Текст книги "Обратимость (СИ)"

Автор книги: Эшли Дьюал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Отличная шутка.

Парень кивает Никке, и та вдруг смиренно хватает меня под локоть. Может, он еще и управлять разумом умеет? С чего вдруг подруга так быстро согласилась сделать то, что он требует? С какой стати мы должны слушаться высокого, красивого антагониста моей истории, которого меня так и тянет поцеловать? Расширяю глаза и чувствую в груди огромные, взрывающиеся шары. Нет, конечно, нет! Тянет ударить его. Ударить!

Мы идем вдоль улицы, молчим, а я отчетливо ощущаю на себе взгляд Рувера, которым он прожигает мне спину, и еле сдерживаюсь от того, чтобы не обернуться.

Не ясно, по каким именно причинам чувства вдруг начинают жить отдельно от головы. Что ими движет? Кто управляет? Я не хочу смотреть назад, не хочу видеть того, кто отталкивает меня, пугает и сбивает с толку. Но шея так и дергается вправо. Меня будто тянут невидимые нити. И эта борьба разума и ощущений безумно изматывает. Я забываю подумать о безопасности, забываю подумать о проблемах, целях, задачах. Иными словами, я думаю ни о том, о чем нужно, и сейчас вдруг прекрасно понимаю, почему Рувер считает наши отношения неправильными, опасными. Смогу ли я спасти папу, Сашу или Риту, если буду стоять перед выбором: они или он. Рувер или семья. Мой настоящий отец предпочел любовь. Он предал всех, но к чему пришел? Чего добился? И нет, я бы не пожелала увидеть его в роли хладнокровного охотника за головами. Но с другой стороны, будь он не влюблен в Амелию, он бы остался жив. Так стоила ли банальная привязанность стольких жертв?

Чувствую запах бенгальских огней. Приподнимаю голову и вдруг вижу перед собой украшенную тыквами улицу. Словно из-под земли появляются люди, появляется свет, шум, и я растерянно спрашиваю:

– Что происходит?

– Хэллоуин, – отрезает Рувер. Он равняется с нами. Курит сигарету, тяжело дышит. – Не думал, что люди еще его празднуют.

Глаза Никки огромные. Она так жадно исследует улицу, так жадно дышит и тянет меня вперед, что я попросту не могу сопротивляться. Улыбаюсь, когда подруга подбегает к высокой палатке и берется осматривать, ощупывать, обнюхивать мешочки с травами, статуэтки, кулоны. Мужчина за прилавком вдруг говорит, что отдаст ей все это за полцены.

– О, – восклицает она. – Правда?

С силой я оттаскиваю Веронику от сувениров. Удивленно осматриваюсь: еще никогда раньше мне не приходилось бывать на подобных ярмарках. Здесь шумно, пахнет костром и чем-то сладким. Люди громко разговаривают, меряют парики, маски и конусообразные шляпы. И если бы я сейчас не шла по этому парку, оборудованному под ярморочную аллею, я бы ни за что в такое не поверила. Кто бы мог подумать, что в нашем городе проходят шабаши? В живую на инструментах играют ребята, переодетые в костюмы зомби. Меня то и дело задевают плечами проходящие мимо девушки в длинных, оборванных юбках. И я смущенно заворачиваюсь в простое, серое пальто, осознавая, что выделяюсь из толпы, как красный зонтик из черных.

– Красавица, – меня вдруг хватают за руку. Я резко выворачиваю ее влево, стискиваю зубы и неожиданно натыкаюсь на цыганку, выряженную в ярко-желтую юбку. Она ничуть не пугается. Наоборот обнажает идеально ровные зубы и пропевает, – жаль, судьбе вывернуть так ручонки невозможно, правда, красавица? И даже он не поможет.

Только сейчас я понимаю, что мои плечи крепко стискивают пальцы Рувера. Он стоит совсем близко, я ощущаю тепло, исходящее от его кожаной куртки и непроизвольно замираю. Смотрю на женщину и говорю:

– Простите.

