Текст книги "Лесной шум"

Автор книги: Евгений Дубровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

ФАТЬКА-ГЕРОЙ

Полное имя собачонки Фатима. Хозяев у нее много, и все кличут ее по-разному: Фатимка, Фатишка, Фатька.

Тот, кто больше всего занят Фатимкой, Димка, прожил на свете всего четыре года. Язык у него еще заплетается, не все буквы выговаривает и потому свою собаку Димка зовет: Хватька.

Они вдвоем, Фатима и Димка, находятся при всех домашних делах и полевых работах. Фатима всюду сует свой нос, все нюхает, часто лает. Повидимому, для нее нет разницы между овцой и коровой, курица или гусь ей все равно. Собак она не может видеть равнодушно: визжит, рычит, бежит драться.

Димке любопытно все. Но больше всего его интересует лошадь. Как она фыркает, когда ест, как слушает: то одним ухом водит, то другим. А хвостом обмахивается со свистом, точно веником. Серко возит бочку с водой, телегу, дрова, тащит по полю плуг. Не пересчитать, сколько работы делает лошадь. Самое удивительное животное!

За обедом Димка вдруг выпалил:

– Запрягать Хватьку буду.

– Во что? – спросила мать. – Повозку-то собачью трудно достать.

– Ты не вздумай верхом на Фатимку сесть, – сказал отец, – она маленькая, ты, тяжеляк, ей спину сломаешь. Погоди до зимы, тогда салазки пристроим.

Димка покраснел и замолчал. По правде сказать, он пытался оседлать свою собаку, но та вырвалась, опрокинула мальчишку и убежала.

Со сбруей тоже плохо. Не только ремешка какого-нибудь, веревки никто не дает на собачью упряжь. Только смеются. Однако Фатька скоро прибежала в просторном ошейнике.

– Это зачем же мочалки на собаку наверчены?

– Хомут, – объяснил Димка. – Хватька, тпру-у!

Собачонка подбегала и, виляя хвостом, покорно становилась около своего повелителя. Димка кричал на нее, как на лошадь, подносил ей для питья пустой бурак и помирал со смеху, когда Фатька, ничего не найдя в берестяном ведерке, фыркала и трясла ушами.

Во время сенокоса на лугу после закуски у костра Димка закричал:

– Эй, Хватька, пошла сюда, давай ноги!

Фатька подбежала. Димка взял ее задние лапы, приподнял и басом приказал:

– Но-о-о!

Собака пошла на передних лапах, двигая задними в руках мальчишки и помахивая хвостом перед его носом.

– Это еще что? – даже завизжали сестры. – Куда вы это? Ха-ха-ха!

– За сеном поехали, – важно ответил Димка.

Под общий хохот они удалились, – собака, идя почти вниз головой, а Димка, действуя ее задними лапами.

Что ж делать, приходится изобретать когда хочется ездить, а ни лошади, ни повозки нет!

По словам Димки, он на Хватьке ездит за покупками в город, пашет, боронит, возит снопы. Для тех, кто игры не знает, вид один: собачонка идет на передних лапах, а задними управляет Димка.

Фатиме все эти работы также представлялись одинаковыми и не очень нравились. Она понимала только, что надо ходить на передних лапах: Димке для чего-то нужна такая забава. Когда игра ей надоест слишком, ничего не стоит выдернуть свои задние лапы. Огорченный кучер валился на землю, а собачонка убегала. Ссорились они не надолго. Снова слышен крик:

– Хватька, давай ноги!

И опять едут за водой, за песком, за всем, что вздумается Димке.

Очень скоро не только свои домашние, но и соседи перестали обращать внимание на такие поездки. Прискучили они и Димке. Пошутили и будет.

Фатима, вероятно, осталась довольна: попробуйте-ка походить этак вниз головой. Тоже удовольствие.

Но Димке нравится, что его собака все-таки вроде лошади. Он продолжает понукать Фатьку по-лошадиному, кричит ей «тпру». И та бежит, останавливается, как требует приказ.

