Текст книги "Поморы"

Автор книги: Евгений Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 41 страниц)

Утельга больше не двигалась и только тянула морду в сторону вольеров, будто принюхивалась. Ну и ну… – удивлялся Ермолай. – Издалека пожаловала… Уж не детеныша ли ищет? Он покачал головой, дивясь тому, что тюлениха подошла к самым вольерам, а когда опять посмотрел на реку, ее уже не было… Заприметила меня и ушла, – подумал он. – В воду нырнула. Там есть полынья…

Ермолай встал, надел лыжи, закинул за спину карабин и снова заскользил по сухому снегу вдоль ограждения. Его тень неотступно двигалась рядом с ним, но была зыбкой и изменчивой: то вовсе исчезала, то появлялась опять в зависимости от расположения электрических фонарей. От ветра фонари раскачивались, и тень тоже колебалась на снегу.

С окраины села донесся треск мотора, блеснул тускловатый свет фары. Ермолай остановился, выжидая. Вскоре на снегоходе Буран, подняв белесое облако, подкатил председатель колхоза Климцов. Он решил проверить сторожа и вольеры.

Климцов осадил своего трескучего коня, выключил мотор и спросил:

– Как идет дежурство, Ермолай Иванович?

– Все в полном порядке, – ответил сторож. – Я только что обошел все вольеры… Не беспокойтесь.

– Хорошо, – чуть простуженным баском отозвался председатель. – Смена тебе будет в два часа ночи. Выдюжишь? Не смерзнешь?

– Холодно будет – пройдусь на лыжах. Да и тулуп у меня есть там в будке, – ответил Ермолай и добавил: – Гостья с моря приходила…

– Какая гостья?

– Да утельга…

– А зачем?

– Спроси у нее… – Ермолай сдержанно рассмеялся и, сняв рукавицу, стал обирать пальцами льдинки с усов.

Климцов поглядел в темноту над рекой, но ничего не сказал. Только попрощался и укатил домой, оставив после себя туманное снеговое облачко.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

Зверобойная кампания закончилась. Вертолеты поднялись с посадочной площадки и улетели в Архангельск, взяв на борт всех, кто приезжал в Унду. Из работников областного объединения остался только инженер-технолог Вельтман. Ему предстояло организовать обработку добытых тюленей и консервацию шкурок.

По утрам этот крепкий, средних лет мужчина в неизменной дубленке и шапке из пыжика шагал к вольерам и в цех, где заканчивалась установка оборудования. Его не очень устраивало то, что цех размещался в большом и холодном сарае, бывшем складе, что не все станки были осенью завезены. Но это зависело не от него, и даже не от Климцова, и приходилось довольствоваться тем, что имелось под рукой. Вельтман торопил рабочих, оборудовавших цех: дней через десять бельки в вольерах превратятся в серку, и начнется горячая пора. Надо, чтобы все поголовье было сохранено, обработано и затраты колхозов окупились. И Вельтман с утра до вечера хлопотал возле станков и приспособлений, деревянных больших чанов, рельсового пути и вагонеток, проверял готовность котельной и трубопроводов. Словом дел у него было по завязку.

Иван Данилович Климцов с правленцами комплектовал звенья для работы в цехе. Опытных обработчиков не хватало, приходилось обращаться к старикам-зверобоям. Те охотно откликались на его предложения.

Климцов опасался, как бы инженер, подготовив цех, не уехал, оставив его одного с такой прорвой дел. Но Вельтман заверил, что будет находиться в колхозе до той поры, пока не обработают все меховое сырье.

Климцов успокоился, но вскоре у него появились новые заботы. Митенев со своей бухгалтерией подвел дебет-кредит и, составив ведомости для расчета со звероловами, зашел к Ивану Даниловичу подписать их.

– Заработали мужики, по-моему, неплохо. Не должны обижаться, – заметил Климцов, проглядывая ведомости.

– Неплохо, – согласился Митенев. – Однако деньги на счету тают. После оплаты вертолетов осталось всего ничего…

– Скоро получим за шкурки солидные деньги, – сказал Климцов несколько самоуверенно.

– Цыплят по осени считают.

– А сколько у нас в банке на счету? – спросил председатель.

Митенев назвал сумму, и Климцов заговорил уже не столь самоуверенно.

– Тральщики еще заработают.

