Текст книги "Поморы"

Автор книги: Евгений Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Оставшись вдвоем на тоне, Фекла и Дерябин с грустью ощутили удручающий неуют избушки: свободные нары с голыми досками, где спали уехавшие рыбаки, лишние миски, ложки, стаканы на полочке, забытый впопыхах Борисом запасной ватник, взятый им из дома на случай холодной погоды, начатая пачка папирос завзягого курильщика Николая Воронкова… Так и не свиделся с женой рыбак, – подумала Фекла. – Как она доберется домой с юга в это суматошное военное время?

Фекла никак не могла заполнить пустоту, образовавшуюся в душе после отъезда Бориса. Он все стоял у нее перед глазами – статный, загорелый, по-своему привлекательный в своей мужицкой сдержанности и немногословии. Вспоминала, как радостный мимолетный сон, немногие счастливые минуты, проведенные с ним в пустынной тундре, среди неяркого разноцветья убогих травок и мхов. Как она теперь сожалела, что не сблизилась с Борисом раньше! Ведь он уже два года жил одиноко после смерти жены… Ах, почему я не замечала его, не искала с ним встречи! – упрекала она себя. Теперь он заслонил собой Родиона Мальгина, которым она раньше увлекалась, даже больше – любила его. Однако дороги в жизни у них были разные. Теперь к ней пришла зрелость и принесла умение разбираться в своих чувствах и увлечениях, различать, что мимолетно, несбыточно, а что всерьез и надолго, быть может, на всю жизнь.

Конечно же, это Панькин помог Фекле сойтись с Борисом, это он, руководствуясь мужицкой смекалкой, отправил Феклу на Чебурай, где находился Мальгин. Фекла об этом догадывалась, зная характер председателя, и была ему благодарна. Жаль только, что поздно, – думала она.

А может, все обойдется? Вернется Борис, они женятся и будут жить благополучной семейной жизнью?

Фекла выходила из избушки, подолгу смотрела на море и слушала, как внизу, под обрывом, кидаясь на отлогий песчаный берег, шумели волны. В свисте ветра чудился ей прощальный наказ Бориса: Жди! И она будет ждать. Что же ей остается еще делать?

С трепетным замиранием сердца, с волнением она вспоминала жаркий и какой-то отчаянный прощальный поцелуй Бориса. Губы у него были сухие и очень горячие. Они чуть вздрагивали, и весь он был напряжен, словно туго скрученный трос… Спешил на дору…

Он должен вернуться. Если есть на свете справедливость, то она непременно восторжествует.

– Как же мы теперь управимся с неводами-то? – сокрушался Дерябин.

– Каждому придется работать за двоих, – сказала Фекла. – Там, на фронте, не легче.

Но легко сказать – за двоих, да нелегко сделать. Под берегом в приливной полосе стояли три больших ставных невода. Время отлива непродолжительно, надо осмотреть каждую снасть, поправить колья, очистить ячеи от водорослей, собрать и отнести наверх улов.

Что происходит там, за пределами этой одинокой, пустынной тони, в Унде, во всей стране? Ни газет, ни радио, ни людей из села. Сплошное неведение, оторванность от всего белого света. Панькпну сейчас не до рыбаков-семужников, забот и в деревне хватает.

Исправно, в одно и то же время на тоню приезжал с рыбпункта Ермолай. На второй день после отъезда Бориса и Николая Фекла и Семен глаза проглядели, ожидая его с мухортой норовистой лошаденкой. Завидев наконец возчика, заторопились навстречу.

– Как там? Что про войну слыхать? – нетерпеливо спросил Семен, забыв даже поздороваться с Ермолаем.

Тот остановил лошадь, поправил седелку, подтянул подпругу и только тогда отозвался:

– Надо быть, воюют. Ерманец враг сурьезный. Туго, верно, приходится, ну да ничего, выдюжим.

Семен с досадой махнул рукой:

– Из села-то нету вестей?

– Нету, – вздохнул Ермолай виновато. – Никто оттуда не был. Кто знает, может, ерманец-то уж близко? А мы тут сидим…

– Мели, Емеля, – рассердился Дерябин и пошел с Феклой за вчерашним уловом в сарайку. Вскоре они вернулись, неся за спиной семгу в мешках.

