Текст книги "Город, отделяющий от неба (СИ)"
Автор книги: Этторе Пеллегрино
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)
– Глаза нас обманывают, говорят нам не то, что есть на самом деле, – голос Снегурочки звучал печально и тревожно, словно она боялась, что опять растает в тенях. – Но я не могу пока быть везде. Если ты – это ты, то обязательно меня найдёшь, как бы я не выглядела. Найди меня, Ико! Я устала спать...
Когда через полчаса я приплёлся на кухню, разбитый и деморализованный, то увидел стоящий на столе початый торт на стеклянном блюде...
Мёртвые суши . Генрих Бордин. 2 4 мая 1986 года. Посёлок Прибрежный.
Вообще-то её звали Вика Мичковская, но с детства весь двор и школа знали её под таким забавным прозвищем. Вичка-Мичка, и никак иначе. О том, какая она была светлая девчонка, никто лучше Генки не знал. Он любил её уже два года, и полгода как она отвечала ему взаимностью. Несмотря на свой эгоизм (о котором Генка знал совершенно отчётливо, давно поставив этот недостаток себе на службу), наш герой был способен на яркое чувство. Просто объектом такого чувства могла стать лишь такая фея, невесомая и чистая, как солнечный зайчик. Глядя на Вичку, любой отпетый сквернослов глотал свои сочащиеся ядом и завистью гадости. Испачкать её даже взглядом казалось делом немыслимым. И это при том, что красавицей Вичку назвать было сложновато. Слишком худа, даже худосочна, пожалуй. Носик великоват. Ушки, хоть и маленькие, но торчат розовыми волнушками. Но как замечательно изгибались её губы, когда по ним плыла улыбка! Как лучились её глаза, когда смотрела ими на мир! О, в полной мере ценность такого чуда мог оценить только Творец, а именно Творцом себя Генрих и ощущал.
И сейчас, судорожно вцепившись в воротник этого недоумка, Генка спрашивал себя, кем же надо быть, чтобы придумать такую мерзость про его Вичку?! А Вадим глядел на него совершенно спокойно, будто не железные руки дюжего гимнаста его придушивали, а мамка воротник ему поправляла. И ведь даже высвободиться не пробует, скотина!
– Скажи спасибо, что люди смотрят! – прошипел Генка, разжимая руки.
А чёртов Вадим продолжал, как ни в чём ни бывало, тихо так, чтобы окружающие, уже начавшие поглядывать на двух парней, не услышали:
– Двадцать пятого мая, в воскресенье, завтра, Вика поедет с родителями в аэропорт, встречать Леру – это она так тётку свою ленинградскую называет. Отец сейчас не хочет брать Вику с собой – ехать надо рано, с рассветом. Но Вика уговорит его. Известно, что Мичковские будут довольно продолжительное время стоять на железнодорожном переезде – ждать, пока пройдёт товарняк. На перекрёстке за переездом справа из-за бетонного забора на полной скорости выскочит самосвал с похмельным водителем: выходные рейсы – прямо беда! "Москвич" Мичковских разорвёт пополам. Вика умрёт на месте, не успев ничего понять. Мать скончается в больнице на следующее утро. Отец будет сильно покалечен, но останется жив. Ты же, Генрих, уже к вечеру отыщешь этого водилу, всего на пятнадцать минут раньше милиции, и искромсаешь его до смерти тем самым раскладным ножиком, что лежит у тебя сейчас в левом кармане брюк. На трупе тебя и возьмут.
Когда Ремень закончил, на Генку обрушилась такая невыносимая тишина, что стало слышно, как стучит кровь в висках. Воздух отчего-то перестал просовываться в лёгкие, сделался колюч и душен до омерзения. Всего того, что Бордин услышал, не могло быть в принципе, вот только... только откуда он знает про Леру, про упрямого викиного отца, про ножик с семью лезвиями, который Генка обычно держит дома, в ящике письменного стола? А итальянская рубашка, а планы на будущее?
– Пойдём отсюда, Генрих, – сказал Вадим. Сказал неожиданно усталым тоном, словно был разгромлен и смят вместе со своим собеседником, взял совершенно обезволенного Генку за локоть и повлёк прочь из здания.
