Текст книги "Очарование темноты"
Автор книги: Евгений Пермяк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 25 страниц)
Выйдя на улицу, Александр Филимонович встретил Родиона и прохрипел ему:
– Радуйся! Начался настоящий капитализм, без румян, без пряников и без очарованной темноты...
В том же кресле, что и Овчаров, Родион Максимович выслушал решение о своей судьбе:
– Мы оставляем вас с прежним окладом для справок и...
– Не затрудняйте себя, – перебил Родион, отвечая на том же языке, не дав перевести сказанное на русский язык, – мною получено назначение на казенный пушечный Мотовилихинский завод. – Родион встал. Сказал: – Имею честь, – и ушел.
Переводчик нагнал его и спросил:
– Кто же будет сдавать дела, господин Скуратов?
– Как можно сдавать отобранное у меня? Господин генеральный директор без стука вошел в кабинет и сел на мое место. Следовательно, моя должность и мои дела приняты им.
– Мы еще сумеем и успеем поговорить и договориться с этим скотом, – сказал генеральный директор, но сделать этого не успел. В его кабинет влетела среди бела дня фронтовая граната. Она послужила сигналом к волнениям.
Столько лет Шалая-Шальва была смирной, спокойной Шальвой, а теперь она ошалела и вышла из берегов.
Цехи опустели. Умолкли заводские гудки. Трубы больше не дымят. Погашена старая доменка. Там состоялось богослужение. Выздоровевший отец Никодим сослужил похожее и на молебен, и на панихиду. И не похожее ни на то, ни на другое.
Прикатила правительственная комиссия под председательством вице-губернатора. Выслушали рабочих представителей. Главным из них был старик Скуратов Максим Иванович. Он степенно рассказал, как было дело и что произошло. Хитрый седобородый дипломат сказал вице-губернатору:
– Ваше высокое превосходительство! Разве наши рабочие подняли руку на слугу государя императора, а не на его врага? Чей он верноподданный? Не лютых ли супостатов нашего народа? Литейный мастер Младек, родом чех, признал в нем вражью кровь. И господин Штильмейстер, будучи иноземцем, толкует то же самое. И переводчик его в «Лужке», охмелевши, выболтал, кто он есть, этот генеральный шпион. Так убил ли его кто-то из наших, а может, и из пришлых людей. Ане свершил ли суд праведный, какой вершат наши воины над ними, над супостатами матушки-Руси?
Вице-губернатору очень понравилось сказанное, благочестивым стариком, похожим на угодника, сошедшего с иконы древнего письма.
Два дня переговаривался с кем-то вице-губернаторский телеграфист, неизвестно с кем. Видать, не с губернатором, а повыше, а может быть, и вовсе высоко... На третий день вице-губернатор объявил от высочайшего имени: все Шало-Шальвинские заводы впредь именовать казенными, управителем коих назначается его превосходительство господин Шульжин Феофан Григорьевич...
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Перед отъездом в Мотовилиху Родион Максимович Скуратов зашел к Вениамину Викторовичу Строганову в «Гостиницу для всех». Он уже не жил в акинфинском доме, который приводился в порядок для встречи нового и старого управляющего Шульжина.
– Я пришел с вами проститься и рад, что успел до вашего отъезда закончить мое длинное письмо.
– Кому, дорогой Родион Максимович?
– Тому, кого и вы, Вениамин Викторович, теперь считаете живым.
Строганов промолчал.
– Я думаю, Вениамин Викторович, – продолжал Скуратов, не сводя с него глаз, – мы оба не ошибаемся в его здравии и благополучии, как и в его лондонском адресе.
– Если вам, Родион Максимович, известен адрес...
– Я понимаю, что вы хотите сказать... Но я не могу посылать это письмо почтой. Письма проверяются, и особенно идущие за границу. А у вас может случиться оказия. Я не запечатал письмо и приложил к нему копию для вас. Вы же записывали обо всем, что происходило в наших местах. Может быть, пригодится вам и мое письмо... А теперь разопьем самодельной медовой на прощание. Как-никак столько лёт прожили – и, кажется, ни одного разногласия...