За брусникой идут друзья, Димка со своей Хватькой. Жарко, душно. Тяжко пробираться через обсохшие кочки. По мху еще трудней ступать, точно в подушке вязнут ноги. Пить страшно хочется. Грязи много, она коричневая, гадко пахнет, а воды нет. Вот на вырубке сейчас за дубовым пнем в яме ключ холодный, прозрачный. Мамка не велела к ключу в промоину лазить, говорит: утонешь. Да что такое, там весь прудик-то с кадушку величиной, какая там беда. Конечно, можно напиться в припадку из ручейка, сверкающего маленькой струйкой по песку между корнями. И собачонка тоже там полакает. Только это нисколько неинтересно. Лучше зачерпнуть ведерко, поднести, как лошадке, и сказать по-папиному:

– Го, го, Хватька, о-го-го-го!

Пушистая лошадка, повиливая хвостом, стоит тут же и внимательно смотрит, что делает хозяин. А мальчик тянется к кружку воды, блестящему в темной яме, и вдруг, – бух туда, только брызги полетели!

Собачонка даже залаяла от испуга.

Мальчишка, отдуваясь, встал. Ну, важное дело, окунулся: глубина небольшая, едва по грудь. Но вода холодна, как лед, и выбраться из нее невозможно. Ухватиться не за что, скользит обрывистый скат.

Побрыкался, поцеплялся мальчишка—нет, падает назад, нет сил вылезти. Завыла собачонка, видя, что дело не ладно.

– Хватька, – в ужасе закричал Димка, – беги домой. Зови папу. Ой, пропадаю!

Фатима, взвизгивая, заметалась туда, сюда, понеслась было к дому, но вдруг остановилась, бросилась обратно к промоине.

Пронзительным визгом там заливался Димка. Он все вспалзывал на глинистый край ямы и опять обрывался назад во взбудораженную воду.

– Ой, – хрипло визжал он, – ой, спасите, караул, мама, мама, ой, скорей. Тону-у-у!

Увидев собачонку, Димка перестал цапаться за голый берег и изо всех сил закричал:

– Хватька, пошла сюда. Давай ноги!

Собака спрыгнула в яму, подскочила по скату почти к воде, привычно повернулась хвостом к своему кучеру, и у мальчишки под руками очутились знакомые лапы, он их схватил. Тогда, напрягая спину, вцепляясь в скользкую землю когтями передних лап, Фатима потащила в первый раз в своей жизни груз.

– Но, но, но-о! – орал Димка.

Ему немного было нужно, лишь бы ухватиться за что руками, хоть чуть-чуть упереться ногой. Прокарабкался он, держась за собачьи лапы, шаг, два и выпустил их, пополз на своих четвереньках, вылез из ямы, стал на ноги. Поплакал со страху Димка. Гладил, целовал Хватьку. За ягодами не пошли. Домой вернулись.

– Что-то плохо высох, мокрый недавно был, – сказала мать, ощупывая Димку, – и в грязи весь вывалялся. Ну, признавайся, куда провалился?

Пришлось рассказать все происшествие, просить прощения за то, что лазил в промоину.

– Да как это ты, – перебивали рассказчика, – как же ты не пропал?

– На собаке выехал, – с важностью отвечал Димка, – у меня Хватька ученая.

Фатька махала хвостом, понимая, что говорят о ней.

ЛИСИЙ ВЫВОДОК

– Кузька, я лисицу с детьми видел. Вот чудно-то, – шепнул Федька брату, – на горушке у речки. Там нора. Четыре лисенка. Никому не сказывай, пойдем ловить.

– А не укусит?

– Еще что. К лисе не подойти, она убежит. Перед норой ползти надо, бревном лежать, не шевелиться.

– Ты так и лежал?

– Нет, я просто шел, а лиса играет с лисятами, как наша Жучка со щенятами. Я бултых на землю, да и уполз. А как свистнул, лисица шмыг—и нет ее. Смотрю, лисята в нору лезут под ольху. Пойдем, поймаем.

– На веревку?

– В мешок. В прошлом году меня дядя Трофим с собой брал, всему научил. Шестерых лисят выкопали, только те маленькие были, не смотрели еще.

– Да ну, слепые?

– Вовсе ничего не видят. С мышь каждый, только хвостики пушистые. И скулят таково тоненько. Дядя тогда пошел верши на щук ставить и меня с собой взял. Вдруг около промоины в березняке лиса. И в нору шмыг. Дядя меня за шиворот хвать, ткнул носом в землю, сам лег и мне кулаком грозит: нишкни, мол. Притаились. Лисица-то высунула морду, повертела носом и опять спряталась. Потом вылезла и стоит. Дядя свистнул, она как стрекнет в кусты и опять стоит. «У нее лисята тут, – говорит дядя, – махай домой, топор принеси, заступ да мешок. Во весь дух слетай. А я тут сторожить буду». Побежал. Топор и лопату принес, а мешок позабыл. Уж он меня ругал, ругал, дядя-то. Снял с себя рубашку, поклал туда лисят и принес всех. Ты видал, у него на цепях сидели?

