Текст книги "Поморы"

Автор книги: Евгений Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 41 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

К концу дня на вторые сутки шхуна, миновав остров Мудьюг, вошла в устье Северной Двины. Еще за Мудьюгом Ряхин распорядился прикрыть брезентом бочонки, находившиеся на палубе. Сам хозяин, внезапно посуровевший, озабоченный, стал за штурвал, отослав Дорофея на отдых.

Заметив, как внешне изменился Вавила, команда пыталась объяснить это по-своему:

– Боится на мель сесть. Сам у руля! Будто Дорофей тут не плавал…

– А зачем бочки закрыл? Раньше не закрывали.

– Будто ворованное везем!

Дорофей подумал и осторожно заметил:

– Судя по всему, товар будет сбывать тайно. Видно, боится властей.

Родька, лежа на койке, прислушивался к разговорам.

Вавила, привычно поворачивая штурвальное колесо, поглядывал на фарватер, на бакены, береговые очертания и невесело размышлял.

Архангельский перекупщик зверобойного товара Кологривов еще в марте писал ему, что кожевенный завод, принадлежащий купцу, Советская власть национализировала. Однако через верных людей можно сбыть товар подороже, минуя строгий контроль.

Поэтому Кологривов советовал Ряхину, придя в Архангельск, не отдавать якорь в центре, у Красной пристани, а пройти вверх по Двине, миновать город и стать в версте от двинского села Уймы. Туда в назначенный час прибудут люди Кологривова на карбасах и заберут товар. Перекупщик определил место и время встречи с Ряхиным в городе для расчета за привезенные шкуры.

Все пошло прахом! – думал Вавила. – Свое собственное, горбом нажитое приходится сбывать украдкой. О рейсе в Норвегию и думать теперь нечего. Слышно, что даже государственные торговые суда за границу выходят только с разрешения властей. А мне путь туда заказан… Того и гляди шхуну отберут. Тяжелые времена. Как жить дальше – не ведаю…

Голову сверлило недоброе предчувствие: Не накрыли бы таможенники при входе в порт. Как бы проскочить незаметно?

Но не проскочишь портовый надзор: ночи белые, паруса за версту видно. И таможня проверяла каждое суденышко, появившееся у города.

У Чижовки к борту шхуны подвалил таможенный катерок. Ряхин передал штурвал Дорофею, приказал спустить паруса, стать на якорь. Зазвенела цепь, якорь нырнул в воду.

С катера подали конец, и по штормтрапу на борт шхуны поднялись двое: пожилой с усами щеточкой востроглазый досмотрщик и другой, помоложе, с трубкой в зубах. Оба в морской форме. У молодого мичманка надета лихо, набекрень.

Ряхин снял картуз, кивнул властям.

– Чье судно? – спросил старший.

– Из Унды. Рыбацкая шхуна… – ответил Вавила.

– Хозяин кто?

– Я… Ряхин.

– А-а-а! – протянул таможенник. – Слыхал Ряхина. Груз?

Вавила показал на бочки под брезентом:

– Весь товар. Тюльжир.

– А в трюме?

– И в трюме маленько.

– Тоже жир?

– Шкуры…

– Кому привез?

– Кожевенному заводу.

– Разрешение от сельского Совета имеется на продажу?

– Нету. Не знал, что надобно. В прежние времена ходил без всякого разрешения…

– Так то в прежние! – сурово оборвал таможенник. – Нынче требуется документ.

– Так я ведь без утайки, господин-товарищ, – мягко и заискивающе заговорил Вавила. – Сдам товар государству – и домой. Не пропадать же ему!

Таможенники приказали скинуть брезент, пересчитали бочонки, осмотрели трюм, записали, сколько чего имеется на судне, и дали Вавиле расписаться.

– На завод, говоришь? – строго спросил на прощание пожилой таможенник. – Ладно. Проверим. Заводу сырье очень нужно. Как раз на простое находится. А ты все плаваешь? Ну-ну, плавай пока…

Катер отчалил. Ряхин спустился в каюту, сел у стола, обхватил голову руками и погрузился в раздумье. Из головы не выходили последние слова таможенника, сказанные с холодной многозначительностью: Ну-ну, плавай пока… К чему он так сказал – пока?.. К сердцу прокрался холодок.

