Текст книги "Убийство в музее Колетт"

Автор книги: Эстель Монбрен

Соавторы: Анаис Кост
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Глава 20

Возвращение в Сен-Совер несколько затянулось. После моста через Луэн экскурсанты свернули налево к дороге на Мишо, которая полями привела их к кварталу Жербод. Подойдя к городской окраине, они наткнулись на протянутые над дорогой транспаранты «Руки прочь от народного достояния!». Немногочисленная, но крикливая организация протестовала против последних планов муниципалитета.

– Опять эти фанатики! – проворчала Мадлен Дюжарден.

– А в чем дело? – испуганно спросила Анна Пулиш, опасавшаяся, как бы не сорвался ее завтрашний доклад.

Ода Бельом объяснила:

– Как вы, наверное, заметили, башня рядом с замком вот-вот совсем развалится. Для финансирования ее реставрации я предложила создать Ассоциацию по сохранению сарацинской башни. А местный комитет оппозиционной организации посчитал оскорбительным напоминать таким образом об оккупации Франции маврами во времена Средневековья. Они хотят очистить французский пейзаж от всех следов чужеземного присутствия. Требуют, чтобы башня была объявлена храмом Святой Коломбы под тем предлогом, что эта девственница была зверски замучена в наших краях в 273 году.

Лейла Джемани, только что догнавшая группу, ничем не проявила своего недовольства, услышав провокационные выкрики. Но зато Жизель вспылила:

– Они что, даже никогда не слышали о культурном плюрализме, эти людишки?

– Эй ты, окультуренная, собирай-ка свои пожитки и проваливай, откуда пришла, – бросил ей один из протестующих.

– …ни о последствиях клаустрофобии, выродок несчастный, – вызывающе продолжила она, совсем позабыв о проповедуемом ею самой уважении к мнению других.

– Послушать вас, так не поверишь, что вы сидели за партой моей школы, лентяи чертовы, – показала себя Мадлен. – Ведь вы должны знать, что арабы никогда не ступали на земли Сен-Совера; название этих башен, общепринятое во Франции, лишь относится к их архитектурному стилю.

– Вот так так! – заржал некто с нарукавной повязкой. – Тогда зачем сохранять название, чуждое нашей культуре, раз оно исторически не обосновано?

Мэр решила, что пришло время утихомирить разгоревшиеся страсти. Отделившись от группы, она направилась к заправилам. Поздоровавшись с ними, она вежливо попросила у них микрофон, чтобы встать на защиту правого дела.

– Дорогие сограждане, не для того меня избрали депутатом от Бургундии в Европейский парламент, чтобы я замкнулась лишь на местных проблемах. Я понимаю, что некоторые боятся утратить свою личность. Но, – добавила она, обращаясь к членам клуба, – разве самой Колетт не удалось привести к гармонии все вкусы и все свободные высказывания? Сохраним же как пример ее творчество, которое, являясь частью культурных ценностей мира, разоблачает неприятие, нетерпимость и провозглашает требовательность к себе!

Ее слова были встречены восторженными аплодисментами. Некоторые члены организации позволили себе фривольные замечания по поводу сексапильности молодой ораторши. Другие сделали вид, что согласны на переговоры. Но большинство одобрительно отнеслось к предложению Оды Бельом о совместном торжественном обеде, запланированном на 12 часов, в честь знаменитой дочери этого края.

Марго Лонваль незаметно сделала мэру знак, выражающий восхищение: «Хорошо сыграно!» Потом объявила всем:

– А теперь надо спешить. Напоминаю, что спектакль «Ребенок и колдовские чары» начнется в половине четвертого. Приятного всем аппетита!

Жизель Дамбер вскоре потихоньку ушла за дочерью, которая ждала ее у мадам Дранье: она обещала ребенку отвести ее на представление.