– Видал. Федя, а на что нам лисята? Они злые, играть с ними нельзя.

– Какие тут игрушки. Шубка-то какая у Трофимовой Лизы из тех лисят вышла. Вот и мы поймаем лисят и на цепь посадим. Потом шубу сделаем.

– Ты все врешь, Федька. Как же он слепых лисят на цепь посадил?

– Экой ты какой. Он сначала их молоком кормил из соски, а как подросли, тогда каждого на цепочку к столбику. Рыбой кормил, морковью. Я сам видал.

– Ну, ладно, пойдем.

Вооруженные всеми нужными снарядами, подползли звероловы к замеченной норе и застали лисицу спящей со всей семьей на припеке весеннего солнца.

– Крой к норе, Кузька! – закричал, свистнув, Федька.

Лисица убежала.

– Затыкай чем попало дырку, все там, наши будут!

Сказано—сделано. Прочно забита нора обломками ветвей и песком.

– Тут, тут, – твердил опытный зверолов, – слышишь, как возятся да пищат. Копай!

Плохо помогает даже топор. Федька рубит изо всех сил. Корни, как железные канаты, протянулись, черные, узловатые. Тяжела работа. Взмокли землекопы.

– Федька, лиса! – крикнул Кузя, заметив, как внизу в кустах мелькнул рыжий хвост.

– Фью-ю! – отозвался Федька. – Бегай там, сколько хочешь. Сейчас в мешке будут твои лисята.

Вдруг смолкла подземная возня, не слыхать стало визга. Прыгает по узловатым корням топор, но все-таки рубит. Ковыряет плохо заступ, но проникает в землю. Открылся длинный узкий ход, точно кривая труба в глубь холма.

– Да куда ж они девались? – с недоумением твердил Федька.

Он лег на землю и приложил ухо к разрытой норе.

– Никого, – сказал он, вставая, – увела их матка-то. Ишь, хитрая. Значит, у норы снизу выход был. В следующий раз умней будем. Поймаем. Теперь надо домой итти.

ЗА НОЧНЫМ ВОРОМ

Гряда имела такой вид, будто ее разрыли свиньи.

– Мало тебе твоих лягушек, – с досадой говорил Трофим, – морковки ему давай. Я те всыплю закуску, полосатая морда.

– Кого это ты так? – спросил Федя.

– Барсук шляется. Видишь, наследил. Теперь весь огород испортит, коли не убить бесхвостого подлеца.

– Разве у барсука хвоста нет?

– Есть, только маленький. Он и сам невелик, с Жучку нашу, на ногах низкий, да здорово толст.

– Я на такого вечор у оврага наскочил, – обрадовался Федя. – Как фыркнет из куста, как хрюкнет, я бежать. Думал, медвежонок.

– Он самый, барсук. Со мной пойдешь, Федя, покажешь, где встретил.

– А нам можно?

– Пойдемте с уговором: в собачью работу не мешаться.

Мальчишки переглянулись. Это что же за работа? И какие собаки?

– Нашим собакам, – добавил Трофим, – с барсуком не справиться. Я злых достану. Те его из-под земли выкопают.

Всю ночь шептались ребятишки. Ух, мастер Трофим на охотничьи дела. Уж он добудет псов-великанов, чтобы задавить зверя.

Чуть свет ребята стояли у избушки в огороде. Трофим вышел с ружьем, ворча:

– Ночью бы притти. Проспали. Теперь барсук в норе сидит. Ну, да ладно. Макс, Шельма, фью-ю!

Из сараюшки выскочили две мелкие собачонки.

Мальчишки опять переглянулись. Вот так великаны-псы: чуть побольше кошки, длиннохвостые, на кривых лапах. Морды у них щучьи, но совсем не злые собачонки, ласкаются, руки лижут, шерсть гладкая-гладкая.

