Текст книги "Лесной шум"

Автор книги: Евгений Дубровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

– Ворель! – подмигивая, объясняет Анти.

Сам понимаю. Кругом форель, а делать нечего. Никогда в жизни не чувствовал себя так глупо: не в состоянии оторвать рук от чудовища. Голова свежа, зрение ясно. Очевидно, что никак не утонуть в потоке, который мне едва по пояс, и не могу двинуть рукой! Анти в изумлении танцует кругом меня по камню и наконец, сам закидывает мою удочку. Цоп! Анти передает удочку мне. Форель прыгает в брызгах. Но руки у меня точно связаны, я могу двигать лишь их кистями: локти прикованы к бокам. Я очень скоро вытягиваю… шелковую рыбку, смятую поклевкой: форель ушла. Моя удочка закидывается вновь не мною, этакий стыд, на этот раз подматывается твердой рукою без передачи, и—с Анти шутки плохи! – форель прелестно трепещет в сачке. Тогда я усаживаюсь на камне, и—о, чудо! – руки мои мгновенно развязываются, я могу закинуть удочку как угодно, но я не в состоянии передвигаться ни в какую сторону, я точно прирос к проклятому камню! Я перехожу на берег—руки в тот же миг развязываются вполне, возвращаюсь на камень, и—опять почти недвижим. Учиться жить на камне среди стремительного потока некогда. А сидя размахнуться удачно двадцатиярдовой леской без всякого грузила очень трудно.

Проучившись усердно два года, я достиг лишь того, что, стоя на берегу, мог кое-как закинуть удочку нахлыстом. Надежду забросить ее хорошо с лодки, как запросто делал Анти, я оставил: для меня недостижимо в те короткие, слишком драгоценные минуты, какие оставались вообще на всю ловлю.

Рыба светлых вод на искусственную муху берет летом охотно, но муха должна упасть на воду так, как опускается в последнем содрогании умирающая бабочка. Когда, отыграв странно короткую жизнь, несется беловато-серыми роями поденка, они, хладнокровные жители этих светлых вод, безумствуют не хуже клязьменских лещей и судаков, они так же клюют наперебой, хватают жадно—только кинь как следует. В эту пору, оставив лодку, я с берега таскал их всех: сигов, хариусов, форелей, и малых и больших.

А лосось? Этот вопрос я поставил Анти после нескольких десятков форелей, выловленных так и этак в разные часы дня и ночи.

– Эй суймить! – подмигнув, отвечал Анти и тут же объяснил по-русски:

– Лакс не кусал.

Я знал, что лакс—лосось, но как же так? Неужели он никогда не кусал? Вот странная рыба. Кто-нибудь как-нибудь ловит же этого самого лакса?

Корзинка прелестных форелей, роскошная добыча, так недавно еще наполнявшая гордостью сердце рыбака, перестала удовлетворять, в ней чего-то нехватало.

В теплую душную ночь, когда растрепанные облака, угрожая дождем, хмуро висли чуть ли не над вершинами прибрежных деревьев, Анти таинственно шепнул:

– Суймить. Лакс суймить!

Он взял из коробки и нацепил на мою леску темноголубую рыбку поменьше мизинца. В темноте темную приманку, такую мелочь по крайней мере десятифунтовой рыбе?! Но что спорить: Анти знает все. Мы скользим среди пенистых зыбей.

– Лакс, лакс, лакс! – вдруг шепчет Анти.

Ну, на этот раз он врет. Его рысьи глазки как-то увидели, что дрогнул конец удилища. Да, поклевка, но это мелочь какая-то схватила, полуфунтовая дрянь. Что могло бы это быть ночью?

– Лакс, лакс! – повторяет Анти. – Так делай!

И поднимает стоймя весло, показывая, как должно поставить удилище. В тот же миг катушка «вжикает», и половина лесы с нее стремительно сдергивается куда-то в темную воду. Лакс? Не камень ли?