Мать и дочь прибыли загодя, чтобы Анжеле досталось место в первом ряду. Из ресторана «Жербоди» потянулась публика в новый зал многоцелевого назначения, нависающий над замком. По их покрасневшим щекам и возбужденным голосам Жизель догадалась, что участники по достоинству оценили бургундское вино. Зал заполнился быстрее, чем можно было ожидать. Жизель обернулась и рискнула бросить взгляд на задние ряды. Он сидел там со своей помощницей. Боясь быть неправильно понятой, она отвернулась и уткнулась в программку. В ней говорилось, что текст Колетт подвергся вольному адаптированию и будет сопровождаться музыкой Равеля. В ней значилось лишь имя Алисы Бонне как актрисы и постановщика всех сцен да имена двух пианистов, составлявших весь оркестр.

«Как это можно одной играть все роли?» – спросила себя Жизель. Сидевшая рядом Анжела рассматривала альбом с картинками для раскрашивания, купленный матерью в книжном киоске замка.

Свет погас без предупреждения, сразу смолкли смех и разговоры. После того как раздались первые звуки тамбурина, темноту пронизал луч прожектора, высветивший четыре белые руки на пианино.

– Не хочу делать уроки! – прозвучал на сцене звонкий голос взбунтовавшегося ребенка, поразивший Анжелу своей дерзостью.

А зрители были покорены ловкостью актрисы во время диалога матери и дочери: Алиса Бонне переключалась с роли ребенка на роль матери с удивительным проворством. Она то становилась меньше ростом, то, сбросив с себя детское платьице, превращалась в мать. Для мгновенного переодевания она использовала перемещение луча. Потом в темноте поднималась в небольшой гондоле на несколько футов от пола и замогильным голосом, как бы звучавшим с неба, дублировала реплику: «Подумайте, подумайте об огорчении матери!» Благодаря повторению предостережение звучало еще более патетически.

Вскоре вся мебель и домашние животные заменили мать, упрекая ребенка в зловредности. Оригинальность этой, создающей иллюзию реальности, сцены состояла в том, что не требовалось ни настоящей мебели, ни животных. Все материализовывалось с помощью китайских теней и разноцветных лучей. Анжела захлопала в ладоши, когда обнимались два Кресла. Она вскрикнула, когда Костер, пытаясь отомстить за себя, преследовал ребенка. Как всегда, Жизель с нетерпением ждала эпизода с Принцессой, выходящей из книги. Он лучше, чем что-либо, иллюстрировал игру вымышленных персонажей. Ей очень нравилась эта смена ролей на сцене. Зато она вздрогнула от неожиданности при нежданном появлении Шкафчика вместо Напольных Часов, который запел:

 
Ты, которую я укрыл от глаз злодеев,
Ты, которую я защитил, ты пинаешь
Меня ногами, так пропусти меня!
 

Затем ребенка стали осуждать насекомые и грызуны; за Стрекозой последовала Летучая Мышь, которую опять же играла Алиса.

– Тск… Тск… Маленький звереныш умирает у твоих ног. И гнездо осталось без мамы!

На последних словах голос актрисы надломился. Пианино издало скорбную нисходящую гамму. Чувствовалось, что зрители взволнованы. Мадлен Дюжарден, никогда не видевшая подобной, хватающей за душу интерпретации, достала носовой платок. Даже Антуан Девриль с трудом сдерживал волнение. Когда Алиса Бонне вышла на поклоны, зал встретил ее овацией.

Члены клуба непроизвольно объединились во дворе. Комиссар Фушеру и инспектор Джемани присоединились к ним.

– Очень волнующе, не так ли? – прокомментировала Мадлен. – Сцена воспринималась настолько правдоподобно, что невольно верится, будто то была мать актрисы, которую потеряла эта молодая женщина…

– Постановка проникнута несколько раздражающим лиризмом, – нравоучительно произнес Антуан Девриль. – Только почему пропущен эпизод с наказанием Белки?

– …которую ребенок колет кончиком пера своей ручки, – закончила Жизель Дамбер. – Да и исчезновение Часов… Почему их заменили Шкафом?

– Это единственное, что смущает, а в остальном – как же все здорово отработано! Уму непостижимо, как удалось этой женщине, одной, поставить такой технически сложный спектакль?

