Текст книги "Город, отделяющий от неба (СИ)"

Автор книги: Этторе Пеллегрино

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

И тут – словно накаркал меньшой, – далеко впереди, по правому склону оврага что-то зашевелилось в зарослях папоротника. Какой-то человек, чудовищно заросший и ужасно тощий, рванул вверх по склону. Было хорошо видно, что он бос и едва прикрыт какими-то невообразимыми лохмотьями. Бежал он так, словно за ним черти гнались, и под ногами не пучился довольно крутой подъём, а лежала гладкая дорожка стадиона. Достигнув высшей точки, беглец пропал из виду.

– Кто это? – с испугом спросил Веник.

– Я знаю? Чего полегче спроси! – ответил Ярик.

– Как ты думаешь: чего он убежал?

– Робинзона помнишь? Он тоже от людей сначала драпать кинулся.

– Но мы же дети. Чего нас бояться?

– Ага, ты поживи несколько лет в лесу – от кошки побежишь!

– Может, он заблудился? – предположил Венька, хмуря брови. – Может, он тоже сюда через камень попал, а выйти не смог? А если он сейчас к нашему входу побежит?!

– Ну, во-первых, он в другую сторону потёк, а во-вторых... побежали, посмотрим, куда это он так!

И братья рванули наверх, к тому месту, где исчез дикий незнакомец. Пока бежали, Ярик, завернув руку назад, щупал подвешенный к ремешку рюкзака туристический топорик – не выпал ли?

За беглецом тянулась отчётливо вытоптанная тропа – такая, по которой ходят давно и привычно. Подобные им в загадочном лесу ещё не попадались.

Веник опять прижался к брату.

– А может, не пойдём за ним? Мало ли что? Если он не один? – сказал он.

Но старший уже завёлся. Казаться трусом перед всякой мелочью он не мог никак.

– Мы будет, как разведчики, – заявил он. – Красться тихо и неслышно. Помнишь, как мы у бабушки в лесу играли?

Венька, вспомнив про летние игры в лесу у бабушкиной деревни (120 км от Брянска), воодушевился и проникся. Разошлись в стороны от тропинки, так, чтобы не терять друг друга из виду. Пошли быстрой рысью, чуть пригнувшись и стараясь не наступать на сучья. Через полчаса вышли к крутому обрыву, простиравшемуся до горизонта и справа, и слева. Внизу тяжело и слякотно дышал непроницаемый туманный кисель. Тоже – до самого горизонта.

Следы робкого бродяги отыскали не сразу. В тридцати шагах слева от точки выходя внимательный Веник углядел на травянистом обрыве едва заметную земляную осыпь с отпечатком босой ноги. Заглянули вниз – в полутора метрах от края из стены торчал балконом большой гладкий камень. Переглянувшись, братья осторожно попрыгали вниз: сначала Ярик, потом – Венька. Тут же стало ясно, что каменная плита не просто торчит из стены уступом, а уходит другим своим концом в довольно обширный грот. Обжитый грот. У правой стены (если смотреть с балкона) располагался сложенный из булыжников закопчённый очаг, за которым виднелось даже не ложе – настоящее гнездо из сухой травы, над которым было написано углём, крупными печатными (и очень кривыми) буквами:

МАТОРИН АЛЕКСЕЙ АНАТОЛЬЕВИЧ 1962 ГОДА РАЖДЕНИЯ ПАМАГИТЕ

Немного жести в холодной воде. Евгений Ореховский. 8 августа 1979 года. Качинск

Рождение нового члена семьи оперативника ГУР лейтенанта Ишимбаева отметить не удалось. Сдружившийся с ГУРовцами Евгений знал, как долго супруга Рифгата, Рамиля Венеровна (так и никак иначе!) не могла одарить мужа потомством. Даже рождение девочки (блин, пацаны, мальчика хотел!) не омрачило грубоватому татарину радости отцовства. Пока утомлённая и обескровленная тяжкими родами супружница и слабенькая семимесячная дочка Рифгата лежали в палатах интенсивной терапии, сам счастливый папаша готовил друзьям проставу. В тесной ишимбаевской хрущёвской однушке резались салаты, булькала в кастрюле картошка, а в духовке доходил роскошный пирог с рыбой. На кухне царила Ляся, семнадцатилетняя рифгатовская сестрёнка, живущая в деревне рядом с Качинском вместе с престарелой бабулей-абыстайкой. Родителей Ишимбаевы потеряли давно. Насколько было известно Ореховскому, они были строителями, возводившими что-то индустриальное в дружественной Индии и отчего-то там вместе сложившие головы. Ляся, или Ляйсан Зинуровна, как в шутку называл её брат, радовалась рождению племянницы так сильно, что воздух вокруг неё искрился, будто вокруг мультяшной феи. Дела с приготовлением праздничного обеда тоже шли бы как надо, если бы бестолковый старший брат (да нет, это шутка: брат – бесконечно уважаемый и самый лучший!) не путался под ногами со своими неуклюжими медвежьими повадками. То нож со стола уронит, то палец порежет вместо хлеба, то и вовсе – ошпарит руку, сливая воду с картошки.

Рифгату, получившему два отгула в честь радостного события, не терпелось усесться за стол вместе с парнями и отметить прирост в семье как следует. Парни, однако, что-то задерживались. Ореховский, прибывший раньше всех, поначалу тоже толкался на кухне, но был изгнан за ненадобностью. От безделья Евгений включил телевизор и, обнаружив, что тот показывает лишь помехи, принялся вертеть рогульки антенны. В этот момент в дверь позвонили. Женя с Рифгатом, столкнувшись в тесном коридоре, рванули к двери. На пороге стоял наглый сержант Зубов, с которым Ореховский общего языка так и не обнаружил.

– Я за вами, товарищи лейтенанты, – козырнул небрежно сержант. – Новое тело нашли.

***

Тело действительно было новым. То есть – совсем свежим. Это и отличало его в выгодном свете от июльских находок. Остальные факторы только роднили. Во-первых, убитым был подросток. Во-вторых, голова его была раздавлена с боков словно гигантскими тисками, мозг повреждён и частично изъят. В-третьих, брюшина вскрыта и отсутствовала поджелудочная железа и верхние части почек с надпочечниками.

Труп обнаружила некая дама, после работы выгуливающая свою истеричную болонку в небольшой рощице на западной окраине города, как раз на границе жениного участка. Пацан был долговязым и тощим, на вид от четырнадцати до восемнадцати лет. Лежал он до того аккуратненько, полуприкрытый веточками, что дама приняла его за пьяного, но живого. Собачонка быстро развеяла это заблуждение, принявшись голосить так заполошно и безостановочно, что хозяйка вынуждена была "пойти и посмотреть, что с этим человеком не так". Посмотрела и подняла вой похлеще пожарной сирены. Так и орали вдвоём, пока на шум не явился какой-то поздний физкультурник. Он-то милицию и вызвал, предварительно скинув недопереваренный обед прямо на полуобморочную болонку.

Осмотр места происшествия и опрос свидетелей затянулись до одиннадцати. Вымотанные и злые ГУРовцы и примкнувший к ним Ореховский (которого пока никто не освобождал от участия в расследовании) пили остывший чай с осточертевшими сушками и молчали.

– Теперь народ нагонят из Красноярска, – со странной злорадной интонацией сказал вдруг Егоров. – Пусть они подрочатся здесь, как суки последние.

– Нет, Саша, – возразил Тихоновецкий, потирая пальцами висок. – Серийный убийца. Возможно, людоед. Это уже союзный уровень. Жди москвичей.

– Подозреваемых отпускать когда будем? – спросил Рифгат, отчаявшийся созвать коллег к остывшему столу.

– Да прямо завтра с утра ты к прокурору за постановлением и пойдёшь.

– Инициатива дрючит инициатора, – мрачно подытожил Ишимбаев, особенно не любивший общения с прокурорскими.

На самом-то деле молодой папаша понимал, что капитан специально направил его на добрые, так сказать, дела, подальше от грязной и кровавой возни, которая непременно завертится завтра. Двое подозреваемых по делу об убийстве четверых парней и исчезновению пятого вторую неделю маялись в СИЗО. Не то чтобы этих уродцев кто-то всерьёз разрабатывал, скорее их использовали в качестве отмазки от областного начальства: вот, мол, есть подозреваемые, трудимся по ним, дело движется. Взяли обоих по принципу наличия судимости по более-менее годной статье. Один отсидел срок за жестокое избиение подростка с нанесением тяжких телесных повреждений, другой дважды привлекался (в других городах) за неоднократные нападения на мальчиков и множественные укусы, нанесённые потерпевшим. Отпускать придётся не просто так, а с извинениями. Учитывая, что допросы подозреваемых вёл и Ишимбаев в том числе, и вёл так, как он это умеет, то ему и флаг в руки, и барабан на шею. В общем, крутись, Рифгат Зинурович; а если можешь, то и выкручивайся! Начальство, оно такое – и помилует, и на место поставит одним элегантным движением.

– Парни, может, всё-таки ко мне? – в который уже раз за вечер спросил Ишимбаев. – Хоть поедим по-человечески. Ляська так старалась!

– Извини, Рифыч, но – нет! – с сожалением сказал капитан. – Брылин с патологоанатомом всю ночь работать будут, поэтому все, кроме Ишимбаева, в семь часов здесь, как штык! Тебя, Ореховский, это тоже касается.

– Блин, Антон, у меня уже на участке дела солить можно! – запротестовал Евгений.

– Отставить, лейтенант! Соленьями и прочими заготовками на зиму будешь заниматься после поимки убийцы! В семь координируем действия, в восемь получаем штопор от Занковца, а вот после... после ты отправишься на участок, опрашивать народ. Всё, всё, митинг закончен! Все – спать!

***

Спустя двадцать минут, шагая по тёмным улицам, притихшим после тяжкого трудового вторника, Ореховский никак не мог отделаться от ощущения, будто забыл что-то важное. Какая-то мысль пришла к нему в голову ещё днём, когда дерзкий Зубов цедил сквозь свою фамилию известные ему подробности нового преступления. Ладно, подумал Ореховский, завтра вспомню. И тут из-за крыш домов показался серебряный пятак Луны. Месяц, сразу же припомнил Женя. С прошлых убийств прошёл ровно месяц! Что там говорил запойный гений Брылин про маньяков? Они действуют по каким-то своим правилам. У этого что, месячные правила? Тьфу ты, похабно получается! Будто о женщине речь идёт. Вот только женщина голову подростку-верзиле ни за что раздавить не сможет, а уж оторвать – и подавно! А может, он себя волком возомнил и на Луну реагирует? Чушь какая-то получается. Но насчёт месяца надо капитану сказать.

Из паутины сумбурных размышлений Ореховского выдернул странный шум, доносящийся из заросшего лебедой и циклахеной пустыря. Пустырь, располагавшийся в пяти минутах ходьбы от женькиной общаги, лейтенант летом старался обойти шестой дорогой, и всё именно из-за проклятой циклахены, на пыльцу которой у Ореховского ещё в Саратове, где этой дряни вообще было видимо-невидимо, обнаружилась сильнейшая аллергия. Евгений остановился и обратился в слух. Лезть в заросли за суточной порцией соплей ужас как не хотелось. Может, собаки там на ночь устраиваются? Женя хотел уже идти дальше, как вдруг звук повторился. Что-то отчётливо проскрежетало, будто камнем по камню с силой провели, а потом хрустнуло, словно гигантский орех раздавили. Лейтенант сам не понял, отчего ему вдруг стало очень дурно, аж ноги подкосились. Первый и последний раз с ним такое было в армии, когда идиот-сослуживец на занятиях по метанию уронил боевую гранату в окоп, где в полном составе находился их взвод. Тогда-то обошлось (дурак даже чеку не выдернул!), но вот сейчас... У страха не было причины, как ни ищи. Ничего вообще не было, кроме едкого запаха цветущей циклахены и какого-то влажного, хлюпающего звука, еле слышного на фоне неумолчного цикадного концерта. Проклиная всё на свете – от аллергии до проклятой собаки, что разгрызла, а теперь высасывает кость, – Женя медленно расстегнул кобуру и потянул холодную пистолетную железяку (уже месяц все городские менты не расставались с табельным оружием). Свет уличных фонарей почти не освещал пустыря, но полная луна позволяла довольно отчётливо разглядеть крупные предметы. Раздвигая полутораметровые мерзкие стебли зажатым в обеих руках «макаркой», лейтенант шёл на чмокающий звук мелкими приставными шажками, стараясь не производить никакого шума. Это удавалось ровно до того момента, пока он не зацепился брючиной за торчавшую арматуру (этого добра на пустыре было навалом) и не завалился на левое колено, сшибая телом волокнистые травяные стволы и разбрасывая тучи вонючей пыльцы. Невольно зашипев от боли в колене, Евгений медленно поднялся, обнаружив, что звуки впереди затихли. И тут его пробило на чих. Подавив первый приступ, Ореховский издал тот самый гнусный носоглоточный звук, с которым отхаркиваются алкаши и заядлые курильщики. В темноту что-то глухо заворчало и шумно ломанулось сквозь заросли прочь. Лейтенант, непрерывно чихая и разбрызгивая сопли, бросился вдогонку и тут же упал во второй раз. Ещё не достигнув земли, он понял, что запнулся о тело.

***

– Что вы привязались к молодому человеку, капитан? – сказал Брылин, сердито щуря покрасневшие от недосыпа и недопоя глаза. – Если не знаете, что такое аллергия, то лучше приберегите свои претензии до иных времён: чую, они вам ещё пригодятся.

Тихоновецкий, только что зло разносивший Евгения за ротозейство и низкий профессиональный уровень, удивлённо замолчал.

– Что, правда ничего поделать с собой не можешь? – спросил он совершенно уничтоженного участкового, слипшегося в бесформенный ком на стуле в углу кабинета.

– То'ко ефли димед'ол, – прогнусавил несчастный лейтенант.

– Много ты с димедрола навоюешь, – сказал капитан и добавил зло: – Один хер тебя Занковец наизнанку вывернет. Упустить убийцу, которого буквально за яйца держал!

– Я с ним пойду, – заявил Брылин.

– Все вместе пойдём, – сказал Тихоновецкий. – В десять подполковника ждёт на доклад городской прокурор, и моли всех богов, Ореховский, чтобы Занковец тебя с собой туда не поволок! Попрут из рядов нахрен, с венком из этой твоей цикламены!

Ответить на это было нечего, да и невозможно никак – из-за намертво забитого и распухшего носа.

***

На совещание к начальнику горотдела Ореховского не вызвали. Мучимый самыми дурными предчувствиями, лейтенант сидел на прежнем месте и пытался думать продуктивно. Выходило плохо. Всё выходило плохо. На фоне творимых маньяком дел столь кошмарный промах и в самом деле может стоить ему карьеры. Наверное, надо было всё же стрелять, думал горе-милиционер в очередной уж раз. Ага, мрачно возражал ему внутренний скептик, попал бы ты, в темноте, чихая и слезясь! Да и куда стрелять посреди жилых домов?

Непрерывно рефлексируя и безуспешно пытаясь выколотить из отёчных пазух треклятые сопли, лейтенант положил голову на скрещённые поверх стола руки и как-то незаметно уснул. Снилась ему страшная, разорванная прожекторами ночь, где он сначала метался меж домов, пытаясь углядеть хотя бы тень убийцы; где звонил дежурному по городу с вахты родного общежития; где были кромсающие воздух сирены и спешно подвезённые из запасов гражданской обороны мощные фонари; где метались переполошённые жители, выскакивающие из подъездов в исподнем ("что, война началась?"); где вызванное из небытия радостными птахами утро обманывало всех своим фальшивым жизнелюбием; где... не спать!

– Да ты, твою мать, совсем охренел, что ли? – заревел над головой медвежий баритон подполковника Занковца.

Чего это он даже не матерится, подумал Ореховский, меняя сон на явь, будто слайды в проекторе передёргивал. Причина удивительной начальственной интеллигентности была проста, насколько может быть простым капитан госбезопасности, одетый в штатское. Евгений вскочил и вытянулся в струну, успев только шмыгнуть некстати побежавшими соплями.

– Бинобат! – загнусил он.

– Конечно, виноват! – вкрадчиво сказал Занковец. Казалось, он ни на что не смотрит, кроме распухшего до баклажанного состояния носа лейтенанта. – Разговор будет.

С этими словами подполковник пересёк кабинет и обрушил мощный зад на место Тихоновецкого. Гэбэшник тихо прошёл за ним и устроился за столом Егорова.

– Садись! – скомандовал подпол и нехорошо зыркнул на комитетчика. – С капитаном госбезопасности Пчелинцевым ты уже знаком. У него к тебе, лейтенант, имеются вопросы.

– Товарищ подполковник, – мягко начал капитан. – Я бы всё же попросил оставить нас вдвоём.

– Нет, – отрезал Занковец. – Вдвоём будешь говорить, когда в комитет вызовешь. Повестки у тебя нет, потому беседа с моим подчинённым будет проходить в таком составе.

– Воля ваша, – кротко вздохнул чекист.

– Разумеется, – процедил подполковник и с нетерпением закончил: – Давай уже!

Комитетчик вздохнул ещё раз и сказал, по прежнему глядя исключительно в стол перед собой:

– Участковый уполномоченный лейтенант ОрЕховский Евгений Олегович?

И тон, и форма беседы сходу напомнили Евгению допрос. Чувствуя корпоративную поддержку всегда сурового начальника, он высморкался в зашмыганный гигантский платок и с расстановкой сказал:

– Нет. ОрехОвский.

– Это не имеет значения, – отмёл гэбэшник женину фронду. – Теперь расскажите ещё раз во всех подробностях события вчерашнего вечера, начиная с того момента, как вы попрощались с коллегами.

Блядь, да он что, меня, что ли, подозревает? Казалось бы, дно служебной бездны уже достигнуто, ан нет – снизу властно стучат! Как это ни странно, но в такие моменты Евгений почему-то успокаивался и начинал мыслить чётко, ясно и продуктивно.

– Я составил подробный и тщательно выверенный рапорт на интересующую вас тему, товарищ капитан госбезопасности! – отчеканил Ореховский. Голос его звучал отчётливо и ровно, насморка словно и не было в помине. – Полагаю, вы с ним уже ознакомились. На допрос, как уже сказал товарищ подполковник, вызовете повесткой.

Занковец закашлялся, а гэбист поднял наконец свои прозрачные глаза и посмотрел на наглеца с удивлением.

– Напрасно вы считаете, лейтенант, будто вам дозволено разговаривать со мной в таком тоне. Я на службе нахожусь, а вы... оба... мне палки в колёса ставите.

– Закон для всех одинаков, капитан, – сказал Евгений, впадая в какую-то прозрачную и очень приятную ярость. – Тут такое дело: мы тоже на службе, а вы нас окончательно лишаете работоспособности своими... подозрениями.

– Видите, Валерий Андреевич, – обернулся к подполковнику Пчелинцев. – Вот к чему приводит ваше поведение. Этот... сопляк с вашего одобрения дерзит сотруднику КГБ при исполнении.

– Вижу, Владилен Данилович, что кто-то наносит оскорбление советскому милиционеру и порочит честь его мундира... при исполнении, – вкрадчиво сказал Занковец, раздувая ноздри.

– Ясно, – комитетчик встал, убирая во внутренний карман пиджака непонятно когда вынутый портативный диктофон, с шумом отодвинул стул и вышел, не прощаясь.

Упала тишина.

– Вот нахуя ты с ним воевать кинулся? – устало спросил подпол. – Ты на меня не смотри, мне падать дальше некуда с этим вашим людоедом. А вот тебе, голубь, птица мирная, этот капитан характеристику испортить может окончательно.

– Не скажите, товарищ подполковник! Это ведь я убийцу упустил... да при чём карьера теперь, если он и дальше убивать будет!

– Хорошо, что ты это понимаешь, Женя, – сказал Занковец, удивляя Ореховского всё больше и больше. – Вот иди, и исправляй! Что хочешь делай, но мразоту эту отыскать надо! И вот ещё что. После обеда из Красноярска группа оперов вертолётом прибудет. Работать будете координировано. Старший у них – майор Климко. Формально ваша группа ему подчиняться не будет, но согласовывать действия станете каждое утро. Всё, давай!

***

Майору Климко и впрямь подчиняться не пришлось. После обнаружения седьмого растерзанного трупа расследование взяла в свои жёсткие московские руки прибывшая на следующий день после красноярцев группа столичных следаков.