Мы собираемся уйти, когда цыганка подскакивает к моему носу и широко улыбается, будто пытается загипнотизировать.

– Ты умрешь молодой. 27.23.2.18.

– Что?

– 27.23.2.18, – певуче повторяет она.

– Пойдем. – Рувер тащит меня куда-то в сторону, а я только и думаю о том, что от этой женщины ужасно воняло. И еще ее старое лицо было непропорциональным с узким подбородком и чересчур широким лбом. Это, наверно, ненормально. Может, отклонение какое-то? – Хорошо, что ты ее хотя бы не испепелила.

– Что? – недоуменно вскидываю брови. Прийти в себя сложно. Приходится пару раз вздохнуть и осмотреться. – В смысле?

– Она напугала тебя, схватила за руку. – Парень останавливается под каким-то огромным, лысым деревом и вновь тянется в карман за пачкой сигарет. – Со мной страх когда-то сыграл плохую шутку.

– Да. Это хорошо. То есть плохо.

Чешу затылок и внезапно понимаю, что передо мной только Рувер. Тут же резко прокручиваюсь вокруг себя и вспыхиваю:

– Где Никка? Она же была рядом! Она…

– Успокойся, – делая затяжку, говорит парень. Он кивает мне за спину. – Твоя подружка наслаждается жизнью.

Никка стоит около огромного котла с яблоками, наблюдает за женщиной в толстой, черной мантии. Та что-то говорит, хмурит брови. Читает заклинание что ли? Господи. Неужели люди действительно верят в то, что по кожуре возможно предсказать имя своего любимого?

Устало горблюсь и протираю руками лицо. Интересно, ожидание чего-то плохого теперь всегда будет меня преследовать? Или когда-нибудь я все-таки избавлюсь от звенящей в ушах паранойи, будто все мои близкие постоянно находятся под прицелом Аспида?

Вздыхаю.

Дым от сигарет пахнет мерзко. Однако меня выбивает из колеи отнюдь не вредная привычка Рувера, а скорее то, с чем она у меня ассоциируется. В прошлом мне частенько приходилось находиться в компании куряг, безумных весельчаков, считающих, будто жизнь подростка делится лишь на периоды до и после затяжки. Почему-то я вспоминаю об этом только сейчас. Может, так на меня влияет внезапное появление Никки? Это странно, но воспоминания сами вспыхивают в моей голове, отреагировав на знаки, как на тайные ребусы, и мне ничего не остается, кроме как тонут в них, тихо и безвольно. Смирившись со своей участью.

– Чего кривишься? – Я неохотно ловлю взгляд Рувера. Парень как всегда одаряет меня задумчивой улыбкой. – Думаешь наверняка о чем-то очень приятном.

– Я вколола себе вакцину.

Не знаю, зачем говорю это. Пальцы Рувера застывают в воздухе, так и не поднеся сигарету к губам, и мне приходится вытерпеть тяжелый, серьезный взгляд, прожигающий мою кожу до самых костей.

– Что ты сделала?

– Нужно было выведать об этой сыворотке как можно больше информации.

– Да, что с тобой? Что с тобой не так?

– В смысле?

– В смысле, ты самая настоящая дура, – он отбрасывает в сторону сигарету и нависает надо мной, нахмурив черные, ровные брови. – Просто поразительно, как же мало в твоей голове серого вещества.

– Перестань меня оскорблять!

– С чего вдруг? Почему я должен нормально относиться к твоим попыткам свести счеты с жизнью? Ты беспокоишься о трупах до такой степени, что даже возвращаешься за ними. Ты едешь одна в коттедж после бойни. Ты вкалываешь какую-то дрянь себе в вену, и ты просишь меня держать язык за зубами? Да, что вообще творится в твоей голове? Чего ты добиваешься?