– На это не очень-то надейтесь, Иван Данилович, – опять возразил главбух. – Треску да окуня больше ищут, чем ловят, да и мелкая пошла рыбешка, еле дотягивает до промыслового стандарта. А мойве велика ли цена? На зарплату рыбакам дай бог заработать. А ремонт? Суда ведь требуют ежегодного ремонта!

Иван Данилович умолк и досадливо передернул угловатыми плечами: Этот Митенев всегда испортит настроение. Что за человек! Но председатель понимал, что опасения главбуха не напрасны, и выложил он их вовремя, чтобы предупредить о возможных будущих финансовых затруднениях. Митенев меж тем продолжал:

– Ты не забыл, Иван Данилович, что летом к будущей зверобойке надо строить цех, гостиницу, склады, столовую? Деньги опять потребуются.

– Поморцев поможет. Дело-то ведь общее.

– В принципе – да, – согласился Дмитрий Викентьевич. – Но ты все-таки обговори это в рыбаксоюзе. Там тоже должны думать…

– Хорошо. Полечу в город и все выясню.

Митенев еще постоял, помялся и наконец вымолвил:

– Ох, чует мое сердце, что придется нам брать ссуду в банке. Не люблю я этих ссуд. Долги!

Климцов улыбнулся, видя, как морщится Митенев при упоминании о долгах, будто сунул в рот горсть клюквы.

– А вот поговорка есть, – сказал он. – Должен – не спорю; отдам не скоро, когда захочу, тогда и заплачу. Не падай духом, Дмитрий Викентьевич. Обойдемся без ссуды. Зверобойный промысел нас выручит. Раньше-то выручал!

– Так то раньше. Одни вертолеты чего стоят…

Митенев недоверчиво покачал головой и ушел. Проводив его взглядом до двери, Иван Данилович подумал, что главбух, как всегда, прав.

Да, а как же быть с фермой? Я ведь обещал Зюзиной и дояркам новый коровник, – Климцов озадаченно наморщил лоб и стал ходить взад-вперед по кабинету. – Придется им сказать начистоту: Поработайте, бабоньки, пока еще в старом… А электродойку надо вводить, невзирая ни на что.

Так цепочкой возникали разные дела, и казалось – конца им не будет. Вытащишь одно звено – за ним тянется другое, третье… И все решать надо сегодня, сейчас, немедля. Завтра уже будет поздно.

2

Елисей получил в конторе расчет за зверобойку и, придя домой, положил на стол перед отцом деньги.

– Вот, батя, мой заработок. Тут все до копейки.

Родион посмотрел на сына попристальней, прищурив усталые глаза с белесыми ресницами, погладил усы и мягко улыбнулся:

– Поздравляю с первой получкой. Сколько тут?

– Триста восемьдесят два рубля.

– Прилично. Сколько дней ты работал в море?

– Неделю.

– Вот видишь!

Вон какой у меня сын вымахал, – подумал отец. – Высок, строен, пригляден. Вполне пригожий парень. Августа, вытащив из русской печи чугун с горячей водой, тоже любовалась Елисеем, голубые глаза ее излучали материнское тепло и ласку. Она поставила ухват, вытерла руки о фартук, и, подойдя к сыну, поцеловала его в щеку. Для этого ей пришлось привстать на цыпочки.

– Вот и вырос ты у нас, сынок, – сказала она. – И зарабатывать начал. Себе-то оставил на карманные расходы?

– Мне не надо, – ответил Елисей и, считая разговор оконченным, ушел в горницу и занялся там проигрывателем. Из горницы послышалась негромкая музыка.

Родиону хотелось еще поговорить с сыном, и он позвал:

– Что скоро ушел-то? Иди сюда.

Елисей послушно вышел опять на кухню. Отец взял деньги, подержал их в руке и снова бережно положил на стол.

– Так ты… это самое… Деньги – в общий семейный кошелек?

– Конечно.

– Возьми себе сколько-нибудь, – снова предложила мать.

– Я же сказал – не надо. Куда мне деньги?

– Н-ну ладно, сынок. Спасибо, – расчувствовался отец. Он вышел из-за стола. – Дай-ка и я тебя обниму.

