Текст книги "Война (СИ)"

Автор книги: Евгений Шепельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Глава 23

Глава двадцать третья

Хотелось быстрее покинуть это пропитанное траурным духом местечко, город в городе, со своими гнусными правилами, смертями, пытками, страданиями и болью. Наверняка там, в части с должниками, творились страсти похлеще мексиканских сериалов. Нет, не тех, что смотрят домохозяйки, а тех, что изредка всплывают на разных ютубах, тех, где людей безнаказанно режут и убивают ошалевшие от вседозволенности и правового беспредела бандиты.

Моррикен ждал во дворе, за время, что я беседовал с Аджендой, куда-то сбегал и прицепил к темно-синему своему мундиру какую-то лучезарную, обсыпанную прыщами изумрудов звездульку. Орден, видимо. На лице проступил намек на искательную улыбку: комендант отвесил поклон и показал на звезду, скрежетнув грязным ногтем о граненный изумруд:

– За сложность труда моего, за службу беспорочную в течении семи лет награжден был нораторским магистратом! И вам, господин архканцлер, ваше сиятельство, служить буду верно и непорочно! Только скажите – все для вас сделаю!

Намекает, сукин сын. Хорошо еще, что взятку не сует. Но буду иметь в виду. Ты, возможно, понадобишься мне как свидетель о взяточничестве господина Таленка, дабы прищучить мерзавца, соблюдая все меры законности.

Я кивнул, хлопнул его по плечу одобрительно:

– К Башне Ведьм.

– О да, ваша… спутница уже вышли и ждут вас там.

Комендант сделался хмурым и собранным, заковылял чуть впереди меня, позвякивая связкой ключей на поясе; Алые двинулись по бокам, двое прикрывали мой тыл. Башня Ведьм торчала, как угрюмый, окаменевший палец великана. И стены Дирока кругом… Как же душно от этих стен!!! Я бы выпил, будь при мне бутылка. Кстати – удивительно, но, похоже, устойчивость к выпивке у Торнхелла будь здоров. Много пью – без особых последствий. Фермент алкогольдегидрогеназа, которая расщепляет в организме спирт на другие элементы, вырабатывается без сбоев. Крепкий у меня фермент. Совсем не дворянский. Опытный фермент. Матерый. Рабочий.

Я оглянулся. Итак, Адженда поможет мне выиграть войну, справиться с мятежной знатью и поменять систему координат Санкструма с олигархической, тьфу ты, феодальной, на здоровую раннекапиталистическую, где король-император не смеет ничего решать одним росчерком пера. Это куда более здоровая штука, чем самодовольный феодализм, когда какой-нибудь дворянчик по праву рождения выше, чем простой крестьянин, а король служит объектом поклонения, даже если он самодовольный пьяница-кретин. Нет, ребята, я прекращу этот нездоровый элитизм, понастрою школ, и всякий человек у меня сможет подняться на социальном лифте настолько высоко, насколько сумеет благодаря своим талантам.

Вход в башню был оформлен в виде заостренного высокого портала. Пять ступеней – глубокая ниша – и тяжелые проклепанные двери, почерневшие от времени. Амара стояла возле них, спрятав лицо в ладонях. Стояла вполоборота, я заметил, как плечи содрогаются в рыданиях. О нет. Великая Мать, что ли, приказала долго жить? Как некстати!

Я подбежал спешно, схватил Амару Тани за плечи:

– Что? Случилось что? Амара!

– Ничего, Торнхелл… Оставь! – Она вырвалась, увидела любопытствующий нос Моррикена, и, сделав над собой усилие, улыбнулась ему щербатой кривой улыбкой. – Все хорошо, Торнхелл. Я говорила с ней. Она ждет тебя. Она хочет говорить с тобой наедине. Она хочет сказать тебе важные вещи.

Я с неловкостью взглянул на Амару. Всякий мужчина пасует перед женскими слезами. Первый порыв – прижать к себе, успокоить, но не будешь же делать этого на людях, хотя порой и на людях приходится…

– Все в порядке? – Нет глупей вопроса. Но иногда приходится задавать и его.

– Все в порядке, Торнхелл. Иди! Ты слышишь? Иди! Она тебя ждет! Она скажет тебе важные вещи!

