Текст книги "Женщины его жизни"

Автор книги: Ева Модиньяни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

БРУНО БРАЙАН
САЙЕВА ДИ МОНРЕАЛЕ

Барон Сайева был не в духе. Он глядел на молчащий телефон как на злейшего врага. Все его существо источало гнев, руки были холодны, лицо покрыто смертельной бледностью. Повторный звонок в Пьяцца-Армерину не дал ожидаемого результата. В первый раз Аннина сообщила ему, что его дочь уехала верхом одна на встречу с Кало в эвкалиптовой роще. Во второй раз верная и встревоженная экономка сказала, что разразились страсти господни, но ни баронесса, ни дон Калоджеро еще не вернулись в палаццо.

– Следует ли мне послать на поиски? – спросила она.

– Да как тебе такое в голову могло прийти! – набросился на нее барон. – В такую бурю они, конечно, где-нибудь укрылись от непогоды. Вернутся, как только кончится дождь.

Он прекрасно знал Кало, но еще лучше – свою дочь, гораздо лучше, чем могли бы предположить посторонние. Он был в ярости, но ни буря, ни опасности, сопряженные с грозой, не тревожили его. Он смотрел на темное небо сквозь большое окно, ища признаков бури, задержавшей возвращение домой его дочери и Кало. Ему казалось, что он слышит шум дождя, но это не имело отношения к предмету его забот.

Он вернулся в салон, где принцесса Изгро развлекала гостей после только что оконченного ужина. Тем, кто его не знал, могло показаться, что он так же рассеянно-благодушен, как всегда. Однако донна Миранда, со свойственным ей тактом, незаметно ускорила отъезд гостей, и они, один за другим, откланялись.

– В чем дело, Пеппино? – спросила она, когда они остались одни.

– Аннализа и Кало, – ответил он, наливая себе коньяку. Когда барона что-то тревожило, он начинал теребить подлокотники кресла, в котором сидел.

– Она странная и взбалмошная девочка, – осторожно заметила она в ответ. Опасаясь сказать лишнее и рассердить барона, она ограничивалась лишь самым необходимым. Они оба привыкли к скупому и сдержанному стилю разговора, в значительной степени состоявшего из пауз и умолчаний. Они могли бы понять друг друга, молча в темноте.

– Девочка выросла без матери. – Он был явно несправедлив, как будто перечеркивая начисто нежное участие принцессы Изгро, всегда принимавшей близко к сердцу все, что касалось Аннализы.

– Да, конечно, – вздохнула она. В ее голосе прозвучало не столько согласие, сколько скрытый упрек.

– Не обижайся, – сказал он примирительно, – ты прекрасно знаешь, что никто не сделал для нее больше, чем ты.

– Иногда мне приятно слышать, что ты это признаешь, – принцесса промокнула уголки глаз вышитым платочком. – Ты думаешь, Аннализа и Кало?.. – До нее вдруг дошло, что речь идет о непредвиденной ситуации.

– Ничего я не думаю. – Барон глотнул коньяку, еще больше бледнея и будучи не в силах скрывать свое беспокойство.

– Это исключено, – решительно возразила принцесса, за несколько секунд обдумав все возможные варианты. – Кало ни за что не посмеет…

– Зато Аннализа посмеет! – прогремел он, сжимая своими сильными руками узорчатую ткань обивки. – Она всегда добивается своего. И ты прекрасно это знаешь! – Донна Миранда всегда напоминала ему поговорку о девочке, которая так много знала, что ей следовало бы родиться мальчиком.

– Она только что вышла замуж! – в ужасе прошептала принцесса, вспоминая влюбленность Аннализы, ее романтические всплески, но тут же припомнив, как ее крестница отнеслась к предложению Филипа Брайана. – В любом случае, – добавила она, – я отказываюсь верить в столь чудовищные вещи.

– Слова! – фыркнул барон. – Ты всегда была мечтательницей. Заморочила себе голову прекрасной сказочкой о любви к американскому офицеру. Так в нее поверила, будто это произошло с тобой. Будто это твоя собственная сказочка, – попрекнул он ее.

– Прошу тебя, Пеппино, – вышитого платочка уже явно не хватало, чтобы удержать поток слез.

– А здесь речь идет не о романтике, – безжалостно продолжал барон, – нет, о куда более практических вещах. Этот парень, приехавший из Америки, конечно, всем хорош, только яйцами мелковат против Кало! В этом все дело, но вот никто этого не понял, кроме Аннализы. Уж она-то сразу поняла, что к чему, раньше, чем американец успел увезти ее отсюда. Вот и отправилась на поиски единственного в нашем краю мужчины, достойного этого звания!

– Ты говоришь так, словно одобряешь их постыдное поведение, – ужаснулась принцесса. – Ты их как будто защищаешь, а не порицаешь.

– Что толку порицать уже свершившийся факт… если, конечно, он свершился. Плакать над убежавшим молоком – это для меня слишком большая роскошь. Бесполезная трата времени. Зачем зря пыль подымать! Все это пустые слова, одни лишь пустые слова! – он опять сорвался на крик.

– Пеппино, ради бога, успокойся! – Ей нечасто доводилось видеть его таким расстроенным, но при мысли об угрозе, нависшей над головой его дочери, она и сама приходила в ужас.

– «Успокойся!» Еще одно глупое слово! – рычал барон. – Еще одно дурацкое, бессмысленное слово!

– Ты что, хочешь, чтобы пошли сплетни? – всполошилась она. – Слуги…

– Здесь никто ничего не видит и не слышит. А самое главное – наши слуги не болтают, – он разрядил свой гнев и теперь говорил с печальной улыбкой. – Что же до этих двоих, – добавил он с нежностью, – если им было суждено судьбой встретить друг друга, пусть бог их простит. – Он с трудом поднялся с удобного глубокого кресла и тут заметил, что уже успел прорвать ногтями ткань на подлокотниках.

– Что же ты намерен делать? – Принцесса была взволнована, встревожена и не могла этого скрыть.

– А что, по-твоему, я должен делать? – философски возразил он. – Думаю пойти спать… если, конечно, усну.

– Я хочу сказать, что ты собираешься предпринять насчет этих двоих… этих детей, – она была сбита с толку тем, как безропотно барон примирился с ситуацией.

– Ничего я не стану предпринимать. – Несмотря ни на что, было ясно, что Кало остается его любимцем. – Может быть, ничего и не случилось, Роза. Вернее, – уточнил он, – скажем так: ничего не случилось. – Он положил свои сильные и нервные руки на округлые плечи принцессы и взглянул на нее с почти братской нежностью, вспоминая о далеких юношеских забавах.

– Ладно, скажем так, – согласилась принцесса, с благодарностью улыбаясь воспоминанию об их любви.

– Когда закончится война, – заметил он, – Аннализа последует за мужем в Америку, и все эти тени исчезнут.

Затем, словно вспомнив в последнюю минуту о действительно важном деле, барон добавил:

– Завтра же не забудь послать за обойщиками. Пора сменить обивку на этих креслах.

* * *

Наступило Рождество. На виллу Сан-Лоренцо прибыла высокая канадская ель, сопровождаемая письмом от родителей Филипа. Это был их рождественский подарок.

«Фил, – писали они в пространном рождественском послании к невестке, – сказал нам, что на Сицилии ели не растут. Мы бы хотели, чтобы это дерево было посажено в вашем парке в память о нас».

Далее шли сердечные пожелания и типично американские соображения, совершенно для нее непостижимые. Но все же Аннализа оценила значение подарка, хотя и сомневалась, что канадская ель сможет прижиться в парке Монделло.

Барон Сайева, в свою очередь, спрашивал себя, как этим неутомимым Брайанам удалось в военное время переправить елку из Соединенных Штатов на Сицилию.

Больше всего Аннализу мучила и унижала необходимость притворяться. Когда Филип приходил к ней, полный желания, она была вынуждена разыгрывать страсть, которой не испытывала, ибо самая потаенная часть ее существа принадлежала другому. А этот другой, то есть Кало, после памятной грозы, когда они вместе открыли для себя любовь и секс, зарождение и удовлетворение желания, окончательно исчез из ее жизни.

– Ты хорошеешь с каждым днем, – Филип демонстрировал ей свою любовь, осыпая ее все новыми и новыми подарками.

– Это потому, что ты меня любишь, – она утратила свою прежнюю находчивость, отделываясь банальными фразами.

Филип энергично покачал головой в знак того, что дело вовсе не в его любви, и вытащил из кармана футляр черного бархата. В нем оказалось великолепное жемчужное колье.

– Это мой подарок на Рождество, – прошептал он.

В ее черных глазах блеснули слезы, и опять ничего не пришло ей на ум, кроме банальных слов.

– Ты слишком добр ко мне, – сказала она. – Ты меня смущаешь своим вниманием.

– А плакать-то зачем? – ласково упрекнул он, пребывая в счастливом убеждении, что сумел растрогать ее до слез.

Аннализе слезы приносили облегчение, помогая смягчить душевную боль. Разлука с Кало и уверенность, что их связь оборвана навеки, не давали ей покоя.

– Я хотел бы видеть тебя такой же веселой, как раньше, – Филип тоже заметил, что живость и задор прежней Аннализы исчезли.

– Как Неаполь? – спросила она, чтобы переменить тему.

– Блеск и нищета, – самоуверенно изрек американец. – Людской муравейник, отчаянно пытающийся выжить. Великий и печальный город. Но я, наверное, плохой судья. Без тебя самый прекрасный город будет нагонять тоску.

– Теперь мы вместе, – она безупречно играла роль счастливейшей из новобрачных.

– А вскоре будем неразлучны.

– Я только об этом и думаю, – сказала Аннализа со слезами на глазах. – А теперь мне нужно переодеться. У меня есть обязательства по отношению к другим тоже, – продолжала она, тихонько, но решительно подталкивая его к выходу из комнаты. – Не забывай, сегодня Рождество.

Оставшись одна, она разрыдалась, закрыв лицо руками. Она вновь увидела Кало в эвкалиптовом лесу, в час раннего зимнего заката, неподвижный силуэт верхом на черном, блестящем, как смола, гунтере на фоне бурного неба. Она вспомнила его сильное тело, отливающее медом в отблесках пламени камина.

С отцом она не говорила, но они поняли друг друга без слов. Барон бессильно наблюдал за страданиями дочери и в то же время не мог не гордиться ею. Она была настоящая Монреале: выбрала Филипа и навсегда останется его женой. Ее собственные чувства уже ничего при этом не значили.

Кало, живший с ними под одной крышей, вел себя безукоризненно. Он избегал встреч наедине с Аннализой, почти постоянно бывал в отъезде, много часов проводил верхом на лошади или в своей сторожке, где познал любовь, а теперь перебирал струны старой гитары.

Кало держался на высоте, и никто никогда бы не заподозрил, что он безумно влюблен в Аннализу. Об этом знали только барон, принцесса и сама Аннализа. Великан страшно исхудал и всеми силами старался избегать общества Аннализы, а если уж уклониться от встречи было невозможно, отделывался общими фразами.

Единственным светлым моментом во всей этой истории было то, что война на Сицилии кончилась, и вся остальная Италия взирала на остров не без зависти. До острова доходили слухи о разбомбленных союзниками городах на Севере и о чудовищных преступлениях режима фашистской «республики», но это были новости, приходившие как будто из чужой далекой страны. В первых числах января Филип вновь отправился на континент. Союзники высадились в Анцио и Неттуно, а фашисты в Вероне сводили счеты со своими главарями, взбунтовавшимися против Муссолини. Полное освобождение страны неизбежно несло с собой еще многие тысячи человеческих жертв.

Аннализа вновь начала посещать лицей в Палермо, окунувшись в учебники, чтобы уйти от отчаяния, от своих неотвязных мыслей, но больше всего на свете мечтая оставить школу, покинуть Сицилию, навсегда покончить с прошлым. Ей хотелось уехать в Штаты и начать жизнь сначала. Она думала, что, если океан будет отделять ее от источника ее тревог, ей станет легче. Именно в школе, на уроке греческого, пытаясь постичь Гераклитову теорию непрерывного становления, она почувствовала, что ждет ребенка. Через неделю лабораторные анализы подтвердили ее правоту. Аннализа была беременна.

Филип был незамедлительно извещен и отреагировал, как и подобало настоящему американцу, растрогавшись до слез и раздавая направо и налево бесчисленные коробки сигар. Он продолжал угощать окружающих «гаванами» и после возвращения на побывку в Палермо.

– Не понимаю, – сказал ему барон Сайева, – почему появление на свет нового человека вызывает у вас, американцев, желание отравиться дымом.

Кало узнал новость от самого барона, когда они столкнулись в конюшне по возвращении с конной прогулки.

– Моя дочь скоро подарит мне внука, – с подозрительной небрежностью, как будто речь шла о погоде, сообщил барон, в то же время пристально вглядываясь в глаза Кало и словно пытаясь читать в тайниках его души.

– Рад слышать, дон Пеппино, – Кало твердо выдержал испытующий взгляд и улыбнулся в ответ.

– Мне сказали, что он родится в августе, – сказал барон с глубоким вздохом.

– Хороший месяц для появления на свет, – голубые глаза Кало сияли гордостью. – К зиме он уже настолько окрепнет, что легко перенесет холода.

– Ты будешь его крестным отцом, – это не было просьбой, но не было и приказом.

– Большая честь, ваша светлость, – поблагодарил Кало, едва заметно наклонив голову.

– Это твой долг, Кало, – невозмутимо продолжал барон. – Мы переживаем трудные времена. Меня одолевают годы. Может быть, тебе придется заменить ему отца.

– Американец не умрет, – сухо возразил Кало. – Офицеры вообще предпочитают держаться подальше от тех мест, где убивают. Но уж если худшему суждено случиться, я исполню свой долг, дон Пеппино.

Слов было сказано не много, но они поняли друг друга.

В тот же вечер дон Калоджеро Коста принял участие в обеде и чокнулся с Аннализой:

– Пью за тебя и твоего сына.

– Любовь принесла свои плоды, Кало.

Они тоже сумели сказать друг другу все, не сказав ничего. Кало вновь занял свое ключевое место, а Аннализа обрела утерянный душевный покой.

* * *

Бруно Брайан Сайева родился августовской ночью.

Когда барон, наконец-то допущенный в комнату дочери, вышел из розовой спальни Аннализы, Кало уже поджидал его. Усталое лицо старика сияло блаженной улыбкой.

– Прекрасный здоровый мальчуган, – объявил он.

– Я рад, – сказал Кало.

– Хочешь взглянуть на него? – спросил барон, хлопнув его по плечу.

– Я хочу его видеть, – ответил молодой человек.

– Иди, – напутствовал его барон.

Он вошел молча, тихим и торжественным шагом, каким с детства подходил к алтарю. Аннализа дремала, малыш лежал в белой колыбельке рядом с ее постелью.

Едва заслышав шаги Кало, она открыла глаза и улыбнулась ему.

– Спасибо, что пришел, – ее голос звучал мягко и спокойно. Воздух был горячим и влажным, ощущалось дыхание сирокко.

– Ты очень мучилась? – спросил он, беря ее руку в свои.

– Все уже позади. Я просто устала. Взгляни на него, Кало. Посмотри, как он хорош.

Кало отвел рукой накрахмаленную кисейную занавеску, прикрывавшую колыбельку.

– Какое чудо, – прошептал он.

– Можешь взять его на руки, если хочешь, – в ее голосе слышалось умиротворение.

Чувствуя, как закипает в жилах кровь, Кало со всей осторожностью, на какую только был способен, погрузил свои громадные руки в белую пену кружев и поднял новорожденного. Бруно беспокойно завертелся и скорчил гримаску, которую можно было принять за улыбку.

– Благослови тебя господь, – произнес Кало, его глаза блестели от волнения. – Когда увезешь его в Америку, постарайся, чтобы он не забыл, что он сицилиец, – добавил он, повернувшись к Аннализе.

АННАЛИЗА
НА РАЗВАЛИНАХ МИЛАНА

Аннализа совершила путешествие из Палермо в Милан, с пересадкой в Риме, на американском «Боинге-29». Стояло лето 1945 года. Война была окончена, над грудой развалин воцарился мир.

Филип встречал жену и сына в аэропорту Тальедо. Аннина и Аддолората, старая и молодая камеристки баронессы, были напуганы путешествием по воздуху, Аннализа потратила немало сил, убеждая их, что покинуть самолет во время полета невозможно.

Зато маленький Бруно был доволен. Поцеловав жену, Фил взял его на руки. Малыш смотрел на него с любопытством и тянулся поиграть пестрыми орденскими ленточками на мундире. Филип тем временем обратился к сыну по-английски.

– Но ребенок совершенно ничего не понимает, – заметил он в тревоге.

– Он не понимает по-английски, милый, – вступилась за него мать. – Если ты заговоришь с ним по-итальянски, увидишь, какой он умный.

– Но он должен знать английский! – возмутился Филип. – Это его родной язык!

– Бруно уже знает два языка, – с гордостью сообщила Аннализа. – Он прекрасно понимает сицилийский диалект, не говоря уже об итальянском. Просто поразительно в столь раннем возрасте. Дай ему время, и он выучит английский.

Филип воспринял ситуацию с точки зрения национальной гордости, то есть наихудшим из всех возможных способов.

– You are american, – сказал он, обращаясь к ребенку. – Ты американец! Do you understand? Понятно? American. Запомни это! A-m-e-r-i-c-a-n! – Он добился того, что Бруно расплакался в голос, не столько из-за непонятных слов, пробуждавших, как и разноцветные ленточки, его любопытство, сколько из-за властного и сердитого тона, каким они были сказаны. Он потянулся к матери в поисках защиты.

– Для полного счастья американцам непременно нужно устроить бомбежку, – возмутилась Аннализа. Они сели в большой армейский «Форд», машина сразу же тронулась. Бруно продолжал плакать.

– Я не хотел его расстраивать, – смущенно оправдывался Филип.

– Но тебе это блестяще удалось, – немедленно отозвалась Аннализа. В машине, кроме них и шофера, никого не было, Аннина и Аддолората ехали следом в другой машине, в компании сержанта, сопровождавшего их во время путешествия.

– Ну же, малыш, – сказал Филип, пытаясь восстановить мир, – постарайся понять.

– Я вижу, у тебя мало опыта в общении с детьми, – улыбнулась Аннализа. – Он еще слишком мал, чтобы ответить. Он говорит только «мама», «деда», «тетя».

На самом деле лучше всех других малышу давалось имя Кало, но Аннализа мудро решила об этом умолчать.

– А «папа»? Он не говорит «папа»? – обиделся Филип.

– Имей терпение, Фил, он тебя еще не знает.

Это было слабым оправданием, на самом деле у нее не было ни малейшего желания обучать сына этому слову.

– Я не хочу, чтобы его баловали, – нахмурился Филип.

Аннализа возмутилась:

– Прошу тебя, не говори глупостей! И не рассказывай мне сказки об итальянских мамашах и их избалованных детках.

Бруно уцепился пухлыми ручонками за шею матери. Он перестал плакать, но все еще смотрел на незнакомого мужчину испуганно.

– Не надо бояться, мой маленький, – Филип был удручен тем, что напугал сына. – Ты права, – признался он, – нам надо вместе учиться понимать друг друга, – и наклонился, чтобы поцеловать сына в макушку, покрытую густыми и удивительно светлыми волосами. Сказав себе, что у всех детей волосы светлые, Филип вдохнул запах невинности, чего-то сладкого и нежного, и обнял вместе жену и сына. – А у меня для вас сюрприз!

– Какой? – с любопытством спросила Аннализа.

– Ну, если я расскажу, это уже не будет сюрпризом.

Автомобиль направлялся к центру города. Аннализа в смятении глядела сквозь стекла машины на зияющие раны, нанесенные бомбардировками городским кварталам. В воздухе витал запах нищеты, люди выглядели подавленно.

Аннализа была в Милане перед самой войной, проездом в Лондон, куда направлялась вместе с отцом. Барон решил задержаться в Милане на несколько дней и навестить старого друга Филомено Бранкати, профессора права в Католическом университете, имевшего к тому же репутацию лучшего юриста в городе. У нее сохранились яркие и живые воспоминания о Милане, не потускневшие на протяжении всех этих лет.

Тогда отец познакомил ее с чистым, деловитым и энергичным городом, столь непохожим на ленивый, разморенный африканской летней жарой и беззащитный перед краткими набегами зимней непогоды Палермо с его хаотической застройкой.

Профессор Бранкати был много моложе ее отца. Высокого профессионального положения на Севере он добился не только благодаря прекрасной подготовке, но и в силу своих исключительных личных качеств.

Аннализа тогда познакомилась и с миланской невестой профессора Бранкати, красивой девушкой с непринужденными манерами по имени Клаудиа, дочерью строительного подрядчика. Клаудиа отнеслась к ней, тогда пятнадцатилетней девочке, с большим вниманием. Они вместе побывали на нескольких приемах, и Аннализа неизменно оказывалась в центре внимания: ее аристократическое происхождение вызывало живой интерес у представителей среднего класса.

Она попала в обстановку строгой элегантности, совсем непохожую на тяжеловесную роскошь, к которой привыкла на Сицилии, и поняла, что на Севере относятся к богатству с известной долей стыдливости, заключая его в подчеркнуто сдержанные формы, не лишенные, однако, изысканности. Проявление чувств тоже отличалось сдержанностью и редко проявлялось открыто. Аннализа немного робела и все же восхищалась такими обычаями.

И вот теперь, шесть лет спустя, вернувшись сюда уже не девочкой, а женщиной, она почувствовала, как ее сердце разрывается при виде горя, причиненного войной. С той же болью взирала она, вернувшись с отцом в Палермо, на руины палаццо на живописной улице Македа. Груда развалин – вот все, что осталось после бомбового удара от одного из прекраснейших дворцов, которым семья барона владела с XVII века.

Милан, казалось, постигла еще более тяжкая участь. Сколько зданий было разрушено! Сколько художественных ценностей безвозвратно утеряно! А главное, скольких людей, из тех, кого она когда-то знала, ей не суждено было больше увидеть!

У Аннализы было с собой письмо отца к его другу Бранкати, успевшему за истекшие годы жениться на Клаудии и обзавестись сыном Паоло. Во время войны Бранкати переехал с семьей в Варезе, но теперь все они вернулись обратно в Милан, и она радовалась возможности вновь повидать их.

Большой «Форд» пересек исторический центр города и въехал на улицу Манзони. Вскоре машина свернула в арку одного из особняков и остановилась во дворе, мощенном речной галькой.

– Почему мы здесь остановились? – спросила Аннализа, оглядываясь вокруг. Мощеный двор был ограничен с четырех сторон арочными портиками.

– Потому что это и есть сюрприз, – Филип вновь обрел доброе расположение духа.

– Двор и дом? В чем же тут сюрприз? – В затененном дворе воздух был не таким душным, как на улице.

– Но это твой дом, – с гордостью объявил Филип. – Это будет наш дом в Милане.

Аннализа не знала, что и сказать, она все никак не могла опомниться.

– Я должна сказать, что это чудо? – пошутила она.

– Скажешь, когда получше осмотришь дом. – Он помог Бруно вылезти из машины, и малыш, нетвердо держась на ножках, но зато твердо зная, куда направляется, качаясь из стороны в сторону, двинулся к каменной лестнице высокого крыльца справа от ворот.

– Бруно, – всполошилась мать, – ты куда?

– Оставь его, не волнуйся, – остановил ее Филип.

Бруно принялся карабкаться по ступеням.

– Бвуно… – пролепетал он, – Бвуно… дёма… – Филип откровенно расхохотался, обнажив великолепные зубы.

– Видишь, Аннализа? – ликовал он. – Малыш сразу понял, что это его дом.

Шофер, Аннина, горничная и сержант, успевшие тем временем подъехать, принялись выгружать багаж.

Филип протянул руку жене, и они вместе пошли следом за Бруно.

– Думаю, я заключил неплохую сделку, купив этот дом, – доверительно сообщил он. – Он принадлежит тебе и Бруно. Это будет ваш миланский дом. Мы проживем в Милане несколько месяцев. Меня назначили на административный пост. Ты довольна?

– Спасибо, Фил, – ответила она, с нежностью целуя его. – Это действительно чудесный сюрприз. – Поднимаясь по лестнице, они словно погружались в золотой полуденный покой прошлого века.

– Тебе и вправду нравится? – он искал подтверждения в ее глазах.

– Да, Фил. Это лучший подарок, какой только можно придумать, – она снова взглянула с восхищением на своего доброго мужа, который дарил ей все, что могло доставить ей радость, с первого дня знакомства. – Я рада быть здесь с тобой.

– А я рад это слышать, – его душа наполнилась детской радостью, сердце билось в груди так сильно, что его стук, казалось, был слышен всем. – Мне так хочется обнять тебя.

Но Аннализа быстро высвободилась из его объятий и кинулась к Бруно, который уже успел достигнуть лестничной площадки, встал на ноги и теперь готов был кубарем отправиться в обратном направлении. Она оглянулась на Филипа, и ее опять охватило чувство вины за неспособность ответить с должной теплотой на проявления его любви.

«Я буду хорошей женой, – поклялась она себе самой. – Я должна быть хорошей женой, ведь он этого заслуживает».

На пороге дома горничная в белом фартучке, по виду опытная и знающая свое дело, с аккуратно собранными на затылке в узел волосами, приветствовала Аннализу сердечно и почтительно. Она была молода, привлекательна и уверена в себе. С легким поклоном она сказала:

– Добро пожаловать, синьора.

Аннализа поздоровалась, присутствие молодой, приятной на вид женщины придало ей уверенности. Она вновь подумала с благодарностью об американском муже, сумевшем за несколько месяцев подготовить для нее удобное жилье, нанять прислугу для ведения хозяйства и обеспечить ее наилучшим образом в столь трудное время.

– Спасибо, дорогой, – сказала она, глядя на него с восхищением.

– Я хочу, чтобы ты была счастлива. – Он нежно поцеловал ей руку и заглянул в лицо, недоумевая, почему после той, уже далекой, первой ночи ни разу не видел, как загорается в глазах жены огонь страсти. «В чем же я ошибся?» – спрашивал он себя.