Текст книги "Лесной шум"

Автор книги: Евгений Дубровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

ХАРИУСЫ

Усаживаясь в тележку на станции Иматра, я всегда подмигивал вознице и спрашивал совсем по-фински:

– Эй суймить?

Анти, щуря крошечные глазки, улыбался, также подмигивал и неизменно отвечал:

– Эй. Суймить эй!

По правде говоря, я не знаю, что это значит: ни «эй», ни «суймить».

Тогда считалось, будто я спрашиваю, клюет ли рыба, Анти же мне отвечает, что нет, не клюет. Но я повторял странные слова, как попугай, и не думаю, чтобы Анти понимал по-русски больше, чем я по-фински.

Это не мешало нам вести длинные и оживленные беседы.

Гостиницу мы давно выпустили в трубу. Это значило, что прямо с поезда я ехал к домику Анти, на берег Вуоксы, с тем, чтобы в свое время есть и спать там, не занимая никакого номера. Впрочем, проезжая мимо гостиницы, мы не забывали подмигнуть:

– Эй суймить?

– Эй, эй. Суймить эй!

При этом мы всегда хохотали.

Возможно, что странные слова означали и не один только клев рыбы.

Обращение с настоящей английской удочкой Анти знал в совершенстве. Он вынимал из чехла этот деликатный инструмент, складывал тщательно и осторожно его части, продевал в кольца леску, проверял, надлежащий ли звук дает при вращении катушка, выбирал из коробки, смотря по обстоятельствам, красную или синюю рыбку. Но в июле, преимущественно в середине этого месяца, бывают дни, когда, подмигнув наиболее ядовито, Анти презрительно хлопает по коробке:

– Эй. Суймить эй! Не нушна.

Мне ничего не стоит изобразить удивление и некоторый конфуз; я их изображаю. Тогда Анти, торжествуя, заявляет:

– Ниррха!!

И показывает мне нечто, похожее на очень гадкого червяка: крючок, грубо зашитый в кожу угря.

Не подлежит никакому сомнению, что бывают дни, когда на самые хитрые и дорогие приманки главная рыба прозрачных вод не обращает внимания, а берет только на «ниррху». Почему? Понять нельзя.

На червяка эти рыбы—лосось, форель—не берут вовсе; притом «ниррха» не висит на леске, подобно червяку на обыкновенной удочке, она вертится очень сильно в струе, идущей за лодкой.

На что она тогда похожа? Как узнал Анти эти дни «ниррхи»? Но он знает их очень хорошо, в остальные же он отдает должное искусным английским рыбкам из шелковой материи.

В двенадцатом часу почти белой ночи, когда мы усаживаемся в лодку, большею частью требуется крупная синяя рыбка—величиной в указательный палец. Анти пробует языком жало каждого из крючков-якорьков, которыми обвешана рыбка, одобрительно покачивает головой и, отъезжая от берега, шепчет мне таинственно и многообещающе:

– Суймить. Лакс суймить.

Ввиду того, что «лакс», несомненно, значит «лосось», пожалуй, есть основание заключить, что «суймить» может значить что-нибудь хорошее. Пусть.

Выехав из довольно широкой заводи, Анти отдает свою лодку течению, и могучая река стремительно несет нас к камню. Этот—величиной с большой письменный стол—плоский, ровный и чистый гранит, слегка выдаваясь над водой, помещается в нескольких метрах выше маленького водопада, каких на Вуоксе сотни две наверное.

Там, между острыми, кое-как торчащими обломками скал, кипит, крутится, шумит вода, пенится, брызжет, волнуется вечно. Там плавать нам нельзя: такие места не для человека.

Но там любит быть он, лакс.

Мы ездим, опускаясь и поднимаясь, вдоль по течению и поперек, по границе между тем, где можно и где нельзя, а синяя шелковая рыбка крутится там, в кипящей пене.

Сумрачная, облачная, полутемная ночь—наиболее благоприятное время для того, чтобы подсунуть под нос лаксу артистическое изделие фирмы Олькок, знаменитой на весь мир изготовлением рыболовных принадлежностей.