– Времени это у нее заняло предостаточно, я полагаю, – вмешался Фушеру. – Давно Алиса Бонне в Сен-Совере?

– Всего-то неделю, – подсказала Амандина. – Она приехала в прошлое воскресенье, я даже помогала ей с разгрузкой реквизита.

– Чем больше я думаю об этом, тем больше призрачный образ матери кажется мне разоблачающим…

Жан-Пьер Фушеру взял на заметку тонкость этого наблюдения. Он наклонился к своей помощнице:

– Вы, конечно же, уже говорили с Алисой Бонне?

– Пока нет, – осторожно ответила Лейла. – Ее никак не поймаешь.

– Завтра поймайте, – сказал Фушеру. – Воспользуйтесь тем, что она сейчас в своей гримерной, и назначьте встречу. Ну а я пойду прощупаю Клермонтейлей.

Идя к машине, он услышал тонкий голосок, заставивший его застыть на месте.

– Ты уходишь? – огорчилась Анжела.

– Так надо, – ответил он, наклонившись к ней, – но мне тебя будет не хватать.

И он нежно поцеловал ее в щечку.

Глава 21

Комиссар Фушеру знал, что не может больше откладывать визит в семью Клермонтейль: раз уж они были знакомы с жертвой, то согласились бы ему помочь. Он давно побаивался этой очной ставки, понимая ее неизбежность. Однако с недавних пор он почувствовал себя увереннее, словно освободившись от назойливого ощущения вины, мешавшей ему свидеться с родителями той, невольным виновником смерти которой он себя считал.

Месье де Клермонтейль сам лично трудился по утрам в парке замка: удалял траву с бесконечных аллей и пытался прививать черенки к фруктовым деревьям. Именно на это солнечное послеполуденное время он и назначил свидание своему зятю.

Жан-Пьер Фушеру сбавил скорость по дороге в Сансер. По ней он проезжал восемью годами раньше; тогда он ехал на семейный раут, собравший восемьдесят двоюродных братьев и сестер Клотильды. Когда показался замок, горло его невольно сжалось. Элегантное здание XV века со средневековой главной башней, приукрашенное несколькими угловыми башенками и готическими стрелами, все так же покоилось в глубине долины.

Он припарковал машину возле хозяйственных построек и пешком прошел по аллее до замка, любовавшегося своим отражением на водной глади рва. В июне на поверхности воды распускались кувшинки, а маленькая лодочка, оставленная детьми ради других игр, казалась небрежно брошенной на ковер из цветов. Какое-то время он в задумчивости смотрел на нее.

Он давно подозревал, что его родственники втайне сожалели о том, что их дочь отказалась от более выгодной партии, предпочтя простого комиссара. Его мускулы напряглись, как бы доказывая, что выбор Клотильды был обоснован.

Он вздрогнул, услышав шаги по гравию.

– Добро пожаловать во владение Мокомб, сынок. Как же давно мы вас ждали! – произнес голос, прозвучавший неожиданно благожелательно.

Фушеру обернулся и увидел стройного седого старика, одетого в светлый костюм-тройку, голубой галстук был украшен золотой булавкой в виде лилии.

– Моя дорогая Беатрис, так же как и я, будет рада узнать, что наши древние камни не утратили для вас былой привлекательности.

– Увы, отец, но привели меня сюда обстоятельства более тягостные. А вы как себя чувствуете?

Старый аристократ поджал губы; он не имел привычки делиться своими недомоганиями.

– Здесь я начал жить по-новому, – весело ответил он. – С тех пор как здоровье вынудило меня удалиться на свои земли, я немного отстал от парижских норм и, подобно моим предкам, потихоньку готовлюсь к прощальной церемонии.

Комиссар Фушеру расслабился. Он завидовал легкости, с которой тесть определял свое место в жизни.

– Что же это за тягостные обстоятельства, молодой человек, которым я обязан иметь удовольствие видеть вас?

Они пошли по главной аллее парка до реки, снабжавшей водой рвы.

– Не прибегали ли вы к помощи Жюли Брюссо, чтобы заполнить пробел в генеалогии Клермонтейлей?