Кругом нас с плеском несутся пенистые струи. Анти гребет равномерно, сильно, но лодка стоит, удилище согнуто неподвижно, за леску тянет неподвижный тяжкий груз. Камень, камень! А что, если попробовать смотать немножко? Катушка вертится, глухо звуча, и медленно толстеет в стальных ее стенках. Странно. Камень, надо полагать, не мог бы сдвинуться с места. Или это лодка к нему приближается? В-ж-ж-и! Точно лошадь рванула за лесу, из дуги в кольцо согнула удилище и мгновенно унесла в глубину гораздо больше лесы, чем я намотал. Теперь и я понимаю: это он, лакс! Если он рванет так еще раз, то у меня на катушке ничего не останется, и леска тогда лопнет. Но удилище слегка выпрямляется, и я сматываю, выигрывая ярд за ярдом возможность нового сопротивления. Опять «в-ж-ж-и!» на этот раз покороче, я снова сматываю на этот раз побольше.

Подбираются ли лохматые клочья облаков, проглядывает ли где-то солнце, я не знаю. Я, начиная изнемогать, чувствую только то, как кручу катушку, силясь держать удилище стоймя, а он продолжает его гнуть, все тащит леску в глубину. Вдруг блестящая полоса длинной искрой пронеслась в просветлевшей воде: то сверкнул голубой бок лосося. Он вылетел на поверхность, слегка подпрыгнул, тяжко бухнул в брызгах обратно, рванул раз, два, три и перевернулся вниз спиной. Лодка к нему подскочила, Анти перегнулся за борт и коротким багром подцепил великолепную рыбу.

– Лакс! – торжественно подтвердил Анти. – Карош: кило куус.

Это значило, что лосось весил пятнадцать фунтов: опытный взгляд ошибся только на один фунт.

Такие сражения повторялись много раз, не всегда заканчиваясь моей победой, – случались и поражения. Малейшая невыдержанность, торопливость, неправильная постановка удилища, задержка в спуске лесы, когда лосось, уже плававший вниз спиной, вдруг опять бросался вглубь, и—из-под лодки только гнусно вытягивался обрывок лесы: остальное исчезало в пенистой бездне водопада.

Однажды в десятом часу утра, в бесклевное вообще время, среди речной глади вдали от водопадов, на крупную щучью рыбку я поймал трех лососей беспрерывно одного вслед за другим. Борьба с последним продолжалась три четверти часа. Когда он всплыл побежденный, я склонился за борт, чтобы самому схватить багром, скривил слегка удилище, он рванул, сломал его верхнее колено, но больше сил уже не имел—я все-таки взял его. У меня был запасной наконечник для удилища. Очевидно, лососи стадом переходили тут реку. Продолжать ловлю? Но я в счастливом изнеможении сказал Анти:

– Вези домой. Больше не могу.

Это был самый крупный мой лосось, в двенадцать килограммов, средний же размер обычно пять-шесть килограммов. Зимой тот же лакс—длинная, несуразно тонкая, бесцветная рыба. Приманку—соленую рыбку—он хватает жадно, зацепившись, не сопротивляется и вяло идет к лодке. Лосось ли это? Он, но тусклый, бледный, жалкий, обессиленный икрометанием, истощенный какими-то гадкими червяками, присасывающимися к нему в это время. Отдохнувший, отгулявшийся, откормившийся к лету лосось своей могучей красотой затмевает даже прелестную попрыгунью—форель.

Во внутренностях лосося, удивительно маленьких для такой большой рыбы, никогда нет ни зеленых, ни черных оттенков с гадким запахом, он не набивается какой попало дрянью. Самая чистая рыба лосось, гласит кухня, ставящая лососину непоколебимо на первое место. Рыбак согласен с таким отзывом. Он горд им, но смотрит на дело по-другому: ему дорого могучее сопротивленидлинная, несуразно тонкая, бесцветная рыба. Приманку—соленую рыбку—он хватает жадно, зацепившись, не сопротивляется и вяло идет к лодке. Лосось ли это? Он, но тусклый, бледный, жалкий, обессиленный икрометанием, истощенный какими-то гадкими червяками, присасывающимися к нему в это время. Отдохнувший, отгулявшийся, откормившийся к лету лосось своей могучей красотой затмевает даже прелестную попрыгунью—форель.

