Текст книги "Соседка"
Автор книги: Этьен Годар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)
Глава Шестая
К тому времени они встречались уже несколько месяцев. Несколько месяцев для Парижа – немалый срок, порой в него вмещается едва ли не половина жизни. Париж выпивает вас без остатка, как опытный гуляка бокал шампанского на рассвете.
– Я тебе должна признаться, – говорила однажды Матильда своему возлюбленному, – хотя мне немножко и стыдно, что когда я увидела тебя в первый раз, то мгновенно почувствовала, что ты будешь моей радостью. Нет, нет, я себя не воображала какой-то победительницей, хищницей, соблазнительницей, но я ясно почувствовала, что очень скоро наши сердца забьются в один такт, близко-близко друг к другу! Ах! Эти первые, быстрые, как искра в темноте, летучие предчувствия! Они вернее, чем годы знакомства.
Мне трудно иногда сдерживать себя, и я то и дело совершаю маленькие глупости. Но я знаю, ты всегда простишь меня, что бы ни случилось.
Бернар согласился. Да, он принимает свою подругу такой, какая она есть, или по крайней мере старается принимать. Правда, у него не каждый раз получается, но он действительно старается.
На рассвете, в косых лучах золотого утреннего солнца она вопреки бессонной ночи вдруг так похорошела, так порозовела и посвежела, словно только что каталась на коньках по замерзшему озеру в Швейцарии или приняла душ, стоя под горным водопадом. Она так и благоухала вся снегом и фиалками.
– Давать в любви обещания и клятвы… Разве это не грех перед богом, разве это не тяжкое оскорбление любви? Хуже этого, пожалуй, только ревность. Недаром в Швеции ее называют черной болезнью.
Ты ревнуешь, значит, ты не веришь моей любви и значит, хочешь любить меня насильно, против моей воли и против моего желания. Нет, уж лучше сразу конец: обида – плохая помощница желаний.
Или пример: вот прошло время и тебе приелись, скучны стали мои ласки. Представляешь – вместо праздника любви наступили утомительные, тоскливые будни. Скажешь – такого не будет? О, как я на это надеюсь!
Но вдруг! Тогда скажи сразу. Скажи, и я сей же час покину тебя навеки, чтобы не докучать тебе собой, чтобы не видел ты меня и не слышал обо мне никогда ни хорошего, ни плохого, чтобы у каждого из нас была потом другая жизнь, отличная от нашей общей.
Скажи мне тогда прямо и просто, как другу – прощай! Поцелуемся в последний раз и разойдемся. И хотя жизнь без тебя будет отличаться от жизни с тобой, как супермаркет от райских кущ, я не дрогну. Что за ужас, когда один не любит, а другой вымаливает любовь, как назойливый нищий!
Вот и все, что я, Матильда, хотела тебе сегодня сказать. Пусть это будет наш брачный контракт, или, если хочешь, наша конституция, или еще – первая глава в катехизисе любви.
Она прильнула к Бернару, обняла его, приникла губами к его губам и стала говорить шепотом, и слова ее стали, как быстрые поцелуи:
– Под этим договором подписываюсь я, Матильда, и вот эти руки, эти глаза, эти губы, эти груди и все, что у меня есть в сердце и в душе, принадлежит тебе, Бернар, пока мы любим друг друга.
Бернар ответил тоже шепотом:
– Этот договор подписываю и я.
* * *
Бернар и Матильда понемногу открывали для себя друг друга, как открывают, понемногу узнавая, конкистадоры новые земли или старатели, разрабатывая, новые залежи драгоценных металлов.
В любви Матильда была, как казалось Бернару и как, вполне вероятно, было на самом деле, истинной избранницей. Талант есть талант, и гениальный музыкант столь же редок, как и гениальная возлюбленная. Все от Бога, как говорили древние.
Иногда Бернару в голову приходила одна мысль. Ему виделось так: инстинкту размножения неизменно подчинено все живущее, растущее и движущееся в мире, от клеточки до Наполеона и Эйнштейна, но только человеку, этому цвету, перлу и завершению творения, ниспосылается великий и таинственный дар любви.
Но посылается совсем не так уж часто, как об этом принято говорить и думать. Случаи самой чистой, самой преданной любви частенько выдуманы – увы! – талантливыми поэтами, жаждавшими такой любви, но так и не нашедшими ее в этом жестоком мире.
Все люди в общем-то умеют мыслить, если только не иметь в виду качества мыслей, и оттого настоящих философов человечество знает от силы один-два десятка. Любой сумеет нарисовать фигуру человека (опять-таки если не иметь в виду качества рисунка): кружок с двумя точками-глазами и вместо рук и ног по две пары палочек. Миллионы художников рисовали несколько лучше, а кое-кто и заметно лучше, но всегда оставались пределы: никто не мог сравниться с Рафаэлем, Леонардо, Рембрандтом.
Кто из живущих не способен промурлыкать легонький мотивчик и даже подобрать его одним пальцем, случайно оказавшись на скромной вечеринке у друзей за расстроенным роялем? Но наши музыкальные способности совсем не сродни гению Бетховена, Моцарта или Вагнера и не имеют с ними, прямо говоря, ничего общего.
Иные люди от природы наделены большой физической силой. Другие родятся с таким острым зрением, что невооруженным глазом видят кольца Сатурна. Так и любовь. Она – высочайший и самый редкий дар неведомого бога.
Подумать только! Сколько людей с сотворения мира занимались тем, что теперь называется сексом, наслаждались, размножались, и делали это в течение примерно последнего миллиона лет, но много ли раз случалось слышать о большой и прекрасной любви, о любви, которая выдерживает всякие испытания, преодолевает все преграды и соблазны, торжествует над бедностью, болезнями, клеветой и долгой разлукой, о высшей любви, которая сильнее смерти?
В воображении ему рисовалась огромная лестница, ведущая от темной, усеянной обломками цивилизаций и разбитых иллюзий, покрытой прахом земли вверх, к вечному небу или еще выше.
* * *
Бернар сам иной раз дивился рождающимся в его мозгу образам, полагая их в глубине души за откровенный бред, но при этом продолжал мысленно подтверждать, развивать свою теорию разнообразными доводами. Увы, по его тогдашнему, восьмилетней давности, мнению, была лишь одна эпоха, когда человечество вдруг содрогнулось от сознания той грязи, мерзости и пакости, которые засосали любовь и сделало попытку вновь очистить и возвеличить это чувство, хотя бы в лице женщины. Временем таковым Бернар, будучи человеком пылким, молодым и склонным к романтике, полагал европейское средневековье с его культом Прекрасной Дамы и традицией всеобщего и безоговорочного преклонения перед женской красотой. И он совершенно искренне горевал, что за несколько столетий это почти священное служение женскому началу выродилось в карикатуру, в откровенное шутовство и фарс.
Но кто знает грядущие судьбы человечества? Оно столько раз падало ниже всякого возможного предела и опять победоносно восставало! Может быть, опять придут аристократы духа, жрецы любви, ее поэты и рыцари, пылкие и бескорыстные ее поклонники…
Итак, Бернар брался утверждать, и готов был защищать это мнение в любом споре, если бы подобный возник, с кем бы то ни было, что она, его волшебная Матильда, была создана Богом специально и исключительно для большой, бурной, страстной, горячей, чистой, нежной любви и ни для чего другого.
Но судьба ошиблась во времени. Безусловно, Матильде с ее утонченными чувствами и изысканной художественностью натуры следовало бы родиться или в золотой век человечества, или через несколько столетий после нашей автомобильной, бездарной, торопливой и болтливой эпохи.
Ее любовь была проста, невинна и свежа, как дыхание цветущего дерева. При каждой новой встрече Матильда любила так же радостно и застенчиво, как в первое свидание. У нее не было ни любимых словечек, ни привычных ласк. В одном только она оставалась постоянной – в своем неподражаемом изяществе, которое столь легко затушевывало и скрывало житейские, земные детали любви.
Глава Седьмая
– Да-да, я постараюсь. – Бернар повесил трубку. Он стоял сейчас за стойкой кафе мадам Жюво. Здесь было тепло и уютно. Посетителей не было, отчего стояла такая тишина, что было слышно, как по окну стучат капли дождя.
– Раз уж собрались врать жене, предупредили бы. Я бы вышла, – сказала мадам Жюво, не отрываясь от приготовления коктейля.
– Да, получилось не лучшим образом.
– Вовсе неплохо, – засмеялась хозяйка. – Могу вас шантажировать. Но этого не произойдет, если вы угостите меня виски.
– Охотно, мадам, охотно. – Бернар достал с полки бутылку.
Он давно знал мадам Жюво. Она содержала единственный в городе теннисный клуб. Ее знали все и очень любили. Эта изящная, хрупкая, пожилая женщина была как бы оплотом или центром, на котором держалось общество. Она жила одна. У нее не было семьи. Говорили, судьба ее была не совсем удачной, ей пришлось многое пережить. Но мадам Жюво была всегда общительна, никогда ни на что не жаловалась и оставалась добрым другом и мудрым советчиком тем, кому в жизни просто не хватало человеческого тепла или что-то не ладилось.
– Наливайте, милый лжец, – сказала мадам Жюво. Бернару захотелось рассказать обо всем. В душе накопилось так много, что стало тяжело держать все в себе. Он не мог поделиться с женой, с друзьями по работе, которые где-нибудь могли проболтаться. Мадам Жюво была самым подходящим человеком, которому можно было раскрыть душу. И он рассказал о новых соседях и о том, как жена, не спросив его мнения, пригласила их в гости.
– У них противные рожи? – спросила мадам Жюво.
– Да нет. Мне не понравилось другое. Кому нужна такая поспешность? Вот теперь и начнется. На будущей неделе мы пойдем к ним на ужин, потом они…
Нет, он не мог сказать ей правду. Что-то там внутри крепко сдерживало его.
– Принцип сцепления, – сказала мадам Жюво, и взяла стакан виски. – Они симпатичные?
– Ну… – Бернар замялся, – он авиадиспетчер, работает в аэропорту. Подчеркнуто спокоен, этакий флегматичный бретонец.
– А она?
Ему не хотелось говорить о ней.
– Немного угрюмая, – сказал он. – И… пожалуй, принадлежит к тому типу женщин, которые вечно ищут вчерашний день…
Мадам Жюво удивленно посмотрела на Бернара, и сразу поняла, что он что-то скрывает, недоговаривает. Она видела: ему тяжело. А лезть в душу было не в ее привычках.
– Раз вы не пошли домой, разрешите вам предложить мою стряпню.
– О нет, мадам…
– Но клиентов все равно нет.
– Тогда, если нетрудно, сделайте мне, пожалуйста, пару бутербродов, – Бернар почувствовал, как засосало под ложечкой.
– Да вы голодны! У вас проснулся аппетит, – воскликнула мадам Жюво. – Минуточку. Только сначала я покормлю Бенито.
И опираясь на палку (она хромала на левую ногу) подошла к черному пуделю, сидевшему в углу у окна. Мадам Жюво была одинока и обожала свою собаку. Она наклонилась, чтобы поставить тарелку, но тут ее трость выскользнула и она упала на пол.
– О мадам! – Бернар подбежал и, аккуратно поддерживая ее за плечи, помог ей подняться. – Вы сильно ушиблись?
– Нет, ничего. Помогите мне, – сказала хозяйка, оправляя платье. – Это все мои костыли.
Бернар расстилал голубую скатерть. Она была аккуратно выглаженной, чистенькой, как и все остальное у мадам Жюво. В ее кафе, а оно было частью ее дома, веяло теплом и домашним уютом. Бернар почувствовал как что-то ледяное внутри начинает таять. Все-таки хорошо, что есть на свете такие люди, как мадам Жюво…
– Однажды, – мадам Жюво прервала его мысли, – уже в Гренобле один тип ходил за мной по пятам. Долгое время я не могла отделаться от него. В конце концов он подошел ко мне: – Это был фетишист.
Бернар усмехнулся.
– Меня это не удивляет. Вот я видел фильм про одну женщину. Она не выносила, когда до нее руками дотрагивались. Так вот, один парень влюбился в нее и отрубил себе руки.
– Обе? – улыбнулась мадам Жюво.
Бернар пожал плечами.
– Ну… не помню. Одно точно – все ради любви.
– И я это сделала ради любви, – тяжело вздохнула мадам Жюво.
Бернар растерялся. Она хромала уже давно, ровно столько, сколько он ее помнил. Но все считали, что это был несчастный случай. Да. Он пытался вспомнить. А! Говорили, будто в молодости мадам Жюво упала с восьмого этажа (вероятно, когда мыла окна). Но, к счастью, упала на тент над газоном и это смягчило удар. Тогда она сильно повредила ногу. А врачи были бессильны в чем-то ей помочь. Да, именно так толковали в городе ту историю.
– Несчастный случай в кавычках, – мадам Жюво принесла приборы, – никогда не забывайте о кавычках.
Да. Если бы она упала на асфальт, тогда ее не было бы здесь. Мадам Жюво часто думала об этом. С тех пор прошло уж 20 лет, долгих 20 лет. За это время многое изменилось. Изменилась и сама мадам Жюво. Куда-то исчезла молодая прыть, страстность, отчаянность. Порой она даже не верила, что это произошло именно с ней. Седина покрыла некогда прекрасные пепельные волосы. Хромота сделала изящную утонченную фигуру несколько угловатой и слегка сутулой, хотя даже теперь мадам Жюво строго следила за своей осанкой.
Бернар был ей симпатичен. Не зная почему, ей захотелось открыть ему свою тайну, которую за все долгие годы она никому так и не доверила. У нее было много хороших знакомых, были прекрасные верные друзья… Но… Бернар… В нем было что-то такое.
Пожалуй, ему можно рассказать. Он поймет. И за ужином мадам Жюво призналась ему, что это была не случайность. Она любила. Даже тогда, в 32 года, ее нельзя было назвать влюбчивой, но этот человек… Он перевернул ее душу. Он вошел в ее жизнь внезапно и нахально. Точнее, он ворвался без стука, ни о чем не спросив.
Вскоре Владлен (так ее звали) поняла, что не может жить без него. Он должен быть рядом. Его присутствие она хотела ощущать постоянно. Окружающий мир перестал существовать. Были только он и она.
Той весной Владлен была необыкновенно счастлива. Она не замечала дождя, не ощущала холода, когда бежала в Булонский лес, где ожидал ее любимый. Они целовались на улицах, и Париж, казалось, замирал в эти минуты наслаждения.
Но счастье не может длиться вечно. Вскоре ее возлюбленный сказал, что уезжает в Новую Каледонию и, конечно, пока не может взять ее с собой. Он писал. Его письма были теплые и нежные. Она ждала, когда он ее позовет. Но вскоре послания стали приходить все реже и становились все холоднее. Он отдалялся. А потом совсем замолчал.
Трудно передать то, что она испытывала тогда. Отчаяние, боль, желание умереть. А когда узнала о его женитьбе, то окончательно упала духом. Сознание того, что любимое тело принадлежит другой, его руки, которые она так любила, от прикосновения которых по ее телу пробегала дрожь, ласкают другую, незнакомую женщину, вынести это было выше ее сил. Еще тяжелее было то, что все его слова, обещания, заверения и клятвы оказались ложью.
Она была обманута, покинута, никому не нужна. И в то мгновение весь мир ей показался гнусным и фальшивым. И эти люди на улицах, все спешащие куда-то… Они не настоящие. И дома, и магазины, и даже деревья. В один миг все стало отвратительным и пошлым.
«Жизнь бессмысленна», – сказала она себе и выбросилась из окна.
Но судьба не позволила ей умереть. Владлен упала на газон и просто чудом осталась жива. Долгое время пришлось пролежать в больнице. В память об этой трагедии осталась хромота.
Ее рассказ потряс Бернара. Он никогда не мог предположить, что в этой милой, хрупкой женщине было столько мужества и страсти. Невероятно, что она могла так любить. В эту минуту он даже позавидовал тому типу. Если бы его, Бернара, так кто-нибудь любил…
– Он знал, что вы пытались покончить с собой? – спросил он.
– Нет. Зачем ему об этом знать? Разве я не права?
– Верно, – вздохнул Бернар, – мужчины не любят узнавать про такие истории.
– Безусловно, я поступила глупо, – мадам Жюво поднялась, чтобы убрать посуду, – да что теперь жалеть?
Все-таки удивительная эта женщина, мадам Жюво. Такая уравновешенная, спокойная, всегда доброжелательная к людям. Неожиданные сюрпризы иногда преподносит жизнь.
Мадам Жюво помахала рукой перед лицом Бернара.
– О, да вы не слышите меня!
– Нет, что вы, – Бернар взял ее руку.
* * *
Арлетт провожала гостей. Весь вечер она испытывала неловкость из-за отсутствия Бернара. Почему он так поступил? Она пыталась искать причины, догадаться, но все мысли казались ей нелепыми и бестолковыми. Нет, она ничего не понимала.
Вечер нельзя было назвать скучным. Бушоры были милы и непринужденны. Особенно Филипп. В первый день их знакомства он показался Арлетт чересчур серьезным, этаким занудой, как любил выражаться Бернар. Но в компании этот сухопарый, непривлекательный господин в очках оказался живым и интересным собеседником, даже не лишенным чувства юмора. Тем не менее, нельзя было не заметить его умеренности: он не позволял себе лишнего в выражениях, не употреблял крепких словечек и даже смеялся не громко. Не так естественно как Бернар, а как-то приглушенно и сдержанно. Он был уравновешен и, казалось, ничто не могло поколебать его спокойствия. Такие люди, как Филипп, не умели кричать, вернее, не позволяли себе этого даже в самых критических ситуациях. Хотя обычно в их жизни такие ситуации бывают редко. С рождения они как бы ограждены от несчастий, потрясений, скандалов. Они создают свой мир, чистый, порядочный, где нет места пошлости, разврату, грязи.
А вот Матильда, она не такая. Арлетт все пыталась понять, почему они поженились. Они так не похожи, даже противоположны. Яркая, чувственная, живая южанка и флегматичный бретонец. А вместе с тем они прекрасно ладили. Филипп обожал ее. Но любила ли его Матильда? Арлетт это было, честно говоря, чертовски интересно. Мадам Бушор производила впечатление женщины сдержанной и холодноватой, если не сказать больше. Похоже, глубоко внутри она скрывала некую тайну, в которую не хотела бы посвящать ни кого из окружающих. Притом Арлетт не могла не согласиться, что их новая соседка – женщина в высшей степени приятная.
Прямо говоря, Арлетт сгорала от любопытства. Во всяком случае, соседи ей нравились и знакомство с ними обещало разнообразить провинциальную скуку.
Бушоры поблагодарили хозяйку за прекрасный ужин, после чего, естественно, последовало ответное приглашение, которое было незамедлительно принято. Прощание получилось вполне в светских традициях, с непринужденными улыбками и наилучшими пожеланиями.
Филипп обнял жену за плечи, и они, болтая, направились к своему дому. Благо, было недалеко.
* * *
Весенний ветер был свеж, и Бернар изрядно продрог, прячась в кустах жимолости, чтобы не быть замеченным. Чего-чего, а встречи с соседями ему совсем не хотелось. Во всяком случае, ему казалось, что дело обстоит именно так. Он слишком этого хотел, Бернар.
Он прятался в кустах около часа, наблюдая за освещенными окнами своего дома. Наконец гости на пороге. Из своего укрытия ему отлично видно бледное лицо Матильды, и лишь непробиваемое упорство мешает ему признаться себе в этот миг, что его бывшая возлюбленная стала еще прекрасней.
Но нет, Бернар не сломается так просто. В их семье упрямство всегда считалось родовой чертой характера. Он так просто не сдастся.
Бернар бесшумно выбрался из укрытия и, крадучись, направился к дверям своего дома.