Вдруг легкий толчок сотрясает гибкий конец удилища.

– Рипа, рипа, рипа! – зловеще шепчет Анти.

Но я и без него знаю, что это рыба, и знаю—какая.

Можно смеяться надо мной как угодно, но этот миг, когда берет крупный лосось, на меня производит почти то же впечатление, как выход медведя из берлоги. Конечно, дело только в напряжении охотничьих чувств, в силе ощущения. Ах, эта поклевка из недоступной глубины, жуткое ощущение толчка из иного мира. Лосось берет легко, тянет слабо—так, как будто маленькая рыбка в килограмм пробует, нельзя ли утащить насадку. Но, очевидно, убедившись, что нельзя, или уколовшись о крючок, лосось мгновенно бесится и дергает, как лошадь.

Если не поставить в тот же миг удилище торчком, отпустив вполне катушку, то все изделие знаменитой фирмы летит к чорту. Синяя рыбка остается навеки в пучине безыменного водопадика, а рыболов, повесив нос, вытягивает обрывок лесы; впрочем, иногда ломается и удилище.

Но удилище поставлено надлежаще, катушка свободна и делает—ж-ж-ж-жи! Она должна вертеться идеально: лосось одним броском разматывает, вернее сдергивает с нее ярдов сорок шелковой лесы и останавливается. Вероятно, он в это время сомневается, разбирает, он ли поймал не то, что хотел, или его поймали, что гораздо хуже. Что бы он ни думал, он стоит в водопаде. Напрасно пытаться сдвинуть его с места; верный способ сломать удилище. Но тонкий конец согнувшегося в дугу бамбука, дрогнув, слегка выпрямляется, натянутая, как струна, леска слабеет.

Ага, пошел на уступку! Медленно, дюйм за дюймом сматывается леска на катушку. Из дюймов, однако, образуются ярды, вот их уже двадцать на катушке, вот трид… М-ж-ж-жи!!! Опять держись, рыбак! Но, повторив этакую штуку раз шесть-семь, лосось—мужик в сущности простой—ложится брюхом кверху и позволяет подтянуть себя к борту, откуда свешивается Анти, подцепляет его за бок багром и, положив на дно лодки, заявляет:

– Лакс. Карош. Кило куус.

Сидящий на корме с удочкой в руках счастливый знаток финского языка понимает: лосось весит шесть килограммов. Это—средний размер. Один только раз было десять. Ну, и штука!

Красавица-форель при весе в два кило (кило какс!) задает несравненно больше хлопот. Схватив насадку, она, как пуля, вылетает с ней из воды, выше чем на метр—это на расстоянии тридцати ярдов от лодки. Берет она лучше всего при восходе солнца.

Алмазные брызги, точно искры, сыплются на всем протяжении лески, летят, сверкающим снопом окружая выскочившую красавицу-рыбу, и—бух! Опять все падает в воду. И опять прыжок. Идет, идет, уступает и—шмыг под лодку. Шельма, красавица!

У плоского камня над водопадиком свежесть воздуха и яркость окружающих красок достигают какого-то необыкновенного, невероятного напряжения.

Туда добраться иначе, как в лодке, нельзя: гранитные берега обрывисты и недоступны. И деревья, кусты, трава, покрывающая каменные берега, чисты, совершенно чисты, как в дни юности земли. Тут не было никогда ни пылинки, ни точки сажи, ни клочка дыма. Тут только серые обломки гранитных скал, белоснежная пена вечно бьющихся волн, нежно-изумрудная зелень и розовый блеск солнца над прозрачной водой. Тут, тут могучим, незапятнанно свежим дыханием дает почувствовать себя вся прелесть дивной реки.

Когда солнце начинает выглядывать из-за вершин деревьев, мы едем к домику у заводи.

На огромном плоском камне, сухой буро-зеленый мох лежит толстым слоем: лучшей постели не придумать. Как глубоко в землю вросла наша гранитная кровать! Она непоколебима.

Анти, лежа, расслабленным голосом рассказывает мне истории на воображаемом языке.

