Текст книги "Журнал «Если» 2008 № 05"

Автор книги: ЕСЛИ Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

«Форд» скрипнул тормозами у подъезда старой девятиэтажки.

– Сама поднимешься?

– Поднимусь, – решительно заявила Маша.

Выходя, она зацепилась за дверцу машины и порвала колготки, испачкала платье о пыльный порожек и едва вторично не сломала каблук на ступеньках подъезда. На полу лифта обнаружилась большая лужа, и Маша пошла на пятый этаж пешком. Впрочем, в подъезде пахло почти так же гадко, как и в лифте.

* * *

Кольцова приехала ровно в десять утра – ее отличала патологическая пунктуальность. Маша не хотела вставать, но пришлось быстро подняться, умыться, накраситься, одеться и мчаться на другой конец города. Таинственный Андрей Сергеевич Земляникин уже ждал их – точнее, ее.

– Я с тобой подниматься не стану, – напутствовала подругу Рита.

– Он в курсе, что ты придешь. Главное, ничему не удивляйся и не скрывай ничего – профессор Земляникин видит людей насквозь.

– Так он еще и профессор?

– Ну да. Доктор наук.

– Каких?

– Кажется, физико-математических.

– А работает психологом?

– Хобби. Да ты сама все увидишь. Ничего страшного, поверь.

Маша подумала, что такие напутствия вряд ли придадут ей храбрости. Но, с другой стороны, действительно, чего бояться? Рита ведь знает, куда она пошла. И вряд ли отдаст ее на заклание профессору.

Лифт в доме Андрея Сергеевича был просторным и чистым, консьержка – приветливой. Поднявшись на шестнадцатый этаж, Маша позвонила. Дверь профессорской квартиры из темного натурального дерева матово поблескивала в лучах солнечного света, падающих на нее из маленького окошка лестничной площадки.

Спустя несколько секунд дверь бесшумно отворилась, и на пороге появился невысокий мужчина с морщинистым лицом, короткой бородкой и наполовину седыми волосами. Черные джинсы, синий бархатный пиджак, верхняя пуговица белой рубашки расстегнута. Пахло от него одеколоном с преобладанием цитрусовых оттенков.

– Здравствуйте, милая девушка! – широко улыбнулся профессор, отчего на лице его стало еще больше морщин. – Полагаю, именно ваш визит предвещала Маргарита?

– Наверное, Андрей Сергеевич. Я Маша. Маша Цаплина.

– Ма-ша Цап-ли-на! – нараспев проговорил профессор. – А проходите в комнату, Ма-ша! Нет-нет, туфли не снимайтеМаша прошла в богато обставленную, но несколько старомодную гостиную: паркет, хорошая мебель, тяжелые гардины, скульптуры, огромная напольная ваза, картины на стенах.

– Вам нужна помощь, Маша, – констатировал Земляникин.

Не спросил, а сделал заявление. – И я вам помогу – если захотите.

– Чем же вы можете мне помочь? Вы экстрасенс? – спросила девушка, усаживаясь в большое мягкое кресло напротив окна и одергивая короткое платье.

Андрей Сергеевич, устраиваясь на диване, рассмеялся:

– Что вы, милая Маша. Я физик. Как мне можно быть экстрасенсом?

– Это взаимоисключается?

– Да, – коротко ответил Земляникин. – А давайте-ка споем, Маша. Мы с вами все время будем петь. Спойте мне свое имя, пожалуйста.

– Вы шутите? – девушка покраснела, отчего вид у нее стал необыкновенно трогательным.

– Нет. Рита сказала, что вы на все готовы. Согласны на любые эксперименты. А вы даже петь не хотите.

– Я хочу, – потупилась Маша. – Только зачем?

В квартире профессора действительно хотелось петь. Обстановка была какой-то музыкальной, хотя ни одного музыкального инструмента в гостиной девушка не заметила.

– Надо, – убедительно заявил профессор. – Подумайте сами – мы с вами не знакомы, как нам быстрее узнать друг друга? Только спеть.

Маша мнения профессора не разделяла, но авторитет Риты заставил ее внимательно отнестись к предложению Андрея Сергеевича.

– Что я должна спеть? Какую мелодию? В какой тональности?

