Текст книги "Джонни Тремейн"

Автор книги: Эстер Форбс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

5

Он был уверен, что девочка выболтала лишь то, что чувствовали все. Он был в отчаянии. Опять зашагал он по улицам, стремясь усталостью заглушить мысли. Долгая сентябрьская ночь застигла его возле городской заставы. Впереди в полумраке смутно вырисовывала единственная дорога, пересекающая вязкую равнину соединяющая Бостон с материком.[7]7
  Болотистая местность, на которой расположен Бостон, сделала необходимым устройство искусственной дороги.


[Закрыть] А вот и виселица, та самая, на которой, по предсказанию миссис Лепэм, ему предстояло кончить свои дни. Джонни пошел прочь от этого пустынного места. Он немного оробел от соседства виселицы и кладбища самоубийц. Он побрел по солёным болотам, окружающим выгон, и кружным путем вышел на Маячный холм. Там он забрался в фруктовый сад и немного отдохнул. Он не знал, кому именно принадлежал этот сад, то ли мистеру Лайту, то ли мистеру Хэнкоку, – их дома стояли рядом. Он видел блеск свечей, озарявших окна обоих домов, входящих и выходящих гостей, слышал звуки клавикордов. Но в ушах его еще звенели слова, сказанные Исанной. В свое время он приучил себя не плакать, а теперь был бы рад слезам. Затем он прошел в только начинавший тогда заселяться Западный Бостон. За чумной больницей какие-то люди при свете фонаря поспешно рыли могилу. Он покинул Западный Бостон и, обойдя грязную Мельничную бухту, вернулся в свой Северный Бостон. Там он слышал, как городская стража стучит палками и шаркает башмаками по булыжной мостовой Корабельной улицы. Закон запрещал подмастерьям бродить по городу в такой поздний час. Он проскользнул на копсхиллское кладбище и там притаился, ожидая, когда стихнут шаги.

– Ровно час, ночь тёплая, ясная! – возвестила стража.

И в самом деле, ночь была ясная и тёплая, и провести её под открытым небом, в котором ярко горели луна и звёзды, не так уж страшно. Кругом покоились достопочтенные граждане Бостона. Могильные камни над ними стояли плотно, плечо к плечу. После Маячного холма это была самая высокая точка Бостона.

Здесь, поближе к Корабельной улице, была похоронена и его мать. На могиле не было никакого знака, но Джонни разыскал её и бросился на землю. И вдруг заплакал! До сих пор это ему не удавалось. Выкрик Исанны лишил его последних сил. Он плакал и оттого, что ему было жаль себя, и оттого, что он представил, как горевала бы его мама, если бы знала о его беде. «Я не гожусь ни для одной порядочной работы. И никогда уже не буду серебряных дел мастером, даже часовщиком не буду. Друзья боятся прикоснуться к моей омерзительной руке!»

Но ни луне, ни звёздам на небе, ни мертвецам, которые покоились в земле, не было до него никакого дела.

Тогда он лёг плашмя, уткнувшись лицом в землю, и, всхлипывая, повторял, что бог отвернулся от него. Должно быть, судорожные рыдания принесли ему некоторое облегчение. Он не заметил, как заснул.

Вдруг он выпрямился и сел – сна как не бывало. Луна висела где-то совсем рядом. Он различал гербы и рельефы на могильных камнях, окружавших его. Ему казалось, что кто-то его окликнул. Он стал прислушиваться. Что говорила ему когда-то, очень давно, его матушка? Если когда-нибудь он окажется в безвыходном положении и сам господь бог от него отвернётся, тогда, и только тогда чтобы Джонни обратился к мистеру Лайту. И ему вдруг припомнился милый, знакомый голос матери. И на мгновение ему показалось, что в лунном сиянии мелькнуло её дорогое, любящее, нежное, всепонимающее лицо.

Долго просидел он, сжав колени руками. Теперь он знал, как ему поступать. Сегодня же он отправится к купцу Лайту. Он снова лёг и на этот раз забылся глубоким сном; больше ему ничего не снилось и ничто не тревожило.

IV. Восходящее око

1

Уже рассвело, когда он проснулся – всё с тем же ощущением глубокого покоя, с каким уснул. Можно уже не задумываться о дальнейшей судьбе – теперь всё будет зависеть от купца Лайта. Интересно, как он будет называть его завтра? «Дядя Джонатан»? «Кузен Лайт» А может, просто «дедушка»? Джонни громко рассмеялся.