Во внутренностях лосося, удивительно маленьких для такой большой рыбы, никогда нет ни зеленых, ни черных оттенков с гадким запахом, он не набивается какой попало дрянью. Самая чистая рыба лосось, гласит кухня, ставящая лососину непоколебимо на первое место. Рыбак согласен с таким отзывом. Он горд им, но смотрит на дело по-другому: ему дорого могучее сопротивление лосося, его стремительно-упорная долгая борьба после осторожной поклевки. Пудовый сом, схватив крюк с тухлым мясом, грубо тянет за веревку—ну, что тут разговаривать? Тащи, выволакивай желтобрюхую безобразную скотину. А когда серебристый богатырь-красавец лосось, уколотый ничтожным крючком, несется с ним в глубину, – нет, тут остерегись, подумай, рыбак, сообрази, как не упустить своего счастья. Лосось для рыбака—это высший порыв страсти, восторг, мечта!

У Х О Л О Д Н Ы Х С К А Л

СМЕРТЬ ЛЕБЕДЯ

Проходя со мной по льду заводи над теми местами, где летом мы ловили окуней и щук, Анти считал своим долгом топнуть ногой и сказать:

– Хилья пайка. Ругой места—фрр!

Это повторялось столько раз, что я в конце концов привык понимать: здесь тихое место, и потому вода замерзает, а там… Ну, там небольшие, но сердитые волны вечно прыгали и плескали так, что, поездив по ним часа два, я не выдерживал и кричал:

– Хилья пайка, хилья пайка!

Итак, мы плаваем. Анти, мерно покачивая веслами, почти спит, я жду поклевки. Зимняя ловля скучна. Окунь и щука не берут вовсе, форель, лосось хватают редко: они истомлены нерестом, хворают и, схватив, сопротивляются вяло. Но лучше плохая ловля, чем никакой, и зимой мы все-таки ловим. Пробуждение весны чувствуется по очень слабым, почти неуловимым признакам. Среди льдов, висящих то синими, то желтыми громадами по гранитным берегам никогда не замерзающей реки, из леса, покрытого еще не тронутым саваном снега, вдруг слышится странный, не лишенный приятности, булькающий звук—точно палкой по жестянке, наполненной водой.

– Варрис мальчик работай! – объясняет на мой вопрос Анти.

И, видя мое недоумение, добавляет, указывая на пролетающую ворону:

– Варрис.

Ах, вот кто такой варрис: очень приятно.

Тут таинство слов объясняется: ворона в клюве держит ветку, усаживается почти на вершину ели, где висит гнездо, и, положив ветку, булькает. Вон оно что: починка гнезда, семейные заботы, намерение вывести маленьких. Кто мог бы ожидать таких нежных звуков в голосе вороны?

– Большой белый утка, – подмигивает Анти в сторону водопада, – хочешь риляй? Ха-ха. Утка так делай! Прочь делай!

И он размахивает руками, показывая, как улетают птицы. Смех же его очень обидно относится к охотнику, который остается ни с чем.

Да, мы подъезжали уже раз десять к стадам пролетных лебедей, и «большой белый утка» каждый раз «прочь делай». Я от дроби перешел к пулям, заказывал особенно дальнобойные патроны, прострелялся в пух и прах и сложил оружие. Безнадежно недоступны дивные птицы! Вот сейчас лебединое стадо играет у водопада, там, где у самого стремени почему-то есть кусок зеркальной глади. Отчетливо видно лебедей в ярком свете безоблачного дня. С резким криком они носятся над водой, присаживаются, плещутся, поднимаются и опять кидаются в воду.