Моррикен снова отпер тяжелые двери, с неловкостью пропустил меня вперед. Амара осталась снаружи, я, мельком глянув через плечо, увидел: снова бросила ладони к лицу, снова рыдает. Чертовщина… Что такого поведала ей Великая Мать? Чем так расстроила мою… мою женщину? Она ведь в истерике практически… Немало я перевидал в своем земном бытии женских истерик, прекрасно знаю, как они выглядят… Амару душат эмоции, она бы выплеснула их воплями, криками, да вот беда – кругом глаза, потому – только вот так, прикрыв ладонями лицо, отгородившись от всего мира…

Комендант, против моих ожиданий, повел меня куда-то вниз – по склизкой винтовой лестнице. Изуверы содержали Великую Мать в подвале башни. Дважды отпирал Моррикен двери на лестнице, переговариваясь с внутренней стражей командным тоном. Наконец, длинный сумрачный коридор с редкими лампами. И в самом его конце – дверь с зарешеченным ромбом окошка… Комендант загремел ключами.

Я подумал: Великая Мать, очевидно, сильнейший сенсетив. Она не пила из кастальского источника, не вдыхала, сидя на гигантском треножнике-триподе пары серы, как пифия дельфийского оракула, однако она, несомненно, предчувствовала мой приход, и сейчас расскажет мне… Надеюсь, это будут не хтонические пророчества.

– Готово. Я подожду у лестницы, ваше сиятельство! – Комендант помедлил, затем сказал затаенным шепотом: – Ваше сиятельство! Осторожнее, прошу вас, ваше сиятельство! Она лезет мыслями в душу, да так незаметно… Не знаю, как делает: ведьма и есть ведьма! Бойтесь ее, ваше сиятельство… Или, по крайней мере, опасайтесь! И не трогайте ее за руку! Ни в коем случае не трогайте! Мои тюремщики к ней по трое ходят, чтобы, значит, никого она не подчинила – а ведь она может, ой, поверьте, может! Вот за руку возьмет – и подчинит! И тогда что – и тогда нет человека! Тогда пропала его душа!

Говорит правду или потчует меня суевериями? Как и все суеверные страхи невеж, их нужно делить на десять. И потом: Амара ей доверяет. А я доверяю Амаре…

Я подавил еще один порыв глупого, атавистического страха, и вошел. В полумраке (тлел лишь крохотный ночник на стене) виднелись очертания приземистого стола. Великая Мать сидела на лежаке у стены, я видел размытый черный силуэт с двумя светлыми, яркими пятнами там, где полагается быть глазам.

– Подойди, архканцлер.

Ноги внезапно одеревенели, заслонив ночник, я заставил себя сделать несколько шагов, выдирая сапоги словно из густой смолы. Пахло прелью и сыростью, и, если бы зажгли тут яркий свет, я был уверен – на потолке каземата обнаружился бы ядовитый черный грибок, который не добавляет здоровья молодым и сильным, что уж говорить о стариках… Мельком отметил: пол присыпан резанной соломой, которую уже ворошили сапоги Амары Тани.

Женщина передо мной была очень стара и худа, как люди на картинах Босха. Космы давно нечесаных, седых волос скрывали острые плечи. Серое рубище в подпалинах…

Великая Мать подняла голову, морщинистое лицо с запавшими щеками взглянуло на меня. Я едва сдержался, чтобы не попятиться. Во рту пересохло, сердце затрепетало, как лист на ветру.

Великая Мать была слепа. Оба глаза ее застлала плотная иссиня-белая даже в густом полумраке пленка, однако смотрели глаза столь пронзительно и… зримо, что я содрогнулся, подавил в себе желание отступить.

– Ты пришел. Хорошо. Не бойся, ничего не бойся. Дай мне руку. Дай мне руку, архканцлер! Быстрее, пока след еще свеж!

Она мокро и длительно закашлялась, затем – маленькая горячая ладонь сжала мне пальцы не по-старушечьи сильно.

– Да, существо рыскало сегодня по Дироку. На нем свежая кровь. Жертва…

Я вздрогнул, рефлекторно попытался выдернуть ладонь, но не смог: она словно прилипла к старушечьим раскаленным пальцам.

– Не бойся! – повторила Великая Мать. – Ничего не бойся, крейн-архканцлер!