– Ругой раз, ругой места, атин утка десять мальчик пил.

Лицо, не знакомое с финским языком, конечно, подумает, что когда-то, где-то мальчик убил десять уток. Это неверно. Надо знать язык. У Анти «мальчик» обозначает все маленькое. «Пил»… Это не выпивка и не убийство, это просто «был». Поняли? Нет? Ну, я-то по-фински мастер: у одной утки недавно было десять утят. Рассказ не блещет глубиной, но автор им доволен, и слушателю лучшего не требуется.

Мне вдруг вспоминается, что сегодня я не видал обычного спектакля, как на заре из прозрачной глубины поднимается серебреный хариус и—бульк! – ловит мошку, скользящую по зеркальной поверхности.

– Хариус, – объясняет Анти на мой вопрос, – хариус очень много мушки тут, хариус спать надо.

При этом Анти хлопает себя по животу и, закрыв глаза, склоняет голову на ладонь, изображая, как будто бы спит объевшийся хариус. Конечно, вздор. Конечно, тот так не спит. Но я понимаю. Вдруг Анти вскакивает:

– Ругой раз, ругой места много-много хариус. Один большой, кило какс. Я так делай…

Не имея больше слов, Анти показывает, как, надев на крючок червяка, он опускает насадку к носу хариуса.

– Хариус эй. Эй суймить. Так делай!

Анти выражает на лице отвращение, мотает головой и, пятясь, изображает хариуса, уклоняющегося от соблазна.

– А я так делай!

И опять хариусу червяка под нос.

Наконец, хариус—не каменный же! – не выдерживает и хватает.

– А я так делай. Хариус так делай. А-ха-ха-ха!

Анти делает вид, что подсекает воображаемой леской, и, извиваясь всем телом, подражает движениям рыбы, вытащенной из воды.

Бедный хариус. Насильно искусили. Бедняга!

– Анти, – говорю я, наслаждаясь этим едва ли не единственным словом, которое я вполне твердо знаю по-фински, – Анти, мы тоже два хариуса: хариус какс. Понимаешь? И… очень много мушки тут… хариусам спать надо, Анти.

Тут я убеждаюсь, что Анти уже спит крепким сном. Мне это все равно, так как я забыл, что я хотел ему еще сказать. Ползут мелкие курчавые облака, водопад вдали шумит, волна под берегом что-то шепчет, и мох пахнет чем-то неуловимо-восхитительным.

Вот-вот еще миг, и я все узнаю, о чем там они шумят, шепчут, чем пахнут, но… все исчезает.

ЛЕБЕДИНАЯ СИДЬБА

I

Как я ни упрашивал хоть разок устроить мне охоту на лебедей, Анти, мой неизменный гребец, приятель и путеводитель, только мотал головой и твердил:

– Нися. За большой белый утка атин раз деньги, ругой раз так делай.

И он показывал, как запирается замок. Это обозначало, что за охоту на лебедя полагается штраф, а при повторении—тюрьма.

Я угощал Анти сигарами, лакомствами, привозил подарки его жене, игрушки мальчику. Ну, щедрый же охотник, то ли еще будет, если свести его на лебедей? Анти вздыхал, щурил крошечные глазки и повторял:

– Нися, никак нися.

Года три я так уговаривал, хитрил и бросил. Нельзя, так нельзя.

Вместе мы плавали по Сайме, огромному бледно-голубому озеру, где в летний жар лодка иногда шуршит по льдине. Мы бродили по необитаемым островам, побывали на многих других озерах, названий которых я не запомнил. Какие груды великолепной рыбы отдали нам прозрачные воды. Каких диковинных длинноносых птиц, не ожидавших нападения, подстерегал я в пустынных уголках. Лебединые станицы виднелись часто, всегда в синей дали.

– Большой белый утка, – поддразнивал, хитро улыбаясь, Анти, – ругой место очень много такой утка. Рилять нися.

Вон что. Значит, ему известны коренные лебединые места. Но что ж делать? Нельзя, так нельзя. Замечательно упрямая дубина этот Анти, никак к нему не подъедешь.