– Ого! – одобрительно сказал Ермолай. – Вдвоем-то вам больше везет…

И умолк, поймав себя на неуместном слове. Как всегда, старательно взвесил пружинными весами каждую рыбину, осторожно уложил все в деревянный кузовок, запер его висячим замком и попрощался. На этот раз он не напрашивался завтракать, не рассыпал обычных своих шуточек и за повозкой шел ссутулясь, будто с тяжелым грузом.

Едва вода в отлив отступала, обнажая песок, Семен надевал бахилы, притоптывая по дощатому полу, подпоясывался ремнем и, глянув на Феклу, выходил из избушки. Она тоже не задерживалась и выбегала следом. Большой, с крепким кованым клинком рыбацкий нож висел у нее на ремне не у бедра, а за спиной, чтобы не мешал. Когда надо, Фекла привычно, на ощупь заводила руку за спину и выхватывала его из ножен ловким и быстрым движением. И совала потом обратно тоже не глядя, на ощупь.

Они шли вдоль стенки, натянутой под прямым углом к берегу, в горловину невода, затем, почти не сгибаясь, шагали в огромный сетный обвод котел. На обсохшем песке, чуть пошевеливая жабрами, лежали красивые серебряные семужины. Если их было немного – Фекла собирала их в охапку, словно дрова, и тащила к избе, если много, клала в мешок. Семен тем временем осматривал колья, на которых держалась сеть. Заметив расшатанный волной кол, кряхтя, подтаскивал к нему тоньскую скамью – помост на конусообразно сколоченных жердях, и, взяв тяжелый, окованный железом деревянный молот – киюру, взбирался по перекладинам наверх. Там, удерживая равновесие, принимался бить киюрой по макушке кола, всаживая его поглубже в песок. Фекла тем временем возвращалась, и к следующей опоре скамью они подтаскивали уже вдвоем.

Тяжела эта скамья! На вид легкая, ажурная, она была сбита из прочных жердей с широко расставленными ногами-ходулями. Семен быстро уставал, все-таки ему за пятьдесят, да и простуженная на путине поясница у него часто побаливала, и он носил на ней привязанный мехом к телу кусок овчины. Видя, что напарник выдыхается, Фекла отбирала у него киюру и сама влезала наверх. Семен, стоя внизу, придерживал шаткую скамью и кричал:

– Ой, девка, не упади! Не оступись…

– Не говори под руку, – раздраженно роняла Фекла сверху, и под ее сильными ударами кол, словно гигантский гвоздь, влезал в песок.

Много возни было, когда кол ставили заново. Тогда гнездо в грунте пробивали для него пробойником – коротким колом с железным наконечником. Фекла била по макушке пробойника, а Семен, прикрепленной к нему вагой, поворачивал его вокруг оси. При вращении пробойник лучше входил в песок.

Подготовив гнездо, ставили высокий кол, приносили скамью, и Семен на этот раз держал кол, а не скамью, и Фекла карабкалась наверх без подстраховки. Семей смотрел снизу на Феклу с напряженным ожиданием и опасением и видел широкие бедра, обтянутые ватными брюками, и ноги, крепко и надежно расставленные на площадке, словно вросшие в нее. Ударяя по колу, Фекла по-мужски крякала, будто с каждым ударом выбивала воздух из своей груди.

А за сетным обводом плескались волны, и, если было солнечно, вода в ячейках блестела стеклышками. Чайки кружились над неводом, высматривая в нем рыбу на песке и не решаясь спуститься: боялись запутаться в сетях… И от досады чайки кричали пронзительно и недовольно.

Семен думал: Золотая работница! Цены тебе нет, Фекла. Иному мужику с тобой еще потягаться надо. И открыто любовался ее ловкостью, смелостью, силой.

Каждый осмотр ловушек стоил им немалых трудов, и от усталости они чуть не валились с ног.

Однажды они долго возились с двумя неводами, и когда перешли к третьему, начался прилив. Поспешно собрали рыбу, скидали со стенки морскую траву. Увидев, что один из кольев покосился, стали поправлять его. Вода подступала к ножкам скамьи. Фекла, глянув вниз, заметила, что и Семен стоит по колено в воде.

– Иди на сухое! Одна управлюсь, – крикнула она.