– А как же, – подтвердил барон. – Эта дама так хорошо поработала, что смогла добраться до 1543 года, чтобы обнаружить в Морване ветвь, считавшуюся угасшей. Представьте себе, владелец соседней вотчины является потомком сира Ла Клер Монтаня, который после предусмотрительных изменений своего социального положения во время революции женился на нашей прапрабабке Клертоннер.

Комиссар ловко перевел разговор на личность архивного работника.

– Весьма находчивая и прилежная особа, – отозвался о ней барон. – Однажды мы пригласили ее провести вечер в Мокомбе, чтобы поблагодарить за успешные розыски. Представьте себе, она посвящала им все уик-энды в течение года…

– У нее не было детей? – поинтересовался представитель закона.

– Ни одного, и это довольно странно. В связи с этим вспоминается один необычный случай. В день ее приезда я скромно перечислил ей все мое потомство – четыре десятка внуков, как вам известно…

Боясь совершить бестактность, говорящий сделал паузу. Но Фушеру постарался оживить жгущее того воспоминание:

– И что же?

– Непонятно почему, но она разволновалась. Несколько секунд слезы душили ее, однако она проявила выдержку великосветской дамы. Я, конечно, не стал задавать ей вопросы, – признался барон, – но, похоже, у этой женщины было сердце матери, пережившей какое-то горе.

– Это подтверждает мои подозрения, – нашелся комиссар. – Хотел бы я знать, та ли она, за кого себя выдавала? И зачем?

– Не могу сказать, но мне кажется, она лишилась своих детей.

– Почему вы так думаете?

– Уходя тем вечером, она шепнула мне на ухо, что завидует тому, как совершенно безнаказанно я проявляю любовь к своим близким. Вы догадываетесь, что кодекс чести не позволил мне поделиться с кем-либо сомнениями на ее счет.

– В Сен-Совере, – продолжил комиссар, – сестры де Малгувер хорошо знали ее; они намекнули на…

– Де Малгувер? – снисходительно прервал его аристократ. – Готов держать пари, что они такие же де Малгувер, как я д’Артаньян.

Выбитый из колеи этой неожиданной новостью, Фушеру почувствовал, как в нем поднимается раздражение.

– Как бы то ни было, эти сестры…

– Они такие же сестры, как я архиепископ… – с многозначительным видом закончил старик.

– Что заставляет вас так думать? – спросил обескураженный комиссар.

– Милейший, у меня есть кузен – или скорее кузен из рода Беатрис, – принадлежащий к ветви Ла Рош Карнейль, переехавший из Перигора в Прованс, понимаете?

Жан-Пьер Фушеру, абсолютно ничего не понимавший, сделал вид, что все понял.

– Так вот, у этого кузена был деревенский дом в Тревузе, в двадцати километрах от Авиньона. Особняк красивый, но не так давно ему пришлось уехать оттуда. Слишком много крыш поблизости… да и отсырел фундамент из-за близости реки…

– Недалеко от Малгувера? – направил Фушеру разговор в прежнее русло.

– Терпение… Малгувер сегодня – лишь название имения в двух шагах от Тревуза… Ни одного потомка по мужской линии с конца прошлого века. Одна из ваших знакомых, Кларисса, я полагаю, является правнучкой Жиля Малгувера, который промотал свое состояние. По словам моего кузена, она незаконно присвоила это имя и обосновалась в уцелевшей части дома вместе с дочерью арендатора фермы. Представьте, какой скандал! Им пришлось убраться из тех мест… и перебраться в Пюизе, где они выдают себя за сестер…

Фушеру вынужден был признаться, что его ввели в заблуждение. Он принял к сведению информацию и продолжил:

– Эти женщины, как я вам сказал, намекнули на ежегодные поездки мадам Брюссо на бретонское побережье.

– Совершенно верно, – подтвердил месье де Клермонтейль. – Кстати, мне припомнилось, что один раз она прислала мне открытку с курорта – единственную за все время, поскольку писать она не любила. Я попросил ее разузнать о семье одной молодой кухарки, которую мы никак не решались нанять на лето. Она дала нам хороший совет, и мы никогда не забудем отменную еду, которую в то лето готовила нам новая повариха.