– А вы и в тональности умеете? – заинтересовался профессор.

– Ну, не совсем умею. Ходила в музыкальную школу года три…

– Вот что значит незаконченное образование! – сурово воскликнул Земляникин. – Ваши преподаватели, можно сказать, жизнь вам сломали. Начал учить – учи, нет – так и не берись, человек сам до всего дойдет! Я вот консерваторию не оканчивал и ни капельки не жалею! Более того, всемерно рад! Рад, рад, рад! – пропел профессор последние слова. Маше смотреть на поющего Земляникина было, как ни странно, весело и приятно.

– Так что? Петь?

Андрей Сергеевич вскочил с дивана, подбежал к окну и открыл его. В тихую комнату ворвались звуки: гул автострады, шум деревьев, крики детей, музыка.

– Прислушайтесь! И пойте свое имя! – предложил профессор. – Как ваша душа пожелает.

Маша встала – еще в музыкальной школе ее учили, что сидя поют только пьяные, и пропела:

– Ма-ри-и-я Цап-ли-на.

Получилось грустно, в миноре.

– Хорошо! Мария – лучше, чем Маша, – склонил голову профессор. И пропел, немного изменив мелодию и акценты, – Ма-рия Цаплина! Вы не думали над тем, чтобы представляться только Марией?

И запретить подругам звать себя Машей?

– Нет, не думала. Зачем?

Земляникин подбежал к книжной полке, отодвинул стекло, но взял не книгу, а маленький камертон. Стукнул по нему деревянной палочкой, вернулся к Маше.

– Грустные, грустные вибрации, – констатировал он, прислушиваясь к гулу камертона. – А вы никогда не хотели сменить имя?

– То есть? – опешила Маша. – Выйти замуж?

– Ну, это радикальный способ. Чтобы выйти замуж, нужно сначала изменить свою жизнь. А иначе даже такой красавице, как вы, может сильно не повезти.

Девушка улыбнулась. Какой приятный профессор! Красавицей ее не называли давно, со школы. Хотя в миловидности ей не откажешь, и цвет волос самый подходящий – она ведь натуральная блондинка, но вздернутый носик и вытянутое личико позволяли недоброжелателям считать, что модельной карьеры стройной и даже длинноногой Цаплиной не сделать.

– Так что тогда? – робко спросила Маша.

– Сменить имя! Вы бы не хотели стать Инной? Ин-на Цап-лина– В имени Земляникин сделал ударение на второй слог, а в фамилии – на первый и на последний.

– Вы издеваетесь?

– Ничуть! – воскликнул профессор. – Проблема в том, что ваше имя не звучит! Не соответствует вам! Или вы не соответствуете имени.

Впрочем, это можно исправить. Диез здесь, бемоль там, пару бекаров посреди мелодии, перед определенными нотами, несколько новых аккордов – и все будет просто отлично.

– Да что вы такое говорите? – прошептала Маша, подходя к профессору вплотную. – Какие диезы? Аккорды? Я ведь человек. И даже имя мое – не песня.

– Имя – не песня! Я люблю вас, Маша! – восхитился профессор.

– Нет, имя – самая настоящая песня. Особенно полное имя.

– Не бросайтесь такими словами, Андрей Сергеевич! – нахмурилась девушка.

– Но ведь это на самом деле так– Я о любви.

– Из песни слова не выкинешь! Впрочем, сейчас это неважно, Мария. Не хотите быть Инной?

– Категорически нет.

– Тогда присядем. Вы, наверное, считаете меня сумасшедшим?

Маша смущенно потупилась. Она не считала Земляникина сумасшедшим, хотя для этого имелись все основания. Скорее, она назвала бы его приятным чудаком. Который, к сожалению, ничем не может ей помочь. Да, Рита неплохо развлекла ее, но какая это психотерапия —

распевать на разные лады собственное имя? Или она действительно хочет выдать ее замуж за Андрея Сергеевича? О чем ни думай – мысли непременно возвращаются к замужеству… Ох, может быть, стоит пойти к настоящему психотерапевту?

– А я вовсе не чудак, Машенька, – заявил Земляникин. – Я ученый. И сравнительно недавно понял важную вещь. Можно сказать, сделал открытие – хоть это и звучит высокопарно, фальшиво. Я постиг основной закон мироздания. Впрочем, додумался до этого, стоя на плечах гигантов – тех, кто развивал квантовую физику и теорию струн, волновую механику и общую теорию относительности.