Обхватив плечи сына своей единственной рукой, Родион нечаянно ткнулся обрубком левой ему в грудь. И Елисею вспомнилось и то, как вернулся с войны безрукий отец, и то, как трудно привыкал он к положению инвалида: иной раз не спал ночами, сидел без огня на кухне и курил без конца – видимо, болела рана…

– Да что вы в самом-то деле… Обниматься, целоваться вздумали, – смущенно пошутил Елисей. – Этакое событие…

– Первая получка – большое событие, сынок. А еще мы с матерью довольны тем, что ты отдал родителям все до копейки, что к деньгам пристрастия не имеешь. Так, мать? – обратился Родион к жене.

– Так, так.

Елисей замялся и не очень уверенно попросил:

– Если вы не против, то из моей получки купили бы джинсы Свете. Давно мечтает.

Родители переглянулись, оба вспомнили недавний разговор на эту тему в присутствии Панькина. Отец нахмурился, мать, пряча улыбку, отвернулась к печке.

Светланы дома не было, ушла в клуб на репетицию. Она участвовала в самодеятельном хоре.

– Ну это ты зря, сынок, – сказал отец. – Трудовой заработок тратить на пустяки. Зачем ей эти штаны из парусины?

– Все же сколько они стоят? – В голосе матери послышались нотки примирения.

– В магазинах хорошие джинсы бывают редко, а на толкучке в городе они стоят сотни две, – ответил Елисей.

– Да как же это? – взорвался вдруг отец. – За какие-то западные штанцы две сотни выложить? А все потому, что ты их разбаловала, – упрекнул Родион жену. Он взял деньги со стола, отнес их в горницу и спрятал в комод. – Никаких жинсов, – возмущался он, вернувшись. – Это не предмет первой необходимости. А получку твою я, как есть, сохраню до твоего возвращения из армии. Отслужишь, вернешься и приоденешься. Все, все, решено.

Елисей, не выдержав, расхохотался.

– Ну, батя, я ведь не настаиваю. Что ты вспылил? Чисто кипяток.

– Кипяток и есть, – сказала Августа, лукаво поглядывая на мужа.

– А ты все надо мной подсмеиваешься, – повернулся к жене Родион. – Вижу, вижу. Всю жизнь ехидничаешь…

– Надо же с тебя немного спесь сбить. Ходишь по деревне со своей сумкой уж больно серьезный. Как генерал, в мундир затянутый, – не подступишься. Одна только и управа – жена законная…

Широко распахнув дверь, в избу вбежала Светлана. Быстрая, шумливая, чуточку возбужденная, она скинула пальто, шапку из белого песца и – сразу за стол:

– Есть хочу!

– Ишь, какая шустрая, – с нарочитой строгостью проворчал отец. – Где была?

– На репетиции. Вы чего все надулись?

– Кто надулся? Вовсе нет, – сказала мать. – Сейчас будем ужинать. Мой руки, да стели скатерку.

Светлане шел шестнадцатый год. Она была очень похожа на мать: роста среднего, полненькая, светлые волосы заплетены в косу, а у висков прядки вьются кольцами. И ямочки на щеках, как у матери. Когда Светлана улыбалась, они становились глубже и делали ее еще более привлекательной.

– У нас, Света, сегодня событие, – сказала мать.

– Какое? – Светлана расстелила на столе полотняную скатерть.

– Елеся получку принес.

– Поздравляю. Сколько заработал? – поинтересовалась Светлана и, когда ей ответили, вполне серьезно одобрила: – Молодец, Елеська! Кое-что можешь. Купил бы мне со своей получки обнову.

Она говорила это брату, а сама поглядывала на отца и рассыпала по избе веселые искорки из своих зеленовато-голубых глаз. Конечно же, она опять намекала на злополучные джинсы. Елисей, заметив, как вытянулось лицо у отца, отвернулся и прыснул в ладонь. Августа еле удержалась от смеха. Но Родион на этот раз оказался на высоте положения.

– Будет тебе обнова, – сказал он коротко. – Садитесь за стол. Мать, тащи, что есть в печи!

Родион все присматривался повнимательней к сыну и думал, с какого бока к нему подойти, чтобы пробудить у него привязанность к родному дому и рыбацкой профессии. Разговоры об этом велись и прежде, а теперь отец решил прощупать сына как следует.