Но долго думать не приходилось. Позвал к себе Дорофея и Анисима. Когда они явились, сказал:

– Вот что, братцы. Дело со сбытом товара у меня срывается. Таможенники пересчитали все и грозились проверить, в целости ли сдам сырье заводу. А платит он мало, цены на шкуры и жир низкие. Из выручки даже рейса не оправдаю… А ведь команде расчет надлежит выдать, да такой, чтобы мужиков не обидеть.

Вавила умолк, пытливо посмотрел на помощников. Те молчали, не зная, куда клонит хозяин.

– Верный человек обещал мне заплатить за товар втрое дороже против государственной цены, – понизил голос Вавила. – И он ждет шхуну.

– Так ведь таможне количество тюков и бочек теперь известно! – сказал Дорофей. – Не сдашь – неприятностей не оберешься.

– Известно, по числу тюков. А если каждый тюк разделить надвое да упаковать снова? Ведь вес-то им неведом!

– Впутаемся в историю, – возразил Дорофей. – И согласятся ли мужики на такое дело? Всю ночь придется работать.

– Им не обязательно знать – зачем. Скажу, что так принимает завод – малыми тюками. Иначе, мол, не примут… И к тому же, – вкрадчиво добавил Вавила, – я ведь пока еще хозяин и волен поступать, как мне надо.

– К чему все-таки этот обман? – не сдавался Дорофей.

– За все отвечаю я, – голос Вавилы стал резким. Он не хотел больше терпеть возражений. – Команде на этот раз обещаю двойную плату.

Дорофей угрюмо молчал.

Анисим Родионов оказался податливей.

– Чего ломаешься, Дорофей? Вавила Дмитрич говорит дело. Ему желательно за товар получить подороже. И товар-то, ежели разобраться, ведь и наш. Не мы ли на стуже, на льду тюленей били да еще и Елисея потеряли!.. Ни к чему нам с тобой возражать хозяину. Двойная плата команде – разве плохо?

Голос у Родионова спокойный, ровный, но Дорофей уловил в нем льстивые нотки. Он укрепился в уверенности: не пойдешь на сговор с Вавилой – обидит команду при расчете. И так у него лишнюю копейку не выжмешь, а тут и вовсе закроет свой кошелек. И тогда команда будет считать виновником убытка его, Дорофея. Он махнул рукой и скрепя сердце сказал:

– А, делай как знаешь.

– Ну вот, давно бы так, – Вавила поднялся. – Снимемся с якоря и пройдем мимо пристани за город. Там около ночи все и уладим. Время позднее, у Красной пристани нас все одно никто не будет разгружать до утра. Ну, с богом, за дело!

2

Вечером на шхуне подняли паруса, и при боковом ветре она тихо скользнула вверх по реке.

Родька вышел на палубу. Слева по борту, залитый теплым светом предзакатных лучей, проплывал город: в неяркой зелени только что распустившихся тополей аккуратные двухэтажные особняки, кирка – лютеранская церковь, Гостиный двор, белокаменная громада собора. У Воскресенского ковша возле Красной пристани стояли большие и малые парусники. У причала швартовались паровые суденышки. В вечернем небе таяли грязноватые дымы. Неказистые с виду макарки «Макарки – небольшие колесные пароходы на Двине назывались так по имени архангельского купца и судовладельца Макарова» с тентами-навесами ходко бежали вверх и вниз по реке, перевозя пассажиров пригородного сообщения.

Но вот уже остались позади пакгаузы грузового порта Бакарицы. Берега стали пустынными, лишь кое-где на угорах рассыпались домишки пригородных деревень.

Серовато-молочными размывами заволакивала реку июньская белая ночь. Вавила, неподвижно стоявший на баке, вдруг поспешно сунулся в рубку. Поветерь круто повернула вправо к малозаметному песчаному острову с ивняком. Дорофей отдал команду:

– Спустить паруса!

По палубе загрохотали каблуки. Паруса обвисли, свернулись, забрякала якорная цепь. Шхуна замерла на месте, чуть развернувшись по течению. О борта ластились мелкие волны.

Вавила вышел из рубки, бросил отрывисто:

– Зуек! Команде ужинать! Быстро!

Родька потащил в кубрик огромную кастрюлю с жареной рыбой, потом еще несколько раз пробегал по палубе то с чайником, то с нарезанным хлебом.

Во время ужина хозяин пришел в кубрик.

– Хлеб да соль, мужики!

Потом постоял, озабоченно комкая бороду, и попросил команду поработать в трюме – распаковать и разделить тюки. Как – покажет сам. Велел взять фонари.