В голову мою будто плеснули расплавленного свинца. Я содрогнулся, но устоял, чувствуя, как струйки пота сбегают по спине. Мой разум зондировали магическим образом, и это было больно – однако не так, как тогда, когда меня пытался просветить ментальный аудитор. Наконец, верховная ведьма отпустила мою руку. Я резко выдохнул. Перед глазами плясали дикий танец цветные круги.

– Это нужно было сделать, – произнесла Великая Мать сухо, но с оттенком сожаления. – Знаю, больно. Но теперь я знаю то, что хотела узнать. – Она снова закашлялась.

– О существе – или обо мне? – осведомился я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно.

– О вас обоих. Конечно, о вас обоих, архканцлер. Через твои воспоминания я увидела его сегодняшний путь. Я прочла его суть… И твою.

Это было мне ясно. Меня прозондировали, и от результатов зависит, поставят ли ведьм мне на службу. А что насчет Хвата?

– Вы его…

– Я коснулась его разума через тебя. Его разум чужд и страшен.

– Я его поймаю, этого… эльфа, – сказал я наполовину вопросительно.

– Возможно.

– Он… вообще – живой?

Бельма ведьмы смотрели в пустоту за моим плечом. Даже в глубоком полумраке я отражался в голубовато-белых пленках подробно и четко.

– Возможно.

– Мертвый?

Она засмеялась почти беззвучно. Вдруг прервалась, бельма остановились на мне.

– Я вижу игру теней на грязных стенах… А стены из черных бревен… Гроб, выстеленный сухими корнями волчьей травы, а в нем – существо. Амулеты… Так его не видят ни ведьмы, ни маги Санкструма, если в Санкструме еще остались дельные маги… Но через тебя, крейн, я смогла дотянуться… Зачем трава… Зачем же трава? Не разумею, зачем ему трава… Ах… на его породу она действует утешительно… Баюкает его ярость, помогает уснуть… Это последнее существо великой расы. Безумно одинокое. Прячется в логове. Ты верно назвал его ворволакой. Горечь и неутолимая месть людям им движут. Оно живо, архканцлер, живо безусловно. Но это духовный мертвец. Он и считает себя мертвецом, и оттого спит в гробу. Боль и смерть, что сеет людям, не утоляют его жажду… Он рад войне, смерти, чуме, и сам с радостью убивает…

– Мстит людям за чуму, что уничтожила его род!

– Ты верно понял. Я смею полагать, ты его изловишь, архканцлер, я так вижу. Черт, ты его обязательно изловишь! Хотя будет сложно и опасно, однако я могу разглядеть цепочку предопределенности… И ты можешь потерять… да, ты возможно утратишь друга при этом… А может, и нет. Но не думай, что если ты отдашь существо, Мертвый разум успокоится. Ты слишком промедлил, выбирая способ его смерти. Ярость безумия пожрала Мертвый разум. Теперь он не остановится, пока не пожрет людской мир.

Я задохнулся, отшагнул, затем снова приблизился. Внезапно навалилась духота, забила в висках молоточками. Вспомнил, как просило, как умоляло меня роевое сознание уничтожить его, пока ярость не возобладала над ним окончательно.

– Я… просто не был готов! Я правда не знаю, как эти проклятые леса уничтожить!

– Это так. Ты не знаешь.

– И времени у меня слишком мало, а дел – много. У меня есть алхимик, я планирую с его помощью… – Слово «порох» замерло на губах, так как Великая Мать несколько насмешливо покачала головой.

– Огнетворное снадобье не поможет. Тебе завтра расскажут… Лес пробудился и Эльфийская тоска наступает. Величайшее бедствие для всего мира…

Я ощутил настоящий, совершенно невыносимый ужас, едва представил, как белесые корни Эльфийской тоски заплетают поля, уничтожают человеческие леса, подбираются к поселениям. Нет, Тоска не будет никого душить в своих тентаклях, хотя они у нее есть, есть – я сам дважды убедился. Она просто уничтожит все посевы и все леса. Люди и звери умрут с голоду, может быть, на дальних островах кто-то останется, или в Адоре – на ее континенте, кажется, эльфов никогда и не было.