То-то будет потеха, когда миссис Лепэм выбежит встречать ярко-красную карету, почтительно приседая, а в карете – он, Джонни! То-то вытаращат глаза Медж и Доркас! Первым делом он усадит Циллу с собой и повезёт её кататься. А Исанну он даже и не позовёт. Реву будет! А потом… И воображение его помчалось галопом.

Он спустился к чарлстонским стапелям и умылся холодной морской водой, а потом, так как день был тёплый, погрелся на солнце, стараясь кое-как привести в порядок свою обтрёпанную одежду. Длинные русые свои волосы он расчесал пальцами, с грехом пополам почистил ногти. Теперь-то уж он наверное купит Цилле лошадь с тележкой. А дедушке Лепэму что?.. Ну, ему библию буквами в дюйм высотой. А для миссис Лепэм? А ничего сударыня, ровно ничего!

В Христовой церкви пробило десять. Он поднялся и отправился по направлению к Долгой пристани, где помещалась контора его великого родственника. Ему пришлось пройти Солёную улицу. Забавный пёстрый человечек всё разглядывал Бостон в свою подзорную трубу. Джонни хотел было заглянуть туда, рассказать этому… как его… Рэбу о своём блистательном родстве, но решил подождать и посмотреть, как его примет семейство Лайта. В мечтах Джонни взвился под облака, но сомнения возвращали его вниз, на землю. Могло оказаться, что с ним просто не захотят разговаривать, – он прекрасно это понимал.

Он прошёл до середины Долгой пристани и остановился у дома, над входом в который красовалось знакомое восходящее око, выполненное деревянной резьбой. Дверь была открыта, но Джонни тем не менее решил постучать. Три клерка сидели на высоких табуретках, спиной к двери, и, скрипя перьями, записывали что-то в свои гроссбухи. Ни один из них не поднял головы. Джонни вошёл. Теперь, когда наступило время говорить, он почувствовал, что у него в горле словно заслонка какая-то появилась и что голос его никак через неё не может перескочить. Он не ожидал, что так разволнуется. К тому ж его душило презрение. Сегодня при его появлении эти три клерка не удосужились голову поднять, а завтра? «Доброе утро, мистер Джонни, сейчас доложу вашему дядюшке (кузену, дедушке). Сию минуту, сэр!»

Но вот один из них, упитанный и румяный юнец, обернулся и, придерживая пальцем то место, где он писал, спросил Джонни, что ему надобно.

– У меня личное дело к мистеру Лайту, оно касается только нас двоих.

– Ну что ж, – ответил молодой человек доброжелательно, – пусть и личное, а всё равно вам придётся рассказать о нём мне.

– Дело моё касается семейства мистера Лайта, и я ни с кем, кроме мистера Лайта, не могу его обсуждать.

– Хм!..

Остальные два клерка были люди пожилые. Один из них неприятно усмехнулся:

– Ещё один бедный, но достойный претендент на руку мисс Лавинии.

Молодой клерк покраснел. Джонни в своё время насмотрелся на Медж и Доркас и их поклонников и понял, что шутка о бедном юноше, мечтающем получить руку мисс Лавинии, попала не в бровь, а в глаз.

– Скажите ему, – подхихикнул второй клерк, такой же старый паук, что и первый, – что мистер Лайт… э-э… весьма польщён оказанной честью… э-э-э… но с прискорбием вынужден сообщить, что несколько иначе мыслит себе будущность своей… э-э… дочери.

Это была, видимо, пародия на мистера Лайта. Молоденький клерк сделался пунцовым. Он отшвырнул перо.

– И как вам не надоест! – воскликнул он. – Вот что, парень, – обернулся он к Джонни, – мистер Лайт сейчас разговаривает с двумя капитанами. Как они выйдут, проходи прямо туда.

Держа свою вызывающе-потрёпанную шляпу в здоровой руке, Джонни уселся на табурете и начал оглядываться. Снова склонились все три спины над гроссбухами. Заскрипели гусиные перья. Слышно было, как скрипел песок, которым клерки посыпали страницы, просушивая чернила. На стене красовалась великолепная модель носовой части корабля. Под столами стояли корабельные сундуки, набитые картами и накладными.