– Что еще за аврал? – пожимали плечами мужики, когда хозяин ушел. – Нам такая работа вроде бы ни к чему. Чего ему вздумалось тюки делить?

– Связаны добро! Для чего ворошить?

Анисим отодвинул от себя пустую оловянную тарелку, вытер губы холщовым полотенцем.

– Надо, чтобы тюки были небольшие – так сподручней для погрузки и перевозки, – он словно бы чего-то недоговорил, глаза уклончиво смотрели в сторону.

Однако команда есть команда. Мужики, перекурив, спустились в трюм, прихватив керосиновые фонари. Распаковывать тяжелые тюки с сырыми сплюснутыми шкурами, свернутыми наподобие больших кулебяк, оказалось делом нелегким. Долго возились в тесном, слабо освещенном трюме. Хозяин делил тюки не поровну: в одном больше шкурок, в другом – меньше.

Наконец все было сделано. Но этим не обошлось. Упаковки поувесистей Вавила распорядился поднять на палубу. Он часто поглядывал на часы.

Едва успели поднять груз, как на реке показался карбас в две пары весел. Он ходко приближался к шхуне. На карбасе трижды стукнули деревяшкой о борт. Вавила ответил негромким ударом рынды.

Матросы молча стояли у фальшборта, наблюдая за приближающейся посудиной. Она тихонько подвалила к борту. Анисим, изогнувшись, поймал швартов и захлестнул петлю за кнехт. Спустили веревочный трап, и по нему поднялся невысокий человек в ватнике, картузе и грязноватых, в иле, сапогах. Он и Вавила, обменявшись рукопожатием, сразу ушли в каюту.

Родька видел, как подошел карбас. Поведение хозяина показалось ему подозрительным. Но команда молчала, и Родька решил: Кто их знает, купцов. У них, видать, все делается втихомолку.

Хозяин и гость вскоре вернулись на палубу, и Вавила распорядился сгружать тюки в карбас. Их принимали два человека, лиц которых в тени шхуны разглядеть Родьке не удалось.

Нагруженный карбас ушел. На смену причалил другой. Нагрузили и его.

Проводив карбасы, Вавила сразу заторопился, отдавая команды негромко и все время оглядываясь по сторонам. Через полчаса шхуна вернулась в город, отдала якорь неподалеку от пристани, чтобы утром стать под разгрузку.

Утром явился представитель Архсоюза принимать груз. Ряхин встретил его, показал товар и заранее составленную опись…

Представитель долго пересчитывал тюки и бочки, сверяя результаты подсчета с данными таможни, сообщенными кооперации, и наконец сошел на пристань, сказав, что пришлет лошадей для перевозки груза.

Вавила все опасался, как бы не пришли вчерашние таможенники и не заметили, что тюки изрядно похудели. Но они не явились, и купец успокоился.

К полудню шхуна разгрузилась. Вавила ушел в город по своим делам. Команда тоже разбрелась по Архангельску – кто навестить знакомых, кто сделать покупки, а кто и проверить питейные заведения, благо хозяин всем выдал аванс, кроме Родьки. Ему с судна уйти не разрешили, и он с грустью следил за суетой на пристани с палубы.

Ряхин вернулся на другой день, чуть-чуть хмельной и сердитый. Заметив раскиданные по палубе брезент и концы, стал браниться:

– Не могли прибрать? Совсем обленились.

Родька, обойдя хозяина стороной, нехотя стал сворачивать брезент, сматывать веревки.

Запершись в каюте, хозяин достал окованный железом ларец и выгрузил из карманов деньги. Пересчитал пачки, недовольно покачал головой, вздохнул. Выручка была небогатая. Если бы не Кологривов, пришлось бы ему уходить из Архангельска ни с чем.

Местные власти запретили продажу кожевенного товара частным лицам. Ряхин должен был сдать его только на завод. Но он нарушил закон, сбыл свой товар тайно, словно контрабанду. На этот раз обошлось – в другой засыплешься. Вавила, будучи в городе, видел, как все меняется. Везде наступают на частника кооперативы – рыболовецкие, торговые, промысловые. Мелкие лавчонки купцов пробиваются незначительным оборотом.

