее.

– Надо им палки в колеса сунуть, пока не поздно.

– Кому?

– Сельсоветчикам да партейцам. У них ведь все идет по голосованию. Как народ руки подымет – значит за. А не подымет народ рук – по-ихнему не быть.

– У ихних колес спицы дубовые. Переломают наши палки, – вздохнул Обросим.

В глубине души Стамухин тоже понимал это. Он не был глуп и наивен и знал, что коллективизация идет повсюду и что изменить ход событий ни он, никто другой не в силах. Однако примириться с этим он не мог и потому звал к действию. Может быть, удастся выиграть время, избежать раскулачивания и скрыться. Он сказал:

– Сидеть сложа руки тоже не годится. Надо народ подговорить, чтобы за колхоз не голосовали. Тогда и колхоза может не быть…

– Не верится в это. Все равно сделают по-своему.

– Верится не верится, а другого у нас выхода нет. Надо потихоньку с народом говорить как следует, убедительнее… Знаешь, что я посоветую? Подвинься-ко ближе…

Обросим сел поближе к гостю. Шептались долго. Ненец в кухне лег на лавку и захрапел, разморенный теплом.

Ночевать Стамухин не остался, сказал:

– Пока темно – уеду, чтоб не видели.

Обросим не удерживал его.

А днем к Обросиму пришла Степанида Клочьева, вдова бывшего церковного старосты, тощая пожилая женщина. Пальтишко, валенки, ветхий старый полушалок, повязанный низко по самые брови, – все черное, словно траурное. Как всегда, Степанида появилась предобеденное время, чтобы поесть в купеческом доме.

– Что такое творится-то, Обросим Павлович? – заговорила она глуховатым голосом. – Опять в Совете затевают какой-то колхоз. Что ни день – все новости. Куды еще докатимся с новой-то властью?

Обросим подал знак жене, чтобы накрыла на стол, и заговорил спокойно, убежденно:

– Опрометчиво они поступают. Колхоз в поморском селе – дело пустое, несбыточное. Земли-то у нас нету! Чем мы живем? Рыбным промыслом. Что станут обобществлять? Море. Так ведь оно испокон веку общее. От бога дано. У нас ведь как? То уловистый год падет, то ничего не поймаешь…

Степанида слушала внимательно, высвободив из-под седых волос ухо. Глаза ее встревоженно бегали по сторонам.

– Истинно так, Обросим Павлович! Золотые твои слова!

– Да…Я, конечно, против власти ничего не имею. Власть есть власть, она мне худа не причинила. И без власти жить вовсе нельзя. Однако думать надо. Сплеча рубить – людей морить. Есть кооператив, и ладно.

– Да и кооператив-то тоже не пришей кобыле хвост. Лучше мужики не зажили.

Степанида сняла полушалок и пальто: ее пригласили к столу.

– Кооператив – это еще куда ни шло, – возразил Обросим. – А колхоз – лишнее. Народ-от не знает, какими последствиями это грозит. Рыба идет на человека тихого, скромного, богу угодного. А тут его и не будет. Колхоз не от бога. В колхозные невода и рыба-то не пойдет. Кабы я мог, сам бы пошел рассказать людям об этом. Да не могу. Прихворнул нынче, – Обросим сунул руку за спину, поморщился, словно от боли. – Поясницей мучаюсь. Ра…ра-ди-ку-лит!

Степанида мигом смекнула что к чему.

– Пошто вам-то ходить? Найдутся добрые люди, без вас с народом обговорят. У меня ведь есть подруги-то, коим довериться можно.

– Ну, это тебе виднее, – уклончиво обронил хозяин. – Ешь-ко поплотнее. Нынь мороз, так пищи много требует…

– Спасибо, Обросим Павлович.

Степанида наелась до отвала, поклонилась хозяевам, оделась и шмыгнула за дверь.