– Скамья поплывет. Свалишься в воду, – отозвался Семен.

– Иди, говорю. Я уж кончаю.

Семен, видя, что вода вот-вот польется ему за голенища, выбрел на песок и, подойдя к карбасу, вытащенному за приливную черту, стал стаскивать его к воде. Карбас был тяжелый и плохо поддавался его усилиям.

– Надорве-е-ешься! – услышал крик Феклы. Она, закончив забивать кол и спустившись к воде, секунду колебалась и решительно прыгнула вниз. Вода – выше пояса, скамья скособочилась, упала рядом и поплыла.

– Вот отчаянная! Как только голову уберегла! – сказал Семен, готовый кинуться к ней на помощь.

Фекла выходила из воды, таща одной рукой на плаву скамью, в другой руке – молот. Семен перехватил у нее скамью, выволок на берег.

Вся мокрая, с растрепанными косами Фекла подошла к Семену:

– Для чего толкал карбас?

– К тебе хотел в случае чего… Вдруг воды нахватаешься.

Вместе с приливом разыгралась волна. Брызги обдавали обоих с ног до головы.

– Спасибо, – сказала Фекла. – Карбас-то тяжел. Не надорвался?

– Да нет. Иди скорее в избу, – Семен схватил ее за руку и потащил наверх по тропке в сером талом снегу.

Поднявшись на угор, Фекла села на чурбак, на котором недавно Борис колол дрова, и стала стаскивать с ног бахилы.

– Разжег бы плиту пожарче.

– Я сейчас, сейчас, – торопливо пробормотал Семен и, набрав из поленницы дров, скрылся в избе.

Едва он успел растопить плиту, как Фекла ввалилась в избушку босая, в одной нательной рубахе с выкрученной одеждой в охапке. Села к печке, протянула руки над раскалившейся плитой, погрелась. Развесила одежду на жердочке.

– На-ка, выпей маленько, – Семен подал ей стакан с водкой, которую держали про запас на такой случай. – Согреешься.

– Спасибо, – Фекла взяла стакан, посмотрела на водку. – А, была не была! – выпила ее, зажмурясь, вернула стакан. – Никогда ведь не пила водки…

– Вот теперь и разговелась.

Фекла протянула к Семену руку:

– Дай мой мешок. Там сухое белье.

Он с готовностью подал мешок, Фекла сказала:

– Отвернись.

Семен отвернулся, стал смотреть в оконце, слыша за спиной возню и потрескивание дров в печке.

– Долго ли будешь в окно глядеть? – спросила Фекла. Семен обернулся. Она сидела возле плиты с разрумяненным от жара и водки лицом, отжимая и досуха вытирая полотенцем длинные волосы. На ней синяя юбка, желтая, в темный горошек кофта, на ногах – белые шерстяные чулки домашней вязки.

– Заварил бы чаек, хороший мой, – ласково сказала она, и Семен встал и принялся заваривать чай. Заметил на кофточке возле сосков крупные и темные пятнышки от воды. Фекла поймала его взгляд.

– Кофта нравится? – прищурилась она, сверкнув влажными глазами в темной опуши ресниц.

– Баская кофта. Согрелась теперь?

– Вино греет. Да и сама я горячая. От меня и вода закипит, – сказала она со спокойной горделивостью. – Вино вот в голову кинулось. Сейчас песню запою… Обниматься начну. Что со мной делать будешь?

– А то, что мужики делают, – ответил Семен, приняв ее шутку.

Фекла обернулась, шутливо погрозила пальцем и запела тихонько, с каким-то надрывом в душе:

Снежки пали, снежки пали,

Пали и растаяли.

Лучше б братика забрали,

Дролечку оставили…

Она умолкла. Семен подумал: О Борисе тоскует, Знать, завязалась у них любовь. Прямым узелком. Чем больше тянешь, тем крепче затягивается…

Фекла вздохнула, подняв руки, стала подсушивать волосы утиральником. Потом, опустив его на колени, запела снова:

Отвяжись, тоска, на время,

Дай сердечку отдохнуть.

Хоть одну бы только ноченьку

Без горьких слез уснуть.

Долго сидела молча. Семен подошел, тихонько опустился рядом на низенькую скамейку возле плиты.

– Грустишь?

Фекла посмотрела на него задумчиво, отрешенно.