У архангельских торговцев и рыбопромышленников отобрали все большие суда, оставили лишь карбасы да малые парусники – боты, расшивы, шняки. Вавила чувствовал, что и ему на своей шхуне плавать остается недолго. Продать бы ее… А кто купит? Старые адреса и связи порушились. Кое-кто из купцов уехал из города неведомо куда. Оставшиеся попрятали деньги в потаенных местах и притихли, ведя обывательскую жизнь. Вавила сунулся было в кооператив, предложил свои услуги на перевозку рыбы с мурманских промыслов, но ему отказали.

Придется возвращаться в Унду ни с чем. Хорошо, если еще удастся сходить летом на рыбный промысел. Но опять возникает осложнение, куда сбыть рыбу.

Выйдя на палубу, он увидел скучающего зуйка. Родька стоял, прислонившись к фок-мачте под рындой, и глазел, как у пристани разгружались суда. С огромного парусника-трехмачтовика грузчики скатывали бочонки с сельдью. Оттуда донесся возглас: Соловецка селедочка-то! Ух и хороша! Поодаль лебедкой поднимали тюки с товарами на палубу парохода, идущего на Печору.

– Чего горюешь, Родион? – спросил хозяин.

– Чего, чего… На берег-от не пустили! Вот и стою…

– Это мы вмиг поправим, – Вавила взял Родьку за плечо, повернул к себе лицом, встретился с колючим взглядом парня. – Команда скоро должна вернуться. Уйдем отсюда вечером. У тебя есть еще время. Поди погуляй.

Он достал кошелек, дал зуйку денег. Родька повеселел, пошел к сходням.

Выйдя на набережную, он повернул направо и вскоре добрался до Поморской – самой оживленной улицы города. Она выходила к Двине. На берегу – базар с ларьками, лотками, прилавками, на которых разложены мясо и рыба, соленые огурцы и сушеные грибы, картофель и разные овощи.

Продукты Родьку не интересовали. Он нашел лавку с недорогими ситцами, обувью, одеждой, купил матери цветастый платок и отрез ситца на кофту, а Тишке – кожаный брючный поясок с набором.

Денег еще немного оставалось, и он решил купить изюму. Сын Ряхина Венька иногда хвастался перед ребятами изюмными пирогами и даже давал им отведать такое необыкновенное яство.

Возвращаясь на шхуну, зуек на ходу кидал в рот изюминку за изюминкой и все заглядывал в кулек: Не съесть бы много. Надо и домой привезти.

Матросы с берега пришли трезвыми, что случалось на таких стоянках довольно редко. Сидели в кубрике и разговаривали.

– Погулял? – спросил Дорофей Родиона, когда тот спустился вниз.

– Был на базаре. Обновки купил и вот… изюму. Попробуй, дядя Дорофей.

– Не надо. Вези Тишке, – отказался кормщик и снова включился в общую беседу. – Встретил я в городе знакомого, так он сказал, что в Мезени, Долгощелье и других деревнях нынче будут промысловые кооперативные товарищества. Если так, то Вавиле придется туго.

– Ну, товарищества еще где-то, – отозвался пожилой матрос Тимонин. – А нам кормиться надобно. С этого рейса получим шиш! Всего неделю ходили… А рассчитывали на все лето, на целую навигацию!

– Без Ряхина придется трудно, – согласился с ним Анисим. – Где возьмешь суда? А снасти? А деньги?

– Наверное, помогут, – не совсем уверенно ответил Дорофей. – Раз государство велит идти в товарищества, значит, и кредит даст.

– Придем домой – чем займемся? – опять обронил Тимонин.

– Покосами.

– А после придется садиться на тони, на семгу. Невода-то у Вавилы есть.

– Есть-то есть, да он уж, верно, подрядил сидеть на тонях тех, кто дома остался.

И все сосредоточенно замолчали.

А Вавила ходил по палубе, кидая угрюмые взгляды на город. За островами на Двине закатывалось солнце, и Архангельск был облит теплым розоватым светом.

Из кубрика вышел Дорофей.

– Снимайся с якоря. Пойдем домой, – сухо распорядился хозяин.

– Без груза?

– Да.

ГЛАВА, ЧЕТВЕРТАЯ

1

– Вавила! Ты опять у буфета? – послышался за спиной резкий и раздраженный голос супруги. – Господи, совсем свихнулся! Как из Архангельска пришел, так и не просыхал. Что с тобой? Новые большевистские порядки обмываешь? Не пора ли одуматься?