– Вы сохранили ее? – поинтересовался Фушеру.

– Кухарку?

– Нет, открытку.

– Да, представьте себе, потому что на ней изображен внутренний дворик одного старого жилища и из-за того, что на ней много штемпелей. Хотите взглянуть? Она в моем кабинете, я сейчас схожу за ней.

Ожидая его, Жан-Пьер Фушеру мечтательно облокотился о перила мостика над незабываемой Тру-о-з’Анж, где, как он вспоминал, будучи молодоженом, заставлял хохотать сияющую Клотильду над своими шутовскими прыжками в воду.

К возвращению тестя он очнулся, заставив себя вынырнуть из прошлого. Он рассмотрел картинку на открытке с изображением увитого розами строения, прочного на вид и внушающего доверие. Над каждым из трех барельефов, украшающих фасад, прилепилась скульптурная широкая раковина. Витраж на торце свидетельствовал о существовании часовни в доме. Он автоматически поискал внизу открытки название курортного места. Последнее было тщательно затерто. Заинтригованный, он принялся изучать конверт, но из-за большого количества марок, делавших штемпель нечитабельным, не смог разобрать место отправки.

– Могу я забрать с собой этот документ, отец?

– Почему бы и нет? Только я не понимаю, чем это может помочь расследованию.

– Ничем нельзя пренебрегать, – улыбнулся комиссар.

Оба мужчины на какое-то время замолчали. Казалось, Жан-Пьер Фушеру хотел, но не решался что-то сказать. Наконец, поправив галстук, он произнес:

– Я хотел бы воспользоваться этим визитом, чтобы передать вам предмет, который, как я знаю, дорог для вас и который я хранил как память… Но не долго… Мне хотелось бы увидеть его на пальце одной из ваших внучек.

Он разжал пальцы. На ладони матово поблескивало золотое кольцо. Барон узнал перстень Клотильды с печаткой и с гербом Клермонтейлей. Глаза его покрылись влагой; тем не менее он отказался принять его.

– Сохраните… Оно принадлежит вам.

Но комиссару было известно слабое место барона.

– Нельзя не носить его. Разве не взрастили вы молодое поколение? Прошу вас…

Старик сдался.

– Благодарю вас, – выдохнул комиссар. – Кстати, хочу вам признаться: случайно я узнал, что являюсь отцом девочки… четырех лет… Что вы мне посоветуете? – добавил он.

Старика, похоже, поразило это известие, но колебался он не долго.

– Узаконьте отношения, комиссар, – проговорил он наигранно веселым тоном. – Не следует упускать счастливого случая. Пример бедняжки Жюли должен вас подстегнуть.

Когда они шли к главной ограде, к ним с непритворной радостью бросилась несколько сгорбленная старушка.

– Милый Жан-Пьер, – с истинно южной горячностью воскликнула она, – вы останетесь ужинать?

– Спасибо, матушка, но неотложные дела призывают меня в Сен-Совер. Простите, если можете… Верьте, нигде я не чувствую себя счастливее, чем в этом месте, – с чувством сказал он, обводя глазами владение, неподвластное времени.

Затем, слегка поклонившись, вглядевшись в благожелательные глаза бывшей родственницы, он поспешно удалился.

Глава 22

Понедельник, 16-е

– У меня возникло впечатление, что я очутилась в одной из глав книги «Клуб Пяти», когда попала в эту пещеру! – шутливо заметила Лейла Джемани в заключение отчета, который сделала в кабинете Ласкоме.

Стоя у окна, Фушеру с нетерпением, близким к раздражению, ждал сведений, которые срочно просил раздобыть.