Поели, напились чаю. Фекла забралась в свой закуток за занавеской, улеглась.

– Спокойной ночи, Семен Васильевич!

– Спи спокойно…

С того дня Семен стал ее называть уважительно и ласково Феклушей. Так и жили они на тоне в привычном круговороте: избушка, берег, невода, избушка… И над этой избенкой на юру во все стороны разметнулось серенькое, необъятной ширины северное небо.

2

Семен и Фекла совсем потеряли надежду услышать какие-нибудь новости из села. Там рыбаков словно забыли. В часы ожидания отлива, до выхода к неводам сидеть в пустоватой избенке было тоскливо. Мучила неизвестность: как там на фронте? На улице – куда ни посмотришь – пустыня. Хорошо, что хоть ночи светлы. Если надоест валяться на нарах в тягучей бессоннице, можно выйти на берег, послушать прибой, поискать среди волн пароходный дымок. Прибой шумел, он казался вечным, как вселенная, но пароходов не видно. Будто заброшены теперь морские пути-дороги мимо Воронова мыса.

В первой половине дня ненадолго вносил оживление на тоне возчик Ермолай. Однако он решительно ничего не знал вразумительного о военных действиях, а лишь высказывал насчет ерманцев разные легкомысленные и необоснованные предположения, от которых Феклу кидало в страх, а Семена в отборную мужицкую брань.

Откуда старому человеку знать новости, когда на рыбпункте ровным счетом ничего не было известно ни о войне, ни о деревенских делах. У заведующей пунктом Елены Митрохиной радиоприемника нет, у засольщика да бондаря – тем более. Не чайки же принесут на крыльях вести!

Наконец около полудня вдали показался знакомый силуэт колхозной мотодоры, и Семен с Феклой повеселели, выйдя в нетерпеливом ожидании к самой кромке обрыва. Казалось, торфянистый закраек вот-вот обрушится и они свалятся вниз.

На доре объезжал тоньских рыбаков бухгалтер Дмитрий Митенев, избранный недавно секретарем партийной организации. Митенев привез на Чебурай подкрепление – Немка да Соньку Хват.

– Вот вам еще рыбаки, – сказал он, похлопав по крутому налитому плечу заневестившуюся Соню и, кивнув на скромно стоявшего в стороне Немка в фуфайке, треухе и заношенных, латаных-перелатанных на коленках знаменитых штанах с отвисшим середышем. – Теперь на Чебурае, Фекла Осиповна, будет два мужика. Считайте, что повезло. На других тонях – и по одному не на всех. Призыв, как вам известно, взял могутных мужчин в армию. В селе почти всех подмели, кроме разве что дедка Никифора да Иеронима. Те еле бродят. Были рыбаки, да все вышли…

– За пополнение спасибо, – сказала Фекла, поскольку Митенев обращался почему-то к ней, хотя старшим на тоне был Дерябин.

Звеньевой не обиделся на это. И, повеселев, пригласил всех в избу пообедать. Митенев достал из кармана кировские, на черном ремешке часы, глянул на них, подумал.

– Ладно. В моем распоряжении есть полчаса. Проведу с вами политбеседу – и дальше, – сказал он со спокойной обстоятельностью пожилого уравновешенного человека.

– Соня, давай твой мешок, – сказала Фекла. – Я понесу. Как хорошо, что ты приехала. Вдвоем нам будет веселей,

– Я ведь на тонях еще не бывала, – призналась Соня.

– Ничего, привыкнешь. Что слыхать про войну?

– Вести худые. Наши отступают, немец жмет, – Соня сразу погрустнела, лучистый взгляд померк, шадринки на лице проступили отчетливее. – Нам от бати ничего нету, никакой весточки… Мама плачет. И от Феди ничего… Живы ли?

– А от Бориса Мальгина есть ли что, не знаешь? – нетерпеливо спросила Фекла с затаенной надеждой.

– Вчера видела его мамашу. Нету вестей.

Фекла вздохнула и пошла к избушке.

