Текст книги "Джонни Тремейн"

Автор книги: Эстер Форбс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

2

Ещё тогда, у Лепэмов, Дав был готов подружиться с Джонни, и враждовали они между собой исключительно по вине младшего и более способного мальчика. Теперь же, когда Джонни сделал первый шаг к сближению, он был поражён, как быстро отозвался Дав. Бедняга всю жизнь страдал от одиночества, страдал и сейчас. Американские мальчишки одолевали его бранью и швырялись в него ракушками из-под устриц за то, что он служил англичанам. Английские мальчишки-конюхи травили его. Лейтенант Стрейнджер в жизни не встречал более глупую и ленивую свинью, чем Дав, и не упускал случая сообщать ему об этом. Полковник Смит, если ему казалось, что кони недостаточно ухожены, отпускал затрещину. Зато Джонни переменил своё отношение к Даву. Пускай Дав болтунишка, лентяй, нытик и хвастун, но Джонни не мог видеть, как другие мальчишки издеваются над ним и бьют его. Джонни держал себя как человек, которому принадлежит глупый, бестолковый пёс: сам он может наказывать его сколько угодно, но другой чтоб не смел! Так или иначе, Дав был отныне его полной собственностью.

Дав каждый день заходил в контору «Наблюдателя», иногда и по три раза в день. Тут мог он хотя бы на несколько минут отдохнуть от брани и затрещин начальства и злобных выходок товарищей. Своё обращение с ним Рэб и Джонни назвали бы по меньшей мере невежливым, сам же Дав считал, что с ним тут обходятся как нельзя лучше. Во всяком случае, он мог развалиться на стуле, ныть, хвастать и есть. Мальчики не без сожаления смотрели, как в глотке Дава исчезают их собственные скудные запасы, но путь к его сердцу, по-видимому, лежал через желудок. Они делились с ним всем, что у них было.

Англичане с ним обращались дурно, а эти два американских подростка хорошо; тем не менее Дав – если судить по его разглагольствованиям перед Рэбом и Джонни – был ярым приверженцем «английской» партии. Себя он считал частью английской армии и любил говорить о том, как «мы» разделаемся с мятежниками.

– Ага. Мы выступим в поход, – говорил он как-то, – и будем убивать всех мятежников, какие нам повстречаются. Сдерём шкуру с каждого. Отрубим башку. Да и здесь, в самом Бостоне, как только старик Гейдж даст знак, мы вздёрнем всех мятежников на виселицу. Сотнями! Ага.

Джонни не мог удержаться от зевка. Быть может, гость усмотрел в этом пренебрежение к своим словам.

– Ты думаешь, они про тебя не знают? А много ли поручений они тебе дают теперь?

Это было верно. Его давно уже никуда не посылали. И, хотя в своём качестве почтальона Джонни ни разу ещё ничего ценного не удавалось узнать, всё же эти связи могли бы пригодиться, да к тому же и деньги были нужны. Так что Джонни в своей отставке убедился с сожалением.

– Это я их предупредил. Я им всё время твердил: «Этот ваш Джонни Тремейн самый отъявленный мятежник».

Значит, Дав постарался вовсю!

– Эх ты, болтушка!

– Вот и нет! Я-то знаю, когда следует докладывать, а когда держать язык за зубами. Взять хотя бы военную тайну – разве я её выбалтывал?

В этот раз, как и всегда, войдя в типографию, он первым делом направился к шкафу, где мальчики держали провизию, и принялся лакомиться.

– Да вот, например, – продолжал он, – вы ведь и не знали, что в декабре лейтенант Стрейнджер чуть не отправился в Портсмут? А я знал, что он туда собирается, и понимал, что вам об этом говорить не следует. Видите, я могу хранить тайну.

Они знали о готовящемся выступлении благодаря Лидии. Но им и в голову не приходило, что и Дав о нём знал тогда же.

– Ну, да теперь это уже не секрет. А вот где намерен старик Гейдж нанести удар – хочется небось узнать? Я бы мог порассказать об этом, если бы захотел. Да что же это вы мне запить не даёте ничего?

Рэб и Джонни обменялись взглядами. Джонни налил ему кружку эля. Как знать, может, ему известно больше, чем они думают? Да, но вряд ли слабенький эль развяжет ему язык.

– Погоди минутку, Дав, я сейчас прибегу.

Джонни побежал через задний двор к «Чёрной королеве». Он знал, что полковник Смит приказал Лидии забирать коньяк всякий раз, когда обнаружит его в комнате у кого-либо из его офицеров. Полковник не одобрял одиноких пьяниц. Он ничего не говорил, что ей дальше делать с отобранным коньяком, и Лидия, забрав бутылку утром, когда стелила постель, не гнушалась перепродавать вечером эту же бутылку её владельцу. Джонни вернулся с бутылкой в руках.

– Вот эта штука, – сказал он, – придаст немного огня нашему элю. – И щедрой рукой, так что у Дава от предвкушения даже дрогнули его белые ресницы, влил коньяк в кружку.

– Ты настоящий молодчина! Вот это прекрасно. Это я люблю, – забормотал Дав. – Так вот. Значит, нынче уже март. Весна. Армии не сидят без дела весной. Они выступают, дерутся, – тут он икнул, – ну да, дерутся. Ну, и мы будем драться… этой весной… и я и все наши ребята! Так что имейте в виду. Я бы на вашем месте не стал дожидаться. Я бы сейчас дал драпу и бежал, не останавливаясь, до самых Беркширских гор.

– Неужели они поведут армию в Беркширские горы?

– А я разве сказал, что поведут? Там нет никаких боевых припасов. А король ведь велел старушке Гейдж конфе… конви… конфусковать все военные склады мятежников.

– Гейдж уже трижды пытался захватить наши припасы. Чарлстон, Салем, Портсмут. Один раз удалось, а два остальных мы его опередили. Он не знает, где у нас что припрятано.

– Ну да, не знает!

Джонни подлил в кружку ещё дозу отвратительной смеси.

Дав от удовольствия снова икнул.

– У них карты. Карты с планшетами! У них там Уорстер и Конкорд помечены красным карандашом. Они прекрасно знают, где ударить. Небось хочется вам знать, сколько сейчас войска в Бостоне стоит!

– Ну, сколько?

Дав назвал явно неточную цифру. Было похоже, что они зря на него извели и эль и коньяк чёрной Лидии.

На Дава напала чувствительность. Со слезами на глазах он принялся объясняться в любви к ним. «Самдрогие т’варищи, – лепетал он. – Самхрош-шие». И вдруг сделал выпад по адресу англичан.

– Отвратительный н’род! – вскричал он яростно. – Я убегу с вами в Беркширские горы. Н’буду тут нянчиться с их кобылами! Выкопаю яму. Влезу в яму. Накроюсь ямой. Буду сидеть в яме, пока война не кончится. Мальчики, – закричал он в хмельном отчаянии, – я не желаю, чтобы вас вздёрнули! Н’жлаю! – и разразился слезами.

– Возьми себя в руки, – сурово приказал Рэб.

– Я возьму… я уберусь отсюда. – Шатаясь, Дав встал на ноги. – Пойду и скажу моему Стрейнджеру, что ухожу. Ка-ак смажу полковника Смита скребницей… Вот я…

– Сиди-ка тут. Никуда ты не пойдёшь, – сказал Рэб, загородив собой дверь. – Садись, слышишь? Приди в себя.

В таком виде пускать Дава в гостиницу было нельзя. Его бы тотчас уволили. Мальчики поняли, что пересолили.

Целых полчаса бились они, покуда утихомирили Дава. Они принялись на все лады повторять, какая у него замечательная работа и какое это счастье состоять на службе в королевских войсках. Наконец Дав начал успокаиваться. Его клонило в сон.

– А, наплевать! Всё равно меня прогонят. Стрейнджер велел мне хорошенько почистить коней для полковника. Оседлать Нэн к четырём, что ли, или к половине пятого… – На этом Дав уснул.

– Боюсь, что мне придётся поработать за него, – пробормотал Джонни. – Нельзя ведь допустить, чтобы его уволили. Уже четыре. Обжора, свинья, вошь этакая!..

Он побежал к конюшням. Ему и раньше случалось помогать Даву в его работе.

У полковника было две лошади: огромный рыжий жеребец Сэнди, которого он привёз с собой из Англии, и светлая кобылка Нэн, иноходец, которую лейтенант Стрейнджер приобрёл для полковника, после того как убедился в непригодности Гоблина. Вторая лошадь, Нэн, была легче на ходу, чем боевой конь, и полковник предпочитал разъезжать по Бостону на ней. Однако она не была приучена к барабанному бою и стрельбе. Смит был наездник неважный, и, когда ему приходилось выезжать с полком, он садился на Сэнди.

Нэн была красавица и очень ласкова. Сэнди – добродушный и мудрый старик. Джонни нравились обе лошади, и он насвистывал, исполняя работу за спящего Дава.

Ровно в половине пятого он подвёл Нэн, уже осёдланную, к колоде, стоящей перед зданием гостиницы. Грузный полковник не умел ни взбираться, ни слезать с лошади без приступки.

– Веди её назад, – сказал лейтенант Стрейнджер. – У полковника Смита приступ печени.

Но тут он заметил, что перед ним не Дав, а Джонни, и красивое его лицо просветлело. Он не стал задавать никаких вопросов.

– Послушай, – сказал он, – поди возьми своего коня, а я возьму Нэн. Я научу тебя брать барьеры.

Стрейнджер уже раньше рассказывал Джонни о плетнях, расставленных в дальнем конце выгона, и Джонни не раз следил завистливым глазом за тем, как наездники в красных мундирах обучали лошадей прыгать. Сам попробовать он не решался. Он боялся, что его прогонят. Но, если Стрейнджер захочет привести с собой приятеля, пусть-ка попробуют сказать ему что-нибудь!

Когда они встречались у Лайтов или в «Чёрной королеве», молодой офицер бывал высокомерен и давал почувствовать разницу в их общественном положении. Но, как только они садились в седло, они становились равными. Стрейнджер был педагог рьяный и впервые встретил достойного ученика. Вернее сказать, учеников, ибо к концу первого урока он был вынужден признать, что Гоблин – прирождённый скаковой конь и что он такого ещё не встречал. Джонни понимал, что лейтенант мечтает иметь такую лошадь. Если бы он произнёс одно-единственное слово: «конфискация», лошадь была бы у него. Но Джонни прекрасно знал, что лейтенант этого слова никогда не произнесёт.

С того дня они с Джонни стали проводить по нескольку часов вместе, прыгая через плетень и обучая лошадей. Джонни чуть ли не боготворил Стрейнджера за ловкость и почти любил его за сходство с Рэбом, которое время от времени в нём проскальзывало. Впрочем, равенство их кончалось, как только они слезали с лошадей. Спешившись, лейтенант тотчас превращался в офицера британской армии и «джентльмена», а Джонни – в простолюдина, в «чернь», Джонни никак не мог привыкнуть к этим переходам. Британский офицер, по-видимому, находил их совершенно естественными.

3

В пятницу и субботу Джонни теперь не разъезжал по округе, как прежде, и ему больше не приходилось возвращаться поздней ночью в город на последнем субботнем пароме. Паром не ходил, да и часовые у городской заставы сделались чересчур любопытны. Они требовали, чтобы им показали содержимое сумки, и, оглядев газеты, якобы нечаянно вываливали их в грязь. Дядюшка Лорн договорился с одним из лексингтонских Силсби, и он раз в неделю забирал газеты в тележку, когда ездил на базар.

Однажды, к концу марта, в очередной четверг, Джонни собрался развозить газеты по городу. Гоблин что-то дурил, и Джонни решил, прежде чем ехать, повести его на выгон и дать ему там размяться. Как обычно, Джонни поехал шагом мимо английского бивуака, праздных солдат, мушкетов, составленных в козлы, обозов и полевых кухонь. Часовые его пропустили, но в следующую минуту выскочил какой-то офицер в одном камзоле и с намыленной щекой и стал на него кричать:

– Гоните этого дурака отсюда! Что мальчишке нужно? Эй, остановите его там! Схватите за уздечку.

Джонни понял, что войска начинают нервничать. До сих пор, когда он проводил лошадь через бивуак к лугам на берегу Чарлз-ривер, никто его не беспокоил.

Оставалось одно – спокойно ждать. Солдаты подбежали к Гоблину и так грубо схватили его, что конь с испугу шарахнулся в сторону, опрокинул солдата, лягнул другого, и только после этого Джонни наконец удалось его успокоить. Сумка с газетами упала прямо к ногам коренастого офицера, который не успел добриться.

– Посмотрим, что за крамолу этот негодяй вздумал распространять среди верноподданных войск его величества.

Под мыльной пеной лицо его потемнело.

– И впрямь крамола! Призыв к мятежу. Так и есть – это проклятый «Бостонский наблюдатель». На месте Гейджа я бы повесил издателя, а заодно и этого чертёнка. Вот что, мальчик, сейчас ты испробуешь плеть. Пусть закон не воспрещает ещё распространять эту ложь на улицах Бостона, но в рядах Первой бригады его величества это не дозволено. Сержант Клеменс – тридцать ударов по голой спине!

– Есть, сэр!

Джонни вдруг заметил, что Гоблина держит за повод веснушчатый паренёк с рыжей шевелюрой, примерно такого же роста, как он сам. Это был Пампкин, тот самый, что подрабатывал в конюшне у Лайта. Их глаза встретились. Беззвучно шевеля одними губами, Пампкин изобразил слово «шпоры».

Джонни вонзил шпоры в бока Гоблину. Конь, и без того возбуждённый, высоко подпрыгнул, метнулся вправо, влево, вскинул копытами и рванулся вперёд. Красные мундиры кругом Джонни попадали, и только какой-то сержант упорно ещё держался за уздечку и одним весом своего тела пересиливал коня. Как у всякого бостонского мальчишки, у Джонни в кармане был перочинный ножик. Он вынул его, пригнулся к шее Гоблина и перерезал ремни. Таким образом он вместе с сержантом освободился также и от уздечки. Гоблин вскинул свою красивую голову и понёсся что есть мочи.

Джонни не мог понять, как это конь умудрился ни разу не споткнуться о колышки палаток, разложенные костры, составленные мушкеты и не запутаться среди баранов, купленных на убой и стоявших кучками. Раздался пистолетный выстрел. Стрелял офицер – простым солдатам не полагалось иметь при себе пистолеты. Он, вероятно, выстрелил в воздух – они обычно так стреляли. Джонни оставил выгон позади и уже скакал по Хэнкокской дороге. Не имея уздечки, он не мог управлять конём. Гоблину вздумалось повернуть вдруг назад, и он начал петлять по полям и фруктовым садам; Джонни прильнул к его шее, чтобы не быть сбитым нижними ветками деревьев; затем они помчались задами хэнкокского и лайтовского домов, перескочили через каменную ограду, пронеслись каким-то переулочком, перепрыгнули деревянный забор, перепугав старушку, развешивавшую бельё, так что она чуть не проглотила защепку для белья, добрались до Западного Бостона и оттуда – опять на Маячный холм.

Гоблин начал выдыхаться и несколько присмирел. Миссис Бесси и Цилла всегда угощали его морковкой, поэтому неудивительно, что конь свернул к Лайтам и начал поддаваться на увещевания Джонни:

– Тихо, тихо, Гоблин, я же с тобой. Ничего тебе не грозит. Спокойно, ну!

Конь остановился у чёрного хода лайтовского дома. Весь в мыле и тяжело дыша, он стал озираться в надежде, что откуда-нибудь появится морковка.

Одна из лошадей, которую впрягали в карету Лайтов, стояла на привязи во дворе конюшни. Какой-то солдат чистил её. Это был Пампкин. Мундир его висел на заборе. Пампкин поднял голову и ухмыльнулся.

– Я бы лучше согласился принять тридцать плетей, чем скакать на таком коне без уздечки!

– Нет, отчего же, я славно проехался, – небрежно ответил Джонни.

На самом деле он, конечно, немного струхнул, но не хотел в этом признаться.

– Передайте вашему хозяину, что газеты попали туда, куда надо.

– К английским солдатам?

– Ага. Ведь среди них есть, как вы знаете, виги. В армии многие, как и в Англии, на вашей стороне. – Он стал выбивать скребницу о ствол дерева. – Потому-то у нас столько дезертиров. Офицеры рвут и мечут.

– А разве дезертиров не расстреливают… там же, на выгоне, подле барьеров?

– Конечно – кого поймают.

– А если придётся драться, то есть когда придётся драться, как они будут воевать?

На веснушчатой физиономии Пампкина глаза казались двумя маленькими зелёными треугольниками. Он уставился ими на Джонни:

– Мы-то? Мы будем драться как черти. Мы всегда дерёмся как черти.

– А вы сами, мистер Пампкин?

– Я? – Пампкин сплюнул. – Чего зря языком болтать! Дело покажет.

– Но вы ушли бы, если б можно было?

Невзрачная физиономия Пампкина сморщилась.

– Мисс Цилла (ох, и душечка же она, а?) и миссис Бесси, обе говорят, что вам можно довериться. Если бы мне достать такую блузу, какую носят у вас фермеры! Да какую-нибудь старую шляпу, в которую были бы вшиты чёрные волосы и вот так бы свисали… Если б нашёлся фермер, который сказал бы, что я его работник, и вывел меня с собой за Перешеек…

Джонни подошёл к нему вплотную:

– Я всё это могу.

– Правда?

– Правда. Вы же меня спасли от плети.

– Верно. Слушай, мне нравится у вас. Я хочу переселиться к вам навсегда. Ферма. Своя. Коровы. Свои. У нас в Англии бедному человеку всем этим не обзавестись. А здесь можно.

Головы их совсем сблизились. Пампкин, беспокойно оглянувшись через плечо, приподнял тяжёлое копыто коня и начал вычищать его металлическим крючком.

– В конце концов, я должен кому-то довериться… Всё равно не миновать. Почему бы не вам и не сейчас…

– Но, если поймают, – расстрел!

– Конечно, расстрел. Это ж армия.

– Вот что. Я достану одежду. Принесу сюда, спрячу в сарае под сеном, а Цилла вам передаст, когда всё будет готово. Затем переговорю с одним фермером, который каждый четверг приезжает сюда на рынок из Лексингтона. Он вас выведет отсюда. Я передам Цилле, а она вам. И тогда… вы будете свободны.

– И больше никогда на меня не закричит сержант! Ферма. Коровы.

– Вот-вот. И вы можете получить отличную землю.[21]21
  К этому времени заселение Северной Америки, особенно её западных земель, было далеко не закончено.


[Закрыть]

– Ну какой я солдат? Я фермер. Ненавижу запах пороха. Я люблю навоз.

– Одно условие, мистер Пампкин. Я всё это вам устрою, если и вы мне поможете. Приятелю моему нужен мушкет. Спрячьте его туда, куда я положу крестьянскую одежду для вас, хорошо?

– Это я могу.

Мать Джонни незадолго до смерти сшила для него четыре блузы. Она шила их «на вырост», в надежде, что он проносит их до конца ученичества. Но он так их и не надевал. Блуза – одежда фермера, возничего, грузчика, мясника, каменщика. Ни ювелир, ни наборщик, ни тем более верховой блузу носить не станет. У людей его ремесла блузы не пользовались уважением.

Он открыл свой сундучок и вынул одну из них, ярко-голубую. Он впервые заметил, как красиво она сшита, и со стыдом подумал, что в своё время из-за ложной гордости не носил блузу; теперь, когда он подрос, он понял, сколько любви было вложено в эту работу. То, что его мать решила сшить блузы для мальчика, который готовился сделаться серебряных дел мастером, показывало, как мало она знала о рабочем люде. Собственно, ничего-то она не знала о работе, о жизни подмастерьев. Хрупкая, отвергнутая семьёй, больная, она боролась до последнего во имя чего-то. Этим «чем-то» был он сам, Джонни, и сейчас ему стыдно.

Шляпу и старый чёрный парик не так-то трудно было найти. Он пришил волосы к подкладке шляпы как умел. Тётушка Дженифер ещё раньше предлагала ему старые брюки дядюшки Лорна, но Джонни доверил свою тайну одному Рэбу. Рэб должен проследить за тем, чтобы его дядюшка из Лексингтона, который возил контрабандой номера «Наблюдателя», провёл дезертира мимо часовых.

Десять дней спустя Цилла сообщила Джонни, что крестьянское одеяние, которое он спрятал в сене, исчезло. Вместо него Пампкин оставил свой мундир и мушкет.

Тот же дядюшка Рэба провёз мушкет в Лексингтон. Мушкет так хитроумно был подвязан к дышлу, что его невозможно было обнаружить. Впрочем, сам дезертир так и не объявился в своей голубой блузе и чёрном парике. Казалось, он начисто пропал. Английские власти были весьма встревожены и обыскали весь Бостон.

С исчезновения Пампкина прошла неделя, и Джонни перестал беспокоиться о нём. По-видимому, он нашёл какой-то другой способ выбраться из города. Рэб принял мушкет от Джонни и почти ничего не сказал. Только глазами сверкнул.

Джонни, вспомнив навыки, приобретённые в мастерской, сделал форму для пуль. А ночью, запершись у себя на чердаке вдвоём, они отливали пули. До ушей их доносились беззаботный смех, пение, а иногда пьяные ссоры офицеров, расквартированных в «Чёрной королеве».

По всей Новой Англии люди готовили пули. Свинца не хватало. Женщины поснимали с полочек красивую оловянную посуду и героически следили за тем, как она плавилась в тиглях. Миски, кружки, ложки и чайники превращались в пули.

Тётушка Дженифер отдала Рэбу всю свою посуду. Большая часть зтой посуды переходила из рода в род на протяжении по крайней мере ста лет. Она гордилась своей посудой, но глаза её были сухи и смотрели сурово, когда Джонни всю её опустил в тигель.

Трудней было с порохом. Но всё равно во всех уголках Новой Англии толкли селитру, серу и уголь, растирали в порошок, изготовляя порох. Скоро понадобится!

Каждый боец народного ополчения отливал для себя пули сам и делал патроны, пригоняя их для своего оружия.

Порох и пуля скатывались и ссыпались в бумажные пакетики-патроны. Дядюшка Лорн предложил было пустить на бумагу для пыжей переплетённые экземпляры проповедей, но они оказались слишком жёсткими. Солдату приходилось откусывать конец патрона, прежде чем заряжать им ружьё. Часть пороха высыпалась на полку. Остальная вместе с пулей, завёрнутой в бумагу, никак не забивалась в ствол. Проповеди были так жёстки, что часто даже острые зубы Рэба не могли их одолеть. Зато почтовая бумага была помягче. Цилла собрала целую корзину записок, которые офицеры писали мисс Лавинии. Пули Рэба были обёрнуты приглашениями на бал, заверениями в вечном обожании и неуклюжими сонетами, где мисс Лавиния сравнивалась с Дианой и Афродитой! На одной из бумажек Джонни однажды узнал мальчишеский почерк Стрейнджера.

Отныне, когда Рэб тренировался с другими бойцами в Лексингтоне, у него бывал полный ящик патронов и, как он говорил, «слава богу, приличное оружие в руках».