– Это таксы, – объяснил Трофим, – на барсука спецы. Федя, бери заступ. Костя, тащи топор. Кузька-карапуз, неси лучину. Слышь, ребятки, к барсуку не соваться. Царапнет когтищами, беда. Федя, веди.

Мимо лесной сторожки спустились к оврагу.

– Вот тут, – шепнул Федя.

Черная Шельма остановилась, ощетинилась, зарычала. Рыжий Макс подскочил, повертел носом и, взвизгнув, бросился вперед.

– Шарь, шарь собачки, – закричал Трофим, – ищи, тут он ходит, вор!

Трофим побежал между кустами туда, где слышался яростный лай. Собачонки около пня рылись так, что земля комками летела у них из-под лап.

Вдруг Макс исчез, провалился. В тот же миг из-под земли раздался глухой грозный вой, послышался жалобный визг собаки. Показался из норы повисший рыжий хвост. Макс вылез, пятясь, и сел, скуля и облизываясь. По морде у него текла кровь.

– Влетело, – сказал Трофим, – не лезь зря. Сначала посмотри, не сидит ли барсук мордой к выходу. Вот он тебе и дал гостинца передними лапами. Федя, копай, где Шельма тычется носом. Прямо вниз трубу делай. Шельма оттуда его пугнет. А не то придется костер класть, дымом выкуривать.

Едва собачий лай вслед за лопатой проник в глубину запасного выхода, из норы выскочил серый зверь, опрокинул Макса и побежал, сердито хрюкая. Макс вскочил, догнал его, схватил за заднюю ногу. С лаем подскочила Шельма и ухватила за другую лапу. Барсук вырвался, сел. Он поворачивался неуклюже, но так проворно размахивал передними лапами, что обе собаки только прыгали вокруг него с лаем.

Стукнул выстрел.

Барсук ткнулся полосатой мордой в землю. Лапы его еще дергались, но уже не были страшны, и собачонки смело держали зверя за его короткие уши.

СТАРИКИ

Их ругали и били не более обыкновенного, но есть им перестали давать совсем. Положение определилось, хотя и неприятно, но вполне: им оставалось уходить из опустевшей, обнищавшей усадьбы. Они скулили по крестьянским дворам, выпрашивая поесть, пытаясь стянуть что-нибудь. В них летели поленья, палки, камни. Шляются тут, дармоеды. Брысь, чтоб вам передохнуть, калечь несчастная!

Увы, это звучало истиной. Они были стары, явно никому ни на что не нужны, и их гнали отовсюду.

Верный—огромный серый выборзок—пугал уже своим видом: корми этакую орясину! Челюсти он имел такие, что мог загрызть лошадь, был зол, угрюм и глуп. Другие двое ростом не поражали, но вид их также доверия не внушал.

Шарик, пестрый, лохматый дворовый пес, почти ослеп от старости: одним глазом он не видел вовсе, на другом также разрасталось бельмо. Слышал он плохо. Лапы у него на бегу заплетались, и задом он очень странно и смешно дрыгал—следствие удара, не то апоплектического, не то дубиной по спине. Но чутье он каким-то чудом сохранил великолепное. И оно заменяло ему зрение, слух, все—за исключением лап, разумеется.

Маленькая желтенькая шавка Плитка всю свою жизнь считалась дурой и не без оснований: пустолайка и больше ничего. Но то, что было ее пороком, за что она потерпела не мало ругани и пинков, – ее звонкий, как колокольчик, лай, – это в крайнюю минуту неожиданно и сослужило ей службу.

Как они выработали план совместных действий, как обменялись мыслями? Понять было нельзя, но отрицать напрасно: это повторялось много раз, на глазах у сотни свидетелей.

Они все трое шли в лес. Дубина, орясина—как там угодно—Верный, зная, что, как бы он ни искал, все равно ничего не найдет, твердо и спокойно усаживался на опушке. Двое других углублялись в чащу. Полуслепой Шарик, дрыгая, заплетаясь и качаясь, кое-как пробирался по тропинке, нюхал, фыркал, вздыхал. Около него молча трусила Плитка. Дура, так дура. Важное дело! Живут и дуры, не всем умными быть. С дуры нечего и спрашивать: она даже не принюхивала, не искала, а только вертела коротеньким хвостиком. Вдруг Шарик взвизгивал, взлаивал хриплым, задыхающимся голосом раз, два: больше он не мог. И в тот же миг пронзительно звенел колокольчик пустолайки:

– Нашли! Вот тут он прошел, косой. Ай, ай, ай!