Вавила сунул на полку стопку, захлопнул дверцу буфета так, что внутри него что-то зазвенело, и, махнув рукой, сказал в великой досаде:

– А пропади все пропадом!

– И пропадет! Для тебя пропадет! – визгливо запричитала Меланья. – Соберу вещи и уеду к папаше. Оставайся тут один. Сожалею, что связала свою судьбу с тобой, неудачником, и приехала сюда, в эту мерзкую глушь! Уеду!

– Попутный ветер, – пробормотал Вавила и вышел из столовой.

В соседней комнате на обитом плюшем диване сынишка Венька листал книжку с цветными рисунками.

– Батя, ты куда? – спросил он настороженно.

– Куды-куды! На кудыкину гору. На лешевом озере пинагора «Пинагор – промысловая рыба Мезенской губы и Двинского залива (сем. пинагоровые)» ловить! – ответил Вавила и прошел мимо сына, бросив на него косой взгляд: Растет сын – ни уму ни сердцу. Весь в матушку. Только бы ему книжки да картинки. Не то что Родька-зуек. Тот смолоду к морю тянется!

Но тут же пожалел: все-таки сын… единственный.

Вышел на крыльцо. Запахнул полы пиджака, глубоко натянул на лоб картуз – от реки несло холодом. Побрел на берег, постоял там, посмотрел на Поветерь. Во время отлива шхуна обсохла, села на дно, накренившись корпусом к берегу. На верхушках мачт сидели вороны и каркали, разевая черные клювы.

– Кабы вас разорвало! Беду кличете! – ругнулся Вавила и обернулся: не слышал ли кто.

Но на берегу никого. Только поодаль бабы полощут белье с плота. На головах намотаны толстые платки, на плечах теплые ватники, а икры голые, блестят, будто молодая березовая кора на солнце. Вавила посмотрел на баб, сел на бревно и закурил.

Уйти бы в Норвегию!.. Снарядить команду человек пять, поднять паруса – и прощай! Но кто пойдет со мной? Ни один мужик не двинется. У всех сердце прикипело к дому. И у меня прикипело: родился тут. Без моря Белого жизни не мыслю. И с норвежцами мне не тягаться. У них на парусниках уж моторы поставлены. В наших водах под носом у русских бьют зверя. Пропаду там, обнищаю… сопьюсь… Все чужое: место, обычаи ихние, вся жизнь… Да к тому же так легко в Норвегию не уйдешь: пограничные морские катера сразу сцапают. Что и делать?.. Важно не упустить рыбаков от себя. Без них совсем пропал. Вавила встал и, затоптав окурок, повернул в проулок, где стоял дом Обросима-Бросима, унденского купца, пособника Ряхина во всех делах.

Обросим Чухин – купец калибром мельче Вавилы. Лавок у него нет, есть только несколько карбасов для прибрежного лова, засольный пункт да три ставных невода на семгу. В путину к нему шли наниматься в покрут те рыбаки, которых не брал Вавила и которым деваться было некуда.

О скопидомстве Чухина по всему побережью ходили легенды. Вспоминали случай с котом.

…Как-то выдался неудачный год: зверобойный промысел был скуден, рыба ловилась плохо. Подтянули животы рыбацкие семьи. Обросим считал убытки от простоя засольного пункта, щелкая крепкими пальцами на счетах. Нечаянно взгляд его упал на кота, мирно дремавшего на лежанке. Ишь, отъелся на моих-то харчах, словно соловецкий монах! – с досадой подумал хозяин. – Разжирел. А какой прок от тебя? Мышей не ловишь, только в сенях по углам пачкаешь!

Подвел итог кошачьей жизни. Вышло: за год кот съедал пищи на три червонца. Мыслимое ли дело?

Взял Обросим кота за загривок и выкинул на улицу, пригрозив:

– Чтобы и духу твоего не было!

Неведомо как узнала об этом вся деревня – было смеху.

Прозвище Обросим Чухин получил при погрузке рыбы, потому что кричал:

– Ну, братцы, еще остатние бочонки бросим! Только тихонько… Эй, не бросай! Спускай помалу!

– Ты ведь сам велишь бросать, – заметили ему.

– Это я так, к слову. Понимать надобно наоборот.

С того и пошло – Обросим-Бросим.

Со своей старухой, как он называл жену, Обросим пил чай.

– Проходи, Вавила Дмитрич! Садись к столу! Самовар еще только до половины выпили. Опрокинь чашечку-другу.