– Бесполезно, архканцлер, – сказала Великая Мать тихо. – Будет пожран весь мир. Тоска пустит побеги по дну моря… Она прорастет везде. Она прорастет даже сквозь камень. Старая, мертвая магия…

Я молча кусал губы. Безысходность навалилась. Даже если я выиграю войну – сколько времени останется у человечества и у хоггов? Года, десятилетия? А может, несколько месяцев?

– Но ты отдашь существо Мертвому разуму, – сказала вдруг Великая Мать скрипуче. – Отдашь великому мертвому лесу. Лес возьмет его кровь и усилится многократно. – Ее надолго скрутил приступ тягучего хриплого кашля.

Я спросил резко, не переждав приступ:

– К чему же мне ловить его и отдавать Лесу, если Лес от этого лишь усилиться? Не понимаю.

Бельма снова взглянули куда-то за мое плечо, и мне почудилось, что там, за моим плечом, Великая Мать видит некие сущности, не доступные моему примитивному взору. Мурашки пробежали по затылку, захотелось оглянуться быстрым рывком, чтобы увидеть хотя бы краешком глаза эти сущности.

– Ты отдашь его, когда придет время. Но сначала изловишь существо и я на него взгляну. Я скажу – когда. И скажу – зачем. А после – ты привезешь его в Лес под Норатором. Привезешь в Лес – сам, лично. Это опасно, но это единственный путь. Иначе Лес почует ловушку.

– Ловушку? – перебил я. Надежда затеплилась, сердце забилось ровнее.

Сухие губы растянулись в улыбке. У Великой Матери были целы почти все зубы.

– Черт, архканцлер! Неужели ты решил, что я допущу смиренную гибель нашего мира? – сказала она резко, оборотами и тоном напоминая сейчас постаревшую Амару. – Неужели решил? У меня есть средство, а от тебя – потребуется сыграть как надо, ставя ловушку. Вместе мы поборем Мертвый разум. Но сначала тебе надо изловить живого мертвеца!

– Значит, у вас есть средство?

Она расправила согбенные плечи.

– Безусловно, архканцлер. Но тебе пока не нужно знать – какое.

Я усиленно размышлял, мысли, однако, путались.

– И вы…

– Я приложу остатки своих сил, чтобы Санкструм победил в грядущей войне. Ведьмы помогут. – Она вновь улыбнулась мне дерзко и открыто. – Да, ты заручился нашей поддержкой. У тебя хорошая душа. Ты держишь слово. В тебе есть нравственное превосходство, крейн, та вещь, которую местные вельможи боятся и не понимают. Однако ты странный… Ты боишься крови…

Я пошевелил затекшими плечами.

– Боюсь.

– Боишься выпустить ярость даже тогда, когда необходимо.

Я кивнул.

– И боишься выпалывать смертью и карать без счета врагов.

– Да, я считаю, что смогу обойтись без этого. Я не хочу быть державным палачом. Я считаю, что вседозволенность губит и разум и душу. Я думаю, я пойду путем изменения страны через разумные и взвешенные законы.

– Многие принимают такое поведение за слабость. Да и путь страны к изменению при этом может оказаться длиннее, а жертв – больше, ибо враги поймут твою слабость и перестанут тебя страшиться… Тебе придется научиться разумной жестокости, архканцлер.

Ганди, мелькнула мысль, однако, изменил страну непротивлением, и Мартин Лютер Кинг… Как бы совместить разум, милосердие и разумную политику, при которой жестокость нужно проявлять лишь к самым отъявленным мерзавцам? Нет ответа. Я в Средневековье, где необходимая жестокость – путь к выживанию, в том числе – целых государств.

Но как же не хочется, как же не хочется огрублять свою душу!

Я сказал, будто оправдываясь, но с внезапной твердостью:

– Я убил в Лесу человека… Он не мог сопротивляться. Лес помог мне. Не могу сказать, что мне было приятно это делать. И не уверен, что смогу вот так вот… убить… еще раз.

Великая Мать кивнула. На губах засияла улыбка.