Строганов обнял Родиона и поцеловал.
– Если бы я, Родион Максимович, умел не только записывать, но и писать, каким бы светлым и чистым я вас запечатлел...
Они распили отвальную и еще раз обнялись.
Оставляя на столе письмо и его копию, Скуратов сказал:
– Не беспокойтесь, Вениамин Викторович, если оно потеряется. Теперь пишущие машинки не новость. Любочка будет перепечатывать это письмо до тех пор, пока оно не дойдет до своего адреса... И если, чему я не верю, оно не дойдет до того, кто уже в самом деле не сумеет его прочитать, то дойдет до других людей, которым, может быть, тоже, как и вам, Вениамин Викторович, будет небесполезно знать о прожитом, в прогляде на будущее...
После ухода Родиона Максимовича Строганов принялся читать отчетливо и плотно напечатанное письмо.
Вот оно:
«Не называю тебя никак, потому что у тебя нет имени, потому что это письмо не только к тебе, но и к тем, кто похож на тебя, кто повторяет тебя или повторит.
Как жалок, труслив и бесстыден выдуманный тобою твой конец. Тебе, почитателю высоких трагедий, фокуснику усыпительных обманов, можно было бы изобрести что-то пофееричнее и подостовернее.
Ты же умел обольщать и очаровывать тысячи людей так, что и сам верил в свое обольщение, входя в него, как входит вдохновенный артист в свою роль и живет в ней, как в настоящей живой жизни.
Ты выжал из меня самые дорогие порывы моей души. Ты превратил мои знания в свою наживу.
Чем я отличался для тебя от каслинского самородка «Молчуна», от волшебника замков Кузьмы Завалишина, от замечательного литейщика Младека и от всех самоучек и образованных инженеров, которые в России и в своих странах не нашли применения рукам и талантам? Ты поражал их деньгами. Ты дорого платил им, но во сколько тысяч раз ты получал за это больше?
Вспомни, как озолотил тебя гравер Иван Уланов. Вспомни, как ты пользовался усовершенствованиями, начиная с веялок и кончая улучшением волочения, похищенного у твоего конкурента.
Рядом с тобой хищники, угоняющие плоты камского леса, – маленькие шакалы, дожирающие объедки лесных владык.
Если бы какой-то волшебник мог показать, из чего составились твои миллионы, то молоховский платиновый ужас показался бы крохотным жульничеством.
Ты обокрал не своего брата, такого же вора, а нацию. И тебя назовут грабителем все люди, которые будут читать это письмо, написанное не мною одним. Для этого у меня не хватило бы ума и знаний.
Ты всегда выглядел пекущимся о работающих на тебя. Я знал, что ты не совсем таков, но находил до последних дней смягчения, обеляющие тебя. В конечном счете ты был лучшим из зол в море капиталистического зла.
Таким, как ты, жизненно необходимо самообороняться заботой о тех, кто работает на них. Это не в их душе, не в их сердце, а в их шкуре и в их страхе борьбы за ее спасение.
Лучше получить шесть «рыбок» вместо семи, но получить, чем потерять все шесть и остальной улов. А к этому идет и придет жизнь.
Очарование шальвинской темноты легко далось тебе. Не для всех шальвинцев будет легким и скорым освобождение от твоих чар. Может быть, для этого потребуются годы. Кто-то захочет за таких, как ты, пойти в бой, пролить кровь и отдать жизнь. Ее уже отдала зачумленная тобою Мирониха, готовя расплату с Клавдием.
Ты очень любил слова «вдохновенный», «талантливый», «созидающий», «одаренный», «творящий». Я не зачеркиваю ни одно из этих слов применительно к тебе.
Ты был одаренным, созидающим, но во имя чего?