– А я, как говорил Шерлок Холмс, кожей чувствую, что дела Брюссо и Ришело каким-то образом связаны, но пока не знаю как, – вздохнул он. – Нам известно: Амандина Фолле обнаружила Ришело в библиотеке замка во вторник утром. Он был отравлен тетродоксином, несколько капель которого осталось в медальоне, числившемся в коллекции Колетт и опознанном мадам Дюжарден. Смерть наступила через четыре дня после того, как утонула Жюли Брюссо; ее труп был найден в пруду Безумия Антуаном Деврилем. – Он взглянул в свои записи. – Лаборатория подтвердила, что она умерла в ночь с пятницы на субботу позапрошлой недели. Утонула, проглотив чрезмерную дозу барбитала. Машина оставлена ею на обочине дороги. Последней, видевшей ее живой, когда та ехала в сторону Салодри, была Амандина Фолле, возвращавшаяся из Сен-Фарго. Можно предположить, что Ришело беседовал с ней сразу после…

– Но он нам этого уже не расскажет, – с сожалением заметила Лейла.

– Мертвые говорят по-другому, и вам это хорошо известно, инспектор, – пожурил он ее. – Только следует все пересмотреть, копать глубже, шарить, сопоставлять до тех пор, пока не найдем истинную природу отношений между обеими жертвами. Хотя Ришело, если верить всем свидетельствам, кажется, больше подходит к категории палачей.

– Иногда это трудно определить, – одернула его Лейла.

– Но все же есть ситуации, где все более или менее ясно. – Он слегка повысил тон. – Ришело был тираном провинции, по словам книготорговца. Как бишь его зовут? Всегда забываю его фамилию.

– Поль. – Имя непроизвольно сорвалось с губ Лейлы. – Поль Эрвуэ, – тотчас поправилась она.

Фушеру подозрительно посмотрел на нее. Но она сидела за столом, уткнувшись в свой блокнот. Видна была только густая непокорная шевелюра черных волос на затылке. Все же ему показалось, что мимолетная краска выступила на круглых щеках Лейлы. Тайные пристрастия его помощницы его не касались, если только не мешали их плодотворному сотрудничеству. «Смотри на того, кто говорит», – сказал он себе, воспользовавшись одним из англицизмов, которые все больше начинал осуждать. Он не мог отрицать, что его глубоко потряс шок от того, что он стал отцом, чувствовал, что эмоции возобладали над ним, лишив способности вывести логический вывод. Его разум раздваивался из-за малейшего пустяка – вот как сейчас.

– Надо, надо установить связи, – повторил он.

– Во всяком случае, у нас есть хронологическая достоверность, – продолжила Лейла. – Кончина Жюли Брюссо предшествовала смерти Ришело. Так что она не несет ответственности за его убийство. Если только это было убийство…

– Хотя в некотором роде… Предположите, что, убив ее и мучимый угрызениями совести, он покончил жизнь самоубийством…

Она разгадала этот тон и маневр. Он хотел спровоцировать ее. А думал совсем о другом. О Клотильде. О той ночи, из которой он еще не вышел.

Она удивилась:

– Вы предлагаете в виде гипотезы убийство Жюли Брюссо Ришело с последующим самоубийством последнего? Без видимого мотива, без доказательств?..

– Интуиция, как говорится в классических детективных романах, – улыбнулся он. – Однако все держится на том факте, что, по всей видимости, никто не видел мадам Брюссо после ее прибытия в Салодри…

– Я проверю это, – пообещала Лейла. – Но по всем признакам Ришело не убивал себя. Почему левша сделал роковой жест правой рукой? Чем объяснить синяки вокруг его рта? И как это медальон уцелел, ударившись о батарею? И наконец, надо думать, изучение того, что находилось в его тайнике, выведет нас на верный след.

Накануне из Оксера прибыла специальная бригада для повторного обыска Салодри. Первый результатов не дал. Привлеченный для подкрепления архитектор, принесший присягу, обнаружил за одной картиной, изображающей винтовую лестницу, потайной ход и такую же лестницу. На этот раз фальшивое прикрывало истинное: настоящие ступени прятались за их изображением. Вели они в комнату, где в стену был вмонтирован сейф, который с трудом вскрыли. Зато легко прошли извилинами подземной галереи, ведущей из этой комнаты, и дошли до входа в пещеру, на которую случайно, благодаря ботанику, наткнулась Лейла Джемани.

– Не знаю, что они там делают в Париже, – вспылил Фушеру, – но мы должны были уже давно иметь доступ к полному досье Брюссо. И нечего тянуть с анализом открытки, которую она прислала де Клермонтейлю.

При последних словах послышалось мурлыканье телефакса. Фушеру схватил первый лист и вслух прочитал:

– «Почти смогли расшифровать штемпель, поставленный в Динаре, а потом Фонд бретонских ценностей опознал на картинке южный фасад Приёре, бывшего монастыря, переделанного в гостиницу для семей военных».

– Жюли Брюссо принадлежала к семье военного? – воскликнула Лейла. – Вот так новость! А я думала, что ее отец – шоколадный фабрикант.

С самого начала расследования она попросила своего помощника взять на учет все существующие семьи Брюссо; он отыскал сотню таких и из них отобрал трех Жюли, представляющих интерес: одна действительно была из семьи военных, но ее три сына погибли на войне, а она не пережила их; другая, еще живущая, руководила крупным сельскохозяйственным предприятием и ничего не знала о своих тезках; а последняя, похоже, незамужняя, скончалась ровно двадцать пять лет назад в результате железнодорожной катастрофы в Шо-де-Фон. Но ведь в документах Жюли из Пюизе было указано место рождения, находившееся недалеко от Шо-де-Фона, в Сен-Блезе, в Швейцарии. Лейла еще тогда почувствовала, что нечто необъяснимое связывает этих двух женщин.

Ни с кем не делясь своими подозрениями, она приказала Лео Кранзаку уточнить гражданский статус обеих Жюли и по электронной почте прислать ей результаты, так же как и все отчеты о железнодорожных катастрофах, опубликованных в прессе того времени. Так что накануне вечером она потратила немало часов, считывая с монитора все переданные ей материалы прессы и полиции. Таким же окольным путем она смогла получить доступ и к медицинским журналам, рекомендованным доктором Верже. С изумлением она узнала, что в период между двумя войнами доктором Вороновым практиковалась пересадка человеку желез обезьяны, а также о том, что он проводил курс лечения по омоложению стариков, восстанавливая их половую функцию.

Факс продолжал выплевывать листы один за другим.

– А! Вот наконец и сообщение из Биша. Короткое, но это лучше, чем ничего, – признался комиссар. – И небольшое сообщение от Шарля Возеля…

Содержанием их он не поделился. Лейла углом глаза заметила его нахмуренные брови и озадаченность на лице.

Некоторое время они вместе изучали кипу полученных документов. Неожиданно выскочил еще один листок; в нем подтверждалось, что родные Жюли из Сен-Совера действительно погибли в железнодорожной катастрофе, в которой, как считалось, погибла и она сама!

– Какая группа крови была у нашей Жюли Брюссо? – взволнованно спросила Лейла.

Жан-Пьер порылся в своих бумагах.

– АВ.

– Вы уверены?.. Это любопытно, – пробормотала она.

– Так написано в ее медицинской карточке. А зачем вам?

– Потому что вчера вечером я узнала из электронной почты о гибели ее родителей и сестры. Из десятка погибших только у них была группа крови А+ и О. «Курье де Женев» упоминает об этом случае, потому что переливание крови оказалось невозможным. Но в нашем деле эти резусы несовместимы с…

Они удивленно переглянулись.

– А это значит, – продолжила она, – что Жюли Брюссо не была Жюли Брюссо, или по крайней мере ее отец не был ее отцом… – Она вдруг в смущении запнулась. – Только анализ ДНК позволил бы с уверенностью установить отцовство, – тихо закончила она.

Фушеру промолчал.

– Этим и объясняются все предосторожности, которыми она себя окружала, чтобы защитить свою личную жизнь в Сен-Совере, – твердо сказала она.

– Надо все начинать с нуля, – отрезал он.

– Я вот спрашиваю себя: не мог ли один из участников семинара узнать ее? – Лейла потерла виски.

– И тем самым толкнуть ее на самоубийство?

– Да, и избавиться от нее…

– Мы оба размышляем над пустотой, – сказал он, опершись руками о стол, за которым она сидела. – Мы проморгали какой-то след. Поэтому и продвигаемся так медленно.

– А также потому, что… – Она вовремя остановилась, чуть было не перейдя невидимую границу, разделяющую профессиональное и личное. – Меня беспокоит дело, которое осталось неоконченным в Париже, – спохватилась она, – и, честно говоря, из-за отсутствия известий о моем брате.

Он не схватил протянутый лист и, отвернувшись, переменил тему:

– Есть еще и невероятная история с украденными письмами и предметами, похищенными в центре документации. Уж и не знаю, как вставить друг в друга все эти матрешки…

Лейлу восхитил его взгляд на вещи, бессознательно обретающий форму метафор.

– А вот и еще что-то новенькое, – обрадовался он, подойдя к продолжающему урчать телефаксу. – Нет, это вам. Из Питье-Салпетриер. Придется опять ждать…

Он посмотрел на часы. Стрелки показывали полдень.

– Я могу остаться, если вы хотите что-нибудь вынюхать на семинаре, – предложила она. – Утром вы пропустили доклад Беренжер Лестранж, но после обеда очередь Алины Дюкрок.

– Скорее всего я пойду туда завтра. Так будет лучше…

Ну конечно, с горечью подумала она. Завтра выступает Жизель Дамбер. Ее-то он не пропустит ни за что на свете.

– А кстати, что с Алисой Бонне?

– Алиса Бонне… – повторила она. – Согласно вашим инструкциям, я назначила ей встречу на три часа.

– Я просил вас пригласить ее как можно раньше, – отчитал ее Фушеру.

Лейла не успела возразить, дверь приоткрылась, и показалась голова Ахилла Делкло, который сдержанно поздоровался с ними. Однако сдержанность противоречила возбужденному блеску его расширенных глаз; было ясно, что он принес важную новость.

– Я хотел бы сообщить вам… – начал он почти шепотом. – Аджюдан Ласкоме не велел отвлекать вас… но это по поводу попугая…

– Попугая? – не поняв, переспросил Фушеру.

– Да. Я вожусь с ним уже несколько дней… с тех пор как его нашли на кухне мадам Брюссо. Я даже купил книгу об этих пернатых… Полагаю, что у этой птицы невроз… навязчивое повторение…

– А разве это не нормально для попугая… повторение? – подтрунил комиссар.

– Только не в этом случае… Обычно словарный запас у них довольно обширный… Но уже несколько дней попугай твердит, лишь два слова, словно припев. – Он сделал паузу и, подражая попугаю, проскрипел: – «Лили»… «Венекс, Венекс». Примерно так, я не уверен, что хорошо понял. Если это вас не затруднит, я принесу птицу после обеда… Можно будет записать, что попугай говорит… К четырем часам… В это время аджюдан Ласкоме уедет в жандармерию Оксера.

Подобное усердие, проявленное за спиной начальства, было похвально, но комиссару оно стало надоедать, однако Джемани попросила Ахилла продолжать.

– Причины такого обеднения языка, – продолжил тот, – по мнению специалистов, лежат в реактивации старой травмы. Такое может произойти с ребенком, видящим, как родители убивают друг друга… Ребенок может потерять способность говорить, остаться немым.

– Действительно, есть от чего потерять речь! – насмешливо произнес комиссар.

– Я просто хотел сказать, что наши меньшие братья похожи на нас, – неловко пытался оправдаться Делкло, – и что у этого попугая проявились нормальные симптомы, которые… которые…

«Болтай, болтай, больше ты ничего не умеешь делать», – подумал Фушеру.

– Благодарю вас за образцовый диагноз, Делкло, – прервал он его. – Я внесу это важное показание в досье.

Как только Ахилл вышел, он комично вздохнул:

– Ну что ж, инспектор Джемани, нам остается лишь добавить депрессивного попугая к списку свидетелей, если только не подозреваемых.