Сформулировать мое открытие очень просто. Каждый человек —

мелодия. Сложная, порой очень запутанная, неритмичная, не всегда мелодичная – как ни парадоксально это звучит – и все же мелодия. Точнее, набор колебаний. Вы, наверное, слышали о теории суперструн?

– Не доводилось, – вздохнула Маша.

– Тогда я вам расскажу. Физика – великолепная наука. Простая, всеобъемлющая и, главное, логичная. А пока – хотите чаю? Или кофе?

– Хочу. Чаю.

– Индийского? Цейлонского? С бергамотом?

– С бергамотом.

– Индийский с бергамотом. Фа-диез. Прекрасный выбор, хотя в вашем нынешнем состоянии вам бы подошел зеленый с жасмином – си-бемоль. Или просто черный, индийский – ре. Но мы ведь не будем сохранять ваше нынешнее состояние, правда? Мы будем звучать в унисон с миром– Наверное, – вздохнула Маша. – Может быть, я лучше пойду, профессор?

– Мы с вами выйдем на улицу, причем очень скоро. Прокатимся в роскошном автомобиле Маргариты, вибрации которого я слышу даже через закрытое окно. Рита и автомобиль звучат в унисон. Ей нужно было для счастья совсем немного, а именно, такую машину. Но пока – чашку чаю, кусочек песочного печенья и поговорим о музыке и о физике.

* * *

Пока Андрей Сергеевич возился на кухне, Маша тосковала. Почему, как приятный человек, так сумасшедший? Хоть профессор и старше ее лет на двадцать, а то и тридцать, с ним интересно. Он смешной.

Да еще и поет – причем не козлиным тенорком или хриплым басом, а мелодично, красиво. Наверное, в молодости в самодеятельности участвовал… Только нормальных слов в его песнях нет.

Чай профессор принес на расписном подносе: две тонкие, просвечивающиеся фарфоровые чашки и такое же блюдце с печеньем.

– Угощайтесь! И я отхлебну немного чаю, настроюсь на вашу волну, Машенька. На чем я остановился? На теории суперструн?

– На том, что каждый человек – мелодия, – подсказала девушка.

– Вот именно! И не только человек! Вот фарфоровая чашка, которую вы сжимаете своими прекрасными тонкими пальчиками – это аккорд. Чай, который вы пьете – нота. Квартира, в которой мы с вами находимся – приятная маленькая пьеса. Квартал с населяющими его жильцами, их домашними животными, голубями, что воркуют на чердаках, и носящимися под облаками ласточками – целая симфония. Или крупная организация, скажем, научно-исследовательский институт. Тоже симфония, но совсем другого рода…

– Но почему так? Вы так видите?

– Вижу? Нет, что вы, Машенька. Это реальное положение вещей.

Каждый электрон, каждый атом, молекула – суть небольшое колебание всеобъемлющей суперструны. Большой материальный объект – сложение таких колебаний, но ведь все равно колебание! А объект, существующий в пространстве – самая настоящая мелодия. Про корпускулярно-волновой дуализм слыхали?

– Нет, – Маша покраснела. Вроде бы в школе говорили о чем-то подобном, но она совершенно не помнила физику. Увы. Да и зачем, по большому счету? Экзамены и зачеты уже сданы.

– Не беда. Человек не может все знать. Но тогда вам просто придется мне поверить. Любой человек в физическом плане представляет собой сложение колебаний. И звук – колебания воздуха. И свет, если на то пошло, не что иное, как электромагнитные колебания, но световых симфоний у нас пока не пишут… А на примере звука объяснить волновую структуру вещей понятнее и проще. Мелодии звучат, мелодии взаимодействуют друг с другом. Для того, чтобы изменить жизнь, нужно изменять мелодии, настраивать инструменты.

Опуская дремучую теорию, скажу: вам надо петь, Машенька! Петь, петь и петь– А что? Современную музыку или, скажем, арии?

Земляникин насторожился.

– Какую еще современную музыку? А что вы слушаете, милая?

Может, у вас от этого все проблемы?