На вечер Обросим пригласил в гости несколько нужных ему для дела баб. Состоялось чаепитие с пряниками да баранками. За столом, кроме Степаниды, сидели работница Обросима Анна, кормившиеся у него же летней поденщиной две пожилые вдовы да сектантка Марфа, имевшая влияние на многих набожных женщин.

Обросим вволю напоил и накормил баб. И, ведя речь о том, что колхоз принесет разоренье да светопреставленье, уговорил женщин собирать по избам подписи против колхоза. Каждой дал лист бумаги, где было написано Мы, трудящие рыбаки села Унды, полагаем, что прежняя жизнь нас вполне ублаготворяла. Так жили наши отцы и деды, и мы так желаем. А в колхоз идти нам не с руки. В чем и расписуемся.

Дальше должны были следовать подписи.

– Заходите не во всякую, избу, а с выбором! – предупредил Обросим. – Где люди ненадежные, приверженные к новому режиму и забывшие бога, – к тем не показывайтесь. Выдадут!

Партийная ячейка дала Родиону и Густе поручение поговорить с Феклой Зюзиной.

Та мыла пол, когда они вошли к ней в сени. Дверь в зимовку была отворена. Подоткнув подол, хозяйка охаживала мокрой тряпкой половицы у самого порога.

– Можно к вам, Фекла Осиповна? – спросила Густя. – Только, кажется, не вовремя мы явились…

– Проходите. Я кончаю. Сейчас руки вымою.

Она забрякала умывальником, опустила юбку, закрыла дверь и молча села, пытливо вглядываясь в молодые лица гостей, свежие, румяные с мороза.

– Фекла Осиповна, – начала Густя. – Скоро в селе будет собрание. Мы вас на него приглашаем. Там речь пойдет об организации коллективного хозяйства. Это дело очень важное, и мы надеемся, что вы, как бывшая батрачка Ряхина, человек, живший много лет подневольно, представитель бедноты, всей душой поддержите колхоз…

Фекла невозмутимо молчала, не сводя глаз с Родиона.

– А что это такое – колхоз?

Теперь заговорил Родион, слегка смущаясь под внимательным взглядом хозяйки:

– Все рыбацкие семьи объединятся в одно большое хозяйство, станут работать вместе, а получаемые доходы делить поровну…

– Не совсем точно, Родя, – мягко поправила Густя. – Не поровну, а по трудовому участию: кто работает лучше, тот и получит больше.

– Да, – продолжал Родион. – Это ты верно поправила. Так вот, значит, Фекла Осиповна… По деревне ползут всякие слухи, что, дескать, колхоз не нужен, он пустит рыбака по миру и прочее. Это неверно. Такие слухи пустили кулаки, чтобы народу ум замутить. Им, кулакам-то, колхоз как нож к горлу. Вот они и стараются помешать Советской власти…

Фекла, сощурившись, посмотрела на Родиона. На губах ее блуждала непонятная улыбка.

– Мне в колхозе делать нечего, – вдруг отказалась она наотрез. – Мешать вам не стану, но и вступать в колхоз не буду. Мне и так хорошо.

– Зря, Фекла Осиповна, – с досадой сказала Густя. – Все вступят, а вы одна останетесь.

– Одна голова не бедна, а бедна – так одна. Вы вот агитируете за колхоз, а недавно у меня был другой агитатор: против! И подписать бумагу заставлял, да я не подписала.

– А кто был? – спросил Родион.

– Не скажу. Сами разберетесь.

– Он же враг Советской власти! Кулацкий прихвостень! А вы его назвать не хотите! Врагов укрываете?

Фекла поняла, что разговор идет нешуточный.

– Старостиха Клочьева была… Она по всем избам бродит, будто Христа славит. Стерва старая! Ей в могилу пора, а она людей мутит.

– Так вы все же подумайте, Фекла Осиповна, – еще раз обратился к ней Родион. – В колхозе вам будет легче жить.

Фекла отмолчалась. А когда Родион и Густя ушли, подумала: Ишь, ходят, агитируют. Видно, нужна – раз пришли. А я подожду. Посмотрю, как все это обернется.