Тысяча и одна дочь. Витольд Брагинский. 22 августа 1957 года. Москва

Первопрестольная, в которую Брагинский прибыл уже на следующий день, поразила минскую знаменитость в самое сердце. Вообразите себе встречу с некогда любимой женщиной, двадцать лет назад разбившей ваше юное сердце столичным шиком и горделивой независимостью. Нет, эта дама вас не отвергла! Она ответила на ваше пылкое чувство с расчётливой, строго дозированной страстью. О, вы понимали её резоны, и опыт её ничуть не пугал вашей мужской гордости – вы дозволяли ей дозволять себя любить! Шли годы, ваша страсть сроднилась с её расчётом и мало уже эти стороны одной монеты отличались друг от друга, затёртые миллионами прикосновений жадных пальцев повседневности. Возможно, всё длилось бы бесконечно долго, если бы не война, истолокшая и перемешавшая в своей дьявольской ступе абсолютно все московские судьбы. К моменту вынужденной разлуки бывшая любимая напоминала скорее пациентку дома терпимости. В городе ещё попадались выбитые и заклеенные крест-накрест окна, повсюду пестрели агитационные плакаты военного содержания, по улицам сновали орды спекулянтов, мешочников и откровенных уголовников. Но больше всего было военных, и именно их повсеместное присутствие делало вашу давнюю подругу похожей то ли на обозлённую присутственными буднями конторскую служащую, то ли вовсе – на повидавшую всякие виды прожжённую вокзальную шлюху. И вот вы уезжаете на север, сожительствовать со странным существом неопределённого пола, невообразимо исхудавшим и обовшивевшим за долгие блокадные месяцы, с существом, утратившим не то что иллюзии, а – всякое понятие о справедливости. Вы уезжаете, затаив в некоем пыльном чулане своей души лохматый клубок, свитый из обид и печалей, разочарований и тоскливой усталости, клубок, подёрнутый свежей паутиной облегчения. Вас ждёт не свобода, полная новых открытий и впечатлений, а новый плен, чьи решётки и цепи скованы из глупых обязательств и нелепых зависимостей. А обморочное и выморочное северное существо, утопленник с глазами цвета осеннего тумана, утопленник от рождения, уже встречает вас своим вечным насморком... Что же происходит теперь, спустя одиннадцать лет? Как проходит ваша встреча с прежней возлюбленною? Встреча, которую вы так долго ждали, предвкушали и вожделели, что и вовсе давно ждать перестали. О, её вид – словно удар под дых! Прямо на Комсомольской площади, едва выйдя из вокзальных дверей, вы сбиваете дыхание, глупое сердце запинается, и вы чуть было не роняете чемодан с портфелем. Столичный лоск и размах слепит ваши глаза пуще прежнего, и вы задыхаетесь от боли и ревности: с кем ты была все эти годы, Москва, перед кем и чьими стараниями ты так похорошела? Гигантский шпиль новой гостиницы можно рассмотреть, только уронив назад шляпу. Площадь полна машин и автобусов, и – люди! Море людей: мужчины постарше в элегантных светлых костюмах из габардина и шевиота, юноши в облегающих футболках и курточках-хулиганках, женщины и девушки в разноцветном ситце и крепдешине! Приезжие на площади трёх вокзалов выделяются из толпы, как воробьи в стае волнистых попугайчиков – они оскорбляли взор своей неказистостью и рото – в прямом смысле слова – зейством.

Разумеется, мест в гостинице "Ленинградская" не было. Прямо хоть коньяк доставай, подумал Брагинский. Впрочем, ладно, есть ведь и не столь пафосные места, да и вариант с проживанием у старого друга совсем ещё не отпал. К тому же, основная цель визита запросто может подразумевать и ночлег. Надо сказать, что основная цель визита являлась заодно и изрядной головной болью Витольда Самуиловича. После невероятного (во всех смыслах) достижения первой, ленинградской части своего квеста, от второй, московской, он был вправе ожидать чего-то уж совсем фантастического. По правде говоря, Брагинский даже не знал наверняка, где он застанет искомого человека. Порождение расколотого сознания деревенской девочки Вари Жебровской дало ему два адреса, сопроводив их некими рекомендациями и посоветовав всё же начать с первого.

Первым адресом был писательский дачный посёлок Пережогино, творческое вместилище властителей душ и повелителей помыслов. Будучи человеком безмерно далёким от художественной литературы (времени было жаль, да и не было того времени вовсе!), наш основательный психиатр всё же навёл кое-какие справки у более сведущих минских своих коллег относительно тех, кто проживает в том самом посёлке. Да и нежданно обретённый вчера старый учитель и друг тоже кое-что ему сообщил. Поколебавшись немного по извечной интеллигентской привычке, Брагинский вернулся на вокзал, сдал чемодан в камеру хранения и взял таксомотор. Менее чем через час, расставшись с тридцатью рублями, доктор стоял перед сторожевой будкой и рассматривал полосатый шлагбаум, загораживающий неширокую асфальтированную дорогу, по левую сторону которой находились одно– и двух этажные деревянные дачи, а по правую – смешанный сосново-лиственный лес. Кроме шлагбаума путь на писательские дачи с обеих сторон преграждал деревянный же частокол в рост человека. Найдя полуденную погоду чересчур знойной, Брагинский снял пиджак и, перекинув его через левую руку, подошёл к будке вплотную. Внутри никого не было. Витольд Самуилович хмыкнул и, с трудом сгибаясь в обширной талии, полез под шлагбаум. Посредине трудного пути, не рассчитав высоты препятствия, он пребольно ударился затылком о полосатую жердину и от неожиданности выпрямился. Тут же оказалось, что шлагбаум легко поднимается простым и не особо великим усилием. Кряхтя и потирая ушибленное место, доктор двинулся вперёд. Дачи знаменитостей располагались на изрядном удалении от дороги, в глубине бывшего леса, сильно прореженного и превращённого в некое подобие сквера с жилыми постройками. Ни о каком подобии номеров не могло быть и речи. Чувствуя себя крайне неудобно, Брагинский полез было во за блокнотом, но вспомнил, что тот лежит во внутреннем кармане повешенного на руку пиджака. После недолгих поисков стало ясно, что ни в пиджаке, ни в портфеле блокнота с информацией, записанной под диктовку невероятной девочки, нет. Поняв, что поиски ни к чему не привели, психиатр решил было, что переложил блокнот в чемодан, но вспомнил, что листал его уже в такси по дороге сюда.

– Не мог же я его выронить, – пробормотал расстроенный Витольд Самуилович, стараясь припомнить, точно ли он засовывал свои записи во внутренний карман.

Досадуя на свою рассеянность, доктор развернулся и пошёл назад, к шлагбауму, в надежде найти блокнот там, где он снимал пиджак. Дойдя до будки, он увидел, как из-за неё неспешным шагом вышел высокий, атлетически массивный пожилой мужчина весьма казённого вида. Мужчина был одет в сильно поношенную, но вполне свежую гимнастёрку без знаков различия и синие саржевые брюки, заправленные с напуском на потёртые, но чистые хромовые сапоги. В руках у этого человека, явного вахтёра или сторожа, был раскрытый блокнот в дорогой кожаной обложке с тиснением, знакомый Брагинскому очень хорошо. Наблюдая, как длинные пальцы уверенно и сноровисто перебрасывают странички его личных записей, доктор поёжился; потом, дав себе труд чуточку поразмыслить, даже содрогнулся! Ведь чёрт знает что такое могло получиться, дойди до пресловутых инстанций серия его записей, касавшихся нынешнего авантюрного путешествия! Конечно, времена нынче совершенно травоядные против тех, что предшествовали началу его минской ссылки, но... но... но... Во-первых, казённый дядя по виду – явно бывший сотрудник служб, для которых план посадок никак не относится к урожаю. Во-вторых, содержание записей могло вызвать вопросы не то что у бывшего вертухая, а даже у простого дворника, одержимого бдительностью. В-третьих, какого дьявола?! – ведь это ЕГО, Витольда Брагинского, записи, и ничьи более!

Распалив себя, доктор вспомнил, что он таки знаменитость, пусть даже республиканско-белорусского масштаба, и устремился отбивать своё интеллектуальное имущество.

– Позвольте, уважаемый, – сказал он, используя свой самый благостно-снисходительный изо всех баритонов. – Это мой блокнот.

Предполагаемый вахтёр поднял голову и явил Брагинскому тревожный и даже немного испуганный взгляд светло-голубых глаз, странно диссонирующих с немного одутловатым, скверно выбритым лицом. Стоило только доктору подумать, что никакой это не вахтёр, как незнакомец растерянно улыбнулся и протянул блокнот владельцу.

– Извините, – сказал пожилой атлет и, подняв полосатую штангу, шагнул внутрь дачного посёлка. – Я тут прогуливался по окрестностям, вижу – записная книжка лежит. Я видел такси. Отъезжало. Думаю, приезжий обронил. Наверное, не стоило читать. Что-то прямо под руку толкнуло, и вот – уже углубился!

Мнимый сторож улыбнулся ещё раз, теперь гораздо смелее, и протянув совковую лопату своей ладони Брагинскому, произнёс:

– Представлюсь: Иван Николаевич Антонов. Вы ведь ко мне приехали?

И тут Брагинский окончательно растерялся. Человек, к которому он ехал, представлялся ему совсем иначе. Ну как же: член Союза писателей, известный археолог и лингвист, специалист с мировым именем, и – принят за вахтёра, да ещё за бывшего вертухая профессиональным психиатром, знатоком человеческих душ! Стыдоба! Одно хорошо: не надо теперь разыскивать невесть кого в пустынном с виду посёлке и расспрашивать о местоположении дачи Антонова.

Дача оказалась почти в конце улицы Лермонтова (именно так называлась узкая полоска асфальта, отделявшая посёлок от леса), в десяти минутах неспешного шага от будки вахтёра (который так и не возник в поле зрения). Бревенчатая кряжистая изба-пятистенок , чем-то неуловимо сродственная своему хозяину, изнутри оказалась довольно уютным жилищем, с большой русской печью, разделяющей меньшую комнату на кухню и столовую. Отметя потуги гостя избавиться от обуви, хозяин повлёк Брагинского в горницу, где, кроме ещё одной печи, теперь уже голландской, обнаружилась одинокая монументальная кровать, назвать которую двуспальной язык не поворачивался. Кроме кровати в огромной комнате был только большой письменный стол, поверхность которого была едва различима под грудой книг и бумаг, средь которых едва различался воронёный "Рейнметалл" . Стен в горнице видно не было. Вместо них возвышались, воздвигались и громоздились разнообразные шкафы, полки и этажерки, туго набитые книгами, журналами и газетными подшивками, и лишь в одном шкафу, – самом большом и пыльном – виднелись разложенные на стеллажах черепки, сколотые камни и полуистлевшие железяки непонятного назначения и происхождения.

– Вы тут располагайтесь, – сказал Антонов извиняющимся тоном. – А я пойду чаю нагрею.

Пока хозяина не было, доктор вдруг понял, как ему симпатичен хозяин, и как искажено было заочное представление о нём, полученное из рассказов Скрябина и голоса-из-девочки, особенно если вспомнить о втором адресе, где мог бы находиться этот огромный человек, так замечательно растягивающий в улыбке свой большой подвижный рот. Вторым адресом, собственно говоря, было некое заведение в Тушино, давным-давно известное Витольду Самуиловичу. В том заведении, малодоступном для обычного человека, когда-то практиковал свои революционные методы лечения психических расстройств профессор Скрябин. Сам Брагинский в старинном особняке с красивым эркером по фасаду второго и третьего этажа бывал лишь дважды – наблюдая вместе со своим патроном одного и того же интересного пациента, утверждавшего, будто у него украли голову. Пациент имел вес в столичных театральных кругах, потому и носились врачи вокруг него с постоянством и усердием регулярных комет. Лечение театрального человека оказалось в итоге весьма удачным, что добавило вистов Скрябину и оказалось небесполезным и для карьеры Брагинского. Отогнав давние воспоминания, порядком уже потускневшие и полинявшие, Витольд Самуилович сделал над собой некое усилие и вернул себя в лоно профессии, где ему было куда проще оперировать воображением, представляя того или иного индивида своим пациентом. И действительно, милейший Иван Николаевич вполне подходил на роль потенциального больного по своему нервическому профилю. Тревожный, чуть виноватый взгляд; небольшая, но очень характерная небрежность в облике (плохо выбрит, одет в привычное и аккуратное, но – старьё); не до конца доведённые жесты, довольно размашистые в начале; немного суетливая мимика, совсем не вяжущаяся с крупными чертами лица. Но главное – голос. Таким бархатным баритоном университетские аудитории сотрясать, а не извинения выпрашивать. Конечно, Брагинский понимал, что не обошёлся без утрирования и даже – чем чёрт не шутит – без гиперболизации упомянутых черт человека, в непрошенных гостях у которого находился, но... приём был хорош, особенно для перебивки противоположной предвзятости.