И вдруг ничтожная случайность потрясла скалу, казавшуюся непоколебимой. Анти сдался.

В одну из наших поездок на безлюдный остров я, оставив у огня промокшие сапоги, пошел с ружьем осмотреть песчаную отмель. Анти, поклевывая носом, сидел у костра. Когда я вернулся, мои сапоги сморщенными ошметками дожаривались на углях, Анти крепко спал. Проснувшись, Анти горестно кричал, стонал, плевал, ругался по-фински и по-русски. Видя, что я смеюсь, Анти принялся плакать и со слезами говорил долго, взволнованно, но для меня почти непонятно. В потоке жалобных слов я улавливал только: ехиль, Випури, платиль. Выходило так, что Анти поедет в Выборг, купит там сапоги и мне их сюда привезет.

– Да брось, – сказал я, устав от хохота, – все пустяки бормочешь. В лодке мне сапоги не нужны, до гостиницы босиком дойду, тоже не беда, а там у меня городские ботинки есть. Сапоги были старые, пустое дело.

Не знаю, чтт понял Анти. Он перестал плакать, только таращил на меня глазенки. Как же так, он проспал, сжег сапоги, а я—ничего.

На станцию провожать меня Анти пришел веселый, улыбаясь хитро и загадочно.

– Я платиль, – повторял он, таинственно подмигивая, – ругой раз платиль ругой место. Когда снег, ветер так делай у-у-у, я тогда платиль. Большой белый утка платиль.

Тут уже я его не понимал. Что такое? Зимой потихоньку лебедя убьет Анти и мне преподнесет. Одолжит, нечего сказать, очень мне он нужен, лебедь.

И я уехал, рассчитывая увидеться с Анти месяца через четыре, когда с его лодки я вновь закину удочку в Вуоксу, огромный прозрачный поток, не замерзающий никогда в обледенелых камнях скалистых берегов.

II

Слово Анти твердо. Едва повисли разорванными клочьями тучи, дохнула мокрым холодом поздняя осень, приехал ко мне в город Анти и привез лебедя. Живого? Убитого? Ни то, ни другое, хуже.

– Шушель, – радостно подмигнул Анти, вынимая из корзины что-то безобразное, какие-то комья грязно-белых перьев, – такой надо делай.

Негодяй, видимо, наслаждался моим смущением. Лебединое чучело? На что такая уродина, куда мне его?

– Такой надо делай, – почему-то торжествуя, повторял Анти, – только равить надо шея, ривой шея не годится, шея надо рямо. Так надо.

Анти надувался, смеясь, выгибался, показывал, как держит шею живой лебедь. Конечно, нисколько не было похоже. Но я понял.

– Надо чучела заказать с правильными шеями. Сколько? Двух довольно?

– Нет. Какс не годится. Какс тьфу!

Анти показал два пальца и почти плюнул на них с отвращением.

– Кольмэ карош, – сказал он, выдвигая три пальца, – только очень мальчик.

Я давно знал, что у Анти мальчик все маленькое.

– Мало трех, так я четыре закажу.

– Ни, ни, ни, – замахал руками Анти, смеясь и отплевываясь, – вийси шушель, вийси, вийси делай.

– Дороговато выйдет. Ну, да ладно, пять приготовим.

Анти перестал хихикать и подмигивать.

– Я платиль, – произнес он с важностью, – ругой раз сапоги жариль, теперь платиль. Вот.

В корзине у Анти было шесть лебединых шкурок, кое-как набитых соломой.

– Шеи рямо, рямо, – твердил на прощание Анти, – потом бочка сидиль. Когда ехиль, я так делай.

И он показал, как напишет мне о времени выезда на загадочную охоту.

Разве подманивают лебедей на чучела, как уток? Никогда я об этом не слыхивал. Почему два чучела скверно, четыре плохо, подавай ему пять. И при чем тут бочка? Не врет ли попросту Анти?

Я пошел посоветоваться к другу, к старику.