– Сейчас... мне в жюри..., – вяло запротестовал Бордин.
– Не-а! Конкурс начнётся почти на час позже. Ждут какого-то ответственного кота из обкома комсомола.
– Да откуда ты всё...
– Потом-потом!
***
А потом они сидели в ста метрах от ДК, в небольшой уличной кафешке, что в последние годы возникли в Саратове и пригородах в изобилии. Десяток столиков под зонтиками-колокольчиками и крохотный ларёк, где продавали мороженое на развес и газировку в бутылках. Встречайте на каждой остановке общественного транспорта!
От мороженого Генка отказался (горло надо беречь!), взяв себе только бутылку "Тархуна". Вадиму набуровили полную креманку пломбира, щедро посыпанного тёртым шоколадом. Именно этот пломбир зловещий предсказатель сейчас с аппетитом и уничтожал, невзирая на неприязненные взгляды чуть очнувшегося Генриха.
– Извини! – заявил вдруг Ремень, с трудом отрываясь от лакомства. – Не представляешь, как я соскучился по этой вкуснятине!
– В тюрьме, что ли, сидел?
– Но-но! – Вадим вдруг опять сделался серьёзен и строг, и, вытерев губы салфеткой, продолжил: – Видишь ли, если ничего не менять, то жить мне осталось в лучшем случае четыре года, с малыми копейками. Таким образом, я едва ли надолго переживу тебя. А менять мне, в отличие от тебя, Антониони, предстоит куда больше и больнее. Больнее – если я пойду по пути наименьшего сопротивления.
Вадим сделал паузу и добавил тише:
– Чего бы мне очень не хотелось.
– Что-то непонятно: я-то тут причём?
– Видишь ли, как всё выстроилось... ты можешь быть – в какой-то степени – моим лекарством. Если мне удастся уговорить тебя остаться в живых. Получается обмен – жизнь на жизнь. И никто ничего не теряет. Надеюсь.
– Ты будущее, что ли, предсказываешь?
– Нет. Но я могу его проживать.
Полосатый камень. Ярослав Решетилов. 1 января 1982 года. Брянск
Ракетки опробовали уже к вечеру, когда родители отправились к друзьям в гости. Братья приволокли в зал кухонный стол, закрепили на нём сетки и принялись с превеликим азартом оттачивать своё мастерство, благо размеры стола раза в три уступали оригиналу. Появление сколов и трещин на эмалированной поверхности нимало мальчишек не смущало – всё равно же клеёнку стелить! Игра продолжалась до тех пор, пока Веник в погоне за шариком едва не завалил на пол установленную в углу ёлку. Пока возвращали на место шары (благо ни один не разбился), пока поправляли гирлянды и мишуру, прошло изрядное количество времени. Решено было игру не возобновлять. Полное заметание следов заняло ещё полчаса, по окончании которых Ярик и Венька, потные и взвинченные, вернулись в свою комнату (она же детская, она же спальня).
Уже потом, когда всё произошло, братья не смогли вспомнить, кто же первый предложил поиграть в ту игру, что они не вспоминали с прошлого Нового Года, того самого, на который неведомый пришелец с Севера подарил им фонарики. Игра заключалась в поочерёдных прятках в укромных уголках лишённой света квартиры с последующим внезапным ослеплением фонариком. Выиграть легче прячущемуся, – на его стороне фактор внезапности – ведь он слышит, как водила ходит в его поисках. Сыграли уже по паре раз – ещё даже надоедать не начало. И тут Ярику приспичило спрятаться под кроватью в их комнате. Венька, начав поиски из кухни (по правилам водила считал до пятидесяти именно там), сразу же свернул в детскую. Осмотрев платяной шкаф и заглянув под стол, он вдруг замер там надолго. Потом включил фонарик и сдавленно охнул. Ярик, однако, покупаться на такой дешёвый трюк и не думал. Он видел в отблесках света пятки брата в протёртых до дыр носках и ждал, напрягая палец на кнопке фонарика. Вот сейчас, обернётся, и... и тут Венька исчез. Не сразу исчез, а как бы вполз в отражённый от стены световой луч! У Ярика не выдержали нервы: он рванул вперёд, как ящерица, прямо на брюхе. Рванул и тут же больно ударился о нависающую кроватную панель лбом. Когда, шипя и ругаясь, Решетилов-старший вылез наконец из-под дурацкой кровати и сунулся под стол, он увидел там завораживающее и страшноватое зрелище, на несколько секунд заставившее его забыть про сгинувшего брата. Луч от лежащего на полу венькиного фонарика, прежде чем попасть на стену, падал на полосатый камень, валяющийся совсем рядом от источника света. Падал-то обычным лучом, а к стенке приходил какой-то переливающейся радужной пеленой, чем-то похожей на нежную поверхность мыльного пузыря. Сам камушек при этом словно светился изнутри бледно-лиловыми мерцающими сполохами. Ярик сглотнул и вдруг, не раздумывая, пополз прямо в манящую радужную пелену.