Его вопрос сбивает с толку. Сначала я и, правда, собираюсь ответить, и, правда, хочу сказать, что просто делаю то, что считаю необходимым, но затем вдруг замираю. Я ведь действительно преследую расплывчатую, глупую цель. И от своей же слепоты мне становится страшно. Почему раньше я не отдавала отчета своим поступкам? Ведь в них на самом деле нет ничего рационального, нет ничего правильного или логичного. Я подвергала себя опасности, но был ли в этом смысл? Пыталась ли я достичь чего-то или просто создала видимость. Просто шла напролом, рисуя иллюзию непоколебимости, будто рисковать жизнью ради близких и намеренно подвергать себя опасности – одно и то же.

– Мне надо пройтись. – Я разворачиваюсь, чтобы уйти, когда крепкие пальцы Рувера хватают меня за плечо.

– Твоя способность – невидимость – она возникла не из воздуха. Аня, ты пряталась так долго. И не удивительно, что сейчас ты пытаешься вырваться из этой паутины.

– Где Никка? – оглядываюсь. – Надо ее найти.

– Посмотри на меня.

Упрямо скольжу взглядом по лицам незнакомых мне людей, осматриваю палатки, фонари, небо, деревья, но только не оборачиваюсь. Только не поддаюсь желанию. В мире так много наслаждений, и одно из них – тонуть в свирепом взгляде Рувера. Тонуть во мраке его глаз и в презрении, которым он меня покрывает. И я не понимаю, что в подобном поведении способно разжигать во мне эмоции. Но я слаба перед ним, как мотылек перед светом. Как ночь перед днем. Или как день перед ночью. При любом раскладе, в любой ситуации, я проигрываю и оборачиваюсь. Что и делаю, стиснув в кулаки дрожащие руки.

– Я не буду копаться в тебе, – щурясь, говорит парень. Он расправляет плечи и смотрит на меня так, что я ему верю. – Но тебе пора взять под контроль свою жизнь и свое поведение. Слышишь? Я…, – он вдруг усмехается и отводит взгляд в сторону. Его губы растягиваются в смущенной улыбке. Увидев такой жест, я теряюсь: неужели Рувер стесняется? – Я рядом, если что. Только не пытайся умереть, договорились? Мне от твоей смерти толку нет. И если твои попытки отправиться на тот свет – лишь попытки привлечь внимание: остановись.

– Ты говоришь такую чушь, Рувер. – Я почему-то нервно хихикаю. – Честно.

– Может быть.

– Но, в целом, я тебя поняла.

– Отлично. – Парень неуклюже чешет подбородок. – Просто подумай над этим. – Кажется, между нами впервые проскользнуло ноющее чувство неловкости. У меня от него вспыхивает шея, и щеки покрываются красными пятнами. Какая дикая глупость. Однако больше всего меня смущает то, что парень попал в точку. Как? Откуда он так хорошо меня знает? – Хочешь сахарную вату?

– Что? – я растеряно расширяю глаза. Морщу лоб и тупо переспрашиваю. – Сахарную вату?

– Да. Тут ее полно. Это же ярмарка.

– Рувер.

– Согласен. Глупый вопрос.

Я вдруг забываю о том, что хочу стереть этого человека с лица Земли. Забываю о том, что ненавижу его и что испытываю тошноту каждый раз, когда он кидает в мой адрес свои странные шутки. Я забываю даже о том, что он часть моей плохой жизни, и о том, что сам по себе он плохой человек. Я просто смотрю на то, как его образ перекручивается перед моими глазами на сто восемьдесят градусов, и вижу отнюдь не человека, пытающегося так рьяно и сильно задеть мои чувства, а вижу парня, затянувшего мои раны, вижу парня, не раз спасавшего мне жизнь. И сейчас он улыбается, как мальчишка. Как подросток. И, наконец, я верю, что ему совсем не тридцать. Что ему едва ли двадцать пять, и он умеет кривить рот, выдавая нечто похожее на дугообразную линию.