– Лебединую сидьбу я знаю, – сказал он, ухмыляясь в длинную седую бороду, – замечательная охота. Быть может, утонешь. Вероятно, выкупаешься, теперь это приятно. А что замерзнешь до полусмерти, так это уж наверное.

– Зачем же в бочке сидеть?

– Не бочка. Отрез, половина распиленной бочки. Ее конопатят, смолят и опускают в воду, привязав ко дну камень. Туда в нутро надо сесть и сидеть смирно. Понял?

– Как не понять! Значит, волна через край захлеснуть может и перекувырнуться просто.

– Вот, вот, вижу, что понял. И не убьешь ничего.

– Это почему?

– Хитры лебеди. Его еще не видать, только слышно, что кричит, а он уже видит, что у чучела шея чуть-чуть крива: нипочем не сядет. И считать умеют.

– Кто, лебеди?

– Они. Уже не знаю там как, вычитают лебеди или складывают, но чет от нечета различают издали без ошибки. Хоть две дюжины чучел запусти, к парному числу лебединая стая даже не снизится, только крикнет им и—мимо.

– Значит, Анти мне верно говорил.

– Все правильно. Простуда эта осенняя сидьба, мученье, истязанье человека, а не охота. Ты, дружок, лучше не ездил бы.

– Нет, дядя, уж я лучше поеду.

– А ты не можешь заказать своему Анти еще бочку?

– Это для кого же?

– Для меня.

– Да ты простудишься, утонешь, замерзнешь, старый ты чорт.

– Не твоя забота. За чучелами я присмотрю, в порядке будут.

Провожая меня к двери, старый дядя как бы в сторону завистливо бормотал:

– Везет же дуракам счастье. Ведь вот, птенец, ничего не знает, а на лебединую сидьбу едет.

III

В тот день, когда на мое имя пришла телеграмма с одним словом «ехиль», непонятным для всех, кроме меня, в этот день старого дядю заняли неотложные дела. Я уехал один, увезя шесть больших ящиков. В каждом на деревянных распорках, на гвоздях, проволоках, тесемках, не знаю еще на чем, неподвижно помещалось по лебединому чучелу: пять на выставку, одно про запас.

К Анти и от него на место охоты долго ехали под проливным дождем. Но меня беспокоило не то.

А что, если сломались, погнулись драгоценные шеи?

Все свершилось благополучно.

– Карош, – успокоительно бормочет Анти, заглянув в ящики, – сатись, ехиль.

Куда-то в серую муть озера скользит наша лодка. Достаточно ей чуть-чуть покачнуться, чтобы рухнул высоко нагроможденный на нее груз, но на веслах мастер своего дела: лодка плывет, не дрогнув. Я не вижу ничего, кроме серой мути. Рысьи глазки Анти что-то различают.

– Стоп! – тихонько приказывает он сам себе и складывает весла.

Что-то царапает по дну лодки. Затоплены ли тут кусты, водоросли торчат пучками?

Анти тянет какие-то бечевки, цепляет их там к чему-то в воде и, осторожно стаскивая ящик за ящиком, вынимает, привязывает за лапы чучела, спускает их на воду.

Пятерка лебедей плавает, гордо держа шеи.

Опять скользим куда-то в серую муть.

– Тут саари, – бормочет Анти, когда лодка уткнулась в обрывистый берег, – мальчик саари, я тут сидиль, ты ругой место риляй.

Пока он уносит куда-то ящики, я соображаю. Это островок, где спрячется Анти во время моей стрельбы. Значит, тут и бочка? Но отсюда мне не видно чучел. Значит, не тут.

Анти возвращается. Кривая улыбка морщит его губы.

– Ежели лучится что, – почти шепчет он, – надо так делай.

И вдруг дует в коротенькую дудку. Пронзительный звук вырывается так резко, что я вздрагиваю. Анти все с той же улыбкой вешает мне на шею свой не то рожок, не то свисток.

Понимаю: это на случай, если пойдет ко дну проклятая бочка.

Снова плывем. Пять белых шей высовываются над серой зыбью волн. Лебеди?