Усадив всех за стол, она взялась было за миски, чтобы накормить свежей ухой, но Митенев попросил с обедом подождать. Он достал из потрепанного портфеля блокнот и, заглядывая в него, начал рассказывать о военных действиях. Сводки Совинформбюро были нерадостны, и Фекла с замиранием сердца слушала, как Митенев говорит о том, что немцы наступают по всему фронту и нашим войскам пришлось оставить много городов и сел…

Все, боясь пошевелиться и пропустить что-либо мимо ушей, ловили каждое слово Митенева. Даже Немко замер в неподвижности, внимательно глядя на губы бухгалтера, стараясь угадать по ним, о чем идет речь.

– Партия зовет народ сплотиться и приложить все силы к разгрому врага. Теперь лозунг такой: Все для фронта, все для победы!

Работа у неводов теперь пошла живее: четверо – не двое. Соня Хват молода, здорова, силы не занимать. Не хватало только ловкости да сноровки. Но скоро она присмотрелась ко всему, обжилась, и дела стали спориться. Она быстро усвоила нехитрую науку пассивного лова. Пассивным на языке рыбмастеров тоньской лов назывался потому, что колхозники сидели на берегу, ожидая, когда рыба сама зайдет в невода.

Немко поначалу озадачил рыбаков. На другой день после приезда исчез. Куда – неизвестно. Рыбаки хватились его, когда стали собираться к неводу, Фекла вышла из избы, принялась кричать:

– Немко-о-о!

Семен, высунувшись в дверь, спросил:

– Ты что, тронулась?

– А чего?

– Да ведь он глухонемой.

– Я и забыла совсем, – рассмеялась Фекла. – Куда же он запропастился?

– Ладно, найдется. Обойдемся пока без него.

Осмотрели невода, вернулись в избушку – Немка нет. Ждали-пождали до вечера – пропал человек. Отправились на поиски в разные стороны. Ходили-ходили, высматривая Немка среди тундровых кочек и бочажков с водой, обследовали внизу берег на добрых две версты, и все понапрасну.

Долго не ложились спать.

Встав после полуночи, когда пришло время опять спуститься к ловушкам, Фекла увидела Немка. Он спал на своем месте не раздетый, в фуфайке, шапке. Только снял запачканные илом сапоги. Рядом с койкой Немка, у двери, стояло ведро, полное глины.

Семен, видя, что Немко спит как убитый, видимо, порядком убродившийся, не велел его будить.

Утром, когда еще все спали, Немко потихоньку принялся за работу. Развел на улице глину с песком, замазал все щели и трещины в плите и дымоходе и стал посреди избы, прикидывая, что бы еще обмазать, потому что глина в ведре осталась и выбрасывать ее было жаль. Он ходил за ней верст за семь в овраг, к ручью. В береговом обрыве глины было сколько угодно, но она, видимо, не подходила мастеру по качеству.

Так, с ведром в руке и увидели его проснувшиеся рыбаки. Немко показывал на глину, на печь и вопросительно посматривал на всех. Видя, что его не понимают, он взял из ведра влажный ком и показал, какая это хорошая глина. Что бы еще ею залепить?

– Господи! Как малый ребенок! – добродушно сказала Фекла.

У неводов Немко работал весело, красиво, расторопно. Когда Фекла взялась было за киюру, он, подбежав к ней на коротких, быстрых ногах, отобрал у нее молот и полез сам вбивать кол.

С той поры он никому не позволял выполнять эту операцию и всегда карабкался наверх с видимым удовольствием.

3

Мобилизационные заботы вскоре сменились другими. Каждый день из района и области раздавались требовательные телефонные звонки. Начальство беспокоилось о плане. Из рыбакколхозсоюза пришла срочная телеграмма, в которой Панькину предписывалось:…использовать все тони, организовать, если нужно, дополнительные звенья, пополнить бригады рыбаков женщинами и стариками. И начал Панькин со своими немногочисленными помощниками собирать старые рыбачьи елы, доры и карбаса, приводить их в порядок, срочно чинить и смолить днища, латать паруса. А в команды на эти суденышки пришлось назначать тех, кто еще мог держать в руках шкот и румпель. Довольно рыбачкам проливать слезы в избах по ушедшим воевать мужьям. Пора старикам покидать теплые углы на печках и браться за снасти и весла.