Наполеон тоже был талантлив и вдохновенно созидал каждый свой жестокий поход. Лишена ли была созидательной жестокости пыток святейшая инквизиция? И разве ее сила, как и сила Наполеона, не зиждилась на одержимости темнотой?
Тебе и таким, как ты, невозможно понять эти далекие сравнения с твоим маленьким «наполеонствованием»и узаконенной цивилизованной инкивизицией жестокой конкуренции. А между тем все они порождены ослепительной темнотой царящих и порабощающих.
А ты был темен, обучаясь выборочно, приобретая только те знания, которые тебе могли понадобиться как владельцу своих заводов. У тебя хватило образования, чтобы проглатывать невежественных «молоховых», таких же недоучек, как и ты, «потаковых», и не хватило ума, как только ты вышел на большую арену. Тебя проглотили знающие лучше, чем ты, «географию» капитализма и приемы его широкого порабощения. Но и они так же самозабвенно темны, не допуская, что, кроме
«географии» закабаления, есть еще история нарастающего раскрепощения человечества.
Для тебя исключено представить эго так же, как для черепахи – полет».
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Чтение письма прервал Клавдий.
Он благопристоен, наряден и трезв. Ему так же захотелось проститься с Вениамином Викторовичем.
– Не правда ли, сеньор, мы расстанемся друзьями? Я решил на прощанье вручить вам сувенир. Извозчик! – крикнул Клавдий.
Извозчик, стоявший за дверями, внес что-то завернутое в скатерть и по знаку Клавдия ушел. Клавдий готовил сюрприз. Это было видно по выражению его лица и по тому, как он говорил.
– После того, как самоубийца опозорил нашу династию, мне не понадобится и ее хвастливая летопись, а вам она, может быть, на что-то пригодится.
Клавдий развернул принесенное. Им был ларец с «Поминальным численником».
– Чем я обязан вам, Клавдий Лукич? – спросил Строганов, стараясь скрыть свое волнение и свое опасение за подвох, который можно было ожидать от Клавдия.
– Ровным счетом ничем, – ответил, широко и небрежно жестикулируя, еще более обрюзгший комедиант. – Разве только символической бутылкой «мадам Клико». Пятьдесят рублей. Можно и тридцать пять... Мама, извините, носит карманные деньги при себе, но прячет их там, куда не осмелится протянуть руку даже сын... Она стала изуверски скаредна. Ограбивший нас сэр, как вы знаете, отказал гроши, не достигающие миллиона ... Видимо, в последние дни его совесть заставила расплатиться за старую доменку, которую он получил от шулера Топова, не уплатив ему и франка.
Соря словами, Клавдий рассказал, что Калерия Зоиловна решила купить в Екатеринбурге небольшой особнячок, а он будет создавать опереточный театр.
– Ведь доменка-то моя. Моя, мистер Строганов, а не ее... Да зачем ей столько тысяч, когда вот-вот ей нанесет визит престарелая мадам с адамовой головой и косой в руках... Извините за наготу моих предположений, но зачем же принаряжать близость ее конца в одежды розовых надежд... Ба-ба-ба! Это что у вас в графине? Не наша ли уж родная шальвинская медовушка?
– Да! Коли вы, Клавдий Лукич, не пренебрегаете народными напитками, я буду рад, если вы ее допьете.
– Я всегда любил народ! Жил для него. Слагал ему свои песни... И теперь выпью за него.
Говоря так, Клавдий наполнил медовушкой бокал и опрокинул его, допив остатки через горлышко графина.
Строганов тем временем проверил, лежит ли в ларце «Поминальный численник». «Численник» оказался на месте.
– Вот вам пятьдесят...
Клавдий небрежно сунул деньги в карман жилета и сказал:
– Если вам что-нибудь будет нужно из старинных безделушек, я буду рад перевоплотить их в более необходимое для жизни человека...
Закрыв дверь номера на ключ, Строганов вынул «численник» и переложил эту тяжелую книгу на дно дорожного сундука. От Клавдия всего можно ожидать.