– Я знаю. Милосердие твое имя. Но милосердие может тебя погубить. Запомни, архканцлер: есть люди, которых не переделать и не вытянуть к свету. Вообще. Есть люди, живущие во зле, те, кто купается во зле, те, кто отравляет все вокруг себя. Нет греха в том, чтобы убить заведомого негодяя. Так ты проявишь милосердие к его будущим жертвам. – Она вдруг протянула ко мне руку. – Все чушь, не слушай старуху! Делай как тебе угодно! Ты хороший человек! Помогай, помогай, архканцлер! Ты поможешь мне выйти. Кругом старый заклятый камень! Ему тысячи лет. Я не могу выйти сама, но меня можно вывести. Так выводи же, черт! Выводи! И послушай. Внимательно послушай меня… Тебе не стоит переживать о ней. Все у нее будет хорошо. И до самой смерти она будет тебе верной помощницей. И это хорошо, архканцлер. Это хорошо. Тебе же суждена другая. Да, другая, я ее вижу…

– Помощницей? – в словах Великой Матери мне почудился скверный намек. Амара будет всего лишь… моей помощницей? Другая? Какая еще другая у меня будет?

Пророчица кивнула.

– Верным другом и помощницей тебе будет Амара. И не спрашивай ничего больше! Вообще не спрашивай. Можешь считать, я ничего тебе не говорила. Ее тоже можешь не спрашивать – не скажет, сейчас не скажет точно. Однако будет так, как я сказала. Но решила все – она! А теперь – ты отвезешь меня в Варлойн, истопишь баню, и накормишь. Ты ведь хороший человек! Знаешь, архканцлер, чего я хочу? Чего я страстно хотела все эти годы? Хлеба и свежего молока!

Глава 24

Глава двадцать четвертая

Утоплый труп мертвого человека смиренно лежал на леднике, выпучив стеклянные глаза и распахнув малозубый рот. Вид у него был, как для трупа, весьма свежий, даже, в общем-то, цветущий, если не считать бурой тины, налипшей на пегие волосы. Лет покойнику около пятидесяти, одежда не бедная, купец или приказчик, но явно не простой горожанин. Шутейник озаботился добыть именно то, что я просил.

– Утонул? – спросил я деловито.

Гаер тряхнул вихрастой головой.

– Пырнули под лопатку и скинули в реку, – сказал буднично. – Страдальцы, вероятно, расстарались, эти могут, либо Печальники… Хотя нет, Печальники обычно проламывают голову… Простое дело. Убили-ограбили и в реку.

– Угу, – поддакнул я. – Дело-то простое, житейское. В какой-то мере ему повезло… – Шутейник воздел рыжеватые брови, и я пояснил: – Завтра он будет творить историю. Ты все помнишь?

Мой соратник кивнул.

– И помню, и сделаю все как надо. Переоденем в ладное да чистое, загримируем – маманя родная не узнает.

– С утра у меня прием, будь он трижды неладен. Потом я выдвинусь к вам, – повторил я то, что говорил Шутейнику не менее десяти раз. – Труп должен быть на виду уже к восьми часам утра, чтобы весть о нем успела переполошить всю округу и достигла окраин Норатора.

– Сделаем, мастер Волк, все будет в лучшем виде!

– Кольчугу надень под куртку.

– Только после вас! Тиу! Только после вас!

Я заверил его, что надену. Я и правда понял, что без кольчужной безрукавки под одеждой мне лучше не показываться в публичных местах.

– Помни: ничего не начинать без меня. Покойника чтобы никто не смел касаться, передвигать, убирать, за такое сразу по рукам! Однако твои студенты должны исправно разносить слухи…

Он насмешливо сощурился – мол, не учите ученого, соображаем, как дело делается:

– Тиу! У меня уже двадцать человек! И семь хоггов. Трое актеров пропащих пасут Мариокка, старого плешивца.

– Что Мариокк?

– Тише воды… Сидит в дупле, старый сыч, да разобьет его вскорости паралич. Никуда, вроде как, не совался. Еду ему дважды в день приносят с кухонь Варлойна, представляю, как служкам это геморройно. В парк к святому соваться…

– Некисло устроился.

– Тиу!

* * *

В Варлойн из Дирока мы вернулись уже в сумерках. Пока я разбирался с покойником, а Амара обустраивала Великую Мать, выделив ей персональные покои в крыле дворца, примыкающему к ротонде, прикатили кареты с Аджендой. Части из них, доколе я не открыл свои карты Адоре и Рендору, надлежало оставаться в Варлойне, пережидать. Первым делом я переговорил с Дирестом Роурихом наедине. Рассказал о сыне. Граф схватился за бороду.