– Какую книгу сейчас читаешь? – неожиданно спрашиваю я. Не знаю, зачем. Просто вдруг выдаю первое, что приходит в голову.

– Я предложил тебе сахарной ваты, но это не значит, что…

Слышу свист, и только потом вижу ее. Стрелу. Она проносится около моего лица и внезапно врезается в плечо Рувера, нагло и беспечно, будто так и должно быть, будто он мишень, а она – дротик. Парень отлетает назад. Ударяется спиной о дерево и скатывается по нему вниз, как по горке, оставляя за собой рваные, темные следы от крови.

Я вскрикиваю и в один прыжок оказываюсь рядом. В ушах звенит дикая паника. Я смотрю на лицо Рувера, но ничего не вижу. Совсем ничего. Лишь смазанное пятно, лишь черные точки. Меня тянет упасть вниз, а я упрямо держу ровно спину. Тяну вперед руки и в слепую пытаюсь нащупать его скулы, подбородок, шею. Не знаю, что на меня находит, но в один момент мне вдруг кажется, что я потеряла все, что у меня было. И я не испытываю злости, я даже не думаю о том, что надо обернуться, что стрелять могут вновь. Я каменею. Прихожу в дикий ступор, и понимаю, что страх потерять этого человека отнюдь не пробуждает во мне сильные стороны, а наоборот – вытягивает наружу слабые.

– Рувер, – шепчу я.

В ответ парень крепко сжимает мои запястья. Он встает. И я с трудом в это верю. Отхожу назад, смаргиваю с глаз то ли слезы, то ли пыль, и вижу, как он выдергивает стрелу из своего плеча.

– Идем.

Я подчиняюсь неосознанно. Все думаю о том, как Рувер хладнокровно отбросил в сторону окровавленную стрелу и вновь задаюсь вопросом: чувствует ли этот парень хотя бы что-то? Хотя бы толику боли, страха, паники? Он тянет меня вперед, он пробивается сквозь слепых, ничего невидящих людей, и размеренно дышит в такт нашему топоту, будто это естественно. Но разве это нормально? Разве возможно не ощутить боли тогда, когда в твоем теле пробили тонкую, но глубокую дыру? Парень затаскивает меня в какой-то переулок, и я тут же прилипаю к нему. Прикладываю ладонь к его ране.

– Нет. – Он отталкивает меня назад. Вновь. – Надо найти Никку.

– Надо стянуть твою рану.

– Я в порядке.

– Рувер, – вспыхиваю и впервые проявляю настойчивость, – заткнись!

Делаю шаг вперед, решительно касаюсь пальцами окровавленного плеча парня и жду. Однако ничего не происходит. Совсем ничего.

Парень аккуратно опускает мою ладонь, но я упрямо пытаюсь вновь. И вновь.

– Хватит.

– Подожди.

– Ты не можешь.

– Почему?

– Это не в голове, это...

– Знаю. – Приподнимаю подбородок. – Это здесь.

Я прижимаю кулак к груди и растеряно морщу лоб. Отрицать свои чувства к Руверу было бы кощунством, но в таком случае, почему сила не сработала? Что я делаю не так?

– Надо найти твою подругу. Черт, – парень ударяется головой о кирпичную стену здания и смотри вверх, будто ждет, что сейчас на нас свалится манна небесная. Неосознанно я стягиваю с шеи шарф и аккуратно обматываю им его плечо. Стараюсь не дышать. Завязываю шарф на два узла и бережливо заправляю его концы под ткань, чтобы они не торчали.

– Со мной что-то не так, – я говорю тихо. Радуюсь, что на улице ночь, и Рувер не может видеть мои багровые щеки. – Я бы излечила. Понимаешь? В смысле. Я бы смогла.

Мы молчим. Сейчас бы поскорее убраться отсюда, найти Веронику, вернуться домой. Но мы стоим друг напротив друга и не двигаемся. Я смотрю в глаза парня, вижу в них свое искаженное отражение и думаю о том, как хорошо было бы остановить время, заморозить его, обездвижить. И тут на меня снисходит озарение.