– Шушель, шушель, – давится смехом Анти, – очень карош шушель.

От этой рыси не укрылось, что я схватился было за ружье.

У борта лодки что-то плавает, какая-то кадка, наполовину полная водой.

– Сюда, – указывает на нее Анти, – тихо, тихо надо. Ригать нися. Я сам лутчи.

Он упирается багром в дно кадки, налегает грудью на багор и, с непостижимой легкостью отделившись от лодки, переносит свое тело в кадку так плавно, что они едва качнулись, лодка и кадка.

Где уж мне так прыгать! Вляпаюсь, надо полагать. Но не бросить же тут всю затею?

– Сичас, я сичас, – бормочет Анти, стоя почти по колена в воде.

Он, проворно действуя ковшиком, вычерпывает из-под ног дождевую и наплескавшуюся воду. Кадка пуста. Анти вешает черпачок на гвоздь, запасливо для того вбитый в стену кадки, и, упершись багром в лодку, переносится в нее с прежней легкостью.

– Так делай, – говорит он, передавая мне багор, – тихо, тихо делай.

Ну что ж. Купаться, так купаться. Ух!

Отскочила лодка, черпнула краем кадка, но я в ней устоял на ногах.

– Ничего, – одобрил Анти, – кауха бери, выливай. Руби, ежели лучится.

Что рубить, чем рубить, это еще что? Ах, да: это трубить сигнал бедствия в случае чего. Надеюсь, что до того не дойдет.

Прежде чем я кончил работу черпаком, лодка с Анти исчезла. Чучела плавают в полсотне шагов. Мелкие волны плещут кругом, через края пена лезет в кадку. Дождь давно перестал, даль прояснела, но что-то белое летит над водой. Рои мух, пух? Что за мухи, когда зубы начинают стучать от холода, откуда тут взяться пуху? Снег. Никого и ничего. Тишина.

Под ногами опять хлюпает. Течет бочка, что ли? Она под легким колебанием воздуха наклоняется отвратительно, что же она сделает под порывом ветра? Не утону, понимаю, но—плохое удовольствие окунуться в ледяную воду. Сил нет терпеть. Как глупо мерзнуть, сидя в бочке над зыбучей глубиной. Бросить все? Рука уже тянулась к сигнальному рожку.

Вдруг где-то вдали прозвенел серебристый звук трубы.

А, летят. Забыто все: холод, снег, вода, бочка, все.

Бурно, оглушительно налетает лебединая стая. Свистящим ветром хлещут огромные крылья. То, что издали серебристо тешило слух, тут терзает его, орет железным лязгом.

Лебеди несутся так низко, что мне хочется привскочить в кадке, достать стволами ружья до животов с прижатыми черными лапищами. К чему же это? Невольная бессмыслица. А кадка от скачка, конечно, кувыркнется. Стрелять? Как-то чересчур странно выпалить в птицу, распростертую над самой головой. Нет, решительно снизившаяся стая исчезла лишь на миг, она вернется, сядет. Ага, уже трубят.

Фу-у! Метут ли воду распущенные хвосты, лапы ли, пробегая, шлепают? Волна встает и плещет, когда с налета в брызгах плюхает пернатая громадина. Сидят лебеди. Бей? Нет, погоди, не разобрать, кто там на зыби живой колышется, а кто соломой набитый. Глупее глупого запалить в чучело. Но вздрагивают, отряхиваясь, хвосты, наклоняются шеи. Лебеди пьют.

Тогда гремят выстрелы. По всплеску картечи видно, как сеет град смерти дальнобойное ружье. Пять раз ударила скорострелка. Бьются, вытягиваются, замирают длинные пернатые тела. Лебеди встревоженно оглядываются. Они поражены, но сидят. Умницы, умеющие считать, не понимают, что случилось. И вдруг видят: а, вон оно плавает, откуда весь этот ужас. Тогда с диким, страшным криком взметывается, исчезает лебединая стая. Подплывает лодка и, собрав изумительную добычу, принимает из бочки мокрого насквозь, полумертвого от холода, но вполне счастливого стрелка.