Она разостлала на подсохшем полу пестрые домотканые дорожки, подошла к зеркалу и долго разглядывала свое лицо: не появились ли морщинки, не подурнела ли.

Родион сказал Панькину, что Клочьева ходит по избам и собирает подписи.

– Знаю, – угрюмо отозвался Панькин. – И еще кое-кто ходит. Контра проклятая!

– Все дело испортят! Надо арестовать! – предложил Родька.

– Нельзя. Рыбаки скажут: вот он, колхоз-то – сразу людей под арест. А что дальше будет? Убеждать людей надо словом.

Панькин и сам отправился по домам рыбаков. Поначалу свернул к избе Иеронима Пастухова.

Дедко Иероним поколол на улице дровишек – вспотел, а когда клал дрова в поленницу, озяб на морозе и простудился. Лежа на горячей печке, он давал наставления своей старухе:

– Дрова-то не забудь на ночь в печь сложить, чтобы просохли. Да кота выпусти. Вишь, вон просится на улицу. Еще застолбит тебе угол!

Старуха выпихнула кота за дверь, в сердцах бросила:

– Угомонись, старый. Надоел! Иероним обиженно заворочался, заохал преувеличенно-страдальчески:

– Дала бы аспирину! Там в бумажке на божнице был…

Старуха полезла за лекарством. В бумажке были разные порошки и пилюли. Разобраться в них она не могла и потому сунула мужу все, что было.

– Выбирай сам. Который аспирин, котора хина или соль от запору – не ведаю. Твоя аптека.

Иероним, быстро сориентировавшись в своих запасах, с явным удовольствием проглотил таблетку. Снова выставил с печи подбородок, придумывая, что бы еще наказать жене. И тут вошел Панькин.

– Что, занедужил, Маркович?

Вид у Панькина усталый, лицо бледное. На плечах старенькое суконное полупальто. Из-под шапки на ухо свесилась прядь русых волос, прямых, жестковатых.

– Малость попростыл. И вот – маюсь.

– Жаль, жаль. Ну поправляйся скорее. – Панькин помедлил, раздумывая, удобно ли с больным говорить о деле. Решил все же начать разговор: – Иероним Маркович, слышал насчет колхоза?

Пастухов озадаченно поморгал, хотя все деревенские новости ему исправно приносила сарафанная почта.

– На печи лежа чего узнаешь? Объясни ты мне.

Панькин рассказал ему о колхозе. И когда спросил, не будет ли Пастухов противиться вступлению в него, дедко отчаянно замотал головой и выпалил:

– Обоема руками! Обоема руками буду голосовать за колхоз. Ты ведь знаешь меня, Тихон. Я хоть и не молодой, а новые порядки понимаю. В кооператив я вступил? Вступил. И полная от того мне выгода. Ныне и сбережения стали иметь со старухой. Правда, хоть небольшие, но все же есть! За вязку сетей да за рюжи мне хорошо заплатили.

Жена, скрестив руки на груди, презрительно хмыкнула:

– Экие сбережения! Да и те пропил! – обернулась она к Панькину. – Истинно пропил. Как с Никифором закеросинят – дым столбом! Пропил все. Нету никаких сбережений!

– Врешь! – дедко даже приподнялся на печи, чуть не ударившись затылком о потолок. – Врешь, старая! Сорок рублей я тебе дал? Куды девала?

Старуха махнула рукой и полезла ухватом в печь, бормоча:

– Сорок рублей! Эки сбережения! Тьфу, пустомеля!

– В колхоз запишусь – больше заработаю! – бодро заверил Иероним. – Тогда тебе и шуба новая будет. Сукном крытая!

– Дай бог, – ядовито отозвалась супруга. – Дак и шубу-то тоже пропьешь!