– Мой мальчик! Но ведь война!!! О Свет Ашара! Что же он наделал!

Мальчик, угу. По мальчику по всем средневековым понятиям виселица плачет – именно она, виселица, позорная казнь для дворянина, отнюдь не отрубание головы, потому как с предателями – только так. Никаких им поблажек и скидок с оглядкой на благородное происхождение.

Я вручил ему заполненные бумаги.

– Полное помилование вам и сыну, восстановление фамилии в правах, как и обещал. Граф Мортур Сегвен, вступивший с вашим отпрыском в коллаборацию, также будет помилован, но ему нужно будет явиться самому и принести мне вассальную клятву. Вам – я верю безоговорочно. Если вам не удастся уговорить сына помочь родине в тяжкую годину, что ж… Даже в этом случае я жду вас в Варлойне. В близящейся войне мне нужны будут сведущие в военном деле и, главное, честные люди.

На глазах его заблестели слезы.

– Господин архканцлер!

Он был раздавлен и смят – однако раздавлен и смят – приятно. Я прибег к простым психологическим манипуляциям, надавил на эго, признательность и чувство патриотизма, и надеялся, что они сработают. Я в цейтноте, нет у меня времени действовать тоньше – работаю грубо, но отнюдь не топорно. Если Роурих-старший уговорит младшего – прекрасно, нет – я ничего не теряю. Однако один шанс решить дело миром и приобрести союзников – лучше, чем если бы шанса не было вовсе.

Я отеческим, слегка покровительственным жестом взял его за локоть:

– Я отведу вас к карете. К полуночи вы уже сможете увидеть сына.

Граф спешно отбыл в свои земли. Я посмотрел ему вслед и мысленно потер руки. У входа в ротонду меня нагнал человек Бришера – лейтенант Ричентер, я встречал уже его у дверей сожженной редакции Бантруо Рейла. Ричентер напоминал клона Бришера – был, правда, помоложе, и менее громоздок, но так же огненно рыж и беспощадно свиреп.

– Готово! – доложил кратко. Это значило, что Бришер с золотом отбыл к горам Шантрама. Это передовая партия. Еще две отправятся в путь спустя три и пять часов соответственно. Все золото затем свезут в клан Бришера, откуда оно перекочует в другие кланы, формируя значительную часть моей армии.

Я выдал Ричентеру инструкции на завтра, он кивнул – уже слышал все от Бришера, готов исполнять и бьет копытом.

– Выдвигаюсь по раннему утру, – уточнил.

– Чем раньше – тем лучше. Малыми партиями – по тридцать человек. Я переживу прием и отправлюсь следом. Запомните: никто из ваших солдат пока не должен знать, с какой целью их перемещают в Норатор.

Он козырнул, по крайней мере, жест этот напоминал земной салют, затем прищелкнул пальцами и скинул со спины плетеную торбу, в которой покоился бочонок литров на десять.

– Забыл. Подарок капитана. Лично от него! В знак… э-э… этой, особой… признательности!

Капитан был истинным шотландцем. Третий бочонок – для меня!

Бернхотт, за которым отправил посыльного к казармам, явился почти следом за Ричентером. Ему я выдал примерно те же инструкции: четыреста солдат необходимо переместить в Норатор малыми партиями. Начинать – уже сейчас, перемещать в течение ночи.

Затем я взял в оборот адмирала Кроттербоуна. Ворвался в выделенные ему покои, спросил с места:

– Отдых – или битва?

Кроттербоун вскинул взгляд к расписному потолку и вздохнул. В правой руке у адмирала была хорошо прожаренная утиная нога, в левой – серебряный кубок с вином.

– Поесть-то можно?

– И поедите, и помоетесь на месте. Сможете там даже побриться. Едем недалеко.

– Куда же направимся, ваше сиятельство?

– Недалеко. К стоянке флота.

Он издал скрип несмазанного тележного колеса.

– У Санкструма еще остался флот?

– В том-то и дело, что нет. Но о флоте я позабочусь завтра. Вы же потребны мне для другого дела. Отправляемся немедленно. В карете я все вам расскажу.