После неудавшейся попытки поступить в институт Елисей вроде бы усомнился в правильности выбранного пути – по крайней мере, так казалось отцу. А после того, как сын приобщился к промыслу, у Родиона появилась надежда, что его отцовское желание исполнится, что древняя дедовская кровь наверняка позовет Елисея на тральщик, на зверобойку или на семужьи тони.

Августа, зная, чем дышит ее супруг, больше всего опасалась, что сын пойдет по отцовскому пути. Ей хотелось, чтобы Елисей непременно окончил институт и приобрел городскую профессию. И в то же время ей, как и любой другой матери, хотелось, чтобы сын оставался в деревне возле родителей, был опорой их в старости. В ней боролись два желания, и все-таки победило первое: Пусть уж лучше в городе, в учреждении или на производстве.

Родион начал разговор, как водится, издалека:

– Вот я пошел на завод Ряхина строгать тюленьи шкуры в пятнадцать лет. Отец погиб в уносе, надо было семью кормить. А условия были – с нынешними ни в какое сравнение. Холод, сырость, грязь, вонь… Все делали вручную. Придешь, бывало, домой – руки болят, ноги дрожат в коленях. Целый день стоишь, не присядешь. Чуть замешкаешься – хозяин тут как тут, кричит: Пошевеливайся! И все за кусок хлеба только. Учиться не довелось, где там! Не то, что вам… Теперь вон зверобоев на льдину на вертолете доставляют, словно почетных пассажиров.

Дети слушали его со снисходительной вежливостью, изредка переглядываясь. Светлана зачерпнув ложечкой варенья из вазы, сказала:

– Знаем, батя, вам пришлось испытать много трудностей.

– А нынче жизнь другая, – заметил сын.

– Другая, верно, – подхватил отец, радуясь, что дети понимают его с полуслова. – Нынче, окромя хлеба, вам подай и то, и се. Заработки приличные, все можно приобрести, ежели жить расчетливо, даже Жигули.

– А куда ездить на них, батя? – улыбнулся Елисей, – У нас тундра, дорог нету.

– Так то у нас, а в других местах поезжай куда хошь. И ездят многие.

– Сиди уж со своими Жигулями! – махнула рукой Августа. – На какие шиши будешь покупать?

– Это я к примеру. У нас ведь на промысле можно прилично заработать, – не обратив внимания на замечание жены, продолжал Родион. – Елисей тому пример. Три сотни с гаком за неделю.

– Так это, батя, заработок случайный. Раз в год, во время вертолетной кампании. А в остальные дни рыбаки, слышал я, не густо получают, – сказал сын. – Впрочем, дело не в одних только деньгах. Скучно здесь жить. Развернуться негде…

– Во сказанул! – удивился отец. – Море рядом – разворачивайся куда хошь! Или тебя уж совсем море не зовет? На тральщиках разве нет заработка?

– А труд там какой? – опять возразила жена. – По четыре месяца берега не видят, день и ночь в робе, насквозь мокрые, да на ветру, да и шторма бывают сильные.

– Пословица говорит: Пола мокра, дак брюхо сыто!

– То-то, пословица! Нет, муженек, уж ты не сбивай сына с толку, не агитируй. Пусть учится в институте. У него своя судьба.

– Разве я агитирую? – обиделся Родион. – Была нужда…

– Как же не агитируешь? Будто у парня нет своей головы на плечах. Не маленький теперь.

– Да полно вам, – прервал их сын. – Мне надо еще в армии отслужить. Или забыли?

– А после куда? Все надо предрешить заранее, – урезонивал его отец. Благодушное настроение у него улетучилось, и он насупился.

Елисей сказал решительно:

– После армии, батя, я пойду опять в архитектурный институт. Хоть обижайся, хоть нет.

– Правильно решил, – с живостью поддержала его сестра. – Добивайся своей цели.

– Настойчивость – второй ум, – подхватила мать.

– А ты куда? – спросил Родион дочь.

– А я… Я замуж, – расхохоталась Светлана. – Нет, если по-серьезному, то я пойду в педагогический.

– А я то думал… – Родион пожевал губами, усы у него смешно затопорщились. – Я думал, Елеся, сходишь на зверобойку – и проснется в тебе поморская кровь. Куда там! Ну да делай, как хочешь, я уж тебе не указ. Ты сам большой…

Отец допил чай из стакана и ушел в горницу, лег там на кровать.