– Вот мы его сейчас. Ай, ай, ай!

Лопоухий русак, заслышав визгливый яростный лай, кидался бежать куда попало.

– Тут, тут прошел. Ай, ай, ай!

Эхо откликается на проклятый колокольчик во всех закоулках леса, зайцу кажется, что отовсюду на него бегут собаки. Сломя голову несется косой в тихое поле, выбегает на опушку. Цоп! Как пуля вылетает горбатый серый выборзок, щелкают страшные челюсти, и заяц вместе с собакой катятся клубком по земле.

Верный не успевает съесть еще и половины зайца, как, заплетаясь и задыхаясь подоспевает Шарик и подскакивает, заливаясь лаем, Плитка. Верный рычит, но дает и им есть: как ни глуп, как ни зол, а понимает, что вместе работали.

– Охотнички-то наши опять за добычей пошли, – говорили крестьяне, кивая на Верного, сидевшего серой грудой в опушке леса. – Как-то они зимой изворачиваться будут?

Зимой… Ну, зима им, трем старикам, ничего не готовила, кроме смерти.

Р Ы Б А И К Р Ю Ч О К

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Не следует искать в этой книжке сколько-нибудь правильного руководства к рыбной ловле. Юный рыболов, несомненно, найдет здесь ряд могущих пригодиться указаний, вытекающих из опыта жизни, но наставлений—никаких.

Обычно книга является плодом «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Про эту книжку и того нельзя сказать. Наблюдения, послужившие для нее основой, всегда были очень горячи; взрыв чувств скорей, чем «умственные» наблюдения. А сердце… Нет, оно не дало ни одной горестной заметки. Какое горе у рыбака-любителя! Упустил крупную рыбу, зацепил, спутал подпуск, оборвал леску, сломал удилище, вывалился из лодки, промок под дождем. Так ведь все это пустяки. Все такого рода несчастья очень скоро превращаются в приятные воспоминания.

Всегда радостно бьется рыбачье сердце, нет горечи в его волнениях. «Рыба и крючок», не имея в виду научить кого-нибудь чему-либо, ставит единственной своей целью собирать обрывки разрозненных впечатлений, показать их так, чтобы каждый читатель рыбак, пережив прочитанное, сказал:

– Ну, да, Лесник этот половил в свое время в разных местах всякой рыбы. Видно, любил это дело Лесник.

Больше от этой книжки ничего требовать не надо.

О РЫБНОЙ ЛОВЛЕ

Босиком, в одних штанишках в летнее утро на нитке подбросить уклейке муху, – вот, несомненно, лучшая рыбная ловля. Кроме коробочки с мухами при ней не нужно ничего, так как наловленная рыба надевается на кукан. Но как только рыбак отходит от семилетнего возраста, возникает вопрос о принадлежностях для рыбной ловли.

Что необходимо иметь рыбаку для успеха его предприятия? Тем, кто намерен приступить к рыбной ловле в глухой деревне и готовить свои снасти дома, надо обратиться, как это ни странно может показаться, к… старым книгам. Незабвенные, полные неувядаемой поэзии «Записки об уженьи рыбы» С. Т. Аксакова содержат лучшие наставления насчет того, как заготавливать удилища и плести волосяные лески. «Запискам», конечно, лет девяносто. Кто уже ушел от такой простой жизни, стал поближе к городу, а рыбу будет ловить все-таки попросту в захолустной реке с корягами и зацепами, тому множество полезных сведений сообщит «Охотничий календарь», вышедший под редакцией Л. П. Сабанеева лет пятьдесят назад. Тоже не вчера. Что ж скрывать? Новейшие руководства по рыбной ловле, не имея достоинств тех старых книг, тянут из них каждое на свой лад и выходит неважно. Лучше уж обратиться к первоисточникам, тем более, что свойства дерева и конского волоса от времени не изменились.

Итак, на ловлю с цельным самодельным удилищем, с волосяной леской, сплетенной дома! Какой поплавок? Ну, это уже решительно не стоит делать самому: выйдет наверное дороже и также наверное много хуже. Поплавок, как и крючок, надо купить, сообразив, для какой ловли они предназначаются; относительно крючков на крупную рыбу необходимо заметить, что блестящий синим цветом крючок должен быть толст: в огромной его величине нет никакой надобности даже при пудовой рыбе, достоинство же крючка—не прорвать живую ткань, за которую он уцепился.