– Да ничего я особенного не слушаю. Так, музыкальные каналы иногда смотрю.

– Винегрет в музыке недопустим! – возмущенно воскликнул профессор. – Некоторые музыкальные каналы хороши – если ди-джей чувствует музыку, а вы настроены на ди-джея. Да только редко такое бывает. В целом – сплошное оболванивание. Вы ведь не приходите в аптеку, не покупаете там таблетки, какие придется, и не глотаете их горстями? Так и с музыкой. Когда я вижу на улице молодого человека или девушку с наушниками, да еще и взором отстраненным, так и хочется наушники сорвать, а плеер растоптать. Губят себя люди! Лучше бы уж курили…

– Вы серьезно? – Маша наконец-то испугалась и положила надкушенное печенье обратно на блюдце.

– Слегка преувеличиваю, – смутился Земляникин. – Пойдемте на улицу, Маша? Или сначала споем? Вам на улице, наверное, неловко петь будет?

– Не знаю, не пробовала, – ответила девушка.

– Сегодня, значит, попробуем! Но для начала – несколько советов. Можно?

– За тем ведь я к вам и пришла, – кротко вздохнула Мария.

Профессор вновь взял с полки камертон, походил вокруг девушки, постукивая палочкой по резонатору то так, то эдак. Потом вытащил из кармана пиджака кусок стекла – треугольную пирамидку. «Призма» – вспомнила название предмета Маша. Все-таки занятия в кабинете физики не прошли бесследно. Земляникин смотрел на девушку через призму, а потом еще и постукивал по стеклянной пирамидке пальцем.

– Знаете, Машенька, я бы не советовал вам носить зеленое, – сообщил он спустя некоторое время. – В высшей степени хороший цвет, универсальный, но вам не подходит. Звучит не так.

– Цвет? Звучит?

– Конечно. Звучит в комплексе. Цвет – это фоновые звуки. Знаете, ваше зеленое платье все время поет: а-а-а-а! А точнее: ля-ля-ля-ля– пропел профессор. – А ваши прекрасные глаза – на другой ноте.

Близкой, но не такой. Возникает диссонанс.

– Вы что, в самом деле слышите?

Андрей Сергеевич приосанился, взглянул на девушку даже с некоторой гордостью и сообщил:

– У меня абсолютный слух. К тому же ноты выглядят цветными.

Распознать ноты в человеке гораздо труднее, чем в чистой мелодии, но я учусь. Все время учусь.

– Понятно…

– Хорошо, что понятно. Теперь мы должны решить, какие еще меры нужно предпринять для исправления вашей судьбы. Полагаю, вам стоит слушать больше классики. В вашем возрасте, с вашими волосами и фигурой вам подойдут ранний Моцарт, Гендель, Паганини. Бетховен – не весь, Стравинский – отчасти… Начните с Моцарта, Моцарт вообще никому еще не навредил, насколько я знаю – только слушают его все меньше.

– И, наверное, нужно подпевать? – Маше стало смешно.

– Можно, очень даже можно. Но еще лучше просто слушать. Вникать. А захочется спеть – садитесь за рояль и напевайте под арпеджио:

Ма-ри-я Цап-ли-на! Очень неплохо получится, вы научитесь слышать свое имя. Помните, что такое арпеджио?

– Помню. До-ми-соль-до, ми-соль-до-ми и так далее?

– В до-мажоре – да. Но вы попробуйте и другие тональности. Два тона – полутон, три тона – полутон. Большая терция, малая терция, кварта. Найдете свою тональность – половина дела сделана.

– У меня-то нет абсолютного слуха– Вы поймете, когда услышите нужное созвучие. Пение помогает даже глухим. Если они способны ощутить вибрации. Знаете, как приятно ощущать вибрацию голоса кожей? Но для этого нужно иметь или очень чувствительную кожу, или пользоваться мощной звукоусиливающей аппаратурой. Если вы больше не хотите чаю, пойдем вниз. Рите скучно, а человек не должен скучать. Это сбивает мелодию.

Профессор сменил мягкие домашние туфли на черные, лакированные, со звонкими каблуками, и они спустились во двор. По дороге Маша заметила, что Земляникин не такой уж низкий – ее роста, а она – метр семьдесят четыре, не так мало. Впрочем, какая разница?

* * *

Рита сидела на лавочке в тени большого тополя и читала толстую книгу в потрепанном бумажном переплете. Похоже, книга оказалась не слишком интересной – так поспешно и радостно девушка ее захлопнула. Окна стоящего поодаль автомобиля были открыты, но радио Кольцова не включила – наверное, исполняла завет профессора, согласно которому музыку нужно слушать строго дозированно.

– Прокатите нас, Маргарита? – спросил профессор.

– Конечно, Андрей Сергеевич! – расцвела девушка. – Куда поедем? На речку, в парк?

– Пожалуй, лучше на реку или на озеро, – задумчиво проговорил Земляникин. – Давно я не слышал наших медленных, спокойных рек. Соскучился. Да и Машеньке на пользу пойдет. У нее окружение совсем неправильное. Ей больше надо с речками, полянками, деревьями дружить. В квартире что-то изменить. Вы пригласите меня к себе, Машенька? После речки?

– Да, – неожиданно согласилась Маша, хотя прежде посчитала бы такое предложение двусмысленным, а то и того хуже – недвусмысленным.

Девушки словно сами собой стали одна по левую руку от профессора, другая – по правую и направились к машине. От соседнего подъезда отделилась крупная помятая фигура небритого и нетвердо стоящего на ногах субъекта. И сивухой от него разило за два метра.

– Э, козел бородатый, где таких девок подцепил? – хрипло спросил мужчина, обращаясь к Земляникину. – Козы, пошли со мной, с настоящим мужчиной. Ик.

Профессор нисколько не смутился. Сделав шаг вперед, он, глядя в глаза верзиле, который был на голову выше его и раза в полтора шире, пропел:

– Ми. Ми. Ля-фа-до. Ре-ми.

Верзила неожиданно вздрогнул, всхлипнул, закрыл лицо руками и поспешно отступил в подъезд.

– Что с ним? – прошептала Маша.

– Оказался не на той волне, – ответил профессор. – А я дал ему почувствовать всё его ничтожество. После этого он мог бы кинуться драться, но вряд ли. Весь мир был против него. Поэтому он отправился зализывать душевные раны.

– Класс! Класс, Андрей Сергеевич! Мне Гриша рассказывал, а я не верила, – восторженно заверещала Рита.

– Не стоит твоих восторгов, милая. Это и не человек был – гора мяса, пораженная дурными страстями и болезнями. Такой горой легко управлять.

– А мне бы вы могли вот так приказать? Нотами? – спросила Мария.

– Нет, Машенька. Вы ушли от животного гораздо дальше. Вы красивее и увереннее в себе. В вас нет беспричинной агрессии, диких порывов. Вы в достаточной степени в ладу с миром – хотя и находитесь пока в противофазе. Но, несмотря на разногласия с общей мелодией, вы не болтаетесь одинокой оборванной струной.

Рита открыла двери, села за руль. Маша тоже хотела юркнуть в автомобиль, наверное, на заднее сиденье, чтобы профессор сел впереди – когда Земляникин осторожно взял ее за руку.

– Послушайте! – предложил он. – Чувствуете, как они звучат?

– Кто?

– Рита и ее «форд».

Кольцова положила руки на руль и улыбалась. Выглядела она прекрасно, и было видно, что очень довольна – но никаких звуков Маша не слышала. Может быть, поскрипывало кожаное кресло или потрескивал на солнце нагревающийся кузов автомобиля, но больше – ничего.

– Не слышу.

– А видите? Чувствуете?

– Вижу.

– Значит, для вас предпочтительнее художественные образы, а не музыкальные. Но я не художник, а музыкант. Я слышу мир, – заявил Земляникин.

Для Маши галантный профессор открыл переднюю дверь, а сам устроился на маленьком диванчике сзади. Рита спросила:

– Поставить ваш диск, Андрей Сергеевич?

– Отчего нет? – нараспев ответил профессор. – Выровняем фон.

Из динамиков полились звуки тибетских мантр. Земляникин прикрыл глаза – Маша видела его в зеркале заднего обзора – и начал барабанить пальцами по креслу.

– А вот так, несколькими нотами, можно победить любого хулигана? – осведомилась Рита. – Или, скажем, расположить к себе человека?

– Можно, – отозвался профессор. – Если мелодии человека или хулигана это пойдет на пользу. Да и не только нотами. Можно – позой и жестом, можно – несколькими словами или, скажем, композицией запахов. Просто у меня абсолютный слух, и я пою. А кто-то —

видит, кто-то – чувствует. Мелодия всеобъемлюща, ее можно представить и цветом, и формой.

Автомобиль выехал на широкое шоссе, и Андрей Сергеевич попросил повернуть на юг, к Тихому озеру. А сам начал рассуждать о музыке, рассказал девушкам о том, как в молодости увлекся джазом и негритянская музыка едва его не погубила. Потом на смену джазу пришло увлечение тяжелым роком, который, хоть и является мощнейшим механизмом воздействия на мелодию человека, вредит карме, выстраивает индивидуальности под одну гребенку, подавляет личность.

Теоретические построения профессора были интересны, но Маша никак не могла забыть грубого хулигана, заплакавшего, оттого что профессор пропел несколько нот. Может быть, сценку разыграли специально, а профессорский сосед каждое утро только и ждет условного сигнала, чтобы напасть на Земляникина и позорно отступить в нужный момент?

– Я джаз не слушаю. И рок тоже, – заявила Маша, когда Андрей Сергеевич прекратил рассказ. – Отчего же у меня с работой не ладится, хотя я и училась хорошо, и стараюсь? Работа – это тоже мелодия?

– Нет, – Земляникин покачал головой. – Вот как раз работа, профессия, род занятий – это не мелодия, а помещение. Концертный зал со своей акустикой. Есть такие залы, что там самая сильная мелодия глохнет. Есть такие, где, напротив, любая нота звучит. А есть те, к которым надо привыкнуть, приспособиться. У вас получится.

– Как же?

– Вы – очень красивая мелодия, Машенька, – заявил Андрей Сергеевич. – Просто звучите не в том месте, не в то время, не так и не для тех. Это исправить несложно – было бы желание.

– Работа – это ведь процесс? Вы раньше говорили, что в музыке мира понятия меняются местами, – вспомнила Рита. – Процессы становятся статичными, а статичные объекты – процессами?

Профессор сдержанно улыбнулся.

– Не совсем так. В мире нет ничего статичного, но аналогия уместна.

* * *

На Тихом озере Земляникин и девушки сидели на траве, срывали одуванчики, плели из них венки, а потом ходили по берегу и пели.

В основном – детские, известные всем песенки. Мелодия отражалась от серебристой озерной глади и уходила к небесам. Вдали, за дачными участками, мычали коровы.

После пары часов музыкальных занятий профессор удовлетворенно констатировал:

– Вот, Машенька, вы стали звучать гораздо мелодичнее. Переоденетесь, сделаете другую прическу – и все станет просто отлично.

– А в прическе моей что плохо? – поинтересовалась Маша.

– Ваши роскошные волосы не нужно выпрямлять. Они так красиво вьются. И стричься коротко не стоит. Думаете, зачем я ношу бороду?

Для солидности? Нет, это прекрасный резонатор. Для меня. Другим борода совсем не идет, а мне вот нужна. А вам пойдут длинные волосы.

В летнем кафе на берегу озера Земляникин заказал всем по стакану тыквенного сока и по куску яблочного пирога, объяснив, что не только питье, но и еда – это ноты, которые формируют мелодию. Если у вас есть только ноты «до» и «фа», вы не составите из них даже трезвучие – поэтому питаться нужно разнообразно, полезно и, главное, правильно.

– А Григорий, муж Риты, растолстел вовсе не потому, что на сладкое налегает, – вспомнил о старом пациенте профессор. – Поет он не всегда то, что нужно, фальшивит. Вот сорные вибрации организм и засоряют. Больше заниматься надо, тренироваться. Гриша думает, что если разбогател, денег много стало, так можно и пение забросить?

Нет, все мелодии стихают. Недаром есть пословица: «Как пришло —

так и ушло». Чтобы сохранить успех, нужно работать.

Рита поспешно делала пометки в блокноте – не иначе для серьезной беседы с мужем.

В конце обеда Маша, поворачиваясь, едва не задела стакан с соком. Но не задела – вздрогнула испуганно и в последний момент удержала руку.

– А ведь я специально поставил сок вам под руку, – удовлетворенно заметил Земляникин. – Видите, вы уже стали звучать по-другому.

То ли еще будет

* * *

И в самом деле, жизнь Маши стала круто меняться. Когда начальник отдела попытался придраться к ее работе, Цаплина запела, игнорируя его назойливое жужжание – и начальник поспешно ретировался, оставив девушку в покое. А через два дня Маша вообще рассчиталась из опостылевшего проектного бюро – ее пригласили на хорошую должность в городской комитет по экологии.

На улице, в магазинах, не говоря уже об автобусах, девушке не давали прохода. Каждый молодой человек норовил с ней познакомиться. Причем молодые люди попадались приличные, а не пьяницы и подонки, как прежде. Многие дарили ей цветы и не просили взамен номер телефона – складывалось ощущение, что сделать приятное Маше для них уже счастье.

Каблуки больше не ломались, и колготки не рвались. Даже старые платья сидели отлично и, казалось, посвежели. Да и новые не приходилось долго выбирать – любой наряд был Маше к лицу. Только зеленого она больше не покупала и даже сережки с хризолитами перестала носить.

Девушка записалась на курсы вязания – профессор заявил, что у постукивания спиц особенная мелодия, к тому же Маша частит, когда поет – нужно учиться вырабатывать ритм, и вязание очень для этого подходит. По вечерам Земляникин и Маша ездили в филармонию, но не каждый день – некоторую музыку профессор на дух не переносил.

– Вы же не читаете все книги подряд? – объяснял он Маше. – Не вся музыка благотворна, не каждый концерт идет на пользу.

А еще они пели. В квартире и в машине, на улице и в кафе, посреди разговора и перед обедом. И самое главное, никто не оборачивался им вслед и не крутил пальцем у виска. Ведь у профессора был абсолютный слухКак ни странно, Земляникину занятия с Машей тоже пошли на пользу. Морщины на лице разгладились, плечи расправились – теперь в профессоре стало не метр семьдесят четыре роста, а все метр восемьдесят, и даже волосы потемнели – из них полностью исчезла седина! Как это могло произойти, Маша решительно не понимала.

Одно дело – устроиться на новую работу и перестать ломать каблуки, другое – вырасти и помолодеть.

Профессору спустя неделю после знакомства с Машей можно было дать от силы сорок лет, хотя прежде он выглядел на все пятьдесят.

А по паспорту ему оказалось сорок два.

– Ничего странного, Машенька! – смеялся Земляникин, когда девушка спрашивала его о такой странной перемене. – Я ведь тоже нашел свою мелодию, ту мелодию, которую не мог отыскать долгие годы. И эта мелодия – вы.

– Не шутите, Андрей Сергеевич! – возражала Маша.

– Не шучу, Мария. Сразу после знакомства я сказал, что люблю вас. У меня абсолютный слух, и свою мелодию я не мог не узнать.

– Вы думаете, ваша мелодия – я? – Маша таяла, глядя в серые глаза профессора.

– Не думаю, а знаю. Слышу. Чувствую. Плохо человеку быть одному. Самая красивая и самая выверенная мелодия не звучит одна.

А вместе мелодии переплетаются, подчеркивают достоинства друг друга, усиливают взаимные темы – и рождают новые мотивы. Как же иначе?

Спустя пару недель после начала знакомства и Маша поняла, что любит профессора. Не как учителя и друга, а как мужчину – вполне еще молодого и очень привлекательного. Они, что называется, спелись.

Мелодия Андрея Сергеевича стала близка девушке, и, оставшись одна, она уже пробовала петь под арпеджио:

– Ма-ри-я Зем-ля-ни-ки-на.

Получалось очень неплохо. Куда мелодичнее, чем Цаплина.

Маша наконец-то поняла, что она действительно нашла, услышала себя. И скоро сама сможет творить мелодии и изменять свою жизнь, людей вокруг себя, возможно, даже выбирать погоду по душе или настроение по погоде – это ведь тоже совсем нелегкоГлавное – она вплетала свою песню в общую гармонию мироздания. Изменяла мир силой любви. А по-другому ведь изменить мир и нельзя – ибо маленькие злобные диссонансы все равно растворяются в мелодии, которая звучала, звучит и будет звучать и совершенствоваться вечно.

АНГЕЛА И КАРЛ ХАЙНЦ ШТАЙНМЮЛЛЕР. ПЛАНЕТА ТЕРНИЙ

ХОЗЯЕВА ПЛАНЕТЫ

С той стороны Великой Пустоши пришли наши предки, из-за края исполинской бездны, в которой холодеет свет и вымерзает жизнь. В провале времен бескрайних блуждали они, в металлической горе стремились сквозь Ничто, пока не увидели наш Мир – страну, пустынную от горизонта до горизонта. С неба спустились они, и плугами, что выше птичьего полета, вспороли жесткую почву, и посеяли в борозды семена деревьев; из мешков, что длиннее суточного пути верхом, вытряхнули они воздух; сквозь гигантское сито процедили море и испекли из мертвого песка живые машины…

В убежище было тепло и уютно. Женщины, сутулясь на грубо сработанных скамьях, прилежно латали изношенные камзолы, чинили кожаные доспехи, людские и конские, резали из дерева кухонную утварь. Дети играли под лавками или помогали матерям в работе. Лишь одна седовласая женщина сидела недвижно, прямая, как свеча, и смотрела перед собой в пустоту. Ее негромкий голос был едва слышен сквозь шум бури, а когда люди вдобавок начинали переговариваться друг с другом – становился и вовсе не разборчив; однако она не позволяла себе сбиться. Лохматый пес положил голову на колени старухи, она почесывала у него за ушами.

Снаружи завывала буря, швырялась обломками скал в створки люка, защищающего световую шахту, – но камни с бессильным грохотом отскакивали от тяжеловесного железа.

– Да, вот что рассказывали Пращуры. Я знаю, вы не верите мне.

Но это – правда. Своими ушами слышала я эти истории из их собственных уст, еще молоденькой девчонкой, и косы мои, нынче седые, тогда были каштановыми, пышными – зато ум мой был переполнен всяческим вздором. Руки мои еще помнят, как в те давно прошедшие годы прикасались к изделиям Пращуров, словно не диковинным сокровищем были те чудо-приборы, а привычной игрушкой. И помню я, старая теперь, престарая, помню день, когда на наш мир обрушилось черное горе…

Воздух тогда еще на вкус горчил, и мы все жили в светлых, крепких домах с гладкими стенами, которые отлили Пращуры. И ветровой генератор – вы его уже не видели, разве только помните заржавленные стальные балки – в ту пору жужжал как пчелка. И наши ночи освещал настоящий электрический свет, а не дымные лучины да мерцающие свечи. И тогда мужчины и женщины работали вместе: что на полях, что по дому. И – хотите верьте, хотите нет – по очереди присматривали за детьми. А героев в ту пору не было, как и нужды в них.

Не назову, правда, нашу тогдашнюю жизнь легкой. Каждый день по какому-нибудь полю или лугу протягивался новый след дракона.

А впрочем… Пусть урожай был никудышный, пусть стада вновь и вновь разбегались в паническом страхе, пусть буря выламывала строевые леса и рушила теплицы, пусть иссякал колодец – зато мы не кричали в ужасе: «Дракон! Дракон!» Страх не витал над нами. Во всяком случае, тот страх, который знаком нам теперь: подобный туче из тяжкого песка, погребающей под собой все живое. И все-таки уже был предначертан закат, уже истекало время Пращуров – родителей и дедов старших из нас. Один за другим уходили они в свои цитадели, в пирамиды из небьющегося стекла. И там смыкали вежды, чтобы навсегда погрузиться… как это они говорили… погрузиться в грезы. Свои знания они уносили с собой, а когда сгинуло знание – умерли и машины.

У меня был друг, Герент по имени, – потом его сочли трусом и в знак этого заставили носить женскую одежду, – так вот, при Пращурах он ходил в школу и выучился на механика. Только он один и пытался следить за ветровым электрогенератором, поддерживать в рабочем состоянии. А еще беспокоило его, что подходят к концу запчасти на складах и пустеют канистры с горючим. Однако не о том хочу я рассказать, а о роковых часах, решивших нашу погибель.