Вавила опустился на стул, который жалобно заскрипел под ним. Не сломал бы! – встревожился Обросим.

– Ну и весу в тебе, Вавила Дмитрич! Того и гляди, стул развалится… А где новый купишь? По нонешним-то достаткам…

– Не скули. Бери у меня любой стул. Какие новости? Я целый день дома сидел.

– Новости есть. Приехал из Мезени уполномоченный Архсоюза.

– Приехал-таки? – поморщился Вавила.

– Собранье сегодня затевает насчет кооператива.

– Так я и знал.

– Выходит, так, – невпопад согласился хозяин. – Придется, видно, вступать в кооператив. Куды денешься-то. Посольный пункт дает одни убытки. Промысел у меня небогатый. Да и на тонях сидеть будет некому: мужики-то кооперативными станут, рыбу будут сдавать Архсоюзу. Сам-то я как с неводами справлюсь?

Круглое безусое лицо Обросима лоснилось то ли от пота, то ли от переживаний. Маленькие серые глазки пытливо вцепились в глаза Ряхина.

– Ты-то запишешься?

Вавила откинулся на спинку шаткого стула.

– Ха-ха-ха! Запишешься, говоришь… Ха-ха-ха! Да ты разве не знаешь, что у меня суда?

– Отдашь их на общее дело, – расплылся в ехидной улыбке Обросим. – Тебе больше процент от добычи пойдет, чем другим. Чего грохочешь? Все одно отберут. Думать надо.

Вавила помрачнел, насупился.

– Может, и лавки посоветуешь сдать в кооператив? Разориться?

– Помилуй бог! – Обросим-Бросим махнул рукой. – У самого разоренье за пазухой. День и ночь ноне ношу. Скоро без сахару чай со старухой придется пить.

Вавила стукнул по столу крепко сжатым кулаком.

– Не-е-ет, кооператив мне не подойдет. Это хорошей кобыле драный хомут на шею.

– А как жить?

– Убытки буду терпеть, скрипеть зубами, но не пойду. Понял? – Вавила в упор смотрел на Обросима. – И тебе не советую. А мужики, я думаю, нас не оставят… Не все, конечно, но не оставят. Кооператив еще неизвестно что такое, а Вавила – вот он, рядом! С ним не один десяток лет живут.

Ряхин зло сощурился. Обросим подвинулся к нему, заговорил шепотом. Хозяйка вышла в другую комнату и больше не показывала носа.

– Слышал я, власти интересуются тем, как ты принимал да провожал Разумовского… – шептал Обросим.

– Ну? – Вавила впился в лицо Обросима напряженным взглядом.

– Вот те и ну. Предупреждаю по-свойски.

Вавила опустил голову, задумался.

…В девятнадцатом году, в смутное и тревожное время, когда Архангельск захватили интервенты, в Унду неведомо откуда прибыл отряд белых под командой поручика Разумовского. Квартировал поручик в хоромах Ряхина. Немало было съедено семги, выпито вина. Немало было произнесено и хвастливых речей. Грозился поручик передавить всех большевиков и комбедовцев, но таковых в Унде не оказалось. Хотел поручик назначить Вавилу председателем волостного Совета. Но тот, чувствуя, что еще неведомо, чей будет верх – большевиков или белых – от такого поста отказался наотрез, сославшись на малограмотность и нездоровье. Но предложил поручику помощь продовольствием, зная, что, если не предложить, сами возьмут.

Отряд Разумовского уходил из Унды с запасами муки, селедки, крупы, безвозмездно отпущенной щедрой хозяйской рукой. Обросим, напомнив об этом, поселил в душе Вавилы мрачные предчувствия.

2

Мать не ожидала, что Родька придет из плаванья так скоро: не успел и чистое белье заносить, что дала ему в дорогу.

Однако возвращению сына Парасковья обрадовалась: вернулся жив-здоров, все-таки еще одни руки на покосе, мужик в доме.

Родион выложил из мешка покупки и деньги, выданные Вавилой за рейс. Их оказалось совсем немного. Прикинули: на пуд муки да килограмма на два сахару.

Тишку деньги не интересовали. Он сразу набил рот изюмом и ухватился за ремень с блестящими бляшками, со свисающим до колен концом наподобие кавказского.

– Хорош ремешок! По праздникам носить буду.