Нет смысла лить дома грузила и делать блесны: в течение зимы куда угодно пришлют дешевле и лучше, чем удалось бы сделать самому. А наспех все равно выйдет дрянь.

Для помещения добычи нужна садовня—корзинка, закрывающаяся пополам с каждого конца двумя крышками, прикрепленными у ручки корзины. Без сачка напрасно ловить крупную рыбу: она в девяти случаях из десяти уйдет. У рыбака должна быть сумка из двух отделений с карманом, сумка, если не кожаная, то брезентовая: в ней лески, поплавки, грузила, нитки, иголка, бечевка, непременно маленькие ножницы, спички, вся мелочь, которая не должна рассыпаться, ни промокнуть.

И все?

Н-нет. Тут возникает щекотливый вопрос, сколько может рыбак затратить денег на любимую забаву.

Выписка рыболовных принадлежностей из-за границы так хлопотлива, что, пожалуй, с ней не стоит возиться.

И эти принадлежности, в особенности английские, стоят безобразно дорого.

А если денег нет?

Тогда… Тогда остается устраиваться попроще, как кому удастся—по заветам старых книг, приняв великолепные альбомы роскошных принадлежностей лишь к руководству при определении номеров крючков и толщины лесок. Особенно смущаться не стоит. Ничего, ловят и форель на червяка. А на Мурмане преисправно таскают лососей. Про остальных же рыб и говорить нечего.

О РЫБЬЕЙ ЖИЗНИ

Чувствовать себя как рыба в воде… Эти слова издавна стали обозначать прекрасное самочувствие: бодрое, веселое, свежее.

А между тем рыбе живется уж вовсе не так хорошо, как оно со стороны кажется. Например, взрослому почтенному карпу, достигшему веса в три килограмма, лягушки в припадке полового извращения вцепляются в глаза. Кому это понравится? Такому же карпу землеройка усаживается на голову и, хотя бы он нырял вместе с нею, гнусный всадник вгрызается безмолвному толстяку в мозг. Иногда на голову одного карпа усаживаются сразу два нахальных зверька, но самочувствие карпа оттого едва ли становится лучше.

В пруде, где разводят форелей, их обычно кормят чем-то вроде мясного фарша, нарочно для того заготовляемого не без разных хитростей. Однако бывают такие времена, что и людям-то попросту нечего есть, какой уж там фарш для рыб. И вот привыкшей к казенному содержанию форели приходится самой промышлять, как бы не околеть с голода. Понятно и простительно в таких обстоятельствах даже красавице-рыбе проглотить какую-нибудь дрянь, но беда в том, что в течение ряда лет все усилия, все заботы, все ухищрения были устремлены на то, чтобы в пруде не существовало именно никакой дряни. Вода чиста совершенно, по верху решительно ничего не плавает, и мухи, любительницы дряни, не вьются грязными роями над прозрачным зеркалом. А того, что лежит на дне, форель не изволит кушать: такой от природы ей дан характер. В столь трудном случае, когда совсем нечего есть, остается закусить лягушонком, благодаря судьбу за то, что эта четырехлапая порода прыгает и плавает везде, где есть какая-нибудь вода. Оказывается, лягушечья кость, тонкая, нежная, мягкая, ничуть не похожа на рыбью: эта даже грубая, толстая, колючая переваривается без остатка, а лягушечья предательски остается в желудке целиком. После полдюжины проглоченных лягушат—где же их там натощак считать, всякий понимает! – положение в животе форели становится странным, затем трудным и наконец угрожающим. Остатки проклятых лягушат распирают внутренности, продырявливают бока, и красавице-рыбе, увы, ничего не остается, как жалко и мертво всплыть брюхом кверху. Вот вам и красота форельей жизни, вот вам и благополоучие.

Рыбье хладнокровие опять-таки давно вошло в поговорку. Несомненно, кровь рыбы холодна, но это не значит, что сердце, которое гонит холодную кровь, лишено чувств, бьется всегда тихо, ровно, не сжимается волнением, не трепещет от сладостной муки любви. Какой плеск, какой шум, какая бешеная пляска у рыб при метании икры! Пожалуй, их достаточно для засвидетельствования избытка чувств, ведь нет же необходимости непременно пищать, вздыхать, стонать от страсти. Иной лосось сквозь сотни смертей плывет из моря тысячи километров для того, чтобы на песке неведомой речонки посеять зачатки своих будущих поколений, которые, быть может, к тому же погибнут, не успев даже выклюнуться на свет. Один процент удачного выхода мальков из икры считается в рыболовстве успехом, девяносто девять процентов икры погибает, на воле же дикой икры гибнет еще больше.