– Риляй! – поддразнивает Анти.

Мы плаваем довольно мрачно. Поклевки нет. Анти, убедившись, что никакого развлечения не будет, почти спит, я стараюсь не смотреть на лебедей. Но крик их долетает сквозь шум водопада, и… и… не могу я на них не смотреть. Вот сейчас они поднимутся с воды, затрубят точно в серебряные трубы и жемчужною цепью потянутся в лазурной вышине. Вдруг все свершается наоборот: лебединое стадо, отыграв, вытягивается вплавь к берегу, плывет, плывет и исчезает из глаз за выдавшимся с берега куском гранита—там, где сравнительно тихая, но все-таки незамерзающая заводинка.

«Если мне их не видно, то ведь и меня им не видать!»

– Анти, – командую я, впопыхах забыв, что русский язык ему знаком весьма призрачно, – лебеди заплыли в заводь. Ложись в лодку. И я лягу. А ну тебя к чорту, дурак! Неужели непонятно?

Анти таращит на меня глазенки в совершенном недоумении.

– Я так делай, – начинаю я кривляться, показывая, как я скрючусь, сложусь вдвое, сидя на корме, чтобы прийтись в уровень с краями лодки, – а ты так делай.

Анти, однако, не может, не смеет лечь: он должен не выпускать из рук весел. Следовательно, ему остается только отклониться назад, полусидя. Лодка поплыла по течению. Имела ли она действительно вид пустой, привыкла ли лебединая станица к ее присутствию? Лебеди не только не взлетели, но выплыли нам навстречу из-за камня и тут, в нескольких шагах от лодки, стали тяжело подниматься. Видны были их оранжево-огненные глаза, полные дикого ужаса. Я выстрелил, и один из лебедей, безжизненно свернув крылья, упал на воду. Лодка подскочила к нему, я схватил огромную птицу, обернулся с выражением своего восторга к Анти—и застыл от ужаса. Лицо Анти побагровело, шея надулась, глаза готовы выскочить. Он греб изо всех сил, но лодка не двигалась. Тут я понял: мы попали в водопад.

Как, смерть, сейчас? Нельзя, нельзя, это слишком ужасно.

Погибнуть так нелепо, даже без сопротивления. И, помимо моей воли, не зная почему, зачем, я закричал:

– Хилья пайка, Анти, хилья пайка!

Все силы, все желания, вся жажда жизни моего существа слились в этом крике.

Ответить мне Анти не мог. Он только захрипел слегка, рванул отчаянным усилием весла и в налившихся кровью глазах его сверкнула радостная искорка. Лодка прыгнула. Кругом с каким-то зловещим шелестом неслись пенящиеся струи. Еще удар весел, еще прыжок лодки. Ага! мы не стоим, мы, судя по камню, двигаемся чуть-чуть, но двигаемся против страшного течения.

– Ну, ну, ну! – орал я. – Анти, голубчик, еще разок. Хилья пайка, милый!

И вдруг лодка резко пошла вперед, она вырвалась из струи, увлекавшей нас к смерти. Через несколько минут мы высадились в заводинке, скрывавшей лебедей. Еще задыхаясь, Анти много и громко говорил мне что-то по-фински: вероятно, то же самое, что я спешил высказать ему по-русски. Не хотелось нырнуть, говоря вкратце и на общем языке.

– Хилья пайка! – заявил Анти, вдруг скрючившись от смеха. – А, хилья пайка парэмпе!

Я также смеялся, повторяя непонятные слова, из них одно новое. Что могло бы оно значить? Ах, какой восторг эта жизнь!

Над нами в лазурной вышине, сверкая белизной, кружились лебеди, и звенящий их крик издали звучал нежно и печально. Они упорно не улетали. Убитый лебедь лежал на снегу и—странно—был белее, чище снега.