Мать, чтобы порадовать сына, тоже надела на голову привезенный платок и погляделась в зеркало:

– Очень мне к лицу. Спасибо, сынок. И за ситец на кофту спасибо.

А сама уже решила сшить Родьке рубаху из этого отреза ситца – красного в белый горошек.

Родион помылся в бане, попил чаю и принялся чистить сеновал от остатков прошлогодней сенной крошки и мусора, А мать с Тишкой на улице стали сажать картофель.

Сажала Парасковья и думала: Вырастет ли? В Унде картошка вызревала не каждый год: часто в середине лета ее били заморозки, ботва чернела.

Родька возвращался из лавки: мать посылала за селедками. Увидел на улице возле избы Феклы, кухарки Вавилы, Веньку. Тот грелся на скупом солнышке и что-то привычно жевал. Он часто на улице ел такое, чем можно было похвастаться.

– Родька! – позвал Венька, – Иди сюда.

Родька замедлил шаг.

– Чего тебе?

– Да подойди.

Светлые волосы у Веньки аккуратно причесаны, смазаны бриллиантином. Рукава чистой белой рубахи подвернуты до локтей.

Родька неохотно подошел к нему.

– Хошь пирога? – спросил Венька и сунул руку в карман, выжидательно глядя на Родьку.

Тот усмехнулся:

– А с чем пироги-то?

– С изюмом.

– Ешь сам. Я ноне изюму тоже привез. Тишку до отвала накормил.

– Ну, как хошь… Ты ведь теперь моряк, – с иронией произнес Венька, – К чему вам пироги?

– Верно, нам пироги ни к чему. Был бы хлеб.

– Слышал, в Совете собранье будет?

– Слышал.

– Батя сказывал – насчет кооператива. Ты в него запишешься? – Венька презрительно скривил рот. – Туда самые наибеднющие будут записываться, те, у кого ничегошеньки нет – ни снастей, ни судов. Одни штаны, да и те для ловли рыбы не годятся – дырявые,

Родька насупился.

– Ты что же, и меня голяком считаешь?

– А как же, ты – сирота. Что у вас есть? Одна изба. Да и та покосилась. Мой батя в кооператив не пойдет. У него, брат, все имеется: и шхуна, и бот, и лавки, и завод… На что ему кооператив? Он, если захочет, свой кооператив открыть может. – Венька бросил объедок пирога и вытер руки о штаны. – Вот так… Ну, пойдешь в кооператив-то?

– Тебе-то какое дело? Ты чего задаешься? – Родька приблизился к Веньке вплотную. – Скоро твоего батю Советская власть прищучит.

– Руки коротки. Готовь штаны вместо невода… Р-р-ры… – Венька не договорил: Родька, разозлившись, выхватил из кулька селедку и прошелся ею по щекам обидчика. Тот оторопел от неожиданности, потом опомнился и сцепился с Родькой. Оба покатились по траве, тузя друг друга.

– Эй! Эй! Атаманы! – услышал Родька знакомый голос. Он выпустил изрядно помятого Веньку и встал, одергивая рубаху. Венька плакал, растирая по лицу слезы с грязью.

– Гражданская война кончилась. – Перед ними стоял Дорофей. – Хватит воевать.

– У нас она только начинается, – сказал Родька, подбирая с земли селедку.

– Из-за чего бой? Чего не поделили?

Родька пошел к берегу мыть запачканную во время свалки селедку. Венька кричал вдогонку:

– Я те еще припомню! Зуйком больше на батиной шхуне не пойдешь!

Дорофей только покачал головой.

Вечером Родька пошел к Киндяковым. Они только что отужинали. Ефросинья мыла у стола чайные чашки. Дорофей, сев поближе к лампе, в который уже раз перечитывал газету, привезенную из Архангельска.

– А-а! Атаман? Садись, – сказал он парню.

– Есть хочешь? – спросила Ефросинья.

– Спасибо, я ужинал, – ответил Родька.

– Что скажешь? – поинтересовался Дорофей.

Родька смущенно поерзал на лавке: было неловко перед Дорофеем за ссору с Венькой. Но, преодолев смущение, он спросил:

– Дядя Дорофей, скажи, что такое кооператив?

– Господи! – изумилась Ефросинья. – И тот с кооперативом явился. Не рано ли знать?

– Не рано, – возразил кормщик. – Лучше раньше знать, чем после. Я тоже не шибко подкован, однако в газетах пишут, Родион, что это – объединение рыбаков на коллективных началах. Вроде как артель.