Карету подогнали под ротонду, мы выехали через эспланаду, через центральные ворота в направлении Норатора, однако, бодро прокатив около километра, свернули под деревья и остановились в месте, с дороги совершенно незаметном.

– Вылезайте, адмирал, пересадка. Быстрей!

Сивая поросль на лице адмирала дрогнула:

– Что это? Зачем?

– Меры предосторожности. За архканцлером достаточно плотно следят.

Он был умен, и дальше ему пояснять не пришлось. Мы выбрались наружу, в теплые влажные сумерки, и пересели в точно такую же карету, что ждала неподалеку. В первую карету (мы с адмиралом смотрели через открытую дверцу) тут же забрался мой двойник – загримированный студент из агентуры Шутейника. В сумерках его было не отличить от меня. Карета отъехала в направлении Варлойна.

– Мое alibi, – произнес я. И кратко пояснил адмиралу значение этого слова – совершенно неизвестного в Санкструме. Затем сказал: – Мой двойник проедется по Норатору, покажется там и тут, выпьет, сидя на подножке, может даже, поблюет с перепоя, ему привезут доступную женщину или даже двух. В общем, он отработает сегодня ночью мое реноме трусливого выпивохи, который испугался и готовится драпать, а пока пустился во все тяжкие; он будет на виду у тех, кто за мною следит. Мы же тем временем… Нет, пока не едем. Ждите!

Не успел утихнуть вдали перестук копыт и стук колес кареты, как по булыжнику дороги зацокали копыта моих соглядатаев. Я уже навострился определять на слух, и прикинул, что наружка у меня – не менее трех-четырех человек, о чем и поведал адмиралу. Кроттербоун покачал головой.

– Пятеро, – сказал со значением. – А вас плотно обсели, господин архканцлер, ваше сиятельство.

Мы подождали несколько минут, чтобы убедится, что слежка не ведется несколькими партиями, затем тихонько выехали на дорогу, и, спустя еще минуту, своротили в сторону корабельного могильника. Пока ехали, я очень кратко посвятил адмирала в свои планы – сегодняшние и завтрашние.

Кроттербоун выругался с чувством. Сказал все так же скрипуче:

– Дерзко! А я… из огня да в полымя меня изволили сунуть, господин архканцлер! – однако я заметил, как необыкновенно остро заблестели адмиральские глаза, а плечи, согбенные годами отсидки, распрямились. Стало ясно – этот человек будет работать.

– Я ничего не понимаю во флоте, адмирал. Мне нужен человек, который будет планировать морские операции… профессионально.

– Уразумел, все мне ясно, ваше сиятельство. Это вы, значит, соврали: не поесть мне сегодня, не помыться.

– У ветеранов есть и баня, и еда, и острые бритвы. Но времени, и правда, мало. Мы должны сделать это сегодня, после чего ваша задача – выдвинуться в сторону Норатора. К восьми утра вы должны будете наглухо заблокировать порт.

– Подручными средствами!

– Увы, только тем, что приготовили ветераны.

Он молча уставился в окно, сивая борода раздвинулась, обнажая улыбку. Взгляд затуманился: уже планировал, рассчитывал, думал. А я прислушивался к стуку собственного сердца. Проклятый инстинкт уже вбросил в кровь адреналин, готовился к бою заранее.

Ритос, боцман в непрошенной отставке, ожидал у поднятого шлагбаума, переминался, нервничал. В руках тусклый фонарь, на боку – в облупленных ножнах – тесак с костяной рукояткой. Из одежды – драные портки по колено, кажется, розовые, с остатками рюшей, пошитые, видимо, из дворянской сорочки, украденной на задах Варлойна, и больше ничего, нет и ботинок. Очевидно, боцман знал, как правильно одеваться на ночной абордаж. Холостяцкая берлога Ритоса – с погашенными огнями. Корабельная усыпальница тоже молчит и не светится – перемигивается буквально горсточка огоньков, чтобы внушить наблюдателям мысль о привычном течении жизни в этом печальном доме престарелых.

– А-а-а, наконец, вашество! Здравы будьте, здравы! Все готово! Молчим, не пипаем, тля внебаночная! Тихаримся! А кто пипает – тому в рыло! Даже чихать запретил! Свиньи и те в загонах не хрюкают, курей на яйца посадили. Ждем вас. Обождались! Выпьете? А это кто с вами?