– Кило десять и кило пять, – сказал Анти, взвесив на руках огромную птицу, и для пояснения трижды сжал и разжал пятерню. Он ошибся только на три: лебедь весил восемнадцать килограммов.

– Ну, неси! – обратился я к Анти. – Не бойся, штраф я заплачу.

Как я ни уговаривал, он лебедя не понес. Штраф, конечно, не его дело, нет, но… «ругой мужик увидит, тидно будет». Лебедей в Финляндии стрелять запрещено. Стыдно будет. Вот странное для русской головы соображение.

В гостинице народ более развращенный: там без всяких неприятных разговоров лебедя уложили в корзину.

– Большой белый утка, – хлопнул по ней, смеясь, Анти, – хилья пайка парэмпе!

Он подмигивал по-обыкновенному, но маленькие глазки его заглядывали глубже и значительнее, чем всегда, и мне была ясна связь мыслей между лебедем и странными словами, из которых два я бессознательно выкрикнул в страхе смерти. Теперь я их знал все три: «тихое место—лучше».

Угроза смерти жива всегда, она не забывается, не бледнеет от времени.

Но ярче даже, чем это жуткое ощущение близкой гибели, остался в моей памяти звенящий как будто укором крик лебедей, кружащихся в лазурной вышине.

ДРАКА С НЕИЗВЕСТНЫМ

Ило—мелкая черная собачонка на кривых желтых лапах. У нее смешно-длинные желтые же брови, рваное ухо и хвост кренделем.

– На чем поедем, – спросил я рыбака, когда мы собирались на рыбную ловлю, – где же лошадь?

– Ило гоняй, – спокойно отвечал рыбак и что-то сказал по-фински собачонке, вертевшейся около него.

Ило опрометью кинулся куда-то прочь со двора. Немного погодя на двор, позвякивая бубенцом, вбежала лошадь, а вокруг нее с веселым лаем прыгал Ило: пригнал.

В другой раз, вернувшись с рыбной ловли в полдень, я спросил молока. Рыбак пробормотал как будто те же слова. Ило убежал и пригнал корову много медленнее, но не хуже, чем лошадь.

Умный песик Ило, что и говорить, но на охотничью собаку нисколько не похож. И я очень недоверчиво встретил предложение приятеля-рыбака поохотиться на рябчиков с его собачонкой.

– Ило карош, – твердил Анти, заметив мое колебание, – Ило понимай, Ило так делай.

Анти треплет себя за ухо, хватает за горло, визжит, рычит, почти мяукает, задыхается.

– Кошку задушил Ило, что ли?

– Нет, – кричит, смеясь, рыбак, – вон оттуда ходит сюда такой!

Он кивает на лес, хлопает по дверце курятника, показывает, какие длинные когти, какой хвост.

– Такой курицу хватай, Ило кусай. Ухо больно, ай-ай-ай. Кровь лил, лил.

Какой же хищник приходил из леса, он ли напал на Ило или же желтобровый герой его прогнал? Рыбак не в состоянии объяснить. Он кричит непонятные мне финские слова, а Ило, слыша, что речь идет о нем, ходит, чуть ли не пляшет на задних лапах.

Мы прошли между грядами, перелезли через прясло огорода. Ило, шныривший перед нами, куда-то исчез. Дорога не широка, но удивительно чиста, тверда, камениста. Лес стал по обе стороны сплошной зарослью.

Вдруг тявканье собачонки донеслось из лесной глубины.

Анти остановился и снял ружье с плеча.

– Пю, – усмехнулся он, – вот, Ило карош: пю!

Что-то фыркнуло, встрепенулось.

В тот же миг рябчик, почти не махая крыльями, плавно пронесся через дорогу и исчез в зеленой чаще.

– Риляй, – кричал Анти, – ругой пю!

И выстрелил сам. Комок сырых перьев упал, безжизненно цепляясь между ветвей.

