Текст книги "Город, отделяющий от неба (СИ)"

Автор книги: Этторе Пеллегрино

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Хорьками были новые пашкины знакомые, друзья его школьного приятеля Перепела, в миру восьмиклассника Лёньки Рогова. Рогов получил птичье прозвище за появившуюся у него прошлой осенью дурацкую привычку оправдывать свою утреннюю раздражительность мнимым похмельем. Он так и говорил, перепил, мол. С ударением на первом слоге. Лёньку Паша знал с первого класса, и если мог вспыльчивый и тяжёлый на руку Прасолов мог кого-то считать своим самым близким человеком, то как раз Рогова. Лёнька был до невесомости лёгок на язык и чудовищно рассеян в любого рода делах, однако в дружбе довольно надёжен и совершенно необидчив. Родителей у Рогова не водилось по близким друг к другу причинам: отец мотал очередной срок за распространение дури, мать же в третий не то четвёртый раз лечилась в ЛТП (и причиной была та же самая дурь). Пацаном занималась бабушка, бухгалтер одного крупного предприятия и по совместительству пары мелких, но доходных кооперативов. Деньги у Рогова по бабушкиному попущению водились совершенно недетские, что сразу же делало Лёньку приманкой для всякого рода упырей криминального толка. Вот как раз такими упырями и были упомянутые хорьки. Их было трое, и все они были старше Пашки с Лёнькой. Верховодил у них бледный долговязый парень по кличке Фред, обладатель длинных засаленных волос и затёртых индийских джинсов. Фреда на самом деле звали Василием, но имя своё он отвергал с презрением. Особой силы характера за Фредом не наблюдалось, и Пашка не раз задумывался, за какие-такие умения или заслуги признают его лидерство двое других хорьков, людишек страшненьких и опасных. Было видно невооружённым глазом, как армия и тюрьма бегут к ним наперегонки. Первого звали Русланом, и был он невероятно сутулым гоблином с огромными граблями вместо рук. Глаза Руслана отчего-то навевали мысли о двух изготовившихся к атаке кобрах. Пашке рядом с этим типом всегда хотелось принять боевую стойку. За глаза гоблина обзывали Кэмелом, но сказать такое при нём не решался никто, кроме Фреда. Последнего хорька Панюта знал довольно давно – учился с ним в начальной школе. Витька Форш был в классе самым старший – поздно пошёл в школу из-за болезни. Раньше, пока его родители не переехали, это был невероятно рассудительный для своего возраста мальчишка, очень начитанный и, наверное, оттого помешанный на справедливости. Витёк вступался за обиженных чаще, чем тех обижали, но при том дрался мало и без энтузиазма, благо хватало слов и авторитета. Теперь, спустя много лет, обидная кличка Фарш наконец-то подошла носителю. Витёк сделался вызывающе жесток, опасно дерзок со взрослыми и налился какой-то дурной ранней силой, которая, казалось, разрывала его изнутри. Вот с этими-то живоглотами и приходилось общаться почти ежедневно аж с самого Нового года. И хрен бы дело пошло дальше "здрасти – до свидания", если бы не Перепел. Рогов подцепил этих паразитов, отмечая праздники в шумной компании у кого-то на хате. Естественно, хорьки сразу пронюхали, что выудить из бесхитростного Лёньки бабло – задача не из самых сложных. Пашка помаячил у них под носом, поясняя, что Перепел – не добыча, а человек со связями. Фарш, конечно, сразу Панюту вспомнил и посоветовал дружкам немного умерить аппетит, но Фреду Витёк был не указ. Пришлось немного отметелить Руслана, который по заданию своего лидера попытался пощупать Пашку за характер. Вняли и прислушались, даже сделали вид, будто рады принять боевого пацанчика в свои скользкие ряды. Так и тянулось всё. Глупый Перепел лучился и сиял от близости к настоящей блатной компании, хорьки помаленьку подаивали лошонка, а Панюта время от времени играл мускулами, одновременно отбиваясь от липких попыток втянуть его в дела сомнительного свойства. Вчера оказалось, что всё же втянули.

***

В глубине четырёхкомнатной перепелиной хаты долбила басами музыка, временами заглушаемая девичьим визгом и взрывами хохота. Народ употреблял принесённую Русланом бражку (Фред орал на весь дом, спасибо, дескать, Горбачу за водочный блэкаут), кое-где смолили косячок. Терпкий табачный дым мешался со сладковатым ароматом ганджубаса. Панюта сидел на кухонном табурете мрачнее тучи, думая, что Кляшторный, пожалуй, теперь может оповестить всех мало-мальски толковых тренеров на районе, каким конченным мудаком оказался Пашка Золотая Рыбка. Никто не возьмёт к себе в зал пацана, пославшего в пешее эротическое заслуженного тренера и человека с обширными знакомствами. А, ебись оно всё, подумал Панюта с ожесточением и одним махом выхлебал полстакана мерзкой вонючей жижи.

– Да забей ты на этот спорт! – жарко дышал ему в ухо Фред полчаса спустя. – Карьера сам-мнительная! Пару сотрясений словишь – и ага! Но навык у тебя классный. Видал я, как ты Кэмела завалил – будто кувалдой! Давай, ходи с нами: всё в шоколаде будет. Я научу, что делать. Ты, брат, не чуешь пока, но времена такие жирные настают... человек с понятием быстро приподнимется.

– А ты, значит, с понятием? – спрашивал Панюта. Алкогольные пары вогнали его в ещё больший мрак.

– Я-то что! Но знаю таких людей... будем за них держаться – не пропадём!

– Да кому ты нужен... Фредди...

– Зря злишься, Круглый. Ты думаешь, я не понимаю: каждый сам за себя. Но большим людям помощники нужны. Сами они ручки утруждать не станут.

– Шестерить предлагаешь?

– Ты базар-то фильтруй, волчонок! Не шестерить, а работать. Хотя да, ты-то теперь на завод ебошить пойдёшь, тебе-то чего.

– Не пойду на завод, – с яростью огрызнулся Пашка, едва удерживаясь от желания провести крюк справа, прямо с табурета.

– А куда? В девятый класс тебя, дуболома, никто не возьмёт. Вот я и говорю: шарага, армия, завод, жена, геморрой, спиногрызы. Давай, пиздуй в светлое будущее!

– Ты-то прямо большие дела вертишь! Чего тогда из Перепела пылесосом тянешь?

– А-а, так ты его нравственность охраняешь, что ли? Ну, Панюта, ты и лошара! Я твоему корешу за его лаве жизнь ярче делаю. Учу его лайфу. А учителю, между прочим, тоже зарплата положена. Своё беру, чо.

Пашка свирепо уставился на Фреда, однако тот и не думал смущаться, и спокойно продолжал:

– И беру справедливо. Ты на меня кидаешься. А другие нагло крысят, и ты этого не видишь.

– Кто это крысит?

– Не, ну смотрите на него! Чо, бля, в натуре не знаешь?

– Да говори уже!

– Саня Сачок дружку твоему уже третий месяц полштуки торчит. Обещал вернуть через две недели, но прокружил. Теперь перекрывается, отдавать не хочет.

Это была плохая новость. Саня Медведцев, известный всему микрорайону как Сачок, слыл личностью скандальной и малоуважаемой. Обведя военкомат парой финтов своих плоскостопых ласт, этот мелкий жулик и прожектёр сумел неведомым макаром соблазнить и обрюхатить дочку какого-то семнадцатого Секретаря местного райкома партии. Накануне Нового года, когда тайное стало явным, блудодеев отбуксировали в ЗАГС. Новая ячейка общества получилась так себе. Сачок, оправдывая своё погоняло, ишачить на благо семьи и общества не желал, перебиваясь приёмом стеклотары и мелкой фарцовкой. Денег не хватало, брюхо жены росло, а тут ещё Санёк начал потягивать анашу (для успокоения нервов). Это было всё, что знал Панюта о пациенте до сего момента. Фред поспешил закрыть пробелы в социальном восприятии боксёра-изгнанника.

– В феврале менты накрыли Сачка с партией варёнок, которые он взял под реализацию. Товар мусора забрали, да ещё и сверху на него оброк положили, чтобы тесть не узнал.

– Сколько?! – обмер Пашка.

– Вот считай: за товар полторы тонны плюс легавым три. Пошёл по миру, короче.

– Четыре с половиной тысячи?! Но ты сказал, что Перепелу он пятьсот должен.

– Правильно. Перепелу – пятьсот. Остальное – мне.

– Как же ему их отдавать?

– Как брал. Но ты знай: я ему отработать предложил. Половину он отмотал. Дальше не стал. В отрыв ушёл. Через пацанов передал, что уехал в Астрахань, к какому-то хуеюродному дяде, на икре подыматься.

– Подожди, какая икра? Ты сказал, что дал ему работу. Какую?

– Шмаль на районе банчить.

– Не понял.

– Анашу толкать по мелочи.

– Мне тоже такую работу приготовил?

– Мелко берёшь, боец. Тебе работа посложнее.

– И какая?

– А вот смотри. Завтра Сачок на своей хате объявиться должен. Сорока мне на хвосте принесла, что жене он весточку прислал: типа, заберу с собой на югА, рожать будешь там. А должок за ним по счётчику только мне обратно до четырёх штук вырос. Пойдёшь с Русланом и Фаршем. Пятьсот деревянных – твои. А какие тугрики сверх пяти сотен Перепелу из Сачка вытрясешь ты – твои заботы. Да не бзди ты! К мусорам ему точняк нет смысла соваться: они его за сраку возьмут пуще прежнего, особенно если про икру пронюхают. К тестю он и подавно не пойдёт. Отдаст, как миленький, тем более у него лаве теперь есть.

– А жена? Жена не настучит?

– Это с пузом-то она стучать пойдёт? Да и не пустит он её, бля буду.

***

И вот теперь, нарезая круги по гаревой дорожке местного стадиона, Панюта пытался убедить себя, что согласился идти к Сачку вовсе не из-за денег, а ради беспонтового Перепела, который, раздербанив бабушкину секретную нычку, считай, ходил каждый день под ударом. Да и зачем вообще этот осёл давал деньги такому придурку, как Саня? Ответ был очевиден: Лёнька дал бабкины деньги взаймы, только чтобы показать, что он может это себе позволить. Баранья голова!

На стадион Прасолов отправил сам себя в наказание. За гнилой вчерашний день, за бестолковую пьянку, за паршивое своё вечернее обещание. Беговая тренировка всегда ему нравилась, однако слабость в ногах и подпрыгивающий желудок мешали войти в ритм.

– Не ходи к Сачку, Павел! – сказал кто-то из-за спины.

Пашка подпрыгнул, будто его пчела в икру ужалила.

– Не останавливайся, дыхание собьёшь! – произнёс тот же голос, и его обладатель поравнялся с Панютой.

По сравнению с округлым плотным Пашкой незнакомец выглядел настоящей жердью. Почти на две головы выше приземистого Прасолова (метра два, не меньше!), мосластый и жилистый (на нём не было ничего, кроме странного вида спортивных трусов и потрёпанных кед), он бежал с замедленной грацией породистого верблюда. Или марафонца. Панюта очень не любил драться с такими боксёрами. Находясь в его весе, они имели длиннющие руки и легко на шаге уходили от его прямых ударов. Выручала только скорость. Правда, против этого не помогло бы. Длинный чувак казался опасным, как пастушеский кнут – хлысть, и сразу напополам! Удивительно, сколько мыслей пронеслось в пашкиной стриженой голове, прежде чем оформилась главная: откуда он знает про Сачка? Панюта только открыл рот, чтобы задать этот вопрос (а, может, и просто окрыситься – он ещё не решил), как Кнут продолжил:

– Он не придёт. И всё будет очень плохо.

И тогда Пашка поступил так, как всегда поступал в непонятных ситуациях его отец: хмыкнул и наддал. Через три круга стало ясно: Панюта выдохся, а опасный марафонец спокойно рысит рядом. Тут терпение Прасолова лопнуло. Он привычно перешёл на боковой бег приставными шагами, лицом к назойливому чуваку, и провёл молниеносную двойку тому по печени, благо она как раз удобно располагалась (у самого Панюты на этой высоте находились ключицы). Попасть, впрочем, не удалось – Кнут играючи извернулся, станцевал издевательски и спокойно двинул приставными на расстоянии вытянутой руки (своей!) от Пашки. На лице длинного хлыста проступило выражение снисходительной жалости. Этого Золотая Рыбка вынести не мог и рванул в атаку, выбрасывая взрывные серии, отчаянно финтя и меняя плоскости атаки. Если и попал, то исключительно по локтям и предплечьям. Теряя последние силы и выжигая последние сантиметры своего запала, Панюта всё чётче понимал, что первая же контратака такого соперника станет для горе-агрессора последней.

– Чо за хуйня?! – проорал Прасолов, опуская руки. Пот жёг ему глаза.

– В нашем дворе за матерный лай по губам били, – спокойно ответил Кнут, выходя из оборонительной стойки. Он даже не запыхался.

– Правильный пацан, да? Чего ж тогда не отвечаешь? Бьют – дерись, не можешь – беги! – выкрикнул Панюта.

– Зачем отвечать? Я же не драться с тобой пришёл.

– А зачем? Зачем пришёл?

– Я же сказал уже. Не ходи к Сачку.

– Почему? Почему я должен тебя слушать? Может, тебя Сачок и послал?

– Этот осетровый дояр? Да ты посмотри на меня, – длинный развёл руки: на худой груди проступили тугие верёвки мышц. – Может Сачок меня послать?

Панюта посмотрел. Приходилось признать, что нет, не может. Нелепый Саня Медведцев, пожалуй, даже собственную дряхлую прабабку послать постеснялся бы.

– Тогда почему я должен тебя слушать?

– Я скажу. Но сначала ответь на вопрос: тебе самому нравится идея с выколачиванием денег у должников?

– Не твоё дело!

– Допустим. Но ты всё же ответь.

– Да пошёл ты! – плюнул Пашка и зашагал к трибуне, где лежала его сумка с вещами.

– Падать с седьмого этажа очень больно, – донеслось до него сзади. Умирать будешь несколько часов, всё время в сознании. Скорая приедет через час, хотя её и милиция вызовет. В травматологии перед праздниками врача не окажется, и тебе даже обезболивающее не дадут. Действие закиси азота, которую тебе сунут подышать в неотложке, кончится быстро. Кричать, впрочем, ты тоже не сможешь. Будешь тихонько зудеть, как придавленный подушкой будильник.

На будильнике Пашка сломался. Он встал, будто на стену налетев. Дышать почему-то стало нечем. Спокойные слова Кнута напугали его икоты. Никогда, слышите – никогда, никого и ничего Круглый, гроза двора и гордость тренера Кляшторного (бывшая), так не пугался!

– Откуда ты знаешь? – хрипя сухим горлом, спросил он, не поворачиваясь и даже не поднимая головы.

– Хорошо, тогда так, – сказал Кнут прямо из-за пашкиного плеча. – Давай, сходи, посмотри своими глазами, на что подписываешься. После и поговорим. Бывай, боец, до скорого!

Панюта, и вовсе переставший что-либо понимать, так и остался стоять понурым столбом. Когда же он наконец обернулся, то никого уже не было видно, за исключением втягивающейся на стадион колонны физкультурников, пришедших на репетицию Дня Победы.

***

Школу Круглый прогулял. С Русланом и Витьком условились встретиться на спортивной площадке рядом с домом Сачка, в половине третьего. Расчёт был на то, что народ с работы так рано не пойдёт, значит, никто мешаться и слушать шум возможной разборки не станет. Панюта вышел из дома с запасом в полчаса. Покружив у площадки, затосковал и решил заглянуть в соседний двор, где пенсионеры обычно забивали за столиком невероятно азартного козла. Наблюдать за искусно матерящимися и самозабвенно препирающимися дедами Пашка любил. Мужики, по его мнению, коротали старость очень эффектно. Возможно, такое же будущее ожидало и самого Прасолова.

Пока же Панюту ждало приключение вполне в его собственном духе. Доминошный столик в преддверии праздника был пуст, очевидно, пенсионеры помогали своим жёнам резать салаты. Зато во дворе была драка. Трое дюжих мужиков, смутно Пашке знакомых, с ожесточением месили ногами местного ханыгу Фрола. Алкаша тщетно пыталась отбить его боевая подруга Норка (да-да, несчастную синюшку звали Элеонорой). Норка хватала мужиков за руки и за одежду, пока один из драчунов, окончательно озверев, не закатил бабе глубоководного леща, от которого она тут же ушла спиной в палисадник. Панюта ругнулся и полез восстанавливать справедливость. Пока он хлестался со яростными, как шершни, драчунами, из подъездов начали выскакивать люди. Когда всех разняли, злые мужики отчалили прочь, обещая непременно допинать алконавта и раздать сопляку. Зареванная Норка поведала зрителям и участникам, что её сожитель, загружая утром ящики со стеклотарой в машину из приёмки, ухитрился слямзить у приёмщиков из-под носа предназначенную для спекуляции бутылку «андроповки». Позже до чуваков дошло, кто попятил их товар, и они ринулись наказывать наглеца. Наглецу досталось знатно, перепало и Пашке – он ссадил в кровь оба кулака, получил рассечение губы и брови, да ещё и по рёбрам огрёб чувствительно. Когда схлынул угар и раж, оказалось, что время перевалило за десять минут четвёртого. Панюта вскинулся и рванул к площадке.

Хорьков, разумеется, там не было. Ощущая нехороший холод внизу живота, Круглый двинул к подъезду Сачка. Нажимая на кнопку с цифрой 7, Панюта заметил, как дрожит его рука. " Падать с седьмого этажа очень больно", вспомнил он. Прасолов закрыл глаза и так стоял, пока лифт поднимался вверх. Стоял, полностью отдавшись какой-то стылой тоске, из которой не было выхода, куда ни сунься.

Дверь в девяносто пятую квартиру оказалась не заперта. Пашка толкнул её и еле успел увернуться от увесистого кулака Фарша. Разглядев, кто перед ним, Витёк шагнул назад, пропуская Прасолова. Почему он молчит, подумал Панюта, он же должен сейчас на меня орать, ведь я опоздал. Что вообще происходит? Действительно, происходило что-то странное – вид у Витьки был совершенно дикий: порванная губа, перекрученная и наполовину заправленная в штаны рубашка, вдобавок выкаченные глаза с огромными зрачками. Пашка шагнул в единственную комнату и окоченел сразу за дверью. Мозг отказывался воспринимать передаваемую глазами картину. Это же всё не на самом деле, этого нет, нет, нет...

У распахнутой двери на лоджию, виском на пороге, сломанной куклой лежала Людка, беременная жена Сачка. Глаза у Людки были широко раскрыты, а на месте затылка пузырилась кровавая каша, из которой торчали белые осколки костей. Отопительная батарея была вся уделана кровью и кусочками мозга. Распахнутый фланелевый халатик открывал синюшные людкины ноги и белые трусики, испачканные кровью и дерьмом.

– Что вы натворили, уроды? – прошептал Панюта, поворачиваясь к скорчившемуся на диване Руслану. Кэмел молчал, глядя застывшим взглядом перед собой. Рот его и футболка были испачканы блевотиной.

– Эта сука начала орать, – Фарш, оттолкнув Пашку, ворвался в комнату и начал с остервенением пинать Людку прямо в свисающий набок круглый живот. – Сука, сука, сука!

Дальнейшее Прасолов помнил плохо. Кажется, он ударил Витьку головой в висок, потом долго молотил вцепившегося в него Руслана, потом его рвало так, что утренние страдания казались пустяком. А когда к подъезду подкатил с мигалкой милицейский УАЗик, Панюта выскочил на лоджию. Сквозь туман в голове пронеслась мысль, яркая, как комета: меня посадят за убийство! Эта мысль металась в мозгу, пульсируя, била по вискам, причиняла физическую боль. До открытой форточки соседней квартиры было чуть больше двух метров. Если б не отбитая в драке кисть руки, Пашка, пожалуй, удержался бы на карнизе... больно падать с седьмого этажа...

***

После мучительной, раздирающей пищевод рвоты Пашке стало значительно легче. И как он только мог согласиться лакать эту дрянь?..

Полосатый камень. Ярослав Решетилов. 1 января 1982 года. Где-то

И зачем только я пил эту воду, думал Ярик, в очередной раз исторгая из себя противную горькую струю. Брат стоял рядом и глядел с сочувствием. Он-то из ручья голубоватую вкусную водицу не пил, поскольку дома нализался компоту до упора, пока Ярик экспериментировал с камнем и фонариком. Еды братья взяли вдоволь, а вот папину фляжку с водой, налитой из-под крана, забыли на кухне. Вспомнили про неё не скоро, когда были далеко от входа в чудесный лес, и возвращаться показалось обременительно, особенно когда нашли струящийся в камнях родник.

Наконец спазмы, сотрясающие желудок, утихли, и Ярик, утирая рот пучком травы, смог перевести дух. Пока что в этом странном месте для употребления годился лишь воздух, да и то... кто знает. Начитанный Ярик тотчас же вспомнил про Уэллса и его "Войну миров", и ему опять поплохело. А вдруг какие-нибудь вредные бактерии или вирусы уже начали разрушать их с братом маленькие бестолковые организмы? В конце концов, решив, что изменить уже ничего не получится, старший Решетилов поднялся с колен и, сплюнув в последний раз, сказал:

– Ладно, идём дальше. Смотри: воду не пить, ягоды и прочие плоды не есть!

– А я землянику ел..., – потерянным голосом сказал Веник.

– Когда? – обмер Ярик.

– Ну, тогда, в первый раз.

– Давно? Ну, по твоему времени.

– Да. Давно.

– Не тошнит? Живот не болит?

Глядя на мотающего головой брата, Ярослав думал: а, может, дело конкретно в этом ручье? Может, в нём какие-то минеральные вещества растворены несъедобные? Решив исследовать траву около ручейка, Ярик повлёк Веньку вниз по течению. Выбравшись из камней, ручей заструился в траве. Растительность по берегам была с виду самая обычная, разве что более пышная – но так это ж от близости к воде, разве не так?

– Пойдём вдоль ручья, – предложил старший брат, поразмыслив. – В лесу около воды всегда самое интересно попадается.

Наручные часы Ярика показывали без пяти десять. Братья шли по лесу уже почти два субъективных часа.

***

Когда братья поели и набрали с собой распиханную по стеклянным банкам и бумажным свёрткам новогоднюю снедь, их обоих охватила странная робость. Мальчишки посмотрели друг на друга и почти хором сказали:

– Может, не пойдём?..

–...сегодня, – закончил в одиночестве Ярик, но тут же, словно устыдившись сказанного, возразил себе и брату: – Хотя нет, надо идти. Завтра родители весь день дома, у нас не получится. И надо точно установить, как там время идёт. И вообще, такое приключение раз в сто жизней бывает, если не в миллион!

Решили сначала, прежде чем пускаться в исследовательский поход, засечь время здесь и там. Фонарь закрепили в отцовы тиски, камень прижали к ножке табурета струбциной от пинг-понговой сетки, луч направили на растянутую при помощи проволоки занавеску. Спускались вместе, ногами вперёд, на животе. Ярик, как более рослый, фиксировал время в квартире по поставленному на пол будильнику. 19-39: пуск!

– Смотри, Ярик: опять они! – услышал Ярослав, едва его голова погрузилась в ласковое летнее тепло. Руки же он убирать из квартиры не спешил. Ноги его, обутые на сей раз не в домашние тапки, а в новые кеды, твёрдо стояли на траве.

– Кто они? – спросил старший Решетилов, поворачивая голову направо, к брату, и тут же увидел сам.

В пяти шагах от правой входной берёзы, уткнувшись друг другу носами в пятки, замерла вместе со всем остальным лесом ежиная семья: большущий папа, средняя мама и трое маленьких ежат с мягкими даже на вид иголками. Ярик, решив пока не расспрашивать брата, вновь повернулся к радужному пузырю портала. Смотреть на свои руки, отрезанные переливами «мыльного пузыря», было жутковато. Мальчик подпрыгнул и втянул своё тело назад, домой, не забыв при этом оставить ноги ниже колен в таинственном лесу. За эти самые ноги его тут же ухватил брат, перепугавшийся, что вновь останется один и забывший, какие действия они планировали. Ярик, бросив быстрый взгляд на часы, поспешил вернуться в лес. Пока его руки не покидали пределов родного мира, время в нём текло точно так же, как и на его часах, отданных для контроля Венику. Теперь пришла пора второй части эксперимента. Надлежало осмотреть перламутровую мембрану со всех сторон и одновременно убить небольшое количество времени, после чего сравнить время на двух контрольных хронометрах. Осмотр портальной завесы дал поразительные результаты. Плёнка была видна лишь с одной стороны! Она прекрасно просматривалась с любого ракурса по эту сторону берёз, служивших вратами между миров, и её не было видно по ту сторону! Братья, словно очарованные, топтались вокруг двух заколдованных деревьев. А потом почти сразу произошло две вещи, и обе – благодаря мелкому проныре. Сначала Венька обнаружил, что в лесу-то опять утро и замолчал вдруг надолго, словно задумал чего-то. Вторым дублем младшенький и вовсе напугал брата до смерти.

Было так. Ярик рассматривал плёнку сбоку под очень острым углом. Висящая за ней паутина в таком ракурсе почти не просматривалась за радужными переливами. Веник топтался за односторонним экраном, что-то разглядывая в траве, как вдруг, потеряв равновесие, начал падать назад, прямо в паутину. Ярослав, будто заворожённый, смотрел, как рюкзачок брата, разрывая тонкую паучью сетку, касается плёнки портала, и та тотчас исчезает!. Прошло не более двух мгновений, за которые Венька сумел восстановить равновесие и утвердиться прямо между берёзками. Мембраны не было. У Ярика перехватило горло; он хотел заорать на брата, но не смог, только смотрел, как этот нелепый недомерок, не подозревая о содеянном, пытается очистить затылок от паутины.

– Ты что... делаешь?! – просипел старший Решетилов, не в силах вернуть себе контроль над голосом.

– Я понял! – восторженно завопил мелкий негодяй, поворачиваясь к брату и тут же заткнулся, увидев его вытаращенные глаза. – Это что, та самая паутина была, что ли?

Наверное, на лице Ярика нарисовалось что-то уж совсем ужасное, потому что Веник рванулся назад, туда, откуда падал, чтобы потом, обежав дальнюю от брата берёзку, увидеть, что пути назад больше нет, нет! Разревевшись, как сирена гражданской обороны, маленький кайфолом метнулся к брату, зная, что скорее всего будет бит; однако, страх, гнавший его навстречу привычному гневу старшего, был куда слабее ужаса навсегда остаться неведомо где, вдали от дома и родителей. А Ярослав уже и злиться не мог. Им овладело какое-то пустое, звенящее и совершенное в своей полноте отчаянье. Он механически гладил по плечу повисшего на нём рыдающего братца и остановившимся взглядом смотрел туда, где только что была единственная дверь домой. И тут лёгкий ветерок колыхнул бессильно повисший между берёзками обрывок паутины, убирая его с воображаемой плоскости, соединяющей два заветных дерева. Всего пару секунд паутинка трепыхалась на ветру, прежде чем вернуться назад, но что это были за секунды! Сверкнув на солнце радужными переливами, на своём месте появилась и тут же исчезла мембрана портала! Ярик оттолкнул брата, обежал левую берёзу и принялся срывать с обоих стволов болтающиеся обрывки паутины. Пока он это делал, его руки, постоянно служившие помехой, не позволяли окну между мирами заработать вновь; как только мальчик закончил и шагнул назад, как Венька радостно завопил:

– Работает!

Тотчас же полезли смотреть время на оставленном будильнике. Оказалось, что дома прошло всего две минуты и пятнадцать секунд, вместо восемнадцати с небольшим минут в лесу. Эксперимент повторили вновь, уже не нарушая работы мембраны. Итог поражал: двенадцать минут в чудесном лесу соответствовал четырём секундам в квартире! Можно было сколько угодно путешествовать здесь, не опасаясь приходя родителей или разрядки батареек в фонаре! На всякий случай проверили ещё пару раз. Сколько бы лесного времени не пролетело, дома будильник успевал отмотать три или четыре секунды (тут можно было сделать поправку на не вполне моментальное проникновение через пелену: ухватиться руками, подтянуться, засунуть голову – пару секунд можно смело скостить). Очевидным казалось, что при выключенном проходе время в обоих мирах синхронизировалось и начинало идти одинаково... за одним исключением – для этого кто-то из них должен был находиться в лесу. Открытие сделал Веник.

– Помнишь, – заявил он, окончательно успокоившись после восстановления портала. – Я сказал, что понял.

– Ну, – с недоверием сказал Ярик.

– Ежи!

– Что ежи?

– Когда я первый раз сюда упал, они были в том же самом месте!

– Может, у них маршрут такой протоптан?

– Вот, и я так подумал! – обрадовался младший. – А потом, ну, перед тем, как паутину сбил, увидел маленькую сыроежку в том самом месте, на котором я её раньше сорвал!

– И? – сказал Ярик, ничего не понимая.

– Это как фильм: он запускается с начала, когда мы сюда возвращаемся!

– Да ладно! – бросил Ярослав, уже понимая, что братец, возможно, прав.

Проверили. Вылезли домой целиком. Влезли снова. Так и есть: и ежи, и сыроежка, и даже паутина – там же, где и были. Ярику это даже не фильм напомнило, а диафильм, наверное, потому, что фонарик с полосатым камнем напоминали фильмоскоп, и экран требовался похожий. Что ж, диафильм, так диафильм, с этим даже упрямый Веник сразу согласился.

Поразмыслив, не забыли ли чего, успокоенные братья двинулись в исследовательский поход. Начать решили с южного направления. Сориентировавшись по Солнцу, увесив деревья вокруг портала прихваченными из дома яркими лоскутами и ещё раз затвердив приметы, мальчишки устремились навстречу неизвестно чему, попутно подламывая веточки на высоте каждый своего роста. Поначалу шли осторожно, оглядываясь назад и зыркая по сторонам. Убедившись, что опасности нет и уверившись в собственных навигационных талантах (а они вообще-то были, взращённые на многочасовых грибных походах по труднопроходимым брянским лесам), братья ускорились и дальше шли уже вполне уверенно, не забывая оставлять свои приметы и запоминать природные.

***

И вот теперь, сменив направление, ребята начали углубляться в овраг, по дну которого тёк отравивший Ярика ручей. Деревья в овраге росли гуще, кроны их смыкались над головами, превращая солнечный день в таинственные влажные сумерки. Место берёз и осин заняли канадский и татарский клёны (ботаника очень нравилась Венику), под ногами попадался бересклет и даже папоротник, правда, не такой пышный и высокий, как на Брянщине.

– А ведь это и есть настоящий подарок от Деда Мороза, – сказал вдруг Венька задумчиво. – Не настольный теннис, а этот камень. И фонарики в прошлом году он подарил.

Ярик всегда поражался умению брата в свои девять лет искренне верить в сказочного чудака с мешком подарков, однако сейчас и на старшего Решетилова что-то нашло. В самом деле, откуда в целлулоидном шарике взялся совершенно чудесный камень, и как, скажите на милость, совпали камень и фонарик? Ответа не находилось.

– И знаешь, – продолжил маленький любитель чудес. – Я ведь только в письме написал, что теннис хочу, а на самом деле пожелал чего-нибудь необычного, как в сказке. Помнишь, про перевёрнутое дерево?

Ещё бы Ярик не помнил. Венька, хоть и давно научился читать сам, глазами по буквам бегать не слишком-то любил (разве что книги по ботанике читал охотно). Начинала обычно мама. Вечером, перед сном, она приходила в детскую с новой книжкой (дома было много книг) и посвящала полчаса чтению вслух. Слушали оба, и не просто слушали, а крепко любили такие вечера. Где-то за месяц до Нового года мама принесла взятую в библиотеке книжку с индийской сказкой "Перевёрнутое дерево". Тоненький томик в картонном переплёте с глазом на обложке нужно было вернуть через неделю. За положенные полчаса мать успела прочесть едва ли треть сказки. Остальное прочёл брату вслух сам Ярик, не утерпев, на следующий же день. Странная история впечатлила обоих, а вот Веньку, как выяснилось, ещё и перепахала изрядно. Таких приключений, как в той книжке, вообще-то и врагу со злости не пожелаешь! Как и многие восточные сказки, эта книга не просто вгоняла вас в дрожь из-за мучений героев, но держала вас в постоянном ужасе за их судьбы: а ну как счастливого конца-то и не будет? Нет уж, ну нафиг такие приключения!