Августа посмотрела ему вслед и тихо сказала детям:

– Ничего. Пройдет у него обида. Отходчив. Он ведь у нас старопрежний человек. Вас не всегда и поймет. А вам надо высшее образование получить.

x x x

Брюки Светлане отец с, матерью все же купили на свои сбережения. Из Мурманска на побывку приехал моряк Федор Мальгин. Он привез из загранплавания пару модных джинсов и одни продал Светлане. Та прибежала домой с покупкой радостная и тотчас стала ее примеривать. Она с трудом натянула на себя джинсы, которые поджимали со всех боков.

– Тесноваты? – посочувствовала мать.

– Да нет, покрой такой. Надо, чтобы в обтяжку, – ответила дочь.

– Да ты застегни молнию-то! – посоветовал отец. – Тогда и увидишь, что они совсем тебе не подходят.

Светлана с усилием потянула замок-молнию. Он застегнулся только до половины. В поясе брюки оказались непомерно узкими.

– Вот видите! – возмущался отец. – Что я вам говорил?

Брюки пришлось вернуть их владельцу. Впрочем, их у него тотчас же купили: нашлась тощая девица среди сверстниц Светланы.

3

По ночам, когда в летней половине остывала печь и в комнатах становилось холодно, Фекла просыпалась и молча лежала, глядя в темноту горницы. Натянув теплое одеяло до подбородка, она прислушивалась к ночным звукам и шорохам. На стене размеренно стучали маятником большие, без боя часы, купленные недавно Леонидом Ивановичем. У соседей в хлеву тоненько мемекал теленок, видимо будил матку, чтобы присосаться к теплому коровьему вымени. За окнами на столбах гудели телеграфные провода – к перемене погоды. В последние ночи народилась луна, и от нее в горенку через замерзшее оконце тянулись снопы холодного голубого света. Они высвечивали пол со старинными домоткаными половиками.

Прежде Фекла ночами спала крепко, а теперь с ней происходило что-то непонятное: хоть глаза сшивай, не спится и все тут. Она лежала спокойно, не ворочаясь, боясь потревожить супруга, который с головой упрятался под одеяло.

Надо бы спать в зимовке. Там теплее, – подумала Фекла. – Но там Вавила…

Одной из причин беспокойства и был, наверное, он, старый ее хозяин. Нельзя сказать, чтобы Вавила пришелся им в тягость, нет. Просто она опасалась, как бы он в одночасье не отдал богу душу, – уж очень стар. К тому же Вавила попростыл, ошкуривая у вольеров тюленят и целую неделю кашлял и жаловался на головные боли. Фекла еле отпоила его чаем с сушеной малиной.

Лежа молча, боясь пошелохнуться, она вспоминала прежние годы, когда, бывало, Вавила – молодой, здоровый, сильный – хозяином ходил по селу, ведя торговые и промысловые дела. Жил хоть и не всегда в ладах с приглядной и капризной Меланьей, но вполне благополучно. Вспомнилось, как в тридцатом году ночью он заявился к Фекле, тогда еще совсем юной. Признался ей в любви, обещал взять замуж, разведясь с женой… Пустое было! Хмель в нем бродил, как дрожжи. Да и беды на него посыпались тогда со всех сторон: начиналась коллективизация. Бог с ним, его время прошло. Хоть бы скончался не теперь, не в зимнюю пору… Да и пусть живет, никому не мешает.

Ундяне, узнав о госте в зимовке Феклы, спрашивали ее при встрече: Кто у тебя там? Что за старик? Она отвечала: Знакомый, земляк. Старики помнили Вавилу, но их осталось уже немного. А кто помоложе – откуда им знать о нем? И кому какое дело, кто поселился в ее избе?

А я-то как живу? – спрашивала себя Фекла. – Что дало мне это позднее замужество? И тут же отвечала: Конечно, радости особой нету. Годы все-таки. Но и огорчаться причины нет. Леонид Иванович хороший муж, предупредительный, заботливый. Кажется, любит… Но хозяин никудышный. Что-нибудь сделать в доме – он к этому совсем не способен. Починить, покрасить, дров напилить – все надо соседей звать на помощь. Да и некогда ему, целый день в школе. Иногда и вечера прихватывает. Ответственная у него работа.

Думка за думкой тянулись в голове в недобрый бессонный час. Наконец под утро Фекла успокаивалась и засыпала.