Колхозники и сами понимали, что теперь надо работать в полную меру сил, и даже сверх сил, потому что трудоспособных в Унде осталось очень мало, а карбаса и елы в положенное время должны уходить от причалов. Рыбаки не ждали, когда председатель пошлет за ними курьера – уборщицу Манефу, а сами являлись в контору, готовые немедленно выйти на путину. Приходили девчата, женщины, старики, пожилые поморы, не подлежащие пока мобилизации по возрасту. Явился и дед Игроним Пастухов. Когда его глуховатый голос послышался в бухгалтерии и сам он, приоткрыв дверь председательского кабинета, вошел и снял шапку с седой головы, Панькин опять держал в руках телефонограмму, не ту, где говорилось о создании бригад, а другую – о необходимости сократить административно-управленческий персонал с целью экономии средств.

– Здравствуй, Тихон Сафоныч, – сказал Иероним.

– Здравствуй, дедушко! С чем пришел? – спросил Панькин, положив на стол бумагу. – Проходи, садись.

Дед озабоченно вздохнул и сел на стул, порядком расшатанный каждодневными посетителями.

– Поскольку ныне война, – начал Пастухов, – то, надо понимать, в колхозе людей нехватка. А тебе требуется бригады отправлять на сельдяной лов… Можешь и меня снарядить. Я хоть и в возрасте, и не в прежних силенках, однако места знаю и елой править не забыл.

Панькин остановился, положил руку ему на плечо, обтянутое ватником. От Иеронима пахло свежей рыбой – видимо, недавно ездил на лодке трясти сеть.

– А как у вас со здоровьем, Иероним Маркович? – поинтересовался председатель.

– Поскольку ныне война – считай здоровым. Быку голову на сторону, конечно, не заверну, а с румпелем управлюсь. Здоровье мое соответственно возрасту и чуть получше…

Панькин, кажется, впервые за эти дни улыбнулся тепло, облегченно.

– Значит, хочешь селедку ловить? Ладно. Дадим тебе двух женщин. Будешь вроде кормщика при них. Они пусть работают, а ты управляй.

Пастухов подумал, поднял на председателя внимательные глубоко посаженные глаза.

– А управлять – разве не работать?

Панькин расхохотался и развел руками.

– Конечно, работать.

– Ладно. Спасибо, что уважил старика. Когда идти?

– Завтра. Сегодня получи снасти, такелаж, продукты, а завтра и выходи. – Панькин открыл дверь в бухгалтерию и сказал, чтобы Иерониму Марковичу, как звеньевому на еле, выписали все необходимое со склада. Потом он назвал женщин, с которыми деду предстояло рыбачить: Варвару Хват да Авдотью Тимонину. Дед одобрил выбор председателя.

– Варвара – сильная, а Авдотья – горячая, напористая. Ладные женки.

Парусную елу, которую Панькин хотел отдать Иерониму Марковичу, еще накануне заместитель председателя колхоза отправил на промысел с другой командой, и Пастухову снарядили старенькую тресково-ярусную дору, – небольшое шестинабойное суденышко грузоподъемностью чуть побольше полутонны, с двумя парами весел и косым парусом.

До крайности озабоченная жена, снаряжая Иеронима в путь, увещевала:

– Сидел бы, старый, дома. Какой из тебя рыбак? От ветра шатаешься!

– А о ветер и обопрусь, ежели падать стану, – невозмутимо отвечал супруг. – Война идет, дома сидеть грешно. Схожу, встряхнусь, свежим ветерком обдует, волной обдаст, – глядишь, и помолодею. И спать будем не порознь…

– Греховодник! – в голосе жены звучали миролюбивые, заботливые нотки. – Оденься потеплее-то! – жена даже всплакнула, смахнув кончиком ситцевого платка слезинку, когда Иероним в старых, давно не надеванных бахилах, в ватнике и ушанке закинул мешок с продуктами за спину и направился к выходу. – Гладкой тебе поветери! Береги себя!

– Жди. Скоро вернусь, – сказал Иероним, открывая низенькую, обитую мешковиной дверь.

Женки ждали его на берегу у доры. Утро было раннее, ясное, чуть обогретое солнцем. У них оттаяли языки. Еще издали Иероним услышал бойкий разговор двух подружек.

– У Олены-то, жены Косоплечего, вчера от сына письмо пришло, – высоким тенорком говорила пухлая румяная Варвара Хват, озабоченно вздернув маленький носик меж тугих щек. – Жив-здоров, пишет, и находится на Западном фронте.