Открылась дверь. Два человека с обветренными лицами вышли, шагая по-морскому, вразвалку. Мистер Лайт появился на пороге. Он пожал руку каждому, пожелал им счастливого пути и удачи и снова прошёл к себе, в своё святилище. Джонни последовал за ним.

Мистер Лайт уселся в красное кожаное кресло у открытого окна. Отсюда было видно, как смолят на верфи киль его «Западной звезды». Мистер Лайт мог бы называться красивым мужчиной – большие карие глаза, чёрные густые брови, эффектно выделяющиеся благодаря седому пудреному парику, – если бы не кожа. Она была желта, как воск, и напоминала оплывшую свечу. Веки, прикрывающие его красивые глаза, были чрезмерно тяжелы. Оплывший воск мешками висел под ними и вдоль нижней челюсти и под энергично выступающим подбородком.

– Это что такое? – спросил он. – Кто вас пустил сюда? Что вам надобно и кто вы такой, в конце концов?

– Сэр, – ответил Джонни, – я Джонатан Лайт Тремейн.

Наступило длительное молчание. Блестящие чёрные глаза купца смотрели всё так же прямо, кровь не прилила к щекам. Если это имя и говорило ему что-нибудь, он не подал виду.

– Ну?

– Моя матушка, сэр… – Голос мальчика слегка задрожал. – Она мне сказала… Она всегда говорила…

Мистер Лайт открыл усеянную драгоценными камнями табакерку, запихнул горстку табака в нос, чихнул и высморкался.

– Можешь не трудиться рассказывать дальше, мальчик. Итак, матушка твоя на смертном одре открыла тебе, что ты приходишься роднёй богатому бостонскому купцу, так?

Теперь Джонни уже не сомневался, что мистер Лайт прекрасно знал об их родстве.

– Да, сэр, она именно это и сказала. Но я не знал, что вы об этом знаете.

– Знаю? Мне не нужно знать. Это очень старая песенка, старый трюк… Ну-ка, убирайся отсюда подобру-поздорову, а не то я скажу, чтобы тебя выкинули!

– Никуда я не уйду, – сказал Джонни упрямо.

– Сюэлл!

Купец не повысил голоса, но в ту же минуту молодой клерк очутился на пороге его кабинета.

– Выпроводите его, Сюэлл, и если он ненароком окажется в воде, можете… э-э… окрестить его моим… э-э… именем, хе-хе!

Мистер Лайт взял со стола пачку бумаг. Джонни больше для него не существовал. Сюэлл посмотрел на Джонни, и Джонни посмотрел на Сюэлла. Молодой человек оказался в самом деле очень добрым малым, недаром у него было кругленькое личико, как у херувима.

– Мистер Лайт, я могу привести вам доказательства того, что меня зовут Джонатан Лайт Тремейн.

– Ну и что же? Любая красотка может назвать своего ублюдка именем кого-нибудь из видных людей в колонии. К сожалению, не существует закона, который воспрещал бы это.

Джонни не выдержал:

– Вы много о себе думаете! Что вы такого сделали в жизни? Вы богаты, только и всего. Я думаю, ни одна обезьяна не захотела бы назвать своё детище вашим именем.

Мистер Лайт издал протяжный свист.

– Сильно сказано! Сюэлл!

– Слушаю, сэр!

– Ну-ка, возьми это обезьянье отродье и утопи его.

– Слушаю, сэр!

Сюэлл мягко положил на плечо Джонни свою руку, но Джонни резким движением стряхнул её.

– Мне не нужны ваши деньги! – сказал он гордо (увы, это было не совсем так!) – Теперь, после того, как я вас увидел, я, пожалуй, и сам не хочу быть вашей роднёй.

– Твои манеры, мальчик, делают честь твоей матушке.

– Но факт есть факт, и у меня хранится чашка с вашим гербом – доказательство того, что я не лгу.

Блестящие, лихорадочные глазки купца загорелись и запрыгали.

– У вас моя чашка?

– Нет, моя.

– Итак, у вас есть чашка. Потрудитесь, пожалуйста, описать её.

Джонни описал её со всей обстоятельностью серебряных дел мастера.

– Мистер Лайт, так ведь это должно быть… – начал было Сюэлл, но мистер Лайт на него шикнул. Видно, об этой чашке знали не только мистер Лайт, но и клерки. Джонни воспрянул духом.

– Мальчик мой. – сказал купец, – ты сообщаешь мне весьма интересную… э-э… новость. Я хочу видеть твою чашку.

– Я принесу её сюда, когда вам будет угодно, сэр.

– Давно потерянную мной чашку приносит мне мой давно потерянный маленький… хе-хе… кто вы мне там… чхи!

Мистер Лайт взял ещё табаку.

– Принесите чашку сегодня же вечером. Вы знаете мой дом на Маячном холме?

– Да, сэр.

– И мы заколем упитанного тельца в честь новонайденного… не знаю, право, как вас и величать. Приходите через час после того, как зажгут свечи. Блудный сын, а? И чашка у него – скажите!

2

Слов нет, купец Лайт мог бы принять Джонни поласковей, но всё равно Джонни был окрылён и принялся энергично возводить воздушные замки. Он прекрасно знал, что они воздушные, ибо в глубине души был трезвым малым и даже собственное буйное воображение не могло его обмануть. И всё же, шагая по Рыбной улице и заворачивая в дом Лепэмов, он мысленно ехал в карете с красными дверцами, а в кармане у него звенели деньги и тикали часы.

Он надеялся, что ему удастся проскользнуть на чердак незамеченным и взять оттуда свою серебряную чашку, но миссис Лепэм увидела, как он вошёл, и позвала его на кухню. Она не стала говорить о новых башмаках. Видно, девочки рассказали ей о его приключении и она им поверила.

– Ты кстати пришёл, Джонни. Можете не уходить, девочки, я хочу, чтобы и вы слышали, что я скажу.

У Джонни вид был несколько самодовольный. Ведь он прибыл сюда чуть ли не в лайтовской карете!

– Дедушка говорит, что, покуда он жив, он не лишит тебя крова. Пусть. Но тогда перебирайся на чердак. Комната «смертей и рождений» предоставляется отныне мистеру Твиди. Кормить тебя по мере возможности мы будем. Я, так и быть, согласилась. Ладно уж. Не разоримся.

– А вы не беспокойтесь… Я ухожу навсегда.

– Что-то не верится! Слушай же и запомни две вещи.

Все четыре девицы сидели чинно, как в церкви, сложа руки на коленях.

– Во-первых. Чтоб ты не смел оскорблять мистера Твиди – по крайней мере, пока он не подпишет договор. Чтоб я больше ничего не слышала о старых девах в брюках или там о поросятах. Он очень чувствителен, ты его страшно разобидел. Он чуть было не уехал тогда же в Балтимор.

– Какая жалость!

– И второе. Забудь все эти разговоры о Цилле. Не смей и глаз поднимать на моих дочерей.

– Поднимать? Да я и разглядеть толком не могу, где они там копошатся в грязи!

– Прикуси-ка свой дерзкий язычок! Довольно болтаться вокруг Циллы, подарки ей делать, да ещё неизвестно, на какие такие деньги. Я ей велела держаться подальше от тебя. А теперь тебе говорю то же самое. Запомни мои слова…

– Мэм, я бы не женился на этой сопливой, лупоглазой лягушке, даже если бы вы преподнесли её мне на золотом подносе. Дело в том, что я не люблю девчонок. – Он кинул мрачный взгляд на свою собеседницу и прибавил: – И женщин тоже.

И отправился на чердак.

Когда он спустился, старшие дочери вешали бельё во дворе. Цилла чистила яблоки, и, как обычно, руки её ловко двигались, в то время как мысли витали где-то далеко. Исанна поедала кожуру. К вечеру у неё непременно разболится живот.

Цилла подняла своё остренькое, прозрачное личико, Светло-карие глаза её, полускрытые длинными ресницами, искрились зеленоватым огнём. Более лупоглазой девочки трудно было представить.

– Джонни злится, – сказала она весело.

– У него уши покраснели! Он злится! – запела Исанна.

Он радовался тому, что они снова его дразнят. Значит, они уже не жалеют и не боятся его за то, что с ним случилось несчастье.

– Лупоглазые, сопливые лягушки!

Он завернул серебряную чашку во фланелевый мешочек и отправился шататься: надо было как-то убить время до срока, назначенного ему мистером Лайтом.

В грёзах о своей счастливой судьбе он незаметно провёл два часа. На лихорадочно блестящие чёрные глаза купца Лайта навернутся слёзы, напыщенный его голосе со всеми его «э-э-хе-хе» вдруг задрожит, когда он прижмёт к нарядной жилетке своего «вновь обретённого как-его-там». Хоть Джонни и не любил женщин, он решил, что мисс Лавинии надлежит поцеловать его в лоб. Он был так уверен в своём блестящем будущем, что даже решил проведать «этого Рэба». Со времени первой их встречи не проходило и дня, чтобы его не тянуло туда.

Рэб ничуть не удивился, увидев его и выслушав затем диковинную историю, которую Джонни ему поведал. Вечерело, и, к радости Джонни, дядюшка Лорн с близнецами Уэбб уже ушли. Рэб ждал, когда просохнет типографская краска на последнем выпуске «Наблюдателя», чтобы начать складывать газеты. Он слушал: Джонни, вытянув свои длинные ноги и закинув руки за голову.

– Лайт порядочный плут, – сказал он наконец.

– Да, говорят.

– Хитрюга. Когда все купцы решили до отмены гербового сбора не ввозить английские товары, он первым подписал соглашение, а сам тайком ввозил их. Продавал через подставное лицо. Заработал много денег. Сэм Адамс поговорил с ним с глазу на глаз – припугнул его. Он обещал впредь так не поступать. Ставит и на ту и на другую лошадку – и на вигов и на тори.

Джонни, выросший в тихом доме Лепэмов, и представления не имел о политической борьбе, которая постепенно превратила Бостон в два вооружённых лагеря. Виги утверждали, что обложение налогом без права представительства является тиранией, а тори считали, что все разногласия можно решить с помощью времени, терпения и почтения к правительству.

Рэб, разумеется, принадлежал к вигам.

– Я ещё понимаю тори вроде нашего губернатора Хатчинсона, – говорил он. – Они честно думают, что нам следует безропотно принимать от британского парламента всё – пусть нас топчут ногами, разоряют налогами, плюют нам в лицо. Они говорят, что мы, американская колония то есть, ещё слабы и без помощи и руководства Англии ничего не можем. Сам губернатор Хатчинсон хороший человек. И всё же придётся его убрать. Он у нас уже на заметке. Сэм Адамс понемножку выбивает почву у него из-под ног. Но таких людей, как Лайт, которые думают только о себе и своём обогащении и заигрывают на всякий случай с обеими партиями, я не выношу.

– Я и сам никогда не выбрал бы его себе в родню. Но у нищего выбора нет, как говорится, а я, видишь ли, нищий… Ну что ж, пора собираться мне к нему.

Угадав невысказанное желание Джонни явиться перед богачом не слишком оборванным, Рэб сходил наверх, на чердак, где он спал, и вернулся оттуда с чистой рубахой тончайшего белого полотна и жёлтой вельветовой курточкой с серебряными пуговицами.

– Она мне мала. Тебе, верно, будет впору.

Так и оказалось.

Каким-то чудом – ибо Джонни не заметил, как всё появилось, – на прилавке оказались хлеб и сыр. Со вчерашней пирушки Джонни ничего не ел.

Тщательно расчёсанные прямые русые волосы были перевязаны тафтяной лентой, из-под красивой курточки виднелись оборки безупречно белой рубахи. У Джонни был вполне приличный вид.

Солнце уже зашло, и, судя по часам, что стояли в типографии, пора было отправляться к Лайту. Рэб начал складывать газеты.

– Если они тебя не оставят ночевать, приходи сюда. Ну, молодчина, желаю тебе удачи!

3

На вершине Маячного холма, вдали от суеты причалов, лавок и городских базаров, Джонни задумался: должен ли он, как приличествовало бедному безработному подмастерью, войти с чёрного хода, или, как странник, возвращающийся в лоно семьи, постучаться в парадную дверь прибитым к ней и начищенным до блеска медным кольцом? Серебряные пуговицы и напутственное «молодчина» Рэба придали ему бодрости. Кольцо ударилось о дверь, и тотчас служанка, приседая и спрашивая, как доложить, пригласила его войти.

– Меня зовут Джонатан Лайт Тремейн.

Он очутился в просторной передней. Широкие, неторопливые ступени вели наверх. По стенам висели портреты: купца Лайта в расцвете молодости, красоты и здоровья; Лавинии, написанный ещё в Лондоне, много лет назад, когда эта царственная дева была ещё царственным младенцем; каких-то стариков столетней давности и почерневших от времени. Неужели это их давно высохшая кровь течёт теперь у Джонни в жилах, алая и горячая?

Налево вела дверь в гостиную. Звуки клавикордо приглушённый говор, смех. Может быть, они смеются тому, как он представился служанке? Почему он не назвал себя просто Джонни Тремейн?

– Э-э-хе-хе, – послышался голос Лайта. – Проси его, Дженни. Тут все свои, тесный семейный круг. Всем ведь хочется с ним познакомиться, верно?

Несколько дюжин восковых свечей ярко освещали продолговатую сиренево-жёлтую комнату. Свечи отражались в зеркалах, в серебре, блестящем паркете и красном дереве. Человек двенадцать сбилось в круг в дальнем конце комнаты.

Джонни остановился как вкопанный, боясь совершить какую-нибудь оплошность: он сразу увидел, что новые башмаки, которыми он так гордился, не имеют ни малейшего сходства с изящными чёрными лакированными туфлями на ногах у джентльменов, собравшихся в гостиной.

– Итак, – сказал мистер Лайт, приподнявшись, но не двигаясь с места, – итак, вот мы и пришли?

– Да, сэр.

– Лавиния, кузен Талбот, тётушка Бест! Как вы его находите?

Тётушка Бест, омерзительно уродливая старуха, опирающаяся на две палки с золотыми набалдашниками, прошамкала беззубыми дёснами в усы, что он выглядит ничуть не лучше, чем она ожидала.

Лавиния повернулась на своём стуле у клавикордов. Она была в бирюзовом платье из плотной материи, и оно ей очень шло. Она разглядывала мальчика, чуть склонив голову набок. Джонни приходилось видеть, как дамы разглядывают серебряный чайник, не решаясь купить его, – точно так же смотрела на него и мисс Лавиния.

– А что, папа, он гораздо красивее большинства моих родственников. Не правда ли, кузен Сюэлл?

Румяный клерк, бедный влюблённый Сюэлл, переворачивал ей ноты.

– Правда, дочка. – Глазки мистера Лайта прошлись по Джонни. – Он у нас совсем джентльмен – до пояса. Вы только посмотрите – серебряные пуговицы, оборочки, а?

Он обвёл глазами «тесный семейный круг». Мистер Лайт говорил вполголоса, словно забыл о существовании Джонни, который стоял в другом конце длинной комнаты.

С самого августа месяца мистер Лайт ожидал, что к ним явится «тень из прошлого». Несмотря на старания всей семьи сохранить кое-какие дела в тайне, эти кое-какие дела сделались достоянием общества, проникнув даже в… э-э… низшие слои.

– Так ты принёс чашку, мальчик? – обратился он к Джонни.

– Она со мной, в этом мешочке.

– Прекрасно. Прошу в столовую – всех!

Переход из одной комнаты в другую осуществить было не так просто, ибо, прежде чем тётушка Бест и её две палки с золотыми набалдашниками обрели должную устойчивость, пришлось немало повозиться: где подтянуть, где подтолкнуть. Она бранилась, ворчала и трясла своими усами на всех, не исключая и знаменитого своего племянника.

Лавиния, которая продолжала сидеть за клавикордами, и кузен Сюэлл, склонившийся над её плечом, не пошли в столовую со всеми.

Там, на буфете, стояли три чашки. Они были все точь в-точь такие, как чашка, которую принёс Джонни. Он молча вынул её из мешка и поставил рядом с остальными тремя; затем отступил на шаг, чтобы как следует рассмотреть всю эту разодетую в шёлка и брильянты и пахнущую духами публику, окружившую его.

Мистер Лайт взял в руки чашку и стал разглядывать её, сравнивая со своими. Молча затем протянул её какому-то коренастому и просто одетому человеку, который до сих пор не проронил ни слова.

– Полагаю, – сказал мистер Лайт тихим голосом, что присутствующие здесь леди и джентльмены убедились в том, что чашка, которую… э-э… кузен наш – так, что ли, его величать? – принёс нам сегодня, принадлежит сервизу?

В ответ последовал ропот одобрения. До слуха Джонни доносились как бы издалека серебристые звуки клавикордов.

– Совершенно ясно, что чашка сейчас стоит на своём законном месте. Весь вопрос в том, каким образом она была разлучена со своими товарищами.

Джонни показалось, что ответ на этот вопрос был известен всем, кроме него самого.

– Иными словами, – голос купца плыл плавно, как по маслу, – я утверждаю, что это та самая чашка, которую у меня выкрали. Вот в это окно двадцать третьего августа они и забрались сюда. Шериф, я обвиняю этого мальчика в краже со взломом и приказываю вам арестовать его.

Коренастый человек, которого Джонни заприметил ещё раньше, положил свою тяжёлую руку ему на плечо. Над ухом у него раздался казённый голос:

– Джонни Тремейн, он же Джонатан Лайт Тремейн… подмастерье Эфраима Лепэма… именем короля и колонии… означенная чашка… украденная двадцать третьего дня… месяца… год господа нашего одна тысяча семьсот семьдесят третий….

– Неправда! – сказал Джонни.

– Это вы скажете судье.

– И скажу!

Весь ужас подобного обвинения (ведь в те времена мальчика, укравшего серебряную чашку, могли повесить!) так поразил его, что он казался внешне безучастным, равнодушным. Эта его мнимая невозмутимость произвела дурное впечатление. Тётушка Бест принялась тыкать в него одним из своих костылей. Она надеялась дожить до того дня, когда его повесят. Настоящий змеёныш – и вид-то у него такой! Какая-то румяная дама обмахивалась розовым опахалом – она сразу заметила, что у него одна из тех обманчиво-невинных физиономий, которые так часто бывают именно у скверных мальчишек.

– Напротив, – возразил ей кто-то другой, – у него плутовские глаза.

– Вы только посмотрите на его серебряные пуговицы, – квакала тётушка Бест. – Конечно, он их украл.

– Где ты взял эту курточку, мальчик? – спросил мистер Лайт.

– Мне дали её поносить.

– Поносить? Скажите пожалуйста! Не назовёте ли вы своего благодетеля?

– Типографский мальчик. Я не знаю его фамилии. Он работает в «Наблюдателе». Его зовут Рэб.

– А ведь это дорогая куртка. И ты утверждаешь, что кто-то – причём ты сам говоришь, что не знаешь фамилии этого человека – одолжил тебе свою куртку?

– Да, да, это именно так!

– Шериф, расследуйте!

– Непременно, мистер Лайт.

– Я посылал Сюэлла к Лепэмам, – почтенная, скромная, благочестивая и не очень состоятельная семья Миссис Лепэм божится, что у этого парня ничего за душой не было. Что касается его имени – она показала Сюэллу договор, подписанный покойной матерью мальчика. Она его записала, как Джонни Тремейна, без всяких Джонатанов Лайтов. По мнению миссис Лепэм, он последнее время совсем сбился с пути, украл где-то башмаки и ещё кое-какую мелочь. Она клянётся, что у него никогда не было серебряной чашки. А партнёр мистера Лепэма, мистер Твиди, сообщил, что мальчик – отчаянный лгунишка и что о нём вообще идёт дурная слава.

Шериф между тем извлёк наручники, надел один из них на запястье Джонни, другой – себе.

– Сейчас пойду, доставлю этого бездельника на мессто, мистер Лайт, а там и вернусь – чашка пунша за вами! – весело бросил он, уходя.

Вслед им раздавалось серебристое треньканье клавикордов.

Звенела цепь. Шериф молчал всю дорогу, и, только когда они прибыли в каменный острог на Тюремной улице, пока тюремщик вносил фамилию Джонни в свою книгу, он добродушно сказал:

– Вот что, парень. У тебя есть кое-какие права. Хочешь кого-нибудь известить? Есть родня, кроме Лайтов, а? Может, старику Лепэму сказать?

– Он мне уже не хозяин. Он уволил меня несколько месяцев назад.

– А родные? Родители?

– У меня никого нет. Но, может быть, вы будете так добры и дадите знать тому мальчику из «Наблюдателя»? Он такой высокий и чёрный – я только знаю, что его зовут Рэб.

– Ах, тот, у которого ты стянул куртку? Я и сам решил к нему заглянуть сегодня вечерком.