Ну что ж, поплескались да расплылись кто куда без мысли, без чувств, без волнений. Конечно, не следует предполагать, что, выметав икру, щука плачет в беспокойстве о судьбе каждой из десяти тысяч ее икринок. Но что-нибудь гонит же огромную рыбу из глубины реки ползком пробираться по узкому протоку на такую мель, где видна ее толстая черная спина. Скопа, белохвостый орел, прилетит и вцепится когтями в эту спину, человек выстрелит в нее из ружья—старая щука все это по долголетнему опыту знает, может быть, не очень отчетливо, но знает и все-таки на мель ползет и спину выставляет.

В реках, впадающих в Тихий океан, можно видеть*, как огромные рыбы, отыгравшие праздник любви, развешаны водой на корни, на выступы прибрежных камней. Они живы, все эти кеты и горбуши, но они выпустили такой заряд энергии, истратили такое напряжение сил, что не могут хотя бы чуть-чуть пошевелить плавником. Их подберут хищники, они засохнут и сгниют заживо, если не подоспеет, поднявшись, подхватить их и унести дальше следующая волна, – не все ли им равно: они сделали главное дело своей жизни.

Как бы там ни было, у рыб нет никаких забот о семье? Оказывается, и это не так. В теплых водах Дальнего Востока водится маленький сом; его самка мечет самую крупную икру—величиною с лесной орех каждая икринка. И бедный сомик-отец получает такой орешек в рот. Сколько отцов, приблизительно столько и орешков. И без отказа: вертелся тут, ухаживал—где вас там разбирать, – отец или не отец, – получай орешек. Мальчик или девочка у него там во рту родится, будет ли дитя любить своего папу, сомик, надо полагать, о том не мечтает, но самоотверженно не ест все время, пока из икринки не выклюнется новая рыбка, и бедняга доходит до полного изнеможения, иногда до смерти: случается, что новый сомик выклевывается на другой день после того, как околел чрезмерно любящий родитель. А мамаша в это время плавает где-то далеко и знать ничего не хочет ни о своих супругах, ни тем менее о своем потомстве. Частенько так бывает, да, да.

Сколько мелких, почти незримых паразитов, сосет кровь рыб, таких свежих, чистых всегда—не правда ли? – вымытых в воде.

В жабрах карася, леща живут особые клещики. Широкие толстяки ленивы, но едва ли они спят спокойно, если их за то, чем они дышат, день и ночь грызут, грызут отвратительные паучки. Иногда другие не менее гнусные клещи вцепляются в чешую по широким серебристым бокам. Тогда по рыбе идут белые мутные пятна, глаза рыбы также мутнеют, белеют и—делать нечего—без жалоб, без стонов кувырк кверху брюхом и… куда-то по течению, пока не подберет ворона. Скользкий пестрый налим почти всегда богато обеспечен глистами, иногда ленточными, весьма не безразличными и для человека. В прославленной налимьей печенке часто бывают камни. Во внутренностях разрезанного пополам сига, отличавшегося, повидимому, прекрасным здоровьем, вдруг оказываются какие-то блестящие пузырьки, похожие на жемчуг. Опытная хозяйка спешит выбросить покойного владельца таких драгоценностей и—правильно: это едва ли не те жемчужины, что губят рогатый скот.

Перечислить рыбьи болезни много трудней, чем описать всю человеческую хворь. Еще трудней перечислить рыбьи напасти, указать, кто из живущих рыбе не враг. Всякий старается ее по крайней мере поймать, а большей частью и съесть. Лягушка, беззубое ничтожество, и та пытается проглотить карпа: удостоверено фотографией.[1]1
  Фотография удостоверяет непоколебимо.


[Закрыть]

Нет, чувствовать себя как рыба в воде, – это еще далеко не идеал счастья. Надо на такое самочувствие взглянуть с рыбьей точки зрения, тогда, может быть, оно совсем иначе покажется.