Немного жести в холодной воде. Евгений Ореховский. 10-11 июля 1979 года. Качинск
Даже просто стоять и смотреть на это было невыносимо. Но – приходилось, и даже не смотреть – внимательно осматривать. Судмедэксперта вместе с операми из ГУР ждали не раньше чем через полчаса, и лейтенанту Ореховскому, как участковому, приходилось в этом осмотре участвовать вместе с лейтенантом же Верой Квачковой, инспектором по делам несовершеннолетних. Веру уже стошнило пару раз, пока Женя отгонял от места происшествия любопытных пацанов, которые, кстати, тело и обнаружили. Начинало смеркаться, и следовало поторапливаться с осмотром. Решили, что Вера будет записывать, в Женя – диктовать. Ежу понятно, что горотдел заберёт дело себе, но, как ни крути, а участок то – его. И верин. Отчёт тоже им писать.
Тело непутёвого Сашки Рыблёва лежало ничком. Видно было, что его волокли во-он от того пенька, на котором неизвестный раскроил ему голову камнем с острой кромкой (камень валялся тут же, в метре от пня). Не только раскроил, но и сильно поковырялся в мозгу, будто что-то там искал. Ещё у парня был разорван левый бок, откуда на траву свисали сизо-чёрные внутренности. Крови вокруг было – как на скотобойне. Ореховский знал, что следы преступления затаптывать нельзя, и тщательно избегал этих страшных пятен. Судя по запаху и степени трупного окоченения, Рыблёв был убит едва ли позже ночи своего исчезновения. Закончив диктовать, Женя невольно подумал, насколько велики шансы отыскать остальных пропавших.
– Как ты думаешь, кто его так? – спросила Вера, сглатывая очередной комок.
– Не знаю. Маньяк какой-то.
– Но ведь они вместе были. Может, дружки его убили, а сами – в бега?
– Нет, Вера. Свои могли убить по пьянке. Ножами бы истыкали, и всё. А тут хер знает что!
– Думаешь, их – тоже?
– Да не знаю я!
Когда прибыл рафик с ГУРовцами, проблеваться успел и Ореховский.
***
Утро следующего дня выдалось не лучше. После страшного вечера были полночи, проведённые в написании отчёта для криминалистов. ГУРовцы прибыли, когда уже стемнело, и осмотр при свете фар и фонарей не очень-то удовлетворил их эксперта, пожилого и желчного Юрия Платоновича Брылина, когда-то бывшего светилом криминалистики в Ленинграде, но спившегося и сосланного во глубину сибирских руд. Отчёт, вообще-то, писала Вера, Евгений, обладавший замечательной памятью и более устойчивой психикой, припоминал и описывал подробности. Нет, Ореховский не был косноязычен и не носил на себе проклятие эпистолярного кретинизма – просто некогда учительница русского и литературы успешно выработала у парня невероятной силы аллергию на письменную речь. При виде листка бумаги и лежащей на нём ручки у лейтенанта начинался нервный тремор. Квачкова писала красивым округлым почерком матёрой отличницы, скрупулёзно соблюдая грамматику и пунктуацию и даже не забывая при этом о некоем подобии стиля. Женя время от времени ловил себя на мысли, что, не взирая на гадкие обстоятельства, ему нравится смотреть на эту склонённую над столом аккуратненькую девичью головку, увитую мелкими кудряшками перманента, нравится слушать, как хозяйка этой самой головки сопит и вздыхает над особо трудными пассажами. Ореховский знал, как тяжек и мучителен Верин труд, и преисполнялся к девушке неподдельным уважением и сочувствием. Нет, он не считал, что Вера ему нравится как женщина – она и вовсе была не в его вкусе: слишком правильная и старательная, да к тому же блондинка с очевидной склонностью к полноте. Просто... работать с лейтенантом Квачковой было очень комфортно – она думала о себе в самую последнюю очередь. Сначала – работа, потом – коллеги, а уж потом, что останется – она сама.
С отчётом закончили далеко за полночь. Пока проводил Веру (а это полчаса ходьбы в один конец), пока добрался до общаги (слава богу, своя комната!), пока запихал в себя кое-как размазанный по высохшему куску батона потрескавшийся в холодильнике плавленый сырок, сравнялось два часа ночи. В постель завалился без намёка на сон; однако, повертевшись немного, будто провалился в тёмный омут. Снилась какая-то совершенная дрянь и муть, улетевшая из памяти бесследно с резким, как петушиный крик, звонком будильника. Ореховский сел, потёр ладонями лицо и вдруг осознал внезапно, насколько устал за год от своей странной работы. И ведь от отпуска отказался – дескать, текучки много! Будет тебе теперь отпуск, с разгуливающим на свободе маньяком!
Рядом с родным отделением стоял УАЗик из горотдела, рядом с которым уже томилась в ожидании лейтенант Квачкова в компании мрачного сержанта-шофёра. Увидев Евгения, сержант злобно отбросил недокуренную сигарету, небрежно козырнул и процедил сквозь зубы:
– Участковый инспектор лейтенант Ореховский? Я сержант Зубов. Вам и лейтенанту Квачковой приказано срочно явиться в горотдел.
– Кем приказано? – желчно спросил Евгений.
– Подполковником Занковцом, – сказал Зубов, кривя губы в мстительной усмешке.
М-да, дела! Подполковник ЗанковЕц возглавлял Качинский горотдел милиции совсем недавно, но успел прослыть начальником суровым и придирчивым. Вот, бля, утро начинается, подумал Ореховский с мрачным отчаяньем.
Уселись в машину, причём Женя намеренно завалился вместе с Верой на заднее сиденье – ехать рядом с наглым сержантом не хотелось совершенно. Только тронулись, как Ореховский вспомнил:
– Погоди, сержант, отчёт надо забрать! Мы же написали.
– Я взяла, Евгений Олегович, – пропищала Вера и полезла в лежащий на круглых коленках портфель.
– Да ладно, не доставай! – тихо сказал Ореховский.
Дерзкий сержант отчётливо хмыкнул и вытаращился на него в зеркало заднего вида.
– Хули ты хмыкаешь, Зубов?! – не выдержал Евгений. – Руль крути давай! И вперёд смотри!
До начала рабочего дня оставалось пятнадцать минут.
***
В кабинете Занковца Ореховский уже бывал. В конце мая, после массовой драки в Доме культуры горно-обогатительного комбината. Тогда подпол, злющий как собака, буквально размазал их с Верой по стенам, да ещё и выговор обоим влепил с формулировкой «за недостаточную воспитательную работу среди молодёжи». В этот раз всё грозило быть куда хуже.
П-образный стол в просторном кабинете начальника горотдела был облеплен милицейскими чинами. Ждали только их с Верой. Занковец, заседавший во главе стола, не вставая, махнул рукой, – дескать, садитесь!
– Всё, начинаем! – подполковник поморщился и зачем-то вытер губы пальцами. – У нас два трупа и трое пропавших подростков, и есть все основания и их считать мёртвыми.
– Как два? – охнула Квачкова, зажав рот ладошкой.
– Да вы ведь у нас не при делах! – ядовито сказал Занковец, привставая. – У вас на участке, сегодня, в 4 часа 28 минут на реке Улым в районе Стылой заводи рыбаками в воде был обнаружен труп семнадцатилетнего Василия Смурнова, в обезображенном виде!
Последние слова подполковник не говорил – выплёвывал.
– Твою ж мать! – тихо прошептал Ореховский, но зловредный подпол услышал.
– Не-ет! Это ТВОЮ мать! На твоём, блядь, участке, творится хуй знает что! Причитаете сидите оба! В общем, так: прокурор пока не в курсе, он в Красноярске. Приедет в понедельник, шестнадцатого. В наших общих интересах найти этого ублюдка до понедельника, иначе – сами понимаете, дойдёт аж до Москвы!
– Маньяков, Валерий Андреевич, годами обычно ловят; это я вам с полным основанием говорю, – подал совершенно спокойный голос сидящий почти напротив Евгения Брылин. – А в нашем случае, по всем признакам, как раз маньяк и есть.
Возражать опальной звезде судмедэкспертизы Занковец почему-то не стал, слышно было только, как он шумно сглотнул, затем выдохнул через нос и негромко сказал:
– Ладно, все за дело! Лейтенанты... э-э... Ореховский и Квачкова поступают в распоряжение капитана Тихоновецкого. Все свободны!
Тысяча и одна дочь. Вареник. 16 августа 1957 года. Минск
Из дневника доктора Брагинского.
16 августа. Пятница.
Случай номер восемь! Впервые за пять лет и три месяца.
Вот своими руками уничтожаю свою же мировую известность. Гордыня, гордыня! Ладно, лирику отставить!
Девочка, Варвара Ж., 10 лет. Физически развита соответственно возрасту. Месячных не было. Живёт в небольшой деревне (э-э, нет, шалите, сударь – никаких адресов и прочей конкретики!). Во время жары на сенокосе 24 мая упала в обморок (да, помню я ту жару, и грозу помню – до нас, правда, она к вечеру дошла). Судя по всему, пролежала так до получаса (скверно-скверно!), потом была обнаружена и приведена в чувство. С тех пор, по словам воспитывающей её тётки, почти не разговаривает – простые желания озвучивает: пить, есть, спать. Хотя вот уснуть девочка может прямо на ходу. Спала за прошедшие неполные три месяца трижды по пять-семь суток и один раз – 12 суток без двух часов. Просыпается полностью дезориентированная, не говорит совсем до трёх суток, ест при этом очень мало, пьёт вволю. В остальное время аппетит хороший. Сон во время летаргических приступов глубокий, дыхание редкое, поверхностное. Пульс, по словам тётки, слабый и редкий, но не прерывистый. Последний приступ сонливости – с 5 по 11 августа. 12 июня обратились к районному врачу-невропатологу, тот прописал им... не буду здесь это писать из корпоративной солидарности, ибо хорошо, что принимать девочке это не пришлось. Благо хотя бы сей коновал направил больную ко мне. Несущественно всё это, несущественно! Итак, к главному!
Сеанс гипноза начат в 9-44. Девочка вошла в транс легко, на вербальный контакт отреагировала охотно. В течение приблизительно пяти минут демонстрировала адекватные реакции, улыбалась, смеялась, но на вопросы не отвечала...
(лист вырван)
***
– А спать белка любит? Значит, любит. Может, она во сне разговаривает?
– Белки, доктор, разговаривать не умеют. Как и мёртвые девочки.
– Отлично, вот видишь... подожди, какие мёртвые девочки?
– Брагинский, длительное кислородное голодание обычно приводит к смерти мозга. Или к необратимым изменениям в нём же.
– Кто же тогда со мной разговаривает?
– Это в принципе не важно.
– Беседа подразумевает личностное обращение.
– Хватит лить воду, доктор, у меня мало времени.
– Отчего же?..
– Оттого, что разговаривать будешь с белкой. Или с этой... субличностью...
– А ты – не субличность?
– Я в гостях, в незваных. Неважно, Брагинский, просто слушай!
– Конечно же. Я внимательно слушаю.
– Личность Вари Жебровской утрачена в результате процессов, вызванных длительным обмороком. Некоторые... наследственные особенности её организма не позволили этому самому организму отправиться вслед за сознанием хозяйки. Эти же особенности привели к возникновению двух субличностей. Одна называет себя Вареник и... я не понимаю пока, что это такое. Вторая – просто древний архетип, который ты сам назвал Белкой. Дважды названная особенность позволяет и мне общаться сейчас с тобой, светило медицинское. Предлагаю обмен: я тебе – информацию о течении болезни, ты мне – не совсем обычную помощь. Учти: я могу отключиться в любую секунду. Тогда просто устраиваешь госпитализацию девочки и по возможности следишь за этим телом. Моё появление не пропустишь, обещаю.
– Да что же ты такое?!
– Не переживай, эскулап, экзорцист тебе не понадобится.
– Так что же тебе надо?
– Записывай, Брагинский, детали очень важны...
***
Из дневника доктора Брагинского (продолжение).
...может и не быть. В сущности, у меня не было бы выбора даже в том случае, если бы я не сталкивался с подобными аномалиями раньше. Возможно, моя «везучесть» на феномен такого рода – никакая не случайность. Эх, доживу ли я до того момента, когда можно будет описать мои наблюдения в научной работе? «Феномен Брагинского» – звучит же, правда? Чем я рискую, если выполню просьбу этого... «гостя незваного»? Да ничем, в принципе. Дураком побуду немного, в крайнем случае.
Солдаты Авалона. Тин-Тин. 18 первобря 33 года ОП (173 от начала). Нижний Город
Костику порой казалось, что комендант Звягинцев и префект Зернов просто братья родные. Нет, глядя на страницу учебника истории Хинтервельта, никто бы не рискнул сравнить щекастого лысого здоровяка Звягинцева с носителем ястребиного профиля худощавым Зерновым. Однако понимание того, насколько быстро эти двое нашли общий язык и привели своих подчинённых (чуждых друг другу не столько генетически, сколько идеологически) к единому знаменателю, просто поражало! Ещё больше Костю поражало, что кроме него и учителя истории Якоба Карловича Шмайхеля (да-да, упомянутая уже Катаринка была его родной племянницей), означенная выше странность никому в глаза не бросалась. Ну, договорились два начальника, так что ж с того? На то они и начальники, чтоб договариваться. Саярцы и авалонцы будто бы забыли вмиг, как остервенело палили друг по другу всего дюжину лет назад. Забыли, каким ядом сочились газеты и радио, как проклинали новоявленных соседей старики на лавочках во дворах. Якоб Карлович говорил, что забывчивость – это индикатор лечебных свойств времени. А ещё он утверждал (одному лишь Костику, да и то вполголоса), что Зернов со Звягинцевым просто купили друг у друга мир за что-то весьма ценное, чем каждый из врагов не обладал до Слияния, и эта предполагаемая ценность была настолько велика, что без неё вопросы выживания в Хинтервельте становились нерешаемыми.
– Посуди сам, – говорил мальчику учитель. – За сто пятьдесят два года, прошедших со дня Обособления Нижнего города и до заключения мирного договора с Саярском, Авалон изменился меньше, чем за последние двенадцать лет. Общие наши, прошу заметить, двенадцать лет. Я бы даже предположил, что Авалону без верхних и вовсе вскорости конец бы настал. Слишком уж мы привыкли жить по мановению руки Цезаря и его нимф.
– Но ведь Цезаря в Зазеркалье нет!
– Просил же тебя, Константин, не употреблять этого пафосного слова! – морщился Якоб Карлович. – Это никакое не зазеркалье, это всего лишь тесная будка киномеханика, если не пыльный чулан со швабрами. Наш термин Хинтервельт – тоже не лингвистическая удача, но всё же куда ближе... А что до Цезаря... Сначала память о нём жила в тех, кто чувствовал его заботу в одном с ним мире – мире ЮмАлы. Потом, когда все они умерли, память стала религией, благо оставались его последние вестники – кольшрайберы. Когда ушли и кольшрайберы, осталась только легенда. Легенда вообще – лучшее основание для веры. И для деградации, зачастую, тоже. Логика такова: «разве можем мы быть лучше Цезаря, разве есть смысл в прогрессе не по его канонам?». А поскольку по Его канонам никак уже нельзя, ведь нет живых и легитимных Его представителей, то... всё. Ваше же появление взбаламутило наше болото, и наши лягушки принялись эволюционировать, дабы ваши цапли их не слопали. А так как и над лягушками, и над птицами начальствуют медведи одной породы... ну, дальше ты, Константин, и сам всё давно понял.
***
– Тин-Тин! Да очнись же ты!