Окончание письма Родиона Строганов дочитывал в поезде, когда Шалая-Шальва осталась за Уральским хребтом.
«Я признаю, что собственность цепкая сила... Она бывает и сильнее жизни. Несправедлив тот, кто скажет, что тебе ничего не принадлежит в Шальве. Ты очень много работал. Ты не только перекупал и присваивал чужое, но и создавал свое. Ты продвинул фабричное дело, ты, конкурируя, заставил окружающих тебя фабрикантов улучшать технологию и облегчать труд работающих. Ты внедрил страхование. Какими бы целями ни руководился ты, «сахарными» или «пряничными», все же наглядно показал, что рабочие могут жить лучше и есть досыта. Ты по закону твоего же «равновесия» заслуживал вознаграждения. И ты что-то зарабатывал. Лично ты. Своим трудом. И все же при самой высокой оценке твой годовой заработок проживался не более чем в один день твоей семьей, теми, кто прислуживал ей, и всем, что создавало роскошь твоего дворца, переименованного в дом и остававшегося дворцом.
Ты пожинал и пожирал в тысячи раз больше, чем сеял и взращивал.
По законам частной собственности ты мог продать свои заводы и по фабрикантской нравственности мог предать свою родную Шальву. Но кому ты продал и предал этот кусок России? Кому?
Тем, кто со мной и с твоими земляками разговаривал через переводчиков? Тем, кто не торгуясь с тобой, бросил тебе жирную кость не за шальвинскую землю, не за прикамские берега, а за то, что лежит в недрах этих земель, о чем не знал ты, сверкающая вершина своего рода, а они прознали давно через своих геологов-лазутчиков?
Дай они тебе вдесятеро больше, они выплатили бы частичку из того, что принадлежит России.
Ты вор! Тебя бы теперь прикончила и Мирониха!
Во все времена, с каменных веков начиная, изменивший своей земле наказывался смертью! Ты мертв для нас! Ты сожжен в нашей памяти... Тебя нет... Тебя нет, хотя ты и есть униженно побежденный, через авантюрного Гущина, твоей женой. Ты теперь стал ее «будуарной принадлежностью», паразитически рантьерствующей на шальвинские миллионы, переведенные тебе при выгодном посредничестве того же Гущина. Сказал бы точнее, но воздержусь...
Пресмыкайся, пока пресмыкается! Но...
Но час придет, неизбежно придет возвращение всего созданного, добытого, воздвигнутого тем, труду которых обязано оно. И это неминуемо, как бы долго ни отодвигалось возвращение принадлежащего всем и захваченного немногими, убежденными, что это принадлежит им. Принадлежит только потому, что так утверждают ими же написанные законы.
Если до тебя не дойдет это письмо, оно дойдет до тех, кому вынужденно придется затемнять порабощение «равновесиями» и придумывать различного рода «гармонии», которых нет и не может быть в мире очарования темноты.
Впереди свет! Впереди солнце!
Р. и другие...»
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Вениамину Викторовичу не довелось превратить свои черновые наброски в задумываемый роман-сказ, роман-притчу.
Он завещал это сделать тому, кого привлекут оставленные им записи, с обязательной заменой имен и названий заводов.
Строганов глубоко верил, что происходившее в Шалой-Шальве не пройдет бесследно для будущих времен и -поколений.
Жизнь подтвердила и подтверждает сказанное и будет подтверждать...
1973-1976
Оглавление
ЦИКЛ ПЕРВЫЙ
ЦИКЛ ВТОРОЙ
ЦИКЛ ТРЕТИЙ
ЦИКЛ ЧЕТВЕРТЫЙ
ЦИКЛ ПЯТЫЙ
ЦИКЛ ШЕСТОЙ
ЦИКЛ СЕДЬМОЙ
ЦИКЛ ВОСЬМОЙ
ЦИКЛ ДЕВЯТЫЙ
ЦИКЛ ДЕСЯТЫЙ