А днем забот полон рот. На ферме дел не переделать. Начались весенние отелы, молодняк надо беречь да холить. А в скотном дворе холодно, очень уж он старый, щелястый. Как ни ремонтировали, как ни утепляли осенью, толку мало. Председатель приходил как-то утром, упрашивал женщин: Поработайте, бабоньки, еще с годик. Через год непременно новую ферму выстроим по всем правилам.

Бессонница бессонницей, а в шесть утра Фекла была уже на ногах. Топила печь, готовила завтрак и обед. Леонид Иванович вставал часом позже, они завтракали и вместе шли она – на ферму, он – в школу, как и положено любящим супругам, рука об руку.

Перед тем как уйти, Фекла наведывалась в зимовку к Вавиле. Приносила дров к плите, кормила его завтраком. Вавила жил отшельником, на летнюю половину к хозяевам не поднимался и на улицу не показывался. Однажды только навестили его Дорофей, Офоня-моторист да свояк Анисим Родионов. Посидели, поговорили о том о сем. Встреча была холодноватой, чувствовалась какая-то отчужденность. Вавила этот приход земляков назвал визитом вежливости.

Однажды, когда Фекла явилась в зимовку, Вавила объявил:

– Надо мне, Феклуша, в город. Спасибо за приют, за хлеб-соль. Но нагостился. Домой пора.

– Что так, Вавила Дмитрич? – удивилась Фекла.

– Гость хозяевам не в тягость, если живет у них недолго. Но не только поэтому. Потянуло меня в свой угол. Прости, но надо лететь. Купи, пожалуйста, билет. Завтра бы и отчалить.

– Поживи еще, Вавила Дмитрич. Куда торопишься? Кто тебя в городе ждет?

– Нет, нет. Решил я, Феклуша. Билет купи, а до самолета я сам дойду. Тебе не надо меня провожать. Так лучше. Будь ласкова. Хотел здесь встретить смертный час, да передумал…

– Ну что ж, – вздохнула Фекла. – Воля ваша.

– Городским жителем стал. Скучно мне на селе, – Вавила попробовал улыбнуться, но улыбка получилась вымученной, кисловатой.

– Дорофея с Офоней позвать попрощаться?

– Не надо. Уеду незаметно. Ни к чему их беспокоить.

Фекла выполнила просьбу Вавилы – купила билет на самолет и все же проводила его на аэродром.

Случилось так, что тем же рейсом в Архангельск полетел председатель колхоза Климцов, и случайно его место оказалось рядом с местом Вавилы. Поначалу Климцов не обратил внимания на старика, но потом узнал его, вспомнив, как посылал к вольерам.

– Ты куда, дед, полетел?

– Да в город…

– Живешь-то постоянно где? Там?

Вавила кивнул утвердительно, напустив на себя неприступный вид. Он даже поднял воротник полушубка, хотя в самолете было тепло, давая понять, что к дальнейшей беседе не склонен. Климцов, видя это, оставил его в покое.

…Деловая поездка Ивана Даниловича в Архангельск была успешной. Он разрешил все финансовые и снабженческие дела и привез проекты нового цеха и гостиницы, а в начале мая рыбакколхозсоюз обещал направить в колхоз и техника-строителя.

…Вавила умер весной перед майским праздником. Известие об этом пришло в Унду уже после похорон.

4

Еще никогда в этих местах не было такой ранней и бурной весны. Даже старики не помнили, чтобы в апреле почти весь снег согнало в тундре. Только остался он рыхлыми плитками вылеживаться по оврагам и лайдам «Лайда – заливной луг в тундре». Лед в реке стремительно ринулся к морю, ломая и круша все на своем пути. В конце села, что ближе к заливу, начисто срезало льдинами две бани. Вода поднялась, подмыла столбы с электролинией. Лед шел четыре дня. С верховьев несло кучи сена и бревна от сенокосных избушек. Рыбаки подолгу стояли на взгорке возле продмага и дивились такому необычному, шумному буйству вешних вод.

А потом вдруг ударили холода. Северо-восточные ветры притащили низкие тяжелые тучи, и на подмерзшую землю посыпался новый снег. Все кругом побелело, и только темными коробками выделялись избы. Тяжелая, почти черная вода в реке струилась глубинным течением к устью.