– Так ведь и раньше артели были. Вон на зверобойке тоже.

– Тогда были малые артели, и добычу они отдавали Вавиле. А он снабжал провиантом, оружием, снаряжением. А теперь добычу рыбаки будут по договору сдавать государству по твердым ценам, и оно отпустит кредит на обзаведение снастями, пропитаньем и прочим… Вот такая разница, Родион. Понял?

– Маленько понял, – ответил паренек.

В избу вбежала Густя. Скинула пальтецо, ткнула Родьку в спину:

– Отплавался, зуек?

– Отплавался.

– Много ли заробил? Пряников мне привез из Архангельска?

– Заробил не шибко. Пряников нет, а изюму дам! – Родька достал из кармана горсть изюму, захваченную специально для Густи.

Она сложила ладонь лодочкой, приняла подарок.

– Спасибо, вкусный. Только маловато…

Родька немного растерялся от такой прямоты девочки.

– Я бы… боле принес, да Тишка все съел.

– Хватит попрошайничать, – сказал отец. – Где пропадала? Ужином тебя кормить не стоит. Не вовремя явилась.

– У Соньки Хват была. Картинки переводили…

– Хорошее дело! Играла бы еще в куклы.

– Что вы, батя. Куклы – это для маленьких.

– Оно и видно, что ты большая.

Густя опять прицепилась к Родьке.

– А на клотике «Клотик – точеный деревянный кружок с несколькими шкивами для снастей, надеваемый на верхушку мачты. Раньше подростки-зуйки при возвращении на парусниках домой взбирались на клотик и вертелись там на животе Поморы награждали зуйков за ловкость и храбрость, одаряя их калачами, карамелью» ты вертелся у Наволока?

– Не пришлось.

– Все стряпал?

– Стряпал…

– Эх ты, стряпуха! Где тебе на клотике!

– Приходи завтра по прибылой воде к шхуне. Покажу, как вертятся!

– Но-но! – предостерег Дорофей. – Не выдумывай. Еще нарвешься на Вавилу, он те даст клотик!

– Ничего, он не увидит.

Дома Родьку поджидал сам Вавила. Он сидел на лавке и о чем-то говорил с матерью. Тишки не было видно – он уже спал.

– А, Родион! – в голосе Вавилы укоризна. – Что же ты, братец, своих лупишь? Венькину рубаху всю ухайдакали! Мать потчевала его ремнем. Не годится так-то… Нехорошо! Вроде на меня обижаться нет причины. Я для вас, сирот, все делаю. Нам с тобою, Родион, надобно жить в мире да дружбе. Вот скоро я пойду в Кандалакшу за сельдью. Мог бы тебя опять взять зуйком. А теперь, выходит, надо еще посмотреть…

– Смотрите, – негромко отозвался Родька. – Только я зуйком с вами и сам больше не пойду.

– Что так?

Родион промолчал, избегая встречаться взглядом с Вавилой.

Мать чувствовала себя неловко. Она хотела было одернуть сына, но только посмотрела на него с упреком.

3

Дорофей, поднявшись рано, чтобы не разбудить домочадцев, ходил по избе в одних носках домашней вязки, курил махорку и озабоченно вздыхал. Встала Ефросинья и собрала завтракать. Ел Дорофей вяло, сидел за столом рассеянный.

– Ты чего сегодня такой малохольный? – спросила Ефросинья. – Ешь худо, бродишь по избе тенью. Нездоровится?

Дорофей отодвинул тарелку, выпил стакан чаю и только тогда ответил:

– Жизнь меняется, Ефросинья. Вот что… Сегодня собрание. Вот и думаю – вступать или нет в кооператив?

– Чем худо тебе с Вавилой плавать? Он не обижает, без хлеба не живем.

– Так-то оно так, – Дорофей запустил руку в кисет, но он был пуст. Взял осьмушку махорки, высыпал в мешочек. – Живем пока без особой нужды. Но дело в другом… Политика!

– А чего тебе в политику лезть? Почитай, уж скоро полвека без политики прожил. Твое дело – плавать.

– Скоро Вавиле будет конец как купцу. Прижмут. Суда отберут. Дело к тому идет. В Архангельске новая власть всех заводчиков поперла, купцов за загривок взяла. Везде нынче кооперативы… Вот и думаю.

Ефросинья помолчала, побрякала чашками, моя посуду. Потом промолвила: