Текст книги "Джонни Тремейн"

Автор книги: Эстер Форбс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

4

Но вот прошёл март и прошёл апрель. Напряжение в Бостоне всё возрастало. Все знали, что с наступлением весны генерал Гейдж покинет своё бостонское убежище и, согласно повелению короля, поведёт в глубь страны войска, на этот раз немалые. Выступить с небольшой горсточкой солдат он не отважится. Он знал, что население провинции вооружается, готовясь к встрече с ним. Король Георг[22]22
  Георг III – король Англии (1738–1820).


[Закрыть]1 уже гневался на медлительность осторожного генерала. Мятеж, несмотря на королевский приказ, не был подавлен, напротив – с каждым днём всё выше поднимал голову. Складов с оружием было захвачена мало. Всё мужское население Новой Англии проходило военную подготовку. Между тем его величество приказал распустить ополчение. До Бостона докатился слух, будто из Англии выехали три генерала, гораздо более свирепые, чем этот мямля Гейдж, которого они должны были сместить: генералы Гау, Клинтон и Бергойн. По всей вероятности, может даже, вопреки здравому смыслу, генерал Гейдж захочет произвести свою вылазку до того, как причалит «Церебус» с тремя генералами.

Джонни продолжал следить за каждым движением полковника Смита в «Чёрной королеве». Он вслушивался в каждое слово, невзначай обронённое Давом. Он продолжал ездить каждый день на выгон, хотя и побаивался встречи с недобритым офицером в камзоле, который приказал выпороть Джонни плетьми. Иногда он прогуливал коней полковника Смита, сидя на Сэнди и держа Нэн в поводу. Пока он не сел впервые на Сэнди, он и представления не имел, что верховая езда может быть таким пресным занятием. Он думал, что езда верхом всегда сопряжена с риском свернуть себе шею. После Гоблина все лошади казались ему смирными, Джонни прошёл суровую школу верховой езды, зато ездить научился по-настоящему.

5

Верхом на Сэнди и с Нэн в поводу Джонни проехал по Лягушачьей аллее, окаймляющей выгон. Теперь он был осмотрительней и старался не ездить через английские бивуаки. Водить лошадей полковника Смита входило в обязанности Дава, но Джонни всегда выполнял эту работу за него, а Дав в это время спал.

На выгоне граф Перси муштровал свою бригаду – все три полка. Впрочем, Перси этим занимался всегда. Он не оставлял солдат в покое ни на минуту, обучая и муштруя их всё время. Никто из бостонских командиров не мог с ним равняться. Это был примерный офицер.

Хотя по всему выгону маршировали и строились войска, Джонни решил оставить лошадей пастись на берегу Чарлз-ривер, а самому пробраться на выгон, прячась за плетнями. Джонни знал, что для коней свежая травка столь же заманчива, как для него конфеты – если б они были! День выдался тёплый, и Джонни ехал в одном камзоле. Апрель походил больше на май в тот год. Какая-то лень и чувство покоя овладели всем существом мальчика. Повернув на тропинку на нижнем конце выгона, он думал только о том, как будут наслаждаться лошади свежей зелёной травой и с каким бы удовольствием сам он сейчас съел бы конфету.

Он не обратил внимания на небольшую группу солдат в алых мундирах, которые зачем-то копошились в солончаках. Наверное, ужей ловят, а впрочем, не всё ли равно? Лошади опустили головы, чуть расставили ноги и жадно принялись рвать молодую травку.

Джонни вдруг услышал зловещую дробь барабана. Это была не обычная, рассыпчатая дробь. Казалось, вся бригада Перси шла на Джонни походом. Единственное место, которого они не наводнили собой, был клочок утрамбованной земли, где стояли плетни и где сейчас находились Джонни с Сэнди и Нэн. Взвод за взводом подходили всё ближе. Сэнди, старый боевой конь, заслышав барабан и топот ног, поднял голову, выгнул шею, задрал хвост – словом, принял боевую позицию. Нэн, которая относилась неодобрительно ко всему, что было связано с армией, продолжала щипать траву.

Джонни поглядел кругом себя. Только теперь он понял, чем были заняты люди в алых мундирах, копошащиеся в солончаках. Он увидел капеллана с открытым молитвенником в руках, деревянный гроб и наскоро вырытую могилу. Восемь солдат и офицер с ними вовсе не ужей ловили (как следовало бы в такой ленивый, жаркий день): они готовились к расстрелу. А тот, связанный по рукам и ногам человек с повязкой на глазах, – дезертир. Перси вывел всю бригаду в надежде, что после этого зрелища другим будет неповадно дезертировать.

Голубая блуза, рыжий хохолок. Значит, бедняга Пампкин попался в конце концов! Ему предстояло умереть не в красивом мундире его королевского величества полка, а в крестьянской одежде, которую Джонни для него раздобыл.

Мальчик стиснул зубы. Окружённый плетнями, он был как в западне. Уйти некуда. Напротив него, в позе «смирно», с глазами, устремлёнными вперёд, стояли солдаты в количестве тысячи, а может быть, двух тысяч человек; позади – карательный отряд. Дальше – река. Барабанщики в своих медвежьих шапках окаменели с палками на весу. По застывшим глазам, по бледным, взмокшим лицам Джонни догадывался о том, что делается у него за спиной. Какой-то молодой офицер весь позеленел. Один Сэнди, казалось, радовался. Услышав барабанную дробь и пальбу, он поднял голову ещё выше. Нэн взвилась на дыбы – полковник Смит наверняка скатился бы с неё.

Джонни закрыл лицо руками. Лицо его было мокро, руки дрожали. Он думал о голубой блузе, которую сшила для него мать, теперь разорванной пулями в клочки.

Пампкин так мало требовал от жизни. Ферма. Коровы. Рэб получил свой долгожданный мушкет, это верно, но Пампкин не заведёт уже собственного хозяйства. Несколько футов в длину, несколько в ширину в конце бостонского выгона – вот и вся американская земля, какою он будет владеть отныне и навеки.

– Не отставать! Шагом марш!

Это шёл отряд, который расстрелял Пампкина. Они были совсем близко, за его спиной. Джонни не повернул головы. Вот они прошли мимо него, и в его поле зрения попали их спины. Это были гренадеры в медвежьих папахах, с отвёрнутыми фалдами, из-под которых виднелись белые рейтузы. Квадратные алые плечи, и на каждом плече – мушкет. На конце каждого мушкета – круглый злобный глазок, и каждый глазок, казалось, устремлён на него. Восемь беспощадных глаз. Казалось, что смотришь в лицо самой смерти.

Джонни был мальчик храбрый и предприимчивый, от драк не увиливал никогда, а драк на пристанях хватало. Ни разу ещё ему не приходилось усомниться в собственной отваге. А сейчас усомнился.

Он не мог себе представить, чтобы кто-нибудь имел мужество устоять против этих кровожадных маленьких глаз. Сам он ни за что бы не устоял.

А Рэб, неужели и он когда-нибудь испытывал такое? Глядя на него, невозможно себе это представить. Если у него когда и были колебания, он ими ни с кем не делился. Джонни решил и сам держаться так. Смерть Пампкина, однако, потрясла его.

X. «Мятежники, разойдись!»

1

Четырнадцатое апреля, 1775 год.

Агенты генерала Гейджа – они выдавали себя за безработных янки – выполнили задание и вернулись. Все полковники собрались в губернаторском доме, чтобы вместе с генералом Гейджем послушать отчёты этих агентов. Об этом узнали и Джозеф Уоррен и Поль Ревир. Джонни Тремейн и тот знал. Впрочем, узнать, что агенты вернулись и отчитываются перед главнокомандующим, было нетрудно, а вот что же они рассказали – этого не знал никто.

Пятнадцатое апреля.

Это число пришлось на субботу. Все полки получили приказ за подписью самого Гейджа. Гренадерские и стрелковые соединения снимались с дежурства вплоть до особого распоряжения. Должно быть, предстояли какие-то манёвры.

Джонни своими глазами видел приказ, вывешенный в нижнем коридоре «Чёрной королевы».

– Новые манёвры! – проворчал какой-то офицер. – Что это вздумалось старушке Гейджу?

Зато лейтенант Стрейнджер присвистнул и рассмеялся, прочитав приказ.

– Ну вот, – сказал он, – это уже похоже на дело.

Каждый полк имел две роты, предназначенные для выполнения специальных заданий. Эти пехотные части состояли из самых смышлёных и энергичных солдат в полку. Лейтенант Стрейнджер был пехотным офицером. Стрелки-пехотинцы были снабжены самыми лёгкими видами оружия, вели разведку и использовались для фланговых обходов. В гренадерский полк обычно набирали парней высоких, проворных, сильных, из тех, что рвутся в бой.

Если в одиннадцати полках отобрать по две роты, то в общей сложности получается около семисот человек.

Весь день чувствовалось, что происходит нечто необыкновенное. Джонни заметил это ещё по багровому лицу полковника Смита. Подобрав живот, полковник бодро прошествовал в конюшню «Чёрной королевы». Глаза его горели. Не воинственным ли огнём?

Лейтенант Стрейнджер так чему-то обрадовался, что кинул Даву три пенса.

Весна наступила необычайно рано. Персиковые деревья во дворе «Чёрной королевы» были уже в цвету. Стрейнджер так и сиял – что-то готовилось, это несомненно.

На выгоне Джонни застал полк графа Перси. Там снимались орудия с передков и начищались две пушки. Солдаты со штыками выстроились в очередь у точила.

Ну, и что же? Не в первый раз они точат штыки. Что означала их деятельность? А может быть, она ничего не означала?

Джонни отправился к мистеру Ревиру, жена мистера Ревира советовала поискать его у доктора Уоррена. Он застал обоих в кабинете доктора, где они строили всевозможные планы и прислушивались к рассказам, которые так и сыпались со всех сторон. Человек двенадцать по крайней мере, кроме Джонни, отметили возбуждение, царившее среди офицеров, и усиленные приготовления солдат. Но когда именно намерены они были выступать? Кто должен был командовать ими? Этого не знал никто. Вероятно, это было известно одному Гейджу; впрочем, перед самым началом выступления ему придётся сообщить офицерам.

В продолжение всего дня английские транспорты приводили свои десантные шлюпки в порядок. Это могло означать, что солдат погрузят на суда и повезут дальше (так было, например, два месяца назад, когда англичане оккупировали Салем); могло же быть и так, что транспорты предназначаются только для того, чтобы переправить солдат через Чарлз-ривер и высадить их в Чарлстоне или Кембридже. Приготовления на суднах указывали на то, что солдаты не намерены выступить через городские ворота. А впрочем… Гейдж мог нарочно, для отвода глаз, затеять эти подготовительные работы, чтобы бостонцы не догадались об истинном направлении. Беседа в кабинете доктора Уоррена затянулась далеко за полночь.

Покуда взрослые говорили, Джонни отдыхал на диване, готовый по первому же знаку снова отправиться на разведку. Он не заметил, как уснул. Половина ночи прошла. Когда Джонни проснулся, он увидел, что в комнате никого, кроме Ревира и Уоррена, не осталось; они говорили о Хэнкоке и Адамсе, которые покинули Бостон ещё в марте. Их выбрали депутатами на местный конгресс в Конкорде. Британское правительство запретило заседать Генеральному совету, но массачусетцы просто-напросто заменили название своего законодательного органа и продолжали заседать. А вот известно ли англичанам, что оба смутьяна находятся у Кларков в Лексингтоне?

– Во всяком случае, не мешает предупредить наших, – сказал Ревир поднимаясь. – Я подъеду на лодке к Чарлстону, доберусь до Лексингтона и скажу им, что в скором времени ожидается довольно крупная вылазка со стороны англичан и что неплохо бы им на время спрятаться.

– И надо дать знать в Конкорд. Нужно припрятать пушки и склады.

– Конечно.

– Скажите, что мы тут, в Бостоне, не зеваем. В ту же секунду, как двинутся войска – по суше ли или по воде, – мы предупредим их, чтобы они успели собрать ополчение. Я много бы дал, чтобы знать, куда они двинутся!

– А вдруг нам не удастся выйти из города? Ведь Гейдж понимает, что мы постараемся предупредить своих. Может быть, он так охраняет город, что и не выберешься?

Джонни всё ещё не мог как следует проснуться. Ревир уже натягивал перчатки.

– …полковник Конант в Чарлстоне. Я скажу ему, чтобы он следил за шпилем Христовой церкви. Его хорошо видно из Чарлстона. Если англичане пойдут Перешейком, мы вывесим один фонарь. Если водой – два. А я, чёрт возьми, во что бы то ни стало выберусь отсюда и сообщу им точно, что тут происходит! Но меня могут перехватить по дороге. Нужно, чтобы ещё кто-нибудь был готов сделать попытку миновать заставу.

Они перебрали несколько человек и остановились наконец на Билли Доусе. Он умел прикинуться кем угодно – от генерала британской армии до пьяного фермера – и, пустив в ход своё искусство, мог проникнуть через заставу.

Когда Поль Ревир, сопровождаемый Джонни, вышел от Уоррена, какой-то человек вдруг выплыл из темноты и положил ему руку на плечо. Несмотря на полумрак, Джонни различил блестящие чёрные глазки доктора Чёрча, одетого, как всегда, с поэтической небрежностью.

– Поль, – прошептал он, – что происходит?

– Ничего, – сухо отвечал Ревир, не замедляя шага.

– Уж не собираются ли англичане выступать?

– А вы их спросите!

Странный человек отошёл. Джонни удивило, что Ревир не захотел с Чёрчем поделиться, – ведь Чёрч, как-никак, принадлежал к числу избранных. Ревир и сам, казалось, удивился своей внезапной осторожности.

– Нет, нет, не верю я этому человеку… никогда не верил и не буду верить.

2

Шестнадцатое апреля.

По всему Бостону звонили колокола, сзывая прихожан в церковь. Офицеры как ни в чём не бывало набились в епископальные церкви, а для солдат полковые священники служили службу в бараках. Поль Ревир выполнял своё задание. Он находился на материке. У Бостона был такой обычный, такой безмятежный вид, что Джонни стал уже подумывать, не сделали ли они из мухи слона и не придумали ли они это английское наступление. Но Рэб был уверен, что время уже приспело, и даже сообщил Джонни, что собирается уехать из Бостона. Будет драка на этой же неделе, и он намерен в ней участвовать. Поэтому он должен отправиться в Лексингтон.

Джонни с грустью выслушал эту новость. Ему невыносимо было думать, что Рэб покинет его, оставит одного.

– Так ведь после первого же выстрела никого из тех, кто достиг призывного возраста, из Бостона не выпустят. Об этом они уж позаботятся. Теперь или никогда – понимаешь?

Он, казалось, мало печалился, расставаясь с Джонни, который сидел пригорюнившись на койке, следя глазами за сборами друга. Напоследок юноша отрезал себе ломтик хлеба с сыром. Сколько раз уже глядел Джонни, как эти крепкие белые зубы рвут хлеб! В самую первую их встречу – а как давно это было! – Рэб ел бутерброд с сыром. Казалось, он до самой смерти будет вот так жевать хлеб с сыром. У Джонни защемило под ложечкой. Он бы не мог сейчас есть, и его раздражало, что Рэб уплетает за обе щеки.

От старшего мальчика так и веяло здоровьем и жизнерадостностью. Ему было восемнадцать лет, он имел шесть футов росту – словом, это был уже мужчина. Таким он и выглядел сейчас, двигаясь по низенькой мансарде, распихивая по карманам запасные чулки, заворачивая рубаху в клетчатый платок. «Мы расстаёмся, а ему и горя нет!» – думал Джонни.

– А что, если мне пойти с тобой? – предложил он в надежде, что Рэб ответит: «Я бы отдал всё на свете, вплоть до мушкета, если б тебе можно было пойти со мной!» Или даже просто: «Вот и отлично, идём».

– Тебе нельзя, – сказал Рэб. – У тебя дело здесь, в самом городе. Ты держись своего жирного приятеля Дава. До чего же я рад, что мне больше не придётся слышать его голосок! Ну, да ты прекрасно проведёшь время с Давом, пока я…

– Ты же знаешь, я терпеть не могу Дава.

– Разве? А мне казалось, что вы отлично ладите.

– И почему это мне нельзя отправиться с тобой в Лексингтон, интересно? Просто ты не хочешь, чтобы я был с тобой, так и скажи!

Джонни знал, что это неправда, но он всё приставал к Рэбу в надежде услышать от него: «Да, я буду скучать по тебе не меньше, чем ты по мне».

Рэб засмеялся. Он уходил и не хотел «распускать нюни». Джонни угрюмо смотрел на него. Рэб вынул запасную пару чулок из кармана, развязал узелок, в котором были завёрнуты рубаха и бельё, и сунул туда чулки.

– Ты рад, что уходишь! – упрекнул его Джонни.

– Конечно.

– Ну и иди!

– А я и иду.

Рэб, Рэб! Ты никогда не видел эти маленькие глазки на конце мушкета? Не ходи туда, Рэб! Останься, Рэб, не ходи!

Рэб тихонько напевал. Он пел песенку линкольнширского браконьера, которой Джонни выучился у мистера Ревира и потом обучил Рэба. Джонни всегда как-то странно волновало пение Рэба – тот же потаённый огонь, который вдруг обнаруживался, когда он дрался или когда танцевал с девушками, давал о себе знать в этом грудном, хрипловатом и не совсем правильном пении. Сейчас глаза у Рэба горели. Он шёл навстречу опасности! Он шёл драться – и скрытые силы, заложенные в нём, ликовали.

Джонни хотелось рассказать ему о глазах на конце мушкета, а вместо этого он сказал:

– Я знаю, тебе просто хочется потанцевать в Лексингтоне!

– Вот именно.

После этого Джонни не проронил уже ни слова и мрачно сидел на койке, опустив голову. Рэб подошёл к нему и положил руку ему на плечо:

– До свиданья, Джонни. Я пошёл.

Джонни не поднял головы.

– Ну и молодчина же ты, Джонни Тремейн!

И засмеялся.

Джонни слышал, как Рэб спустился по лестнице. Дверь типографии захлопнулась за ним. Джонни подбежал к окну. Рэб стоял перед домом Лорнов и за руку, как взрослый, прощался с дядюшкой. А вот он наклонился к тётушке Дженифер и целует её – тоже по-взрослому; он подхватил Зайца, который уже ковылял на ножках, и поцеловал его. Затем лёгким шагом, почти бегом, пошёл по Солёной улице и скрылся из виду.

Джонни ринулся на улицу. Разве можно было расстаться так? Джонни ведь не пожелал ему даже удачи, не простился по-дружески. А кто знает – может, они и не увидятся больше! Увы, было уже поздно. Он вернулся к себе на чердак и бросился на постель. Ему и жалко было, что он вырос из того возраста, когда плачут, и немного приятно.

С пристаней и из мастерских не доносилось ни звука. Не слышно было трубочистов, торговцев устрицами и точильщиков. День был воскресный, и в городе царили тишина и покой. Лёжа у себя на постели, Джонни услышал, как зазвонили к обедне. Колокола лениво переговаривались, как старые друзья. Церковь Христова, Кокерельская церковь, Старая Южная, Старая Диссидентская,[23]23
  Диссиденты (англ. – несогласный) – лица, не во всём следующие официальным религиозным обычаям.


[Закрыть] церковь Холиса и Королевская часовня. Джонни различал их голоса. Сколько раз доводилось слышать ему, как они яростно трезвонят в честь отмены очередного правительственного постановления, ущемлявшего народные интересы! Слышал он также, как их негодующий гул обрушивается на тиранию. А сейчас мягкие воскресные звуки возвещали мир и покой…

Вдруг где-то совсем близко, возле «Чёрной королевы», раздалась дробь барабана.

Ту-ту, ту-ту-ти-ли-ти! – присоединились флейты.

Даже по воскресеньям они не прекращали муштру. Впрочем, не прерывали обучения в воскресный день и в других местах. Вот, например, и в Лексингтоне занятия не прекращались.

День 16 апреля закончился.

В понедельник было тихо. Лейтенант Стрейнджер, казалось, помрачнел. Может быть, они так и не будут выступать?

3

Восемнадцатое апреля.

После полудня сержанты разошлись по городу, собирая гренадерские и стрелковые роты и передавая шёпотом приказ: «Явиться к восходу месяца на нижний выгон в походном снаряжении».

Приложив палец к красному носу, сержант приказывал солдатам «помалкивать», однако всюду – не только в бараках, но и на улицах – было известно, что этой ночью семьсот человек двинутся в поход.

Итак, вечером, только стемнеет, солдаты зашагают… да, но в каком направлении? И кто их поведёт? Навряд ли пошлют с ними больше чем одного полковника.

Джонни, которому вменялось в обязанность следить за «своим» полковником, то есть за Смитом, весь тот день почти не отлучался из «Чёрной королевы» и помогал мальчику, обслуживавшему офицеров в столовой. Молодой офицер, сидевший со Стрейнджером, помешивая большим пальцем свой коньяк с водой, говорил, что вскоре он так вот будет помешивать кровь янки. Впрочем, подобные заявления можно было услышать в любой день. Полковник Смит пригласил к обеду армейского священника. Может быть, с ним сделался припадок благочестия – говорят, это случается с людьми, которым предстоит встреча с опасностью.

В одном Джонни был уверен, а именно: в том, что Дав знает гораздо меньше его. Этот тупица ничего не замечал и честно верил, что стрелков и гренадеров повели обучать «новым манёврам». Как всегда, Дав был слишком поглощён собственными невзгодами и не видел, что делалось вокруг.

Около пяти часов Джонни решил покинуть «Чёрную королеву» и сходить к Полю Ревиру доложить, что ничего нового не обнаружил. А перед тем – ещё раз взглянуть на Дава.

Против обыкновения, Дав усиленно трудился. Нижняя губа его была выпячена, а белесые поросячьи ресницы намокли. Он чистил седло.

– Этот тип ударил меня, – пожаловался он, – ни за что ни про что. Он велел мне заняться его походным седлом.

– Кто – он?

– «Кто, кто»! Полковник Смит, конечно!

– Ну, а ты не сделал то, что он тебе велел?

– Я принялся за работу. Откуда мне было знать, что у него два седла? Вот я почистил ему его обычное седло. Я ему так начистил его, что можно было свою рожу в нём увидеть! А он как выхватит его у меня из рук – и по башке! Дурак, говорит, олух, неужели ты не можешь отличить парадное седло от походного? А я почём знаю? Он торчит здесь чуть ли не целый год, а ни разу ещё даже не вынимал этого своего походного седла. Пришлось идти за ним к лейтенанту Стрейнджеру. Откуда ж мне было знать?

Джонни молчал. Он понял, что тут, возможно, кроется нечто серьёзное. Тихо… тихо… не спугнуть бы Дава неосторожным вопросом.

– Где политура? Дай я тебе помогу со стременами!

Как только Джонни принялся за работу, Дав, как всегда, развалился на сене.

– Стремя попало мне прямо по уху. Крови было!..

Джонни разглядывал седло, положив его на колени.

Оно было из тяжёлой чёрной кожи и отделано медью (а не серебром). Три подпруги вместо двух. Множество крючков и ремешков для планшета, биноклей, фляг и всевозможных сумок.

Итак, полковник Смит отправляется в поход. Может быть, он просто собрался съездить в Нью-Йорк? Джонни откинулся назад.

– Послушай, а не пойти ли нам с тобой поужинать? Кухарка в «Королеве» обещала угостить меня как следует за то, что я помогал сегодня подавать. Жареный гусь! Я устрою так, что и тебе перепадёт.

– Ой, что ты!

– Да отчего же? Уже шестой час. Вряд ли полковник двинется куда-нибудь сегодня.

– Ей-богу, Джонни, он велел мне показать ему седло ровно в шесть, и, если оно ему не приглянется, он из меня котлету сделает. Он всегда что-нибудь такое скажет. Он такой…

Джонни не стал слушать, какой именно полковник Смит. Он думал.

– Ну хорошо, а после? Когда полковник Смит усядется за свой вист, тогда ты сможешь улизнуть?

– Сегодня, видишь ли, особенный день. Он велел подать Сэнди к восьми часам вечера накормленным, вычищенным и уже осёдланным вот этим старым походным седлом…

Итак, полковник Смит отправляется в длительное путешествие. Выступает сегодня в восемь вечера. Не поход ли уж, в самом деле? Джонни пришла в голову одна мысль:

– Странно! Если полковник задумал большое путешествие, то должен бы взять Нэн, у неё и ход легче и ехать спокойнее… если далеко куда-нибудь.

– Он и сам её предпочитает – на ней не так трясёт. По Бостону он всегда разъезжает на Нэн. Но вот как раз вчера он велел Стрейнджеру повести её на выгон во время учений. И Стрейнджер сказал, что она по-прежнему шарахается от выстрелов и барабанного боя. Я сам слышал, как он это говорил.

Вот оно что! Выстрелы и барабанный бой. Значит, это не мирная поездка куда-нибудь, скажем, в Нью-Йорк. Джонни стал водить суконкой по чёрной коже седла. Затем плюнул на суконку и потёр ещё крепче. Как бы не сказать чего-нибудь лишнего. На всякий случай Джонни решил помолчать.

– Сэнди золото, конечно, но это старая лошадь и не очень уже проворная. Его левая передняя долго не выдержит.

– Полковник Смит и не говорил, что он едет надолго.

Тупик! Но вот Дав продолжает:

– Нынешним утром они втроём – полковник, лейтенант Стрейнджер и коновал – осматривали его. Коновал сказал, что старик Сэнди легко проделает тридцать миль, а Стрейнджер ещё сказал, что не поручится за то, что Нэн удастся спокойно погрузить и отгрузить с судна.

Всё своё волнение Джонни вложил в чистку седла. Медная отделка засверкала, как золото. Чёрная кожа отливала атласом.

– Ну вот! Пойди отнеси своему полковнику! – Впрочем, он решил подождать возвращения Дава в надежде, что тот ещё что-нибудь скажет.

Джонни вошёл к Гоблину в стойло, но тот притворился, будто не узнал его, закинул уши и оскалился.

Джонни прошёл к Сэнди. Крупный жёлтый конь потеснился, чтобы дать ему место, и тихонько заржал, Джонни потрепал широкую морду с белыми полосками и нежно потянул за ушки – маленькие, мохнатенькие, как у пони.

– Похоже, что ты увидишь Рэба раньше меня, – сказал Джонни. – Может, и в Лексингтон поскачешь. Скажи Рэбу, чтоб не зевал. Пусть бережётся. Да скажи ему… не знаю, что…

Дав вернулся сияющий.

– Полковник говорит, что я поработал на славу, и за это отпускает меня на весь завтрашний день. Он рассчитывает вернуться не раньше вечера.

Значит, кампания предстоит короткая – если только всё пойдёт так, как задумали англичане.