Текст книги "Обратимость (СИ)"

Автор книги: Эшли Дьюал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Пуф.

Падаю.

Начинаю судорожно дышать, обхватываю ладонями шею и сильно кашляю. Черт. В горле будто земля. Собираюсь позвать Рувера, спросить, какого черта он не вмешался, как вдруг замечаю носки своих ботинок: они в какой-то темной пыли, в пепле. Медленно опускаю руки, так же медленно поднимаюсь с земли. Исследую горстку серого песка, смотрю на то, как ветер разносит его по лесу и понимаю: я вновь это сделала.

Я вновь убила человека.

– О, нет.

Порывисто втягиваю воздух: защищалась, я просто защищалась. Защищалась! Бесполезно. Рассеяно срываюсь с места и несусь в гущу леса, едва сдерживая в горле то ли крик, то ли рыдания. Не знаю. Решаю бежать вслепую, тут же цепляюсь ногой за корягу и грубо валюсь навзничь. Черт! Приходится открыть глаза. Покачиваясь, встаю, заставляю себя идти дальше. Повторяю: главное – не останавливаться, просто бежать, что есть сил, что есть мочи. Тогда у меня получится унестись от прошлого. Уверена. Получится.

Когда нога в очередной раз цепляется за торчащий корень дерева, я не падаю. Не осознаю, что врезаюсь в чьи-то руки, не осознаю, что они трясут меня со своей силы. Поднимаю глаза, вижу перед собой темное пятно. Кажется, это лицо. Да. Становятся четкими губы, затем глаза. Рувер говорит и говорит, и говорит. Но мне не слышно. Совсем.

– Отпусти, – командую я и дергаюсь в сторону, – отпусти меня!

Вырываюсь, извиваясь всем телом. Пытаюсь освободиться из оков, выскользнуть из тисков парня, присев или нагнувшись. Тщетно. Доходит до того, что я сама же себя изматываю. Тяжело дышу, хриплым голосом прошу меня отпустить и умоляюще смотрю в глаза брюнета.

– Что тебе от меня нужно? Что? Что ты хочешь? – бью Рувера в грудь. – Я должна уйти, убежать отсюда! Я убила его, опять, убила! Отпусти, – рвусь наружу из кольца крепких рук и взвываю, – отпусти! Пожалуйста. Я не собиралась! Так вышло. Мои руки они, они сами, понимаешь? Они сами! Сами! – Сжимаю в пальцах куртку парня. Беззащитно горблюсь, задерживаю дыхание и кладу голову на его плечо. Рывком. Будто голова сама туда падает. – Я пыталась от этого убежать, я пыталась об этом забыть, но не выходит. Почему, Рувер? Почему прошлое не забывается? Оно ведь приносит боль, оно ведь не дает жить дальше! Я убила лучшего друга, просто прикоснувшись к нему ладонью, просто приложив руку к его руке! Он даже глазом не успел моргнуть, как вдруг рассыпался, словно песочный замок. Но я не хотела, я не хотела его смерти, – все-таки плачу. Я ненавижу себя за эти слезы, за эту слабость, особенно перед человеком, который воспринимает мою боль, как нечто постыдное, жалкое. Но я не могу сдерживаться. Я открываю мокрые глаза, смотрю на свои ладони и рыдаю, рыдаю, будто вижу не руки, а нечто ужасное, отвратительное. Почему они убивают? Почему они превращают людей в горстку пыли? – Так не должно быть. Это неправильно! И это, – я отскакиваю назад и порывисто откидываю с лица волосы, – это тоже неправильно. Я не могу плакать. Только не при тебе. Не при тебе. – Вытираю слезы. Даже не пытаюсь взглянуть на Рувера, ведь знаю, что увижу в его черных глазах лишь презрение. Лишь жалость.

– Я не умею успокаивать.

– Что? – Все-таки поднимаю взгляд. Парень стоит в нескольких метрах от меня и крепко стискивает зубы. Пытаюсь понять его. Понять его слова, или признание? Грудь трясет от рыданий. Приходится пару раз вдохнуть, чтобы упрямо заявить, – меня не надо успокаивать.

– Надо.

– Нет!

– Надо, но я не умею. Не знаю, как. Ты плачешь, эти твои слезы и громкие слова, – он прерывается, а меня передергивает. – Ты выглядишь жалко. – Что? Мои глаза округляются. Я забываю, как дышать, как злиться, как реветь и чувствовать боль. Просто пялюсь на парня и жду, когда он нанес очередной удар. – Ты слабая.

Тупо переспрашиваю:

– Слабая?

– Да. Не собираюсь врать. Ты выглядишь жутко, ты рыдаешь, как ребенок, ты боишься всего и вся, боишься проблем, бежишь от них, не умеешь бороться, не умеешь пересиливать боль, мириться с ней, жить с ней, терпеть ее. Ты просто жалеешь себя и думаешь, думаешь, думаешь. Но зачем? – в один прыжок Рувер оказывается перед моим носом. Его шея мокрая от пота, глаза широко раскрыты, губы дрожат. Он нависает над моей головой, словно грозовая туча, и горячо спрашивает. – Зачем ты чувствуешь?

– Не понимаю…

– Выключи.

– Что?

– Выключи все, что творится в твоей голове. И станет легче. Ты уязвима, когда боишься, когда пытаешься найти погрешности, взвесить справедливость, а это опасно в мире, в котором мы живем.

– Я превратила человека в горсть пепла, а ты предлагаешь мне попросту отключить совесть?!

Мы смотрим друг на друга слишком долго. Затем Рувер отрезает:

– Да.

Вспыхиваю:

– Нельзя отключить чувства.

– Можно.

– Нет.

– Что тебе известно о жизни? Что тебе вообще известно? Хочешь поиграть в героиню, спасти отца, брата, охранника, да? – Рувер небрежно усмехается. – Ты сдохнешь. Скоро. Вновь.

– Хватит!

– А что ты хотела? На что надеялась? Думала, выжить так просто?

– Чего ты пытаешься добиться? – рассеяно восклицаю я. – Что тебе от меня нужно? Хочешь, чтобы я вновь разревелась?

– Как раз наоборот.

– Да, это же бред! Меня учит бессердечности парень, читающий по утрам русскую классику! Этот же парень не раз спасает мне жизнь! Этот же парень волнуется за лучшую подругу! Этот же парень прикрывает своим телом каждого, кто оказывается в беде!

– С последним ты переборщила.

– Мне плевать на твою философию жизни, Рувер! – не обращая внимания на его комментарий, продолжаю я. – Можешь лгать себе, сколько влезет! Можешь и дальше витать в облаках, уверяя себя, будто твои поступки и решения не вызывают внутри твоей пустой груди никаких колебаний. Давай! Я знаю, что пять минут назад я лишила человека жизни, и это будет всегда меня преследовать. Я всегда буду помнить этот день, эту минуту, и мне всегда будет дико больно!

– Я сейчас расплачусь, – вновь смеется Рувер, чем задевает меня сильнее обычного. – Ты такая бедная, что даже белки на деревьях пустили слезу.

– Замолчи!

– Факт в том, что мы едва не погибли из-за того, что ты решила вернуться за охранником. А таких ситуаций будет триллион! Нас всегда будут пытаться убить, уж поверь мне, и если каждый раз, после того, как ты спасешь себе жизнь, ты будешь истерить и рыдать подобный образом – я лично сверну тебе шею!

– Попробуй.

– Попробую, поверь. Потому что смотреть на твое самобичевание – тошно. Все рискуют ради тебя жизнью, и для чего? Чтобы ты рыдала на поляне? – Рувер останавливается. Глубоко втягивает воздух, оглядывается и вдруг шепчет. – Я знаю, тебе больно.

– Знаешь? – никогда еще мне не было так паршиво, так отвратительно. Я вижу перед собой высокого, умного парня, у которого красивые глаза, красивые скулы, но абсолютно уродливая, мерзкая душа. И почему? Потому что этот противоречивый человек сдался. Он решил, что отключить чувства, значит продолжить бороться. А на деле – опустил руки и выстроил перед собой настолько огромную, непробиваемую стену, что даже сам, спустя много лет, он не сможет ее снести. Ни при каких обстоятельствах. – Мне тоже тебя жаль, Рувер.

– О чем ты?

– Если я умру ради близких, или близкие умрут ради меня – в нашей смерти будет хотя бы какой-то смысл. Если же сдохнешь ты – о тебе вспомнят лишь эти белки, о которых ты так красноречиво рассказал в своей шутке.

Он смотрит на меня. Не отвечает. Я тоже молчу. На несколько секунду меня прошибает чувство вины, чувство странного, ноющего стыда, будто произносить этих слов не стоило. Но затем я вижу, как Рувер достает из кармана пачку сигарет, как он закуривает, вальяжно пожимает плечами, и сникаю. Мне даже становится страшно. Если этого человека не задели сказанные мною слова, что же тогда заденет? Сможет ли что-то вообще когда-нибудь пробиться в его сердце? И насколько? И как далеко.

ГЛАВА 7. НАШИ ЧУВСТВА.

Мы бросаем тело Владимира Сергеевича на поляне. Уходим, обойдя интернат с южной стороны, находим машину Рувера, и едем. Я все смотрю в окно. Наверно, жду, что охранник внезапно помашет мне с проселочной дороги огромной, шершавой ладонью, но этого не происходит. За стеклом лишь серые, поблекшие поляны, деревья. Еще за стеклом чье-то лицо, девушки. У нее пустые глаза, опущенные уголки губ и прилизанные, грязные волосы. Проходит минут пять, прежде чем я понимаю, что смотрю в собственное отражение.

Рувер не произносит ни слова, и я рада, что не слышу его низкого голоса. Рада, что он вновь сосредоточен, что он далеко, что он забыл обо мне и интересуется лишь дорогой, вылетающей из-под колес его темно-серого Камри. И пусть внутри ноет противное недомогание, пусть внутри изредка что-то сжимается, взвывает, я это игнорирую. Просто игнорирую и все.

Парень вдруг говорит:

– Сегодня холодно.

А я ему отвечаю:

– Очень.

И затем мы опять прячемся за тишиной, за ее толстой спиной, будто молчание, действительно, может спасти жизнь.

Приезжаем к обеду. Я грызу пальцы, осматривая стоянку возле высокого, девятиэтажного дома. Надеюсь, Саша давно вернулся и с ним все в порядке. А что если нет? Что если они с Ритой попались, и сейчас им грозит опасность? Наконец, замечаю Хонду около детской площадки и тяжело выдыхаю.

– Седьмая квартира.

– Что?

Мы устало смотрим друг на друга. Рувер поясняет:

– Поднимайся на третий этаж. Я приеду позже.

Не хочу спрашивать, куда он собирается. Мне все равно. Киваю и выбираюсь из салона, предварительно застегнув джинсовую куртку на все пуговицы. Не помогает. Едва я открываю дверь, ледяной воздух набрасывается на меня, и стискивает в своих объятиях так же сильно, как и рука венатора, сжимающая час назад мое горло. Интересное сравнение. Оглядываюсь. Рассматриваю многоэтажку, унылую детскую площадку, окна, балконы, завешанные вещами. Такое чувство, будто люди везде схожие. Будто их мысли поразительно идентичные. В конце концов, они умудряются даже на сушке одинаково расположить одежду, пряча нижнее белье за футболками и свитерами. Общепринятое правило или стадный инстинкт? Или – о, мой бог – может, правила приличия? Усмехаюсь. Мы же говорим о России. Какие правила приличия.

Поднимаюсь на третий этаж, звоню в седьмую квартиру. Мне открывают не сразу. Я начинаю нервничать и сильнее вдавливаю пальцем кнопку вызова, однако уже через пару секунд, дверь распахивается и на пороге показывается Саша. Он резко притягивает меня к себе и восклицает:

– Почему так долго?!

Я люблю запах брата. Люблю его объятия. Люблю, что он рядом, и не понимаю, как раньше могла этого сторониться. Крепко сжимаю Сашу за плечи, зажмуриваюсь и обещаю больше никогда не отстраняться, больше никогда не отпускать близкого человека первой.

– Я чуть с ума не сошел!

Брат затаскивает меня в квартиру и ногой захлопывает дверь. Тут же улавливаю запах подгоревшей еды и усмехаюсь:

– Рита экспериментирует?

– Я пытался ее остановить. Она не послушала. – Он делает шаг назад, сканирует мое лицо, волосы, плечи, а затем задерживает взгляд на шее и вспыхивает, – что это?

Непроизвольно прикладываю ладонь к ушибу. Наверно, появился синяк.

– Пустяки.

– Кто это сделал?

– Как ты думаешь?

Брат отворачивается, и я замечаю, как сжимаются его скулы.

Приключения привнесли в нашу жизнь беспокойства, сделали из нас нервных параноиков. Никто не хочет проявлять чувства, выражать сомнения, излучать страх, но выходит как-то совсем наоборот, и мы становимся огромными, взрывоопасными бомбами, которые так и норовят подорвать мир вокруг себя.

Прохожу на кухню. Рита бросает быстрый взгляд в мою сторону. Уверена, она волнуется, но все еще надеется остаться нераскрытой. Помешав деревянной лопаткой голубой суп, она откашливается и спрашивает:

– А Рувер? – ее пухлые губы дергаются. – Где он?

Спокойствие сыграно так фальшиво, что я бы вручила ей приз «Золотую малину», однако мне совсем не хочется акцентировать внимания на «немецкой речке», и поэтому я устало отвечаю:

– Уехал. Сказал, что вернется позже.

Она кивает. Добавляет в синий суп лавровый лист и вновь принимается мешать его лопаткой.

– Что это? – я совсем забыла о еде. Живот начинает предательски бурлить, и даже синее блюдо Риты сейчас выглядит в моих глазах аппетитным. – Что-то экзотическое?

– Да, нет. Обычный, летний суп. С капустой.

– Не выглядит он обычным, – отрезает Саша. Я и не заметила, что он стоит за моей спиной, поддерживает меня за плечи. – Ты уверена, что делаешь все правильно?

– А разве тут можно ошибиться? Куриный бульон, картошка, морковка, капуста. Я прочитала, что овощи даже можно не резать, а просто скинуть в кипящую воду, и вытащить после приготовления.

Смотрю на стол. Вижу пакет с огурцами, луком и пекинской капустой, перевязанной толстой, синей веревкой. О, нет. Закатываю глаза к потолку и непроизвольно сокращаю между мной и Ритой дистанцию. Отнимаю у нее лопатку, причитая:

– Ну, ты и неумеха! Капусту ведь надо было развязать и кинуть в бульон отдельными листьями! Ох, – цокаю. – Да, понимаю, ты решила мелко ее не резать, но закинуть вместе с веревкой.… О чем ты думала?

Возможно, она волновалась обо мне с Рувером, но я не произношу мыслей вслух. Вынимаю веревки, бросаю их в мойку и снисходительно осматриваю грустное лицо девушки. Кажется, Рита действительно расстроилась.

– Ну, ты хотя бы попыталась, – я улыбаюсь недолго. Вижу, как шатенка изучает мою одежду, и съеживаюсь, словно перед металлоискателем.

– Ты в крови.

Не отвечаю. Откладываю лопатку и автоматически прикрываю руками туловище, будто это смогло бы скрыть красные, алые полосы, пересекающие мою джинсовую куртку. Как рассказать о том, что произошло в приюте? С чего начать? Чем закончить? Выдыхаю и признаюсь:

– Это не моя кровь.

– Рувера?

– Нет.

Саша соображает быстрее. Он ленивый, но хваткий. Как и отец.

– Владимир Сергеевич, – тянет он, выходя из-за моей спины в центр кухни. Голубые глаза брата излучают недоверие. Скрестив перед собой худоватые руки, он съеживается. – И что же с ним? Он ранен? – Молчу. – Вы отвезли его в больницу? – Опять молчу, чем заслуживаю презрительный взгляд, сбивающий с места. – Тогда что с ним?

Не знаю, что ответить. Точнее знаю, но не хочу. Встряхиваю головой и уверенно сообщаю:

– В кабинете отца мы нашли записную книжку. Рувер сказал, в ней имена тех, кто, так же как и мы, умеет управлять временем.

– Ого, – Рита подходит к кастрюле с синим супом и без капли сожаления выливает содержимое в мойку. – Значит, твой папа был непростым человеком. Но кем же тогда?

– Ты не ответила на мой вопрос, – резко вставляет Саша.

– Послушай, я…

– Что с ним?

– Но…

– Просто ответь!

– Он мертв. – Брат рычит и порывисто протирает ладонями лицо. Не хочу видеть его таким. Это даже не нервозность. Это банальная злость. – Владимир Сергеевич побежал вслед за нами, и его подстрелили. Когда я подошла, он уже не дышал.

Умалчиваю о том, что не дышал он из-за огромной дыры в горле, из которой острыми, тонкими струями вылетала кровь.

– И вы оставили его там? – Саша выплевывает этот вопрос. Смотрю на его перекошенное лицо и даже не знаю, что ответить. – Ты спокойно ушла, бросив его тело в лесу?

– А что я должна была делать?!

– Не знаю, не знаю, Аня! Но не уходить, это же неправильно! Это преступление, убийство!

– Какое убийство? – вмешивается Рита. Она выходит вперед и загораживает меня своей худой спиной. – Глупости не говори. Причем здесь твоя сестра? Охранника убили венаторы.

– И что? Неужели ты докатилась до того, что теперь ни во что не ставишь человеческую жизнь? – Он обращается ко мне. Закидывает за голову руки и взвывает, – безумие какое-то! Владимир Сергеевич мертв! Черт подери!

– Определись, чего ты хочешь. – Тихо отрезает Рита. – Сначала ты говоришь, что Ани не было слишком долго, а потом ставишь ей в упрек то, что она спаслась слишком быстро.

– Я не ставлю ей это в упрек.

– Тогда раскинь мозгами! Если бы они вернулись за телом, она, возможно, не доехала бы этого дома, уяснил? Решай, что важнее: нравственные идеалы или жизнь сестры.

– Я и так это прекрасно понимаю!

– Значит, возьми себя в руки.

– Рот закрой, – злится Саша. Сейчас он похож на бешеного пса: горбится, скалит зубы, тяжело дышит. – Ты и твой брюнет только привнесли в нашу жизнь неприятности. Из-за вас гибнут люди, из-за вас страдаем мы. И не надо меня успокаивать, не надо говорить мне, что делать.

– Саша, перестань.

Но брат не слышит. Он подходит к Рите и сейчас, действительно, выглядит жутко устрашающе. Никогда я не видела его таким.

– Мы уходим.

– Если бы не я, – холодно начинает шатенка и делает еще один шаг навстречу Саше: их носы почти соприкасаются, – Аня бы уже умерла.

– Нам не нужна ваша помощь.

– Нужна. Или вы погибнете.

– Не погибнем, если будем держаться подальше от вас.

– Я уже перепробовала тысячи сценариев, – теперь заводится и Рита. Она стискивает в кулаки руки и выплевывает, – тщетно. Остается лишь держаться вместе, иначе мне опять придется прыгать во времени, опять придется начинать все сначала…

– Мне плевать на твои душевные терзания! Я сам смогу защитить свою сестру.

– Она не твоя сестра.

Я замираю. Саша тоже. Мы вдвоем смотрим на Риту и молчим, даже не зная, что сказать. Ее слова обезоруживают, бьют по самому больному. И я бы закричала, если бы нашла в себе силы. Но их нет. Перевожу взгляд на брата, вижу, как опускаются его плечи, чувствую его смятение. Что же надо ответить? Что же надо такое сказать, чтобы перечеркнуть слова Риты и сделать их бессмысленными? Наверно, даже самый лучший и рациональный ответ не сгладил бы напряжение в воздухе. Сорвавшись с места, Саша уходит.

Слышу, как захлопывается за ним входная дверь, и дергаюсь. Только не это.

– Без него, так без него, – легкомысленно отрезает Рита и возвращается к плите. Теперь она собирается избавиться от голубой, толстой веревки, стягивающей капусту, однако мне плевать. Вскинув подбородок, восклицаю:

– Ты не должна была разговаривать с ним подобным образом.

– Он сам напросился.

– Он напуган! – округлив глаза, злюсь я. – Ему впервой сталкиваться с такими проблемами! Неудивительно, что его трясет от ужаса, ведь жить в вашем мире действительно страшно!

– Всем страшно.

– Ты несправедлива. Мы только знакомимся с вашими законами, порядками. Только пытаемся привыкнуть к тому, что для вас чья-либо жизнь не дороже собственной.

– Не говори, что ты поняла это лишь сейчас.

– Но мы не в состоянии спокойно реагировать на чью-то смерть!

– Так учитесь, – кидая листы капусты в воду, чеканит Рита. – Учитесь, пока я жива. Видишь на моем лице хотя бы одну складочку? Хотя бы одну эмоцию? Нет. Ну, умер охранник, и что? Все умирают. И мы когда-нибудь умрем. Важно, чтобы это произошло как можно позже. Вот и все.

Рита, Рувер – кто же они? Неужели их сердца действительно холодные и пустые, как и слова, которыми они так талантливо играют? Или это лишь притворство? Я не знаю, что творится в глубине их душ, не знаю, о чем они думают и чем руководствуются. Но в чем я уверена, так это в том, что не хочу быть на них похожей. Сражаться с эмоциями, став абсолютно равнодушной – ни это ли называется гибелью души? Если тебя ничего не волнует кроме собственной жизни, зачем тогда существовать? Зачем дышать, ходить, бороться? Ради кого? Или же Рита врет, и на самом деле ее попытка казаться холодной лишь стремление избежать потерь? Но это же глупо. Мы становимся сильнее, когда мы не одни. Разве не так?

Я вдруг понимаю, что человек постоянно стоит перед выбором: рискнуть или сдаться. Наличие близких не всегда облегчает жизнь, наличие совести обычно ее лишь усложняет. Так что лучше – принять кого-то в свое сердце, прекрасно осознавая, что именно он сможет тебя когда-нибудь разрушить, или же отстраниться, но уберечь себя от пожизненных шрамов?

Рита и Рувер решили отстраниться. Что выберу я?

– Я иду за братом, – не дожидаясь ответа, разворачиваюсь и ухожу с кухни. Слышу, как шатенка бросает на стол деревянную лопатку, слышу ее грубые шаги за своей спиной, но не оборачиваюсь. Просто смотрю перед собой.

– Сколько можно убегать? – злится Рита.

– Я не убегаю.

– Тогда что ты делаешь?

– Иду к брату. Он моя семья, и он единственный, кто сейчас мне нужен.

– Останься. – Удивленно оборачиваюсь. Шатенка выглядит совсем разбитой и испуганной. Неужели она вдруг поняла, что повела себя опрометчиво? В конце концов, не все такие же сильные и бесстрастные, как она.

– Ты сказала, что мы должны держаться вместе, а затем практически вытолкнула Сашу за порог. Тебе либо вообще неизвестно, что такое страх, паника или волнение, либо ты просто плюешь на данные чувства, если они не твои собственные.

– Он ведь кричал на тебя!

– Он делал это, потому что был напуган. – Открываю дверь.

– Куда ты?

– К Саше.

– И когда вы вернетесь?

– Не знаю.

– Аня, – шатенка подскакивает ко мне и сводит широкие брови, – мы сейчас все напуганы, но это не значит, что надо совершать необдуманные поступки. Ты уйдешь – и что дальше? Вдруг вы наткнетесь на венаторов? Вдруг они устроят засаду?

– Мы справимся.

– Не справитесь!

– Надо было думать раньше, Рита! Ты ведь знала, что я не смогу отпустить Сашу, знала, что это собьет меня с толку! Так зачем же тогда ты сделала ему так больно? Зачем сказала, что я не его сестра?

Шатенка молчит. Она отводит взгляд в сторону и прикусывает губу. Все не решается признаться. Но этого и не требуется. Я и так знаю ответ.

– Свяжусь с тобой, как только будет возможность.

Распахиваю до упора дверь и ухожу. Ухожу, потому что не могу находиться рядом с людьми, для которых чувства – лишь дефект, лишь слабость. Может, любовь и привязанность, действительно, ранят сильнее оружия. Но отказаться от них – не значит стать неуязвимым. Отказаться от них, значит сдаться и признать свое поражение. А еще это значит быть одиноким. И, насколько мне известно, одиночество еще никогда не придавало сил, и еще никогда не спасало жизни.

Когда я выбегаю на улицу, Сашина Хонда стоит на месте, около детской площадки. Из трубы вырывается серая, темная пыль, окна выглядят слегка запотевшими и мутными. Обрадовавшись, несусь к машине и уверенно открываю переднюю, пассажирскую дверь.

– Я знал, что ты придешь, – отрезает брат, когда я забираюсь в салон. Он оборачивается и одаряет меня своей вальяжной, очаровательной улыбкой. А я в очередной раз вспоминаю, что нас не связывают кровные узы. Это так странно, ведь мы чем-то похожи: глазами, веснушками, цветом волос. Глупости, конечно, но все же. – Прости, я просто больше не мог там находиться. Эта девушка…

– Знаю. – Киваю и пристегиваюсь. – Не объясняй. Мне понятны все твои чувства. Рядом с ними мы становимся совсем другими.

– Сумасшествие просто. А эти люди…, в черной одежде. Они ведь стреляли. Господи, они ведь пытались нас убить!

Смотрю на вытянутое лицо брата, на его широкие, удивленные глаза, на веснушки, прямой нос, губы, шею, и думаю о том, что не найду человека ближе. Глупо искать поддержку у кого-то чужого, когда есть тот, кто всегда был рядом. И всегда будет. И тогда я предлагаю Саше отправиться домой, а сама рассказываю все, что знаю: про клан Аспид, про силу Риты и Рувера, про свои способности, тайны – в частности, про позапрошлую весну. Про то, как решила забыть о смерти Андрея, как пообещала себе окунуться с головой в учебу. Про отца. Про записную книжку, фамилии, предположение на этот счет «немецкой речки». И замираю. Жду вердикта. А Саша, как назло, молчит. Он припарковывается около нашего дома, глушит двигатель и нервно сжимает пальцами переносицу. Мне становится не по себе. Вдруг он вновь оттолкнет меня?

– Эта книжка, – неуверенно отрезает брат, – в ней имена всех сверхлюдей?

Удивительно, что он решил спросить именно об этом.

– Не думаю, что всех. Наверно, только тех, кого встретил папа.

– А этот клан Аспид, – он рисует в воздухе какую-то непонятную фигуру, похожую на английскую букву «с», и пожимает плечами, – он собирается ее найти?

– Скорее всего.

– Так, может, стоит договориться?

– В смысле?

– Этим венаторам нужен список. Так? Он у нас есть. Так же и у них есть то, что необходимо нам.

– Обмен, – понимающе протягиваю я и задумчиво прикусываю губу. – Ты хочешь обменять жизнь папы на записную книжку?

– Почему бы не попробовать? Если они похитили отца с целью выведать новые имена этих чародеев, книжка – все, что им нужно.

– Чародеев, – неожиданно смеюсь. Откидываюсь в кресле и прикрываю руками лицо: черт, кажется, у меня истерика. – Сашааа.

– Что? – он тоже усмехается. – Ну, а как вас называть? Ведьмаки? Пойми меня правильно, я вот произнес «сверхлюди» и решил, что для вас это звучит уж слишком пафосно.

– А чародеи – значит нормально, да?

– Ну, уж точно лучше, чем кудесники.

Теперь мы смеемся вместе. Брат начинает так трястись, что вслед за ним трясется машина. Мы смотрим друг на друга, затем вновь улыбаемся, потом вновь смотрим, и вновь вытираем с глаз мокрые полосы. И мне кажется, что я уже никогда не успокоюсь, никогда не задышу нормально, однако через пять минут колики отступают. Выпрямлюсь, замечаю, как беззвучно выдыхает Саша и спрашиваю:

– Ты ведь не бросишь меня?

Брат ошеломленно оборачивается. Я тут же отвожу взгляд в сторону. Глупый вопрос, очень глупый.

– Почему я должен это сделать?

– Ты знаешь, почему.

– Эй, – Саша берет меня за руку и грустно шепчет, – я виноват, я не должен был отворачиваться и делать тебе больно. Однако знай, что я никогда бы тебя не бросил. Слышишь?

– Но…

– Аня. Мне плевать на то, что сказала Рита. Ты моя сестра. – Почему-то хочется разрыдаться. Ловлю взгляд брата, киваю и с силой прикусываю внутреннюю сторону щеки: не реви, не реви. – Меня можно не стесняться. – Видимо, он видит, как я разрываюсь на части. – Я пойму.

И тогда я все-таки даю волю чувствам. Тянусь к Саше, и он крепко прижимает меня к себе, словно маленького ребенка. И я бы хотела, чтобы эти объятия не размыкались, хотела бы навечно остаться в этом моменте, ведь никогда мы с ним еще не были так близки. Однако, к сожалению, все когда-то заканчивается. И как же прозаично то, что боль приносит лишь конец чего-то хорошего.

Как же приятно просыпаться дома. Я открываю глаза, вижу белый, родной потолок, сиреневые стены, широкое окно, цветы, шкаф, стол и спокойно выдыхаю. Удивительно, как люди начинают ценить вещи, только после их пропажи. Или после нависшей над ними угрозы. Странное чувство, присущее всем и каждому. Мы никогда так не будем бояться что-то потерять, пока, на самом деле, это не потеряем.

Я не помню, что мне снилось. Такое ощущение, словно я отрубилась, впала в кому, попросту отключилась и открыла глаза уже сейчас – утром. Лениво встаю, чувствую, как взывают все мышцы – вчерашний бег хорошенько отыгрался на ногах и прессе – и морщусь: интересно, когда я вновь смогу нормально двигаться? Шаркаю по комнате, выхожу в коридор, оглядываюсь – тихо. Наверно, Саша еще не проснулся. На кухне завариваю себе чай, вновь думаю об отце и совершенно случайно вспоминаю про маму: господи, знает ли она о случившемся? А что, если приплетут и ее? Вдруг решат допросить? Скажут вернуться? Спину обдает холодом. Хочется верить, что маму данная история никак не коснется, иначе проблем только прибавиться. Я съедаю кучу бутербродов с кабачковой икрой, допиваю чай и неожиданно понимаю, что хочу проверить комнату отца. Вдруг там и, правда, есть сейф? Толика здравого смысла запрещает мне даже рыпаться в сторону поселка, ведь венаторы могут еще быть там. И что мне делать, если они найдут меня и схватят? Но могу ли я сопротивляться упертому ощущению вины, ощущению обязанности? Я должна выведать все, что только в моих силах, должна разобраться, должна спасти папу! Плевать на дрожь во всем теле, плевать на то, что мои ноги еле удерживают его в вертикальном положении. Если есть шанс разузнать больше – я обязана им воспользоваться.

Первые несколько минут мне кажется, что я сошла с ума. Одеваюсь, даже не пытаясь взглянуть на себя в зеркало – уверена, там меня ждут лишь испуганные глаза, трясущийся подбородок и сгорбленные плечи. Однако затем тело охватывает странное чувство спокойствия, будто я делаю то, что должна делать, и это правильно. Выхода ведь нет. Я могу бояться сколько угодно, но ничто не изменит реальности. Поэтому стоит смириться и, наконец, предпринять то, что не просто подвергнет мою жизнь опасности, но еще и принесет пользу.

Я не бужу Сашу. Знаю, он меня одну не отпустит, а звать его с собой не сильно хочется: если и совершать безумные поступки, то в полном одиночестве. Расстраиваюсь, что когда-то отказалась получить права, и направлюсь к остановке пешком: да уж, передвигать ногами поразительно больно. Особенно ноют ягодицы. Надеюсь, это хоть как-то отразится на моем заду в будущем.

День сегодня не холодный. Серый, как всегда, однако теплый. Так что когда я вновь приезжаю в поселок, меня трясет отнюдь не от мороза. Решаю отвлечься, набрав номер Лили: почему-то мне кажется необходимым предупредить ее о моем намерение забить на институт на неопределенное количество времени. Бубнова отвечает тут же.

– Ты куда делась? – ее голос требовательный. Может, она даже волновалась. – Я звонила тебя раз сто.

– Прости, не услышала. Тут просто такое дело, – внимательно оглядываюсь, надеясь не наткнуться на венаторов, – я заболела. Сильно. Надо дома лежать.

– Я так и поняла. Чем хоть заболела?

– О, да кошмар. Все ноет, голова болит, постоянно есть хочется, спать, – удивительно: я даже не вру, – ощущение тревоги какой-то. Доктор говорит, это от переутомления.

– Доучилась.

– И не говори.

– Ты там не волнуйся. Я преподавателям скажу. Они уж точно поверят, зная, как ты относишься к пропускам.

– Спасибо. – Собираюсь положить трубку, как вдруг добавляю, – и скинь мне домашнее задание, хорошо?

Бубнова смеется.

– Кто б сомневался, что ты меня об этом попросишь.

Мы прощаемся, и я оказываюсь лицом к лицу со своим домом. Какие воспоминания может вызвать место, где ты провел детство? Я вот почему-то пытаюсь вспомнить, как копалась в саду, как бегала по газону, как рисовала на запотевших окнах закорючки, но не вспоминаю. Теперь я вижу лишь тот день, когда оставила папу на кухне и понеслась прочь отсюда, будто это не мой дом, а чужой. Будто здесь эпицентр опасности или ядро проблем. И внутри горит такое дико желание сменить ассоциацию, подумать о яблонях, о том, как они красивы в мае, но не выходит. Теперь я лишь вижу папины голубые глаза, лишь слышу свист пуль и лишь чувствую дикую пустоту где-то в сердце.

Двери с обеих сторон коттеджа опечатаны. Приходится залезть внутрь через разбитое окно. Я так сильно сжимаю зубы, что становится дико больно, но лучше уж так, чем, если бы мои непослушные ноги задели торчащие, безобразные осколки.