– Разве я пьяница, Тихон Сафонович? Единожды только день рожденья отметил у Никифора, дак полгода корит. Еди-и-ножды! Боле ни капельки…

– Я знаю, Иероним Маркович, что ты человек порядочный, – успокоил его Панькин. – Возможно, твоя дорогая женушка и преувеличивает. Ну, так мы договорились?

– Договорились. Вот отлежусь маленько – всем знакомым буду говорить, чтобы записывались в колхоз. Можешь быть спокоен.

5

Дорофей Киндяков, придя поздней осенью с моря, переложил печку-лежанку в горнице, заменил на крыше подгнившие тесины, сработал новое крыльцо, пустив старое на дрова, и утеплил хлев для овец. Впервые за много лет он уделил домашним заботам столько внимания. Раньше не замечал прорех в хозяйстве, а теперь увидел, что все стало приходить в ветхость и, если вовремя не подлатать, совсем развалится его, как он порой шутливо говорил, фамильное именье.

Когда в дом кормщика явился Панькин, хозяин мастерил новые чунки для домашней надобности. На них обычно подвозили к избе дрова, сено из сарая да воду с родникового колодца. В Унде вода была невкусная: посреди села в колодцах – пахнущая ржавой болотиной, пригодная только для мытья посуды и полов, а в реке – мутная, в прилив – с солью. За хорошей водой на чай и варево ходили за село, под угорышек к ключу, обнесенному деревянным срубом. Ходить приходилось далековато, и зимой воду возили в ушатах на чунках.

– Не тем занялся, Дорофей! – укорил его Панькин, посмотрев, как хозяин вставляет копылья в полоз. – Не вовремя чунки вяжешь!

Дорофей оставил работу, свернул цигарку. Медлительный, спокойный, он являл собой полную противоположность Панькину, нервному, озабоченному.

– Так ведь и чунки нужны, – отозвался Дорофей, улыбнувшись и огладив бороду. – А ты чего так взвинчен? Колхозом болеешь?

– Ну, болею не болею, а забот хватает. Дело-то ведь шибко серьезное. Пойдут ли мужики в колхоз? Кое-кто воду мутит, помехи чинит. Зловредные бабенки подписи собирают против. Кто их взнуздал?

Дорофей стряхнул пепел.

– Тот, кто хочет жить по-старому. Думаю, Обросим… Его рука чувствуется, вороватая. Все украдкой из-за угла из кривого ружья целит.

– Кое-кому их лыко будет в строку, – сказал Панькин, поморщившись: прибаливала рана в боку. – У кого есть суденышки, тот не очень-то расположен к колхозу.

– Время возьмет свое. Вон в газетах пишут – везде коллективизация. И нас она не минует.

– Так-то оно так… Я разослал людей по избам: объяснить народу что к чему. Ты бы, Дорофей, поговорил с рыбаками.

– Плохой я агитатор. Не умею красно говорить.

– Зато у тебя авторитет. Одного твоего слова хватит.

Дорофей сунул под лавку полозья недоделанных чунок.

– Анисима ты не прощупывал? От него тоже многое зависит. Уважают его в деревне.

– У него еще не был. Мужик он осторожный. На зверобойке, на льду, привык к осторожности-то. А собрание – тот же лед. То-о-нкий! Одно нам может помочь…

Панькин помолчал, обдумывая мысль.

– Что? – спросил Дорофей.

– Артельность у наших рыбаков в крови. Начнем хоть бы с давних времен: пришли сюда новгородцы, поселились – и избы строили вместе, и карбаса да лодьи шили сообща. Построились, обжили пустынь – стали в море промышлять. А там в одиночку – прямая погибель. Зверя бить – артелями, навагу на Канине ловить – тоже. Чуть ли не всей деревней зимуем там… И колхоз – дело тоже общее, артельное.

– Все, что сказал, верно, – неторопливо крутя папиросу, заметил Дорофей. – Артельность у помора в крови. Однако на нее ты не очень-то надейся.

Панькин вопросительно поднял светлые брови.

– На зверобойке и на путине мужики – народ дружный, – продолжал кормщик. – Каждый за товарища готов жизнь положить. А вернулись в село, получили свою долю добычи – и разошлись по избам. Артели больше нет. Каждый сам по себе. Каждый печется о своем добре, о хлебе, о семье, о достатке, о деньгах. Скажи, есть ли хоть один рыбак, который не мечтал бы завести себе какое ни на есть суденышко да иметь от того выгоду?

– Все хотели бы жить богаче и независимей, – согласился Панькин.

– Ну вот, – Дорофей с улыбкой взял со стола газету. – Я вот начитался нынче газет и мало-мальски стал разуметь, что такое коллективное хозяйство. И ты, конечно, прекрасно это знаешь… К чему я клоню? А к тому, что мужик мечтает иметь свои орудия и средства промысла. Что это? Частная собственность! А колхоз означает, что эти орудия и средства промысла должны быть общественными. Значит, мечте мужика каюк?! Значит, он в хозяева никогда не выбьется! Верно?

– Конечно. Хозяйчиком, частником никому не быть. Хозяином своей судьбы и достатка через колхоз – другое дело. А все ли это понимают правильно? Не все. Вот нынче у нас кооператив. Сколько в нем рыбаков? Только половина. Остальные воздержались от вступления, хотя и видят, что кроме пользы от этого ничего нет.

– Правильно. Многие мужики через кооператив выправились, зажили лучше.

– И это видят. Однако выжидают. Новое дело всегда со скрипом идет. Трудновато придется, коль речь пойдет о колхозе.

– Трудновато. Но должны справиться. Не справишься – с тебя голову сымут, – рассмеялся Дорофей.

– Надо справиться. А ты глубже стал разбираться во всем этом. Перед созданием кооператива у тебя сомнения были. Растешь, брат! – полушутя-полусерьезно заметил Панькин, и, озабоченно надвинув шапку на лоб, позвал: – Пойдем к Анисиму. Поглядим, куда он нос воротит. Теперь Вавилы нет, он от купца независимый. Дальнее родство с Вавилой, правда, цепью висит на его ногах. Но, может статься, порвет цепь.

На улице было тихо. Мороз смяк. С северо-востока наползли тяжелые, занявшие все небо у горизонта облака. Панькин подумал: Погода меняется. Недаром старая рана ноет. И Дорофей, глянув вокруг и глубоко вздохнув повлажневший воздух, заметил:

– К ночи ударит заряд. Моряна подходит.

В здешних местах бывает так: с моря подкрадется непогода – вмиг накроет землю. Широкий сильный ветер понесет хлопья липкого снега – и ничего вокруг не видно.

День, два бесчинствует вьюга. Потом ветер спадает, обессилев, и берет тогда деревню в свои ледяные лапы мороз.

Перемены погоды в Унде часты и резки. Оттого у стариков всегда ломит суставы, да и у молодых рыбаков иной раз появляются головные боли.

Было три часа дня, а в избах уже кое-где замерцали красноватые огни. Панькин шел напористо и быстро, широко размахивая руками. Рядом тяжело ступал Дорофей.

Анисима дома не оказалось. Бабка, мать жены, сообщила, что он ушел на свадьбу к Николаю Тимонину и явится, видно, только к ночи.

– Черт! В такое время свадьбу затеял! – проворчал Панькин.

– Тимонину можно простить: семь дочерей, четыре на выданье, одна уж совсем перестарком стала, вековухой. Куда мужику девок сплавить? – снисходительно оправдал его Дорофей. – Хоть одну выпихнул замуж – и то радость.

К Тимонину решили не заходить – не время пировать. Но когда хотели быстро проскользнуть мимо его избы, их все же заметили в окошко, и хозяин, низенький, полный, плешивый, мигом выкатился на крыльцо, замахал руками.

– Тихон! Дорофей! Загляните на минуточку! Не обойдите мою избу! Я дочку… дочку замуж выдаю. – Он сбежал с крыльца и вцепился корявой рукой в рукав Панькина, потащил его в дом. – Идем, идем!

– На минутку! Только на минутку! – сопротивлялся Панькин.

– Я и говорю, на минутку! Разве я не так говорю? – бормотал хозяин.

Изба встретила новых гостей взрывом пьяного восторга:

– Начальство пришло! Уважили!

– Тихон Сафоныч! Душа человек!

– Ноне свадьбу без попа справляем! По-новому!

– Место! Место в красном углу!

– Идите-ко сюда, садитесь.

Напрасно Панькин пытался объяснить, что им некогда, что они зашли на минуточку из уважения к хозяину и к молодым Его никто не слушал.

Перед Панькиным и Дорофеем уже стояли чайные стаканы с водкой, братина с квасом, на тарелки навалили гору закуски. Панькин решительно отставил стакан и взял маленькую рюмку. Дорофей, пряча в бороду лукавую смешинку, захватил в широкую ладонь стакан с квасом. Как ни бдительно следили гости за вновь пришедшими, он ухитрился все-таки обменять водку на квас, отодвинув стакан с водкой к изрядно захмелевшему Гришке Хвату, что сидел рядом.

Панькин поздравил молодых, выпил рюмочку, закусил. Дорофей осушил стакан с квасом, потянулся вилкой к тарелке.

Взвизгнула гармоника-ливенка, бабы пустились в пляс – подметать широкими сарафанами пол. Панькин под шумок выбрался из-за стола и направился к выходу. Дорофей – за ним.

На улице остановились.

– Отделались от застолья. Там засядешь – до утра, – облегченно промолвил Панькин, вытирая рукавом потный лоб.

Их окликнули:

– Тихон! Дорофей! Погодите-ка.

С крыльца сошел Анисим. Он был навеселе, но не очень.

– Уф! Жарища там! – выдохнул он. – А не пойти нельзя было. Вот что я хотел вам сказать… – Анисим перешел на полушепот. – У Обросима сегодня сборище. Подбивает мужиков против колхоза. Тех, которые покрепче хозяйством, да тех, кто у него в долгах.

– Кто тебе сказал?

– Жена. От баб слышала.

– Ладно. – По лицу Панькина пробежала тень озабоченности. – Хорошо, что в известность поставил. Иди догуливай. А мы своими делами займемся.

Анисим не уходил, намереваясь еще что-то сказать, и наконец решился:

– В колхоз обязательно всем вступать?

Панькин переглянулся с Дорофеем: Вот она, родионовская осторожность!

– Это дело добровольное, – ответил он. – А ты что, против?

– Да нет, я не против… Как все, так и я.

Родионов, опустив голову, словно бы в раздумье, поплелся к крыльцу тимонинской избы. Когда он отворил дверь сеней, на улицу вырвалась песня:

Крылата гулинька порхает,

Летит к дружочку своему,

Красива девушка вздыхает,

Сидит в высоком терему…

Дорофей не ошибся: к вечеру деревню накрыло крепкой морянкой. Ветер сбивал с ног, снег залеплял лицо, одежду, и люди, шедшие по улице, казались вывалянными в сугробах.

Подняв воротник полушубка, глубоко сунув руки в карманы, Дорофей почти ощупью шел по узкой тропинке к избе Обросима. В ней будто не жили: ни звука, ни огонька в окнах.

Может, это неправда, что сборище? – подумал Дорофей. – Может быть, уж спят?

Но, подойдя вплотную к крыльцу, приметил в кухонном окне тоненький лучик света, пробившийся в щель между занавесью и косяком. Постоял, поднялся на крыльцо, прислушался и решительно звякнул витым железным кольцом о кованую пластинку замочной скважины. Лучик исчез: видимо, занавеску плотно задернули. Дорофей загремел кольцом настойчивее, громче.

– Кто там? – в голосе Обросима тревога и явное недовольство

– Это я, Дорофей.

Обросим медленно, словно нехотя, отодвинул засов, приоткрыл дверь:

– Чего, Дорофеюшко, так поздно? Мы со старухой спать ложимся.

– На минутку. По делу.

Дорофей легонько толкнул дверь от себя.

– Впусти в избу-то! Ведь не вор, не разбойник! Не с кистенем пришел!

– Говори, какое дело-то? – Обросим, ногой придерживая дверь, сопротивлялся натиску Дорофея.

Но Дорофей поднажал на дверь и, не обращая внимания на растерявшегося хозяина, вошел в избу.

– Мир честной компании! – сказал он, увидев за столом с десяток мужиков.

Жена Обросима, бледная, с усталым напряженным лицом, выглянула из горницы и тотчас скрылась.

– Садись, Дорофеюшко! – льстиво заговорил Обросим, не в силах, однако, скрыть неприязнь. – Не хотел я широко праздновать свой день рождения, потому тебя и не позвал. Прости. Времена нынче такие, что лучше все делать потихоньку. Мне ведь пятьдесят годков стукнуло.

Гости поспешно и вразнобой заговорили:

– С днем рождения, Обросим Павлович!

– Дай бог здоровья да удачи в торговых делах!

– Ну, ладно, – сказал Дорофей. – С днем рождения!

Он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Из-за самовара выглядывал Борис Мальгин, здоровый мужик лет двадцати пяти, однофамилец Родьки Мальгина. Раньше он работал на складах Ряхина, ворочал тяжелые мешки и бочки. Иной раз помогал купцу в домашних делах: ездил за дровами, сеном.

– Значит, день рождения! – спокойно загудел бас Дорофея. – Так-так… А я сегодня на свадьбе побывал. Везет на застолье. А дело меня привело к тебе, Обросим, такое: сидел дома, вязал сеть, и лампа погасла – керосин кончился. Не найдется ли у тебя взаймы хоть с поллитровку? Спать еще рано, да что-то бессонница привязалась.

Притворяется, сукин сын! Пронюхать пришел, чем мы тут занимаемся. Панькин подослал! – Обросим сделал постное лицо и, позвав жену, распорядился:

– Там, в чулане, бидон с керосином. Возьми бутылку, налей Дорофею.

Супруга, накинув ватник, зажгла фонарь, вышла и вскоре принесла керосин.

– Спасибо, – словно бы ни о чем не догадываясь и ничего не замечая, поблагодарил Дорофей. – Ну, празднуйте. Мешать вам не буду. Извините. Пока!

Крыльцо заметено снегом. Ветер налетел, захватил дыхание, яростно кинул ворох липких снежинок в лицо. Дорофей застегнул полушубок.

– Экая завируха! – сказал Обросим, выпуская его на улицу. – Добрый хозяин собаку не выгонит, а тебе керосин понадобился. Ну, прощевай!

Он захлопнул дверь. Засов заскрежетал яростно, с визгом.

Так, – размышлял Дорофей, тихонько выбираясь через сугроб на дорогу. – Значит, под видом именин собрал-таки мужиков, Гришка Патокин – бывший приказчик Ряхина. Свой парусник имеет, три тони семужьих… Демидко Живарев – шесть озер неводами облавливает, десять мужиков на него работают каждое лето… Дмитрий Котовцев, двоюродный племяш Обросима, преданный дяде душой и телом… Слыхал: сватал Обросим за него Феклу Зюзину, да та выгнала свата… Все крепенькая братия. Мешать будут на собрании. Но хорошо, что я их всех увидел у Обросима. Ему крыть будет нечем!

Дорофей заметил позади громоздкую фигуру. Насторожился. Человек нагонял его. Борис Мальгин, – узнал Дорофей. – Это он на меня выглядывал из-за самовара… Мальгин поравнялся с Дорофеем, держа правую руку в кармане. Сказал глухо:

– Я домой. Нам по пути.

Дорофей молча посмотрел на него через плечо: Чего он руку в кармане жмет? Будто камень там держит…

– Почему не досидел за столом? – спросил Дорофей. – У Обросима вина много, пил бы до утра.

Мальгин молчал, щуря глаза: ветер со снегом бил прямо в лицо.

– Значит, полвека прожил купец. Теперь другую половину разменял, – продолжал Дорофей. – Что делать! Годы идут на убыль, как вода в отлив. А прилива уж не ожидай…

– Какие годы? Какие к черту годы? – вдруг взорвался Мальгин. – Ты что, в самом деле поверил в именины?

– А почему бы и не поверить? Сидят друзья-приятели, поднимают чарку во здравие хозяина… Ну а если не так, зачем же собрались, если не секрет?

– А ежели секрет? – Борис, замедлив шаг, заглянул в лицо Дорофею, и тот почувствовал, что Мальгин сильно взвинчен, чему причиной могло быть не только выпитое вино. В его поведении чувствовалась какая-то нервозность.

– Ну, ежели секрет, тогда уж я не буду расспрашивать. Только… Только все ваши секреты шиты белыми нитками. К нашему собранию готовились? Думали-гадали, как его сорвать? И что надумали? Ладно, можешь не говорить. И так ясно…

Мальгин молчал. Он теперь ступал по снегу медленно и не очень уверенно, что-то обдумывая.

– Все ясно, говоришь? – спросил он. – Нет, брат, не все тебе ясно… Тебе не может быть все ясно. Понял?

– Почему не может? Мо-о-ожет, – сказал Дорофей медленно, словно бы нехотя. И вдруг спросил отрывисто, невзначай: – Бить будешь?

– Кого? – тотчас отозвался Борис.

– Да меня. Кого ж еще? Ведь Обросим послал тебя расправиться со мной, потому что я оказался свидетелем вашего сборища. Парень ты здоровенный, косая сажень в плечах. Кого же еще послать? Ты своим хозяевам – прежде Вавиле, а теперь Обросиму – верный слуга. Так? Вот и велел он тебе тюкнуть меня по голове, спустить на лед… Метель следы закроет… Пролежу до половодья, а там утащит меня со льдом в море. Так или не так?

– Так, – с холодной решительностью сказал Борис.

Дорофею стало от этого холодка не по себе, хоть и был он не из робкого десятка.

Оба остановились. Ветер трепал полы одежды, тормошил со всех сторон, будто торопил.

– Ну так что? – спросил Дорофей зло и грубо.

– А ничего. Бить я тебя не стану.

– Боишься?

– Нет. Просто не за что тебя бить. Причины нет. Понял? И человек ты хороший. Это Обросим хотел тебе рот заткнуть. А мне какая корысть? И кто он такой, чтобы я приказы его исполнял? Я хотя и горбил на купцов с детства, а все же человек самостоятельный и гордость свою имею. Не стану скрывать: когда ты ушел, Обросим сказал: Иди, Борька, действуй по уговору. А уговор у нас был такой, что ежели кто ненароком придет и накроет всю компанию, того догнать на улице и… Вот Обросим стал меня посылать, и я не отказался. Потому, что если бы я не пошел, он бы послал другого. А другой очень свободно мог бы тебя пристукнуть, потому, что они уж все крепко выпили и злоба в них ходит-бродит… А я пил мало – не хотелось. И злобы во мне нету. Для нее причины тоже нет.

– Так-так. Значит, ты, Борька, у меня оказался вроде ангела-хранителя?

– Думай, как хошь…

– Ну спасибо за откровенность. Чего в кармане-то держишь? Ножик?

– А ничего. Просто так, – Борис торопливо вынул руку из кармана, надел на нее рукавицу. – Прощай. Спи спокойно. Но засов на двери задвинь понадежней…

Дорофей, удивляясь всему происшедшему и с трудом удерживаясь от того, чтобы не оглянуться, свернул к своей избе. Борис пошел дальше, потом остановился, вытащил из кармана чугунную гирю-пятифунтовку, которую дал ему Обросим. Взвесил ее на ладони, размахнулся и швырнул далеко в снег…