Кроттербоун спрыгнул на землю и расправил сутулые плечи.

– Не узнал, старый хрыч?

– Тля внебаночная! Ох, кореха!

Они немедленно обнялись, осыпая друг друга чернейшей бранью, и мне стало ясно, что Кроттербоуну начхать на сословные различия и разницу статусов, вот что значит передовой человек.

– Беретесь, Кроттербоун?

Мне показалось, что коренастый адмирал стал выше ростом.

– Я повторюсь, господин архканцлер: вы мне выбора не оставили.

Однако в его голосе звучал энтузиазм.

– Значит, отныне здесь распоряжаетесь вы. А я буду… скажем так, осуществлять генеральное командование.

Боцман кивнул довольно:

– Вот, правильно порешили! Господин архканцлер мне давеча ж и сказал: я, мол, в морском деле хрен от пальца отличаю с большими трудами! Эх, внебаночная! Прошу прощения!

Мы направились вниз, к воде, к остаткам сухих доков. Я чувствовал повсюду присутствие людей. Они начали выходить из скособоченных хибар и мертвых кораблей, шли уверенно, молча, готовые к схватке. Я не слышал голосов, лишь шорох ног, лишь раз оглянувшись, увидел, как блестят сотни глаз. Ритос, однако, говорил без умолку – докладывал адмиралу:

– Нас тут триста пятьдесят душ старых, пыльных, не считая женок, у кого они имеются, к несчастью. Четыре галеры сладили, весла нашли, ветошью обмотали, чтобы по воде не плескали, значит, корехи не давали! Оружие свое, конечно. Лодки с цепями для порта тоже сладили, все готово на завтра! Ждем только вас, тля внебаночная, простите!

Кроттербоун что-то проговорил, затем сорвал с плеч дорогой, подобранный час назад кастеляном камзол, сбросил штаны и туфли. Решил осуществлять руководство на местах, как говорится. Отлично! Я этого и добивался. Дело слишком ответственное. Предельно важное. Главное, чтобы инфаркт адмирала не хватил…

У доков ожидал Фальк Брауби – ему не терпелось заполучить образцы пушек. Он вызывался идти в бой изначально, бедовая голова, но я накрепко запретил – он был слишком ценной… бедовой головой, чтобы принести ее в жертву случайности.

– Готово, – сказал Брауби, возвышаясь в полумраке словно гора. – Сейчас будем спускать последнюю галеру. Две набил сеном и сухой соломой, бочки с маслом положил, и немного вашего пороха для бодрого горения, господин Торнхелл…

Я кивнул:

– Прекрасно. Ритос, адмирал – я иду с вами.

Раздались возгласы протеста. Особенно старался боцман:

– С нами, вашество? Ох, кореха! Да идите вы! Прошу прощения… Вы же этот… сухарь вы сухопутный! Тля внебаночная, простите за выражение. Размажут вас по палубе соплями зелеными, охнуть не успеете!

– И все же я пойду.

Кроттербоун взглянул из-под морщинистых век уважительно и с оттенком грусти.

– Ну… ваше сиятельство, как хотите.

Боцман сбегал в свой домик и поднес адмиралу и мне по глиняной кружке.

– Перед боем – самое то! Выпаренный реповый самогон, наилучший! Мой особый знатный рецепт! Пейте махом, закрыв нос и глаза, господа! Бывало, глаза-то выедало, и нюх отбивало как есть, особенно ежели дамы угощались! Вы пейте, пейте, вещь глубокая, душевная!

Я махом опрокинул кружку загадочного выпаренного самогону. Градусов в нем было около семидесяти, на вкус же он напоминал смесь химических кислот, к счастью, опытный боцман плеснул яду лишь на самое донышко. В бой не идут мертвецки пьяными, алкоголь нужен, чтобы частично отключить страх.

Как же сказать, что иду не из бравады, не из пустого ухарства, а чтобы преодолеть себя – в очередной раз – и набраться опыта серьезных военных действий. И кроме того: я должен все-таки проконтролировать все сам. Наличие-отсутствие пушек будет решающим в этой войне, по крайней мере, мне так кажется.