Костик и очнулся. На уроке истории, где созерцание портретов вождей Зазеркалья (ему всё равно нравился этот термин) так некстати погрузило его в воспоминания. А вернула мальчика в действительность его соседка по парте – Мелания Хабарова по прозвищу Лань. Тин-Тин – это он сам, КонстанТИН КонстанТИНов, Пашка Шанин – Пашань, Верка Латышева – Вертышка, Клаус Ройбах – Лайбах. Систему придумала Мелания, прозвища вполне устраивали самих носителей и приросли настолько крепко, что и на имена ребята из их компании не всегда откликались. Правда, сейчас из путешествия на машине времени Костика вернуло скорее не прозвище, а острый локоть верной подруги, с силой засаженный ему в рёбра. Костик поднял глаза и узрел нависшую над ним Линду Сергеевну ВержЕр, успевшую уже побагроветь от гнева. Линда, совсем ещё молодая учительница, заменяла некстати приболевшего Шмайхеля уже вторую неделю. Была она вздорной и желчной, несмотря на молодость и невеликий педагогический стаж. За характер свой и непомерную худобу Вержер успела уже словить обидную кличку ХламИнго (работа Пашки Шанина), которая ей подходила просто идеально.
– Конссстантинов! – зашипела Хламинго, щуря маленькие глазки. – Не зассставляй меня в очередной раз сомневаться в педагогических талантах Якоба Карловича!
Если что Линда и умела, так это бить по больным местам. Тин-Тин ходил у Шмайхеля в любимчиках, главным образом благодаря своей влюблённости в историю. Костик полагал свои заслуги перед исторической наукой фактом давно доказанным, Хламинго же, отчего-то пылавшая к Якобу Карловичу острой неприязнью, переносила свои чувства и на лучшего его ученика.
– Не вижу связи, – довольно дерзко заявил Костик, вставая с места.
Вержер, нависая даже над стоящим мальчиком, продолжала гнуть своё:
– Невнимательность – это раз! Неумение сосредоточиться – это два! Нежелание слушать учителя – это три! Я уже не говорю про твои наглые заявления, не подкреплённые даже зачатками интеллекта и воспитания!
Ну хватит, решил Костик. Это уже слишком напоминает папашу! Разве что на три октавы выше, что ещё хуже, поскольку ввинчивается прямиком в мозг.
– Вы бы, Линда Сергеевна, маму мою не трогали, – тихо сказал Тин-Тин, поднимая глаза на разгневанное Хламинго.
– Ты мне голову не морочь, маленький демагог! Я ни слова не произносила про твою мать!
– Вот вы тут про интеллект говорили. А он подразумевает построение логических цепочек. Ваши слова про моё воспитание прямым и непосредственным образом оскорбляют мою мать, которая моим воспитанием и занимается. Это раз.
Класс зашуршал сдавленными смешками. О способности Константинова препираться с учителями по-взрослому не знала, кажется, одна только Линда. До сих пор их конфликт не переходил в горячую фазу, и молодой историчке казалось, будто оттоптаться на фаворите Карла будет просто для неё и показательно для класса. А тут мелкий наглец ещё и издевается вместо того, чтобы расплакаться или хотя бы обиженно притихнуть. Продолжить и перейти ко второму пункту свой защиты она Тин-Тину не дала, конечно.
– Замолчи! – рявкнула Хламинго, багровея совсем уже свекольно. – Рассспустился! Давай, рассскажи нам о начальных годах Хинтервельта – ведь ты же не витал в облаках, ты же ссслушал учителя?
Тин-Тин едва сдержал торжествующую усмешку. На кой ляд ему "ссслушать" такого учителя, когда он по многу раз перечитал всю имеющуюся в авалонской городской библиотеке литературу на эту тему! Не просто прочёл, а мог едва ли не наизусть процитировать.
– Мне к доске выходить? – невинно спросил он, вновь поднимая глаза на Хламинго.
– Разумеется! – ядовито подтвердила Линда. – Ты же не думаешь, что весь класс будет портить себе осанку, поворачиваясь в твою сторону?
Костик и Мелания сидели на предпоследней парте в крайнем правом ряду, и класс давно уже "портил себе осанку", наблюдая за битвой поколений.
Тин-Тин пожал плечами и сделал попытку пройти к доске, однако воздвигшаяся на его пути Хламинго и не подумала посторониться. "Смутить меня хочешь, клюшка для гольфа!", – подумал Костик и всё таким же невинным голосом спросил:
– Вы не выходите на следующей остановке?
«Кто родился в день воскресный...». Артемий Кваснецов. 10 марта 1969 года. Ленинград
Солнечный луч, проникая сквозь голые кроны деревьев, плотно обступивших школу, нагло и беззастенчиво щекотал мне левый глаз. Весна уже потягивалась в свой пушистой белой постельке, подумывая, не пора ли ей вставать. Нет, не пора – мы-то знаем: сейчас зевнёт рыжая девчонка, улыбнётся во сне, да и перевернётся на бочок – нежную щёку на подушке отлёживать. Сон её утренний будет краток, но крепок и сладок. Не обманешь ты нас, шалунья – до конца третьей четверти ещё две недели, и только после каникул можно рассчитывать на настоящее тёплое солнце.
Нет, не подумайте, будто одиннадцатилетний пацанёнок мог вот так сформулировать свои чувства, каким бы начитанным он ни был. Однако эмоциональная окраска моих мыслей была именно такова. А ещё я тосковал. Тосковал по дерзкой Снегурочке, посетившей меня ненадолго по дороге из ниоткуда в никуда. Она просила меня найти её и... разбудить? Сказала, что устала спать. Что это значит? И была ли она наяву, либо привиделась мне печальным воскресным вечером? Допустим, торт на стеклянном блюде (а я так к нему и не притронулся больше, только убрал в холодильник) мне принесла бабушка, пока я был в школе в субботу. Ага, а я в бессознательном состоянии достал его из холодильника, пока придумывал Лизу. Не получается – торт бы я точно не пропустил раньше, да и ел я его с чаем свежим и не холодным (вот ещё вопрос: если Снегурочка была на самом деле и принесла торт с собой, то с улицы он таки всё равно был бы не тёплым). И если Лиза реальна, то где её шубка и шапочка – ведь в зазеркалье она ушла без них, оставленных на вешалке в прихожей? Совсем запутавшись, я прикрылся ладонью от назойливого солнечного луча и наконец-то вернулся мыслями на урок. Здесь всё шло своим чередом: англичанка, строго поджав тонкие губы, выслушивала беспомощный лепет моего приятеля Федьки Рахманова и поправляла каждую фразу его якобы заученного наизусть рассказа о Стратфорде, который "upon-Avon" and «birthplace of English playwright and poet William Shakespeare». С профильным предметом английской спецшколы у Федьки отношения никак не желали складываться, и дружок мой который уже год ходил под дамокловым мечом перевода в школу для простых смертных. Меч удерживала от падения лишь покрытая густым ворсом мощная рука папаши из «Торгмортранса». Вот и жакет из диковинного оранжевого вельвета, красующийся на англичанке, прибыл из дальнего плаванья благодаря стараниям Рахманова-старшего.
– Very poorly, – подвела училка итог федькиным страданиям. – Anybody wants to continue?
Желающих не было. Трое отличниц и один зубрила уже свои пятёрки получили, потому в классе воцарилась гробовая тишина. Несколько пар файюмских глаз умоляюще уставились на меня. Ах, как это ново! Благодаря отцу, переводчику всё того же "Торгмортранса", я говорил по-английски бегло, хотя обширным словарным запасом похвастаться не мог. Здесь, впрочем, и не требовалось. Требовалось срочно бросить на амбразуру своё закалённое в лингвистических боях тельце. Во имя и на благо общества. Общество, не в силах переносить мою печоринскую холодность, уже начало тихонько попискивать, а его (общества) верный и ответственный гражданин Юрка Усович (мой сосед по парте и по совместительству тот самый зубрила) даже наступил мне на ногу. Нацепив на себя маску римского патриция, я медленно воздел вверх правую руку. Нет, я, конечно, собирался сделать это максимально театрально, но явно не настолько. Что-то странное произошло с моей рукой. Она поднималась слишком медленно, будто водяная улитка ползла по стене аквариума. Я успел лишь подумать, что так, пожалуй, англичанка не заметит моих стараний, и попалит ещё одного из одноклассников, как в голове у меня словно что-то лопнуло со стекольным звоном, и я увидел летящую навстречу моему лицу поверхность парты...