Глава Восьмая
Да, у нее был высший дар любви. Тот, прежний, молодой, восторженный Бернар, был совершенно в этом уверен, в минуты или часы одиночества ему доставляло радость, снова и снова рассуждать, иной раз даже вслух (если, разумеется, поблизости не было посторонних ушей) о своей неповторимой и ни на кого не похожей возлюбленной. Бернар упивался собственными рассуждениями, как иной упивается вином, или книгой, или песней.
На свете есть люди, как будто нарочно приспособленные судьбой для авиации, для этого безусловно значительного завоевания современной техники. У этих прирожденных пилотов как будто птичьи профили. Подобно птицам, они обладают необъяснимым инстинктом ориентироваться в любом незнакомом месте. У них всегда исключительное чувство равновесия, и они с легкостью приводят в равновесие любые предметы, у которых центр тяжести выше точки опоры. Для таких людей-птиц заранее открыто воздушное пространство и вперед, и вверх, и вниз. Это особая способность, данная им от рождения.
Как-то Бернар расспрашивал знакомого пилота о его ранних юношеских снах. Он вспомнил тогда, что почти каждый человек во сне летает, и захотел узнать, как это было у настоящего летчика.
Оказалось, что в снах ранней юности, еще ни разу не сев в самолет, пилот летал выше домов, к облакам. Видимо, это был знак особого летного таланта.
Любовь тоже крылатое чувство. Представляя в те времена Матильду, Бернар часто видел у нее за плечами два белоснежных лебединых крыла, подобные крыльям ангелов, причем крылья эти вовсе не казались принадлежностью маскарадного костюма, а, напротив, смотрелись естественно, словно и впрямь находились на своем законном месте.
Было время, когда он очень остро чувствовал ее духовное превосходство над собой, и тогда в сердце его залегла обида. Ему казалось, что он не достоин внимания столь удивительной девушки, что он слишком груб, неотесан, слишком заземлен и недостаточно духовен для нее.
От мыслей таких он бывал смущен и часто в самом деле угловат и неловок, сердясь на себя и тихо чертыхаясь. Конечно, это была обычная мужская мнительность. Воображение то и дело подсказывало ему различные нелестные сравнения. То она была для него богиней, снизошедшей до смертного, то принцессой, полюбившей конюха или садовника. Увы, у каждого человека бродят где-то в плохо освещенных закоулках души такие полумысли-полуобразы, о которых наутро лучше и не вспоминать.
Но скоро все эти шероховатости сгладились, так мила и предупредительна оказалась Матильда в то лето, так щедра, скромна и искренна, так радостна в любви и преисполнена нежностью и теплом ко всему живому.
Они любили тогда путешествовать наугад. Покинув Париж, они избрали своей штаб-квартирой Марсель, раскинувший белые улицы перед лазурным морем, они брали карту Прованса, и кто-нибудь из них, зажмурив глаза, вытягивал палец – какой город или городишко оказывался под ним, туда они и ехали на его видавшей виды машине, сигналя на деревенских перекрестках и завтракая наскоро на траве у дороги.
Странно – чаще всего в этом похожем на спиритический сеанс выборе места у них выпадал городок Кевал-Бланк, совсем маленький и вряд ли на самом деле интересный. Но он был точно заколдован: всякий раз что-то мешало им попасть туда. То проскочили нужный поворот, то застряли в другом (отнюдь не худшем) месте.
Матильда однажды сказала о нем:
– Ты знаешь, как я рисую себе этот таинственный город?
Там давно уже нет ни одного живого существа. Плющом увиты развалины старых римских домов и разбитых колонн. А на площади высится изваяние одинокого коня из потрескавшегося белого мрамора, высотой чуть ниже деревьев, и пустые конские глаза вечно смотрят в никуда. Еще там растут крошечные жесткие колючие кустарники, иногда пробегают ящерицы и кричат цикады. И больше ничего нет. Но я думаю, что ночью, при лунном свете там должно быть страшно.
Странно: этот невидимый брошенный город всегда тревожил воображение Бернара каким-то смутным предчувствием. Быть может, ему суждено умереть там? Или его ждет радость? Или напротив – глубокое горе?
Судьба бежит, бежит, и горе тому, кто по лени или по глупости отстал от ее волшебного бега. Догнать ее нельзя.
Тропически-душные дни под южным солнцем, сладостные ночи под черным небом, густо усеянным дрожащими звездами. Прохладная тихая полутьма и особенный запах древних соборов, где камень соседствует с остролистом и распятия выглядят древнее, чем время Христа, уютные придорожные кафе и бистро, где пища легка и проста, а незатейливое местное вино так ненавязчиво пахнет розовыми лепестками и создает в голове веселый сквозняк, пыльные дороги, проложенные еще легионерами, и разноцветные ленточки, вплетенные в волосы девушек, проезжающих мимо на велосипедах.
* * *
Бернар никогда не жаловался на память. И она исправно хранила то, что он давно приказал себе забыть, хранила против его воли или, вернее, против того, что он изо всех сил считал своей волей.
Стоило ему ненадолго забыться, и память услужливо подсовывала, как цыганка колоду карт, целую коллекцию живых картин. Сюжет всегда один и тот же – Матильда, но декорации разные.
Сначала всплывает название какого-нибудь провансальского городишки, ничего не говорящее большинству парижан – Гарньер, Мон-де-Ойси, Па-де-Лансьер – и вот перед ним полосатые навесы от солнца, длинное одноэтажное здание, крашеное в желтый цвет, запах роз, лаванды, чеснока и кривой горной сосны, виноградный трельяж и непременно Матильда. И он уже следит за ее легкими движениями, поворотом головы, игрой света и тени на ее лице. Он уже, против воли, слышит ее голос, вспоминая каждое слово.
Борм. Небольшой заштатный городок между Тулоном и Сен-Рафаэлем. Они в гостинице, которой почти пятьсот лет. Несколько раз она меняла свое название вместе с хозяевами. Нынешний владелец – немногословный бретонец с неизменной трубкой.
Там было удивительно чистенько, уютно, прохладно, ни намека на грубую прелесть прошедших столетий, и это казалось разочарованием.
* * *
Их проводили наверх, в крытую веранду. Сквозь широкие арки виден был город, в котором все дома сверху донизу тесно лепились по скалам, без малейших промежутков, точно соты; едва намечались кое-где узенькие проходы, винтовые лестницы, темные входы. Наверху громоздилось неуклюжее, как декорация к опере, серое здание замка – бывшее гнездо местного феодала.
Внизу жило, дышало, рябилось, сверкало далекое море.
Матильда стояла с биноклем в середине арки, облокотившись на подоконник. Вдруг она воскликнула:
– Бернар, иди скорей. Посмотри на эту лодку. О, как красиво!
Бернар подошел и долго в некотором недоумении рассматривал лодку, в которой сидел гребец в белом костюме и с видимым усилием работал веслами.
Но она говорила:
– Нет, ты посмотри повнимательнее. Весла – как крылья стрекозы. Вот она мгновенно расправила их, и, взгляни, как хорош, как энергичен их рисунок. Еще момент, и они исчезли, точно растаяли, и опять появились, и опять исчезли. И что за прелестная форма у лодки. А теперь посмотри вдаль!
На скале стоял дочерна загорелый совершенно голый мальчуган. Левая его рука, согнутая в локте, опиралась на бедро, в правой он держал тонкую длинную палку, что-то вроде остроги, что было понятно по тому, как иногда, легко и беззаботно перепрыгивая с камня на камень, мальчик вдруг быстрым движением вонзал свою палку в воду и для противовеса округло поднимал левую руку над головой.
– О, Бернар, как это красиво! И как все слилось: солнце, море, этот прозрачный воздух, этот полудетский торс, эти стройные ноги, а главное – мальчишка вовсе не догадывается, что на него смотрят. Он сам по себе, и каждое его движение естественно и потому великолепно… Подумай только, как мало надо, чтобы до краев испить красоту!..
Странно: в этот момент словно и впрямь у Бернара впервые раскрылись глаза, и он понял, как много простой природной красоты разлито в мире.
Весь мир на мгновение показался ему пронизанным какой-то вибрирующей, неведомой многим радостью. И Бернар ощутил, как от Матильды к нему бегут радостные дрожащие токи. Он незаметно приблизил свою ладонь к ее ладони и подержал так, не прикасаясь. Да, без сомнения, он почувствовал какие-то невидимые золотистые лучи. Они похожи были на тепло, но это было не совсем тепло. Когда он положил ладонь на ее пальцы – они оказались прохладными и сухими.
Она быстро обернулась и поцеловала его в губы.
– Что ты хочешь сказать, Бернар?
Тогда он рассказал ей о золотых лучах.
– Бернар, – сказала она в самые его губы. – Это любовь.
…Он почувствовал, как его глаз тихо коснулась темная вуаль тоски.
* * *
Увы, есть у женщины, нашедшей свою истинную, свою настоящую любовь, одна слабость: она становится неутолимой в своей щедрости. Ей мало отдать избраннику свое тело, ей хочется положить к его ногам и свою душу. Она радостно стремится подарить ему свои дни и ночи, свой труд и заботы, отдать в его руки свое имущество и свою волю. Ей сладостно взирать на свое сокровище как на божество, снизу вверх.
Если мужчина умом, душой, характером выше ее, она старается дотянуться, докарабкаться до него; если ниже, она незаметно спускается до его уровня. Соединиться вплотную со своим идолом, слиться с ним телом, кровью, дыханием, мыслью и духом – вот ее постоянная жажда!
И невольно она начинает думать его мыслями, говорить его словами, перенимать его вкусы и привычки… В конце концов, болеть его болезнями, любоваться его недостатками. О! Сладчайшее из рабств!
Вот такая любовь и обрушилась на Бернара. Видит Бог, мужчина не всегда бывает к этому готов. Конечно, можно утверждать, что этот божественный дар не более чем безумие, клинический случай, и с подобным утверждением можно согласиться. Но кто же от начала мироздания сумел проникнуть в тайны любви и разобраться в ней? Кто возьмет на себя смелость, устраивая любовные связи, соединять достойных и великодушных с великодушными, красивых с красивыми, сильных с сильными, прочих же отбрасывать прочь?
Да, Бернар был в восторге. Во всяком случае, первое время. Ему казалось, что Матильда много выше него – и интеллектом, и страстью к жизни, и любовью к любви. В то время от нее исходила живыми лучами теплая, веселая доброта. Каждое ее движение было уверенно, грациозно и гармонично. Она была красива своей собственной оригинальной красотой, неповторимой и единственной. Бернар отлично видел, как пристально на нее глядели мужчины, и какими долгими, испытывающими, ревнивыми взглядами ее провожали женщины. И как иной раз долго смотрели вслед.
Первое время Бернару непривычно было появляться на людях с такой красивой девушкой. Они сразу же становились центром всеобщего внимания, и это его немного угнетало.
Потом скованность прошла. Сила любовной страсти побеждает все условности, сглаживает все неровности, сближает крайности, уравнивает все разницы: пола, крови, происхождения, возраста, интеллекта и даже социального положения – так несказанно велика ее страшная мощь!
* * *
Бернар не знал, когда это началось. Но в один не очень прекрасной момент он почувствовал, что проклятая сила привычки того и гляди потихоньку развалит тот воздушно-хрустальный дворец, который они так великолепно построили в своих отношениях.
Пафос и жест вообще недолговечны, о чем Бернар знал и раньше. Молодой и пламенный жрец сам не заметил, коим образом и когда обратился он в холодного скептического хитреца.
Он не разлюбил Матильду. Во всяком случае, поезд еще не ушел. Он лишь тронулся, и полно было времени, чтобы вскочить на подножку.
Он не разлюбил Матильду. Она оставалась для него незаменимой, обольстительной, прекрасной любовницей. Сознание того, что он обладает ею и может обладать, когда захочет, наполняло его душу самолюбивой гордостью. Но вполне вероятно, что стал он в любви несколько ленив, чуть-чуть равнодушен, слегка безразличен. Его уже не радовали, не трогали, не умиляли ласковые словечки, нежные и забавные имена, эти милые глупые шалости, все эти невинные маленькие украшения любви. Они утратили смысл и вкус, стали для него непонятны и скучны. Он позволял себя любить – и только. В то время он был избалованным и самоуверенным владыкой.