Вешний снег растаял через три дня. Дорофею не сиделось в избе. Побаловавшись утренним чайком с шанежками, которые ему почти ежедневно приносила дочь, он одевался потеплее, брал суковатый можжевеловый посох и шел прогуляться. Посох ему был нужен как помощник в пути. Им, как сапер щупом, Дорофей пробовал подозрительные места – плохо пригнанные доски на мосточках, топкие лужицы на проезжей части улицы.

Он с удовольствием дышал свежим и влажным воздухом, у палисадников трогал рукой ветки черемушек, проверяя, не набухли ли почки. Почки уже появились, он срывал их, растирал в ладони и вдыхал запах – терпкий, живительный, как сама весна.

Дорофей приходил на смотровую площадку стариков возле рыбкооповского магазина. Они частенько сидели тут на пустых ящиках из-под товаров и наблюдали за тем, что творилось вокруг. Но с рыбкооповского крылечка видно недалеко, и Дорофей предпочитал сидеть на берегу, поставив посох меж колен и положив на гладкий набалдашник темные руки с узловатыми длинными пальцами.

Хотя глаза у него ослабли, он все-таки видел многое, а что не видел, угадывал чутьем. Слух у него был хороший, и он различал в весеннем шуме крики чаек-поморников, писк куличков, что проворно перебегали среди камней.

А однажды он услышал призывные трубные голоса серых гусей и поднял голову к небу. Он не сразу увидел птиц среди облаков, заметив стаю лишь тогда, когда она попала в разрыв туч и лучи солнца засверкали на подбитых пухом белых подкрыльях. Гуси перекликались, словно подбодряли друг друга на долгом и утомительном пути с юга к тундровым озерам.

Они скрылись, голоса умолкли, тучи сомкнулись, и на лице, на руках Дорофей ощутил капли холодного дождя.

– Сидишь? – послышался голос позади. Дорофей обернулся и обрадовался, увидев Панькина.

– Да вот сижу, – ответил он. – Гусей слушал… Только что пролетели.

– Ожил старый зуек! Весну почуял? – с ласковой ворчливостью сказал Панькин и сел рядом. – Я тоже выбрался на волю. Три дня хворал.

– Чем хворал?

– Да поясницу схватило, шут ее побери! Р-радикулит. Этакая зловредная хворь.

– Беречься надо, – назидательно сказал старый кормщик. – Годы не молодые, а ты в ватнике. Надел бы полушубок.

– Да вроде тепло… А впрочем, ты прав. – Панькин поглубже нахлобучил свою мичманку. Околыш ее был порядком засален, но лаковый козырек еще блестел, хотя и был испещрен трещинками.

– И фураньку свою кинь. Надень шапку. Старый форсун! – ворчал Дорофей миролюбиво.

– Верно, и шапка не помешала бы, – согласился Панькин. – Холодно тут. Пойдем в шахматы сыграем.

– Что ж, это можно. Давно не играли, – Дорофей неторопливо встал с ящика, и они отправились в избу.

– На нас с тобой со стороны глядеть, наверное, не очень весело, – грустновато промолвил Панькин. – Теперь мы как пить дать на покойных Иеронима Пастухова да Никифора Рындина смахиваем. Помнишь их?

– Как не помнить! Дружки были – водой не разлить. И мы теперь похожи на них. Это ты правду сказал. И пусть. Старики были хорошие. Их помнят добром.

– Так бы помнили нас.

– Да, – согласился Дорофей. – Надо, чтобы о человеке осталась добрая память. Ну, ежели добром нас вспоминать не будут, – обернулся он к другу-приятелю, – так хоть по крайности зла мы никому не причиняли. Лихом помнить – тоже причины нет.

– Это как сказать, – вздохнул Панькин. – О тебе худого никто не скажет, никому ты не насолил. А я – другое дело…

– Почему?

– Да потому, что был я на руководящей должности. С людей спрашивал крепко, по всей строгости, а иной раз и покрикивал да наказывал, кого следовало. На меня кое-кто зуб имеет.

– Да, брат, плохи твои дела. Выходит, тебя и после смерти поругивать будут. – Дорофей рассмеялся и оступился, забыв проверить посохом дорогу. И упал бы, если бы не схватился за рукав Панькина. – Ладно давай! Хватит об этом. Нечего себя отпевать прежде времени.

В старой избенке Дорофея было тепло и даже уютно. Крашеный пол блистал чистотой, на подоконниках зеленели цветы – герань да ванька-мокрый. Стол, шесток у печи, лавки – все было обихожено так, что можно подумать – у Дорофея появилась хозяйка. Но хозяйки не было. Дочь, правда, приходила, кое в чем помогала, но больше Дорофей заботился о чистоте сам.

Панькин разделся, прошел к столу и спросил Дорофея, как это ему удается поддерживать в избе порядок.

– Дак я же старый моряк! – не без гордости ответил тот. – Палубу, бывало, в молодости драил? Драил. Теперь пол в избе драю, как палубу. У меня и швабра есть, и ведерки с тазиками. Шваброй я здорово орудую! Наклоняться не надо. И все остальное тоже держу как следует быть. Печь – тот же камбуз, где я еще зуйком кашеварил, стол – на каждом корабле в каюте стоит и должен быть чист, как ладошка…

Панькин покачал головой, дивясь такому проворству.

– Вишь как! Старую халупку с кораблем сравнил. Это же надо додуматься!

– Ничего хитрого нет, все ясно как божий день. – Дорофей расставил шахматы на доске и зажал фигуры в кулаках: – Давай, в которой руке? – разыграл он первый ход.

– Одному-то, наверное, все-таки скучновато, – сказал Панькин, сходив пешкой. – Ночами-то как?

– Сплю хорошо. Как барсук в норе. А в общем скучновато. Ты заходи почаще.

– Ладно.

– Густя звала к себе, чтобы у них жил. Кровать, говорит, поставлю в почетном месте для тебя. Пищу принимать, будешь вовремя и свежую. А я отказался. У них избенка еще меньше моей, а в семье четверо. Не хочу стеснять их. Мне и дома хорошо. Давай ходи!

Панькин взялся было за ладью, но тут в дверь постучали, и оба обернулись.

– Войдите! – сказал Дорофей.

Вошла целая делегация – пятеро школьников лет двенадцати, три девочки и два мальчика. Они поздоровались. Одна из девчушек пухлощекая, нос пуговкой, глаза черные, как смородинки, вышла вперед и подала Дорофею букет бумажных цветов.

– Поздравляем вас с наступающим праздником Победы, – слегка волнуясь, выпалила она единым духом. – И вот цветы вам, ветеранам Великой Отечественной войны, в подарок от нас. – И уже тише пояснила: – Настоящих-то негде взять, так сами сделали. Извините.

Дорофей встал, принял букетик и поклонился.

– Спасибо. От меня и вот от Тихона Сафоныча. Он у нас ведь ветеран еще гражданской войны. – Премного вам благодарны за внимание.

– И еще, – заговорила снова девочка, – мы приглашаем вас обоих на торжественную линейку в школу завтра в десять утра.

– Приходите, приходите, – поддержали ее другие ребята.

Дорофей переглянулся с Панькиным и пообещал:

– Непременно придем.

Школьники ушли. Дорофей получше рассмотрел бумажные цветы, сделанные с немалым старанием, и передал их Панькину. Тот тоже полюбовался букетом.

– Вот и стали мы ветеранами, – сказал Тихон Сафоныч. – Почетная должность! Но это еще не все. Завтра того и гляди нас в пионеры примут. – Он встал, увидел на кухонном шкафу узкогорлую, слегка запыленную вазу, давно не используемую по назначению, и распорядился: – Достань-ка вазу-то. Вон на шкафчике у тебя.

Дорофей достал вазу, и Панькин поставил ее на подоконник.

– Пусть все видят с улицы, что у тебя цветы цветут! – сказал он удовлетворенно, устраивая букет в вазу.

На другой день Дорофей встал пораньше и, пока грелся самовар, старательно отгладил сохранившуюся с сорок пятого года диагоналевую защитного цвета гимнастерку, подшил к ней бязевый подворотничок и прикрепил награды – орден Славы, медаль За отвагу и другие медали: К юному поколению надо явиться по всей форме.

Но гимнастерка оказалась тесной, ворот не застегивался. Неужели растолстел? – подумал Дорофей. – Не должно быть. Наверное, ткань слежалась или села от стирки. Покойная Ефросинья выстирала ее перед тем как упрятать в сундук. Он разочарованно вздохнул и перевесил награды на штатский синий костюм, который носил только по праздникам.