– Конечно.

– Что?

– Точно, – испуганно отскакиваю назад и запускаю замерзшие пальцы в волосы, – все дело в вакцине!

– То есть?

– То есть она отняла мои силы. Господи, Рувер, эта сыворотка лишает нас своих способностей! Поэтому я не смогла тебя вылечить!

– И поэтому ты не испепелила цыганку. – Парень понимающе кивает, кривит лицо от злости и рычит. Его скулы становятся острыми. – Ты…

Закончить он не успевает. В переулке вдруг становится шумно, я оборачиваюсь и понимаю, что к нам со всех ног несется Никка. Она с ужасом оглядывается назад, шатается, держится рукой за бок.

– Аня! – верещит она, и я непроизвольно срываюсь с места. – Эти люди, они повсюду, они везде! Они ищут нас, тебя, они…

Венаторы появляются за ее спиной. Одинаковые, широкоплечие они выстраиваются в линию на выходе из переулка и нацеливают на нас ружья. Смотрят, ждут. Под веселую музыку карнавала. Они перекрывают свет от фонарей, разделяя асфальт на желтые и черные полосы, и не двигаются, будто пытаются взять нас измором.

– Анну Флер берем живой, – командует женский голос. Я поднимаю взгляд и с ужасом натыкаюсь на квадратное лицо кареглазой незнакомки. Хотя незнакомки ли? Кажется, теперь нас многое связывает. – Беглеца и объект номер семь – убить.

На этих словах Видалина взмахивает вверх угловатой рукой. Я реагирую быстро. Выскакиваю вперед и прикрываю Никку своим телом. В меня стрелять не станут, я уверена в этом. Но что-то идет не так. Вместо того, что выпрямиться, я вдруг неуклюже пошатываюсь в сторону и теряю равновесие. Невидимая волна из ветра и пыли кидает меня назад, подбрасывает вверх, перекручивает через голову, отталкивает к противоположному выходу. Пыхтя и ударяясь спиной об асфальт, я лечу вдаль: туда, где нет Видалины, где нет ее приспешников, где видны лишь их очертания и где нет опасности. Я понимаю, что же произошло, только после того, как ветер стихает. Болезненно приподняв голову, замечаю расплывчатую фигуру Рувера и замираю: он вытолкнул меня, а сам остался там, в переулке.

Собираюсь сорваться с места.

– Нет, – чьи-то слабые руки хватают меня за плечи. Я недовольно оборачиваюсь и вижу перед собой обеспокоенное лицо подруги. Оно грязное, исцарапанное. Видимо, парень протащил по асфальту и ее тело. – Надо уходить.

– Я его не брошу.

– Уже поздно! Этот парень сам избавился от нас, – глаза подруги дикие, – он ведь только вскинул руки, как вдруг поднялся сильнейший ветер! Кто он? Кто вы?

– Сейчас не время.

– Но…

– Какая разница? – двигаться больно, однако я все равно резко встаю с асфальта. Решительно расправляю плечи и думаю о том, как сверну Видалине шею. – Беги домой.

– Аня!

– Я должна помочь ему.

– Чем? – верещит Никка. – Чем ты собираешься ему помочь?

Собираюсь заорать, что могу ускорять время, что становлюсь невидимой, что испепеляю предметы, лишь прикоснувшись к ним пальцами, но замолкаю. Проклятье! Вакцина все еще действует, и неизвестно, обрету ли я вновь свои способности. Черт!

– Да что с тобой творится? – жалобно стонет подруга. Она берет меня за руку и тянет к многоэтажкам. – Надо уходить!

– Не могу. – Смотрю на очертания переулка и не слышу ни ударов, ни музыки. Лишь свистит ветер, и меня злит это так дико, что я хочу испепелить всю улицу, всех людей, каждого прохожего, даже не скривив душу.

– