Текст книги "Город, отделяющий от неба (СИ)"

Автор книги: Этторе Пеллегрино

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– А знаете, доктор, я ведь вас помню, – раздался за спиной только что упомянутый бархатный баритон.

Брагинский, вздрогнув от неожиданности, повернулся на голос и посмотрел на Антонова снизу вверх. Ивана Николаевича словно подменили. Он успел побриться и тщательно зачесать волосы назад. Линялая гимнастёрка исчезла, уступив место не скрывающей могучего торса бежевой футболке. Вместо сапог на ногах красовались щегольские теннисные туфли явно иностранного происхождения, а синие мешковатые брюки сменились на светлые парусиновые. Да и с лицом учёного произошли серьёзные перемены. Заметная одутловатость перестала казаться болезненной отёчностью и казалась скорее зрелой солидностью. Теперь хозяина дачи никак нельзя было назвать пожилым. Это был необычайно видный и уверенный в себе человек не более чем пятидесяти лет от роду, привыкший распоряжаться и привлекать внимание. И только во взгляде читалась прежняя неуверенность и даже какая-то излишняя для столь крупного мужчины мягкость.

– Рад бы ответить тем же, но вас припомнить не могу, – сказал Брагинский.

– В тридцатом году... – Антонов запнулся, подбирая слова. – Я наблюдался у Николая Александровича Скрябина, ну, знаете, в этой клинике на Волоколамском шоссе. Вы, наверное, студентом были...

– Это была ординатура.

– Пусть так. Вы там были вместе с профессором и другими... молодыми врачами. Я вас с балкона наблюдал сначала, потом в коридоре несколько раз видел. Сейчас вспомнил, пока переодевался.

– А вы... – начал подбирать слова Витольд Самуилович, пытаясь наиболее корректно спросить о причинах нахождения в тушинской лечебнице.

– Нервный срыв, – сказал Иван Николаевич, избавляя собеседника от вербальных мук.

– И что же: вот так меня запомнили? – усомнился Брагинский. – Двадцать семь лет прошло.

– О, доктор, не удивляйтесь, – обрадовался хозяин дачи. – У меня отменная память от рождения, к тому же я постоянно её тренирую. По своей методике. Могу по желанию вспомнить всё, что когда-либо слышал и видел в своей жизни.

– Позвольте, Иван Николаевич, – сказал гость. – Попасть в лечебницу под наблюдение профессора Скрябина с банальным нервным срывом мог разве что какой-нибудь ответственный работник. Вы же, насколько я понимаю, были тогда... э-э... экстремально молоды?

– Да, мне было двадцать три. И я был членом МАСТКОМДРАМа.

– Вы уже тогда были писателем? – изумился Брагинский. – О, я не знал!

– Никаким писателем я, разумеется, тогда не был, – с досадой сказал Антонов. – Стишки писал, и стишки дрянные. Всё мне тогда казалось, что вот-вот с Багрицким или Маяковским наравне стану. Я же ведь с десяти лет гимназию бросил, не учился ничему. В голове кроме революционной романтики и путешествий разве только ветер свистал... Ладно, давайте мы с вами чаю попьём. У меня китайский, зелёный.

У большого окна в столовой уже был накрыт овальный стол. Поверх зелёной скатерти с тяжёлыми кистями громоздился ведёрный электрический самовар, вкруг которого располагались тарелочки и розеточки с разнообразными вареньями, печеньями, пряниками и нарезанными фруктами. Слева от стола солидно урчал огромный розовый "ЗИС-Москва" ; справа стояли два монументальных платяных шкафа; сзади, около тыльной стены русской печи, поблёскивало трюмо, уставленное флакончиками и пузырьками явно немужского назначения.

Уселись. Хозяин сдёрнул войлочный колпак с огромного заварочного чайника явно китайского вида и немедленно разлил светло-зелёную жидкость по чашкам. Брагинский, не привыкший "пить заварку", изобразил смятение.

– Зелёный чай не разбавляют, – мягко сказал Антонов, видя замешательство доктора. – Не волнуйтесь, я заварил некрепко.

Витольд Самуилович, ловя ноздрями волнующий цветочно-травяной аромат, спросил:

– Это ведь не чистый чай? Там какие-то добавки?

– Нет, это люй-ча. Как говорят китайцы:"сэ люй, сян юй, вэй гань, син мэй", что означает: "цветом – зелёный, запахом – ароматный, вкусом – сладкий, обликом – красивый". Мне подарил в прошлом году аспирант из Чжэцзяна. Мы вместе копали древнее городище на Алтае, а познакомились в пятьдесят первом, в Гоби, тоже на раскопках, – Гу (так его зовут) тогда ещё студентом был. Вы попробуйте, доктор, – забыть не сможете никогда!

И чай был попробован, и найден был именно таким, каким его считали жители Поднебесной – ароматным, сладким (хотя, скорее, терпко-сладковатым). Вдобавок напиток оказался невероятно бодрящим и замечательно утолял навязчивую августовскую жажду. Первую чашку (китайского же фарфора, расписанного вручную) Брагинский вытянул, не прикасаясь к многочисленным сладостям. Антонов налил ещё. Остановились, лишь налившись чаем вперемешку со всякой печёной и засахаренной снедью по самые брови.

Отдуваясь и утирая платком пот со лба, Витольд Самуилович спросил:

– И что же: вы бросили писать стихи?

– Конечно, бросил, – сказал Антонов, отставляя чашку. – Да и разве стихи это были? Стихи ведь могут быть только первого класса, он же и последний, всё остальное – рифмоплётство и графомания. Да и вообще поэзии не люблю. Есть в этих обязательных рифмах что-то от молитвы, а я, знаете ли, привык трезво мыслить.

– Но почему же раньше... рифмовали?

– Хороший вопрос. Понимаете, иногда надо заглянуть в лицо чему-то страшному, чтобы увидеть себя самого. По-настоящему увидеть, без прикрас, без самообмана. Тогда, в тридцатом, я и увидел.

Антонов умолк и окаменел лицом, вспоминая что-то давнее и не особо приятное.

– Меня изменила встреча с одним человеком. Профессор Скрябин говорил мне, этот человек был сильным гипнотизёром, и что он меня изрядно напугал. Я всегда верил профессору, но напугать меня едва ли возможно. Думаю, тот человек просто что-то сказал мне такое, что меня потрясло и очень сильно изменило.

– Думаете? Вы сказали "думаете"? Разве вы не помните сами?

– Нет, не помню. Николай Александрович поставил блок перед этими воспоминаниями. Да, он так и сказал: "поставил блок". Это чтобы меня больше не тревожили слова того человека.

– Вы его не помните?

– Очень смутно. Кажется, он был иностранец. Немец или австриец, но со странной фамилией. Что-то турецкое, кажется. А ещё я запомнил его трость. У неё был странный набалдашник, в виде головы пуделя.

– Такой набалдашник? – спросил Брагинский, вытаскивая из стоящего рядом портфеля, откуда он ранее извлекал свежий носовой платок, свёрток с серебряной головой пуделя.

Солдаты Авалона. Тин-Тин. 18 первобря 33 года ОП (173 от начала). Нижний Город

Из черновика реферата ученика 14-ой школы второй ступени Константина Константинова (тема: «Начальная история Хинтервельта: надежды и ожидания»).

" Устраивать принялись неспешно и методично, с немецкой основательностью, присущей как новому префекту, так и доброй трети городских обывателей. По иронии судьбы почти все районы, населённые выходцами из Германии и Австрии, были расположены в обособленном треугольнике, насколько об этом можно судить по источникам. Префект Кюммель, избиравшийся на пять пятилетних сроков подряд, провёл ряд весьма разумных и своевременных мероприятий. Оставшиеся нимфы со своими подопечными кольшрайберами обслуживали воплощали в жизнь его решения безукоризненно и бесконфликтно, опять же, если верить источникам. Первым делом была проведена «перепись стратегически значимого имущества: промышленных предприятий, продовольственных складов и магазинов (тех, что не были взяты штурмом в первые недели Обособления), садово-огородных участков, источников воды, а также всего наличного транспорта, различных механизмов и топливных ресурсов. Особое внимание было уделено разведке природных ресурсов окружающих город новых земель и оценке их природопользовательского потенциала». Также были созданы отряды городской стражи на базе шести отделений муниципальной полиции, военной части строительного назначения и военного же сапёрно-инженерного училища. Спустя полгода была проведена перепись населения, чьи результаты, впрочем, получили широкую огласку только спустя пять лет. Как бы то ни было, почти 365 тысяч человек оказались напрочь и, вероятно, навсегда отрезаны от привычных ресурсов своего мира. Перед вынужденными изгнанниками замаячила реальная угроза голодной смерти и тотального ресурсного дефицита. Так оно, вероятно, и было бы, если бы не нимфы и их живые арифмометры аутичные протеже, именуемые савантами и кольшрайберами..."

В туннель заброшенного метро дети пошли не просто так. Одна из городских легенд, которых в Зазеркалье появилось множество, гласила, что Вторая радиальная ветка при благоприятных обстоятельствах могла вывести за пределы Хинтервельта. Именно такое стечение обстоятельств и заставило друзей рвануть навстречу приключениям, не заходя домой и не снимая ранцев со спины. Первым обстоятельством была пятница, ведь именно в этот день обычно активизируется всякая потусторонняя сила. Второй причиной стала электрическая буря, разразившаяся минувшей ночью в небе над Ленивыми Высотами. Ну и, наконец, вчера открылись оба гейзера: Бернард Барф около Авалона и Тесть на горе неподалёку от Саярска. Спешили друзья не просто раздираемые нетерпением – в такие дни городские власти, умудрённые опытом прошлых лет, выпускали в "опасные места" усиленные патрули, подогревая тем самым как слухи о правдивости легенд, так и подростковое любопытство. Патрули обычно начинали обходы после трёх часов пополудни, то есть тогда, когда в городских школах заканчивались занятия, и ватаги возбуждённых исследователей устремлялись на поиски неприятностей. Болезнь учителя Шмайхеля привела не только к замене его ненавистной Хламинго, но и к отмене обязательного факультатива с его участием. Линда факультативов в средних классах не вела. Строго говоря, распускать учеников в подобный день не стоило бы, но "историки" (а ими были все пятеро друзей) из команды Якоба Карловича пользовались авторитетом людей рассудительных и законопослушных, правда, в основном благодаря своей скрытности и блестящей организованности, о чём, разумеется, никто из взрослых и не догадывался.

В коллекторе их ждал шестой и последний участник экседры, Циркон, он же Нулик, в миру Алексей ЗиркО. Циркон ещё в прошлом году учился вместе с остальными в одном классе, пока родители не вздумали переехать поближе к месту работы. Теперь Лёха жил (и грыз гранит науки) у чёрта на отшибе – в небольшом, но быстро растущем посёлке у Студёного Порта, где недавно около одной из аномалий возник филиал Института, в котором, собственно, и трудились оба старших Зирко. Нулик, официально болевший и потому пропускающий школу вполне законно, маялся в ожидании друзей с самого полудня. Оставив рюкзак с термосом и бутербродами около решётки, преграждающей проход в глубину туннеля, Циркон то и дело выглядывал из коллектора, забираясь на лестницу, припрятанную друзьями в туннеле очень давно – как раз для такого случая.

– Чего вы так долго-то? – возмутился Нулик, едва завидев заговорщиков.

– Ты лестницу держи! – посоветовал ему Пашань.

– А сам отвернись, пока девочки спускаются, – добавила Верка.

– За вами точно никто не следил? – спросил Циркон, стаскивая лестницу вниз.

– Нужны мы кому, – проворчал Лайбах, перехватывая тяжёлую деревянную конструкцию с противоположного конца. – Как ты её один сюда из туннеля пёр?

– У него было время, – сказал Пашка, ухмыляясь. – Небось с утра здесь сидит. Еда-то где, интендант хренов?

– Еда на месте.

– Баста, синьоры! – зашипел на болтунов Тин-Тин. – Тишина в эфире!

Пыхтя и сменяя друг друга, дотащили лестницу до туннельного створа, уложили у стены, убедившись, что снаружи ничего не видно. Двинулись вглубь. Сотню шагов до решётки проделали в полном молчании. И в темноте, благо яркий свет за спинами позволял идти, не натыкаясь на стены. Увидели не решётку – цирконов рюкзак со снедью. Разглядеть преграду из силикобора-В на фоне стен из почти такого же материала да ещё и впотьмах – задача не для людских глаз. Поставленная лет двадцать назад, решётка казалась несокрушимой. Так бы оно и было, когда бы в распоряжении экседры не оказался лаксианский ключ.

Силикобор во всех своих модификациях был разработкой самого Цезаря. Производить этот уникальный материал могли лишь кольшрайберы под контролем и руководством нимф. Кольшрайберов в Хинтервельте не осталось, нимфы тоже вымерли, потому силикобор уже не производился. Обработке же поддавалась далеко не всякая модификация. Изделия из силикобора-А, как материала абсолютно несокрушимого, могли быть изменены либо уничтожены лишь самими производителями, которые... об этом уже было сказано. Модификат "С", обладающий односторонней влаго– и пылепроницаемостью, и использовавшийся для дорожных и дренажных покрытий, подлежал обработке инструментами из модификата "А". Силикобор-В прочностью не уступал своему алфавитному предшественнику, но мог подвергнуться переформовке и другим метаморфозам при помощи некоего устройства, имеющего несовместимое с русской речью название "Einfache KonfigurationsДnderung" . Устройство это, имевшееся на вооружении строителей и пожарников, экседра обрела благодаря причудливому сочетанию банальной случайности и собственной тотальной пронырливости. В одно из воскресений во время летних каникул, забравшись приключений ради и шалостей для на одну из строек, друзья попросту стянули забытый небрежным инженером инструмент. Легко отбившись от мук совести, которые обычно воплощались в их компании в лице чересчур правильной Мелании, экседра тут же запланировала пару взломов, немыслимых без Einfa... ну, вы поняли. А тут как раз Тин-Тин добрался в саярской библиотеке до подшивки старых журналов «Юный техник», где в одном из номеров за 1983 год был опубликован милый рассказ Роберта Шекли под названием «Лаксианский ключ». Костик тут же предложил для агрегата именно это название. Потребовали почитать. Вдохновились. Одобрили.

Вот теперь этим самым ключом собирались вскрыть утопленную в дренаж решётку из... силикобора-В? Ребята надеялись, что не "А". Пашань с умным видом говорил, что если бы решётка была "А", то она была бы единым целым с "ашными" стенами и потолком, и не наблюдалось бы того небольшого, в полмиллиметра, зазора, который имелся в наличии. К тому же преграду посреди туннеля возвели совсем недавно, а сращивать А-модификат, как известно, геморрой и морока. Лаксианский ключ извлекли из ранца могучего Лайбаха. Агрегат, похожий на унизанную перстнями перчатку, весил килограмм шесть, хотя и был довольно компактен. Тин-Тин с завистью наблюдал, как Шанин забивает в эту перчатку свою пухлую ладонь. Ни сам Костик, ни следующая в иерархии экседры вслед за ним Лань ключом воспользоваться не могли. И если девочке не хватало простой физической силы, дабы удержать на руке увесистый аппарат, то Тина-Тина, как выходца из иного мира, изделие Юмалы не воспринимало как оператора вообще. Вначале хотели использовать Лайбаха, чья большая лапа подходила под размер перчатки почти идеально, да и сил у Клауса имелось куда больше, но недостаток координации большого парня сказался уже на стадии полевых испытаний прибора... Словно почувствовав смятение друга, Мелания взяла Костика за руку. Мальчик хотел было отстраниться, но передумал, увидев, что всё внимание друзей поглощено ключом и решёткой. Наконец Пашка, придерживая правую руку левой, разомкнул пальцы и повёл ими в стороны со словами:

– Сезам, откройся!

Ничего не произошло. Пашань оглянулся на друзей с многозначительным видом и сделал шаг вперёд, не опуская рук. Раздался рокочущий треск, усиливающийся по мере приближения перчатки к решётке. Шанин опять повёл пальцами. Прутья послушно прогнулись назад и немного разошлись в стороны. Экседра немедля зашлась в восторженном "ура!", если этот клич вообще можно воспроизвести при помощи сдавленного шёпота. Пашка грозно сверкнул на собратьев глазами из-за плеча и продолжил. Спустя несколько секунд решётка выгнулась пузырём, сделав одно из окошек меж прутьями вполне достаточным для проникновения вовнутрь. Как только Пашань опустил натруженную длань, все принялись его обнимать, хлопать по жирненькому плечу и (о, ужас!) – целовать в пухлые щёки.

***

Спустя полтора километра по шагомеру Тин-Тина туннель начал изгибаться влево. Экседра остановилась, опасливо ощупывая поворот лучами фонарей. По всем расчётам выходило, что до границы треугольника оставалось не более шестисот метров. Но это по прямой. Изгиб мог возвратить туннель в границы Авалона, что превращало весь поход в детсадовскую прогулку.

– Ладно, – сказал Тин-Тин после паузы. – Надеюсь, это не то, о чём мы все подумали.

– На картах поворота не было, – забубнил Лайбах. – Там просто туннель обрывался.

– Мы все эти карты видели, – сказала Мелания. – Карты старые, да и ни к чему давать людям информацию, возможно, опасную. Решётку-то неспроста поставили.

– А, может, он к Ленивым Высотам ведёт? И решётку Институт установил? – предположил Циркон.

– Не самый плохой вариант для нас, – заявила Вертышка.

– Не, парни, – сказал Лайбах (он гендерных различий в экседре не делал). – Мы шли не за этим. К Высотам можно и в обычный день.

– Хватит! – оборвал разговоры Тин-Тин. – Мы уже здесь, и мы уже идём. Если кто-то хочет к мамочке, говорите сразу. Пойдём без него.

К мамочке никто не пожелал. В полусотне шагов за поворотом лучи фонарей упёрлись в густую пелену тумана. Посовещавшись, решили связаться верёвкой и идти гуськом. Тин-Тин вёл экседру, за ним расположились так: Лань, Пашань, Вертышка и Циркон. Замыкал цепочку Лайбах на более длинной верёвке. В случае чего он по команде должен был тянуть всю банду назад. Костику, правда, не вполне было понятно, в случае конкретно чего, но коллегиально решили так (по настоянию девчонок). Двинулись дальше, теперь уже куда медленнее. Свет вязнул в молочно-белой водяной вате, потому все, кроме ведущего, свои фонари потушили. Вскоре по предложению Верки обмотали низ лица шейными платками (вот когда это школьное проклятье пригодилось!), но и тогда мерзкий маслянистый привкус странного тумана раздражал носоглотку. Время от времени кто-нибудь принимался кашлять. Одежда промокла и противно липла к телу. Костик, в очередной раз бросив взгляд на подвешенный к ремню шагомер, остановил группу:

– Так, поворот в тридцать градусов даёт нам прибавку к шестистам метрам...

– Девяносто два! – тут же откликнулась шустрая в математике Вертышка.

– Ну да. Учитывая, что и там, снаружи, тоже треугольник, положим, что лишних метров сто получится. К тому же шестьсот метров – это очень приблизительно. В общем, так, экседра! Слушай мою команду: идём медленно, провисания верёвки не допускаем. Если я поворачиваю фонарь влево – все быстро перемещаемся к левой стене, вправо – к правой. Если я свечу вверх – все резко останавливаемся. Если вниз и выключаю – присаживаемся. Всё понятно? Тогда пошли, только не шуметь!

Спустя какое-то время Тин-Тин осознал, что звуки его шагов, прежде чётко возвращаемые эхом от стен туннеля, стали гораздо глуше. Костик взглянул на секундомер, засекая время. С начала последней стадии движения прошло чуть менее четырёх минут. Тин-Тин направил луч фонаря налево – экседра тотчас послушно двинула приставными шагами в указанном направлении. К стене, которой больше не было.

Выход из жерла туннеля обнаружил Пашань, миновавший его только что. Вооружившись всей осветительной мощью (включая пять запасных фонарей), друзья принялись изучать створ. Сращенные друг с другом встык тюбинги из несокрушимого силикобора-А были срезаны будто лезвием вместе со скалой, из которой они выходили. Скала, матово и влажно блестящая на срезе, уходила вверх, опережая возможности фонариков (даже мощного водолазного прожектора, позаимствованного Лайбахом у папаши). Справа и слева картина была в точности такая же. Лежащее снизу дренажное основание из силикобора-С оказалось совершенно нетронутым. Четырёхметровой ширины идеально ровная дорога, чуть шершавая на ощупь, высовывалась из жерла тоннеля бесконечным языком, висящим над столь же непроницаемой для фонарей бездной. Тин-Тин, обмирая от ужаса, вообразил себе, как, не заметив пропажу эха и слегка сбившись с направления, валится в эту сырую и тёмную бездну, увлекая за собой доверившихся ему друзей. Бр-р!

– Слышь-ка, народ! – сказал Пашань голосом, не предвещающим обычно ничего хорошего. – Подержите-ка меня за ноги!

И полез к краю дороги, светя фонариком куда-то под неё. Когда Тин-Тин и Лайбах, матерясь в голос, извлекли его упитанную тушку оттуда за ноги, Пашка сиял в лучах фонариков, будто в свете софитов.

– Что бы вы без меня делали! – завопил он, протягивая друзья измазанную в глине левую ладонь.

Когда все успокоились и перестали привычно орать на олуха и раздолбая, немедля полезли проверять сами. Даже страдающий акрофобией Циркон причастился. Оказалось, что дорога из мягкого и проницаемого для влаги силикобора-С не висит в воздухе, опираясь лишь на своё начало в туннеле, а покоится на уходящем в ту же бездну тонком скалистом гребне шириной даже чуть меньше самой дороги. Гребень, облепленный кое-где глиной и землёй, ощупали все.

– Странно это, – заметила Мелания, когда путешественники немного угомонились. – Обособлением срезало даже "ашку". Почему "цешка" нетронута? Она же мягкая и пластичная. Через неё влага и грязь свободно проходит, и даже мусор...

– Может, в этой пластичности всё и дело, – сказал Лайбах посреди затянувшегося молчания.

Возможно, подумал Тин-Тин, Клаус и прав. Как всегда, когда успевает рот раскрыть.

– Ну что, – спросил Пашань, потирая озябшие в холодном тумане руки. – Идём дальше?

– А если проход закроется? Мы же не знаем, сколько он будет держаться? – подала голос Верка.

– Предлагаю вернуться в туннель и поесть, – сказал Костик. – Заодно и поразмыслим.

Уселись у правой стены, если смотреть наружу – так было несколько светлее. Сошлись во мнении, что там, слева вверху, возможно, находится солнце или другой источник яркого, но почти не видимого сквозь туман света. Сидеть пришлось на корточках, поскольку даже гигроскопичный пол туннеля ощутимо вымачивал и без того влажную одежду. Еду разложили поверх брезентового рюкзака Циркона. По очереди пили чай из крышки термоса, поскольку рассеянный Нулик позабыл взять обещанные "охотничьи" стаканчики отца. Когда предпоследний в чайной очереди Тин-Тин принимал горячую стальную ёмкость из рук Циркона, откуда-то сверху раздался отчаянный крик, а секунду спустя сверху на дорогу снаружи с липким шлепком упало что-то большое и тёмное. Экседра замерла в испуге, не в силах проглотить откушенное и пережёванное. Костик, шипя и морщась от позабытой в руке горячей плошки, осторожно поставил чай на рюкзак и медленно начал подниматься, стараясь не производить никакого шума. Лань тут же вцепилась ему в рукав. Отодрав от себя ледяные лапки подруги, Тин-Тин привычным жестом достал из внутреннего кармана школьной куртки здоровенную рогатку, зарядил её увесистым "муравьиным" шариком и медленно пошёл к упавшему предмету. Внутри у Костика было пусто и гулко, как в школьном спортзале. Он не видел, но знал, что за его плечами сейчас точно так же осторожно вышагивают два других бойца экседры – Лайбах и Пашань, за которыми, вполне возможно, крадётся и Мелания, пугливая Лань, способная в минуты опасности на отчаянные чудеса. Нулик, разумеется, привычно празднует труса в веркиной компании. Уже за несколько метров до цели, ещё не в силах разглядеть её, Тин-Тин совершенно точно понял, что вон та бесформенная тёмная куча – человек. Ничто другое на свете, кроме запущенного человеческого тела, не могло источать столь плотного, омерзительного, неописуемого смрада. Не выпуская из рук рогатки, Костик вновь натянул на лицо мокрый шейный платок (да ты, брат, определённо полезен!) и только тогда двинулся дальше. Поравнялся с скрюченным телом, присел и тут же гаркнул во всё горло, убирая оружие в карман:

– Свет сюда! И мой ранец!

Вонючий оборванец, немыслимо грязный и худой, был ещё жив. Неизвестно, что он сломал себе при падении, но головой он приложился крепко: сквозь спутанные пегие патлы вовсю струилась кровь – то жидкая и алая, то сгущающаяся на глазах венозная. Тин-Тин, стараясь не суетиться, достал из никогда прежде не открываемого кармана ранца старую мамину косметичку с аптечкой, мамой же заботливо обновлявшейся раз в полгода. Отдирая застёжку-чертополох, успел подумать, как много вещей, казавшихся прежде обременительными и бесполезными, сыграли сегодня роль джокера. Так, всё, теперь спокойно, как мать учила. Перекись водорода на открытую рану, пока кровь не остановится. Осторожно осмотреть, не меняя положение позвоночника – вдруг перелом.

– Костик, надо помощь звать! – заныл под руку Циркон, и тут вдруг пространство вокруг лопнуло со звуком, отдалённо напоминающим звук работающего лаксианского ключа, только неизмеримо громче. Волосы на всём теле встали дыбом. Да что там волосы: казалось, все нервы встопорщились и показали свои окончания сквозь кожу. На глазные яблоки словно кто-то надавил крепкими пальцами, да так их там и оставил. Шипя и извиваясь от боли во всём теле, Тин-Тин рухнул прямо на тело бродяги и потерял сознание.

Если бы Костю спросили, какой запах самый омерзительный на свете, он бы определённо ответил: "запах нашатырного спирта". Нет, мальчику не случалось падать в обморок, зато это постоянно проделывала их с мамой соседка по новому авалонскому жилью. Знаете, очень удобно рушиться без чувств на площадке в парадном, если вам под семьдесят, вы одиноки и у вас соседка – врач-терапевт. Тин-Тину самому случалось воскрешать надоедливую старуху поднесением вонючей ватки к пористому носу. И теперь кто-то пытается точно таким же макаром пробудить его самого! Кряхтя и охая, Костик встал на четвереньки, обнаружив, что источник смрада весьма велик и находится где-то снизу. Только тут он вспомнил, что произошло. Не только вспомнил, но и понял. Следовало немедленно, истерично сматывать удочки назад, вглубь туннеля, туда, где не было проклятого тумана, туда, где находился Хинтервельт, ставший таким привычным и родным! Бежать из этого промозглого, злого места, доведшего незнакомца до состояния дикой смердящей твари.

Костик вскочил, боясь с тошнотой и паникой (страшные звуки продолжались, хотя и не так громко), пинками и матом поднял валяющихся друзей. Потом они вшестером, с разных сторон, ухватили бродягу за одежду и понесли его, неожиданно лёгкого, туда, назад, домой!

Остановились лишь у искорёженной решётки. А когда выволакивали незнакомца через проём, тот вдруг пронзительно и обречённо заверещал, словно подстреленный заяц.

Уже потом стало ясно, что в тумане экседра оставила пару фонарей, моток верёвки и брезентовый цирконов рюкзак...

«Кто родился в день воскресный...». Артемий Кваснецов. 31 мая 1969 года. Ленинград

Бабушка Камиля Тугушева, почтенная и тучная Римма Маратовна, работала поваром в детском профилактории, потому праздничный стол на дне рождения её внука традиционно был главным событием. С особым нетерпением гостями ожидался подаваемый под занавес шоколад. Что это был за шоколад! Не рифлёная бабаевская плитка, не горячая жижа в чашечке – нет, это были куски размером с детский кулак, горьковатые и невыносимо обалденные! Как тугушевская бабушка делала это чудо, никто не знал, однако наворачивали все за милую душу. И не лезло уже, – не то что в желудок – в горло не лезло; да что там говорить: не лезло ни в какие ворота, а – ели, обмазываясь до ушей, пихали, давились, но – ели, лучась от счастья! Счастья, как всем давно известно, много не бывает, потому, поев, мы направились закреплять достигнутое из зала в комнату, принадлежащую самому Камилю и его старшему брату Марату (который с малышнёй дел иметь не желал и гордо удалился к друзьям перед самым приходом гостей). Сыграв несколько конов в лото, мы этим делом пресытились и вышли подышать на балкон, где царила умытая тёплым дождём поздняя весна. Полюбовавшись на молодую листву и вдоволь поплевав вниз, пятеро юных оболтусов заскучали и устремили свои мысли чёрт знает к чему. Федька Рахманов, гадко улыбаясь, спросил Камиля, не остались ли у того неиспользованные с майских праздников надувные шарики. Оказалось, один остался. Шарик по предложению Федьки наполнили водой, отчего он сделался похож на большущую каплю синей ртути. А капля, сами знаете, на то и капля, чтобы куда-то падать. Упала и эта. С четвёртого этажа. Прямо под ноги незнакомой долговязой старушке. Нам бы, дуракам, спрятаться за балконом поскорее. Ан нет – посмотреть ведь охота, что дальше-то будет. Потому мокрая с ног до головы бабка, подняв пламенеющий праведным гневом взор, успела зацепить этим самым взором лица сразу двоих правонарушителей: моё и Юрки Усовича. Изо всей компании как раз мы двое были наименее склонны ко всяческому криминалу; Юрка даже вяло пытался отговорить нас от затеи с шариком. Конечно же, именно мы и запалили всю контору, не имея никакого опыта хулиганской конспирации. Бабка, чуть мазнув взглядом по перепуганной физиономии медленно оседающего очкарика Юрки, на моей неуместно ухмыляющейся рожице остановилась так основательно и тяжко, будто прибивала мой нетленный образ к стенке своей древней памяти гвоздями. На бабкином лице, похожем на коричневое печёное яблоко, читалось вовсе не что-то банальное, наподобие: "я знаю твою мать" или "сейчас поднимусь к вам в квартиру". Нет, там было что-то иное, нечто вроде: "я запомнила тебя, мальчик, и теперь приду за тобой ночью". И, знаете, я склонен был верить, что да, придёт, и непременно ночью, когда родители будут крепко спать, а полная луна в небе... стоп! Какая ещё луна? Изрядно струхнув, я уже потянулся было через паутинку к Маятнику, как вдруг увидел, будто через мощный бинокль, как шевелящиеся губы старухи беззвучно (но вполне для меня отчётливо) произносят: "Не смей этого делать! Слышишь, не смей!". А потом бабка и вовсе отколола номер в стиле Акопяна, попросту раскрыв перед собою большущий чёрный зонт, который тут же рванул ветер и понёс куда-то по улице. Зонт полетел, но старухи за ним уже не оказалось! Я только успел заметить (тем же прорезавшимся бинокулярным зрением), что у сбежавшего зонтика фигурная светлая кайма по краю и ручка в виде головы попугая. Тут бы мне и скользнуть наконец по росистой паутине по свежим старухиным следам... но я этого не сделал, что здорово осложнило мне дальнейшую жизнь.

– Ты что торчишь столбом?! – донёслось до меня снизу яростное шипение пятого члена ватаги, Тошки Васильченко. – Она же сейчас сюда поднимется!