А я стоял с патронами в кармане. Мне не верилось, что так близко от дома, у самого огорода может быть сторожкая лесная дичь, и я шел с незаряженным ружьем.

– Риляй надо, – улыбаясь, но с упреком твердил Анти, запихивая рябчика в сетку, – Ило очень карош. Ило мэтсо гоняй.

– Ну это врешь, брат. Глухаря ему не достать.

Анти подбежал к сосне и стал на четвереньки.

– Ило так делай: гау-гау! Мэтсо так делай: пш-пш!

Он представлял, как собака прыгает, лает под деревом, а глухарь, вытянув шею, хлопает крыльями и шипит на собаку. Ну, да, я знаю, так делают с глухарем сибирские лайки, умницы-собаки, но такому криволапому песику, где же ему научиться. Не может быть.

Лес дышит могучим благоуханием. За его зеленой стеной, слышно, бьется огромная вода. Водопада не видать, но это его мельчайшие брызги донеслись сюда в румяной свежести утра или капли росы повисли на лапах-ветвях старых елей?

– Стоп, – тихонько командует Анти и торжественно поднимает руку, – мэтсо!

Собачонка взвизгивает где-то раз, заливается лаем и опять визжит.

– Стоп, – повторяет Анти, – смотреть надо.

Он уползает в чащу.

После промашки с пустым ружьем Анти не доверяет моей охотничьей сноровке, я это вижу. Что ж делать, прозевал рябчика, верно. Теперь все в порядке? Я готовлюсь подходить к глухарю, но выползает Анти, машет рукой, смеется.

– Баба-мэтсо, мама-мэтсо, мальчик куус, так делай!

Он вытаращивает глаза, надувается, пыхтит, хлопает руками, точно крыльями, изображая, как глухарка охраняет свой выводок. Он загибает один за другим шесть пальцев:

– Мальчик-мэтсо куус, понимай?

Ну, как не понять: шесть птенцов-глухарят. Что делать?

Стрелять не будем, только посмотрим.

Осторожно ползем под кустами, и тонкие их ветки брызжут, обильно стряхивая холодные капли. Все тихо. Слышно, как пчела жужжит. Где, около какого цветка вьется она на прозрачных крыльях? Это что? Как будто курица тихонько клохчет? Старая крупная клуха: басистый хриплый голос.

Вдруг что-то лопнуло, разорвалось, затрепыхалось в воздухе. То взлетела глухарка, за ней разом, стаей, резко поднялись ее молодые. И громкое квоканье встревоженной птицы слилось с каким-то воем, визгом, рычаньем, лаем. Анти вскочил, побежал, скрылся за деревьями, там грянул выстрел.

– Убил? Во что стрелял, где Ило?

– Опять такой, – орал Анти, мешая финские и русские ругательства, – Ило хватай, убежал! Сатана пергаля!

Он трепал себя за ухо, показывал, какие когти, какой длинный хвост у лесного хищника. Ило кого-то схватил или на него кто-то напал, когда он подбирался к своей добыче? Следов не найти в летнем лесу.

Мы постояли, послушали: молчит зеленая глубина. Пока мы выходили на дорогу, Анти рассказывал мне много, я понял мало. В рассказе, кроме показывания когтей и хвоста, часто повторялось название врага, не очень мудреное слово, но записать его было не на чем.

На дороге мы остановились, подождали. Тут откуда-то, как тень, вынырнул Ило и, виляя хвостом-кренделем, положил к ногам своего повелителя довольно крупного глухаренка.

– Вот, Ило все понимай, – гордо повторял Анти, – мальчик-мэтсо карош, давай сюда. Палякатарилла!

Это он благодарил свою собачку будто бы по-русски, чтобы и я понял.

Впрочем, Ило, не дослушав благодарности, убежал.

А с кем он, Ило, дрался? Я так и не узнал, дома у Анти спросить о том не пришлось. Но я думаю, что и тогда в курятнике ценой разорванного уха Ило добычу у врага отбил.