– Слава богу, что жив! – грубоватым баском отозвалась тощая и длинная Авдотья. – Тебе-то ничего нет?

– Нету ничего от Гришеньки, – вздохнула Варвара. – Куда он попал, на какой фронт? Может, уж и нет в живых… Наши-то везде отступают! Там, верно, такое творится, что не до писем. Тебе-то спокойно, у тебя Николай дома…

– Так ведь возраст! И вовсе не дома, на тоню отправили, на Прорывы.

– На тоне – не на войне. Ну ладно, не всем воевать. Гляди-ко, наш капитан идет-переступает. Да еще и мешок тащит. Здоровущий! – Варвара обернула разговор шуткой, видя, как по обрыву берега осторожно спускается старенький Иероним Маркович, сгорбившись под тяжестью мешка. А в мешке-то и всего ничего: две буханки хлеба, соль в узелке да алюминиевая миска с ложкой.

– Здорово, кормщик!

– С добрым утром, бабоньки, – дед подошел к доре, опустил в нос ее мешок. – Парус-от починили?

– Зашили парус.

– Заплатки наложили суровыми нитками.

– Добро, добро. А сетку-то хорошо ли уложили? – дед с трудом перевалился через борт, пошел в корму проверять сеть, уложенную на стлани так, что ее в любой момент можно было начинать ставить. – Вода-то в анкерке? «Анкерок деревянный бочонок для хранения питьевой воды».

– В бочонке вода. Да ведь там на берегу ручей есть.

– Ручей ручьем, а запас воды надо иметь. Морской закон! Ну что, отчалили с богом?

– Ты сиди. Мы сами управимся.

Варвара и Авдотья ухватились за борта и принялись стаскивать суденышко с отмелого берега. Приналегли, столкнули дору, сели.

– Парус-от теперь ставить или позже? – спросила Авдотья.

– Сперва на веслах. Выйдем на ветер, тогда уж и поставим. Весла на воду! – скомандовал дед, сев на кормовую банку к рулю. Обхватил румпель обеими руками, сощурился, впился взглядом в зеленоватые, позолоченные солнечными лучами волны Унды. Варвара и Авдотья переглянулись, поспешно вложили весла в уключины.

– Экой молодецкий у нас кормщик! Верно говорят, старый конь…

– Правым, правым табань! – прервал Авдотью Иероним. – Теперь обеими,

Выплыли на стрежень, вода забурлила под носом, поставили мачту, расправили парус, подали конец шкота деду. Он подтянул, намотал его на утку. Дору подхватило ветром и понесло в простор губы, синеющей вдали среди широко разведенных на обе стороны высоких обрывистых берегов.

Августа очень тревожилась. В Унду начали приходить письма с фронта, а от мужа все еще вестей не было. Он обещал, как прибудет на место, сразу же написать или дать телеграмму. Но прошло две недели, наступила третья – ни письма, ни телеграммы. Каждый день поутру она бежала на почту за корреспонденцией для клуба, и всякий раз на вопрос о письме почтовый работник Котцова отрицательно кивала головой, увенчанной тяжелой короной рыжеватых волос.

Положение на фронтах было тяжелым – Августа знала об этом из газет и радиопередач, – в клубе имелся ламповый батарейный приемник. В боях гибли тысячи людей. А вдруг Родион попал в самое пекло, под пули? При мысли об этом Августе делалось нехорошо, у нее замирало сердце, и она плакала.

Свои переживания она старалась не выказывать Парасковье, но та и сама думала о сыновьях днем и ночью. Привыкли поморки ждать. Но это ожидание было куда как тягостнее прежних.

Когда в Архангельск ушел бот Вьюн, к беспокойству за Родиона и Тихона прибавились опасения за жизнь Дорофея. Да и что там говорить! Переживания за родных и близких, ушедших воевать, цепкой паутиной оплели все село.

Августа была беременна. Может быть, и не время теперь носить под сердцем ребенка, когда один еще не успел вырасти, а время военное, трудное и полуголодное. Но ничего не поделаешь. Парасковья это приняла как должное:

– Против природы не пойдешь. С двумя ребятами и в избе станет веселее.

Каждый вечер к Мальгиным заходила мать Августы Ефросинья, жаловалась, что плохо одной жить в пустой избе. Ночами одолевают разные страхи: то в трубе подвывает ветер, то по чердаку кто-то бродит до самого утра. Все чудится. А однажды ей приснилось, что бот Дорофея вместе с командой потопили фашисты… Ефросинья с трудом удерживалась от слез, занимаясь Елесей и тем успокаивая себя. Узнав о беременности дочери, она сказала:

– Две-то бабки да не выходим малого? Пусть прибывает нашего поморского роду!

Наконец в Унду пришли сразу три письма: от Родиона, Дорофея и Хвата, находившихся в Архангельске. Августа нетерпеливо вскрыла конверт еще по дороге от почты к дому. Родион писал, что служит в Архангельске, в одной части с Григорием Хватом. Скоро им, видимо, предстоит отправка на фронт.

Встречали в городе Дорофея, бот которого стоит в Соломбале в ремонте. Скоро команда поведет его в море, а куда, Дорофею пока неизвестно…

Августа посмотрела почтовый штемпель на конверте письмо шло восемь дней. Удлинились почтовые пути-дороги с началом войны.

В тот же вечер она и Парасковья написали Родиону обстоятельный ответ. В конце письма Августа сообщила мужу, что ожидает второго ребенка…

4

Промысловая дора Иеронима Марковича Пастухова возвращалась из губы в устье Унды на вторые сутки после выхода на прибрежный лов сельди. У старого рыбака и рыбачек сначала все шло хорошо: прибыв на место, поставили дрифтерную сеть на якоря с буйками, выгребли к берегу, отдохнули в старинной постройки щелястой избушке, вздув огонек в камельке. Женщины все подшучивали над своим бравым капитаном: Что один-то будешь делать с двумя дамами около ночи? Хотя бы прилег, отдохнул, сил набрался. Иероним Маркович бодрился и вполне серьезно отвечал, что с дамами будет миловаться по очереди, а спать среди бела дня он не привык – человек трудовой, и лучше пойдет пособирает дров на берегу. Он и в самом деле отправился искать плавник, памятуя, что в избушке придется и заночевать.

Три раза они выезжали к сетям и осматривали их. Пастухов был доволен, что удачно попали на подход селедки, и был рад, что женская команда доры не подкачала. Прожив долгую жизнь, он не раз убеждался в том, что в ундянках природой заложены большой запас выносливости, и неистощимый оптимизм. В иную минуту, когда у Авдотьи вдруг по какому-либо поводу появлялось раздражение, Варвара гасила огонь шуткой:

– Чего завелась-то? Скипидаром, что ли, тебя мазнули в неподобающее место?

Иероним звонким тенорком командовал:

– Правым табань, правым! Стоп, хватит. Держите так, против ветра. Работайте, работайте веслами-то, похлопывайте!

Он тянул руку за борт, ловил буек, перехватывался за полотно сети и высвобождал из ячей трепещущую серебристую сельдь.

Дору мотало на волне, удерживать ее возле сети было трудно, но рыбачки скоро приноровились, и деду все реже приходилось наставлять их.

На вторые сутки, нагрузив суденышко уловом чуть ли не до верхней набоины, рыбаки собрались домой. Но тут им не повезло: ветер сменился на встречный. Пришлось свернуть парус и убрать мачту.

– Ну, бабоньки, теперь придется нам попотеть, – сказал Иероним. – Будем держаться близ берега. Ишь волну какую разводит!

Женщины вздохнули, переглянулись, принялись энергичнее работать веслами. Ветер крепчал, и вот уже нос доры стал то проваливаться вниз, то взлетать на гребни. Матросов с непривычки мутило, и хотя старались они вовсю, дора едва-едва продвигалась вперед. Тяжелая, неповоротливая, она медленно плыла вдоль берега к устью реки, плохо слушаясь руля на малом ходу. Иероним, видя, что Авдотья совсем выбилась из сил, посадил ее к румпелю и принялся грести сам. Однако продержался он недолго: ухватка была уже не та, что в молодые годы, сил совсем не оставалось, и он сразу выдохся, хватая широко открытым ртом холодный воздух с мелкими, словно пыль, капельками воды, сорванной с гребней волн. Старик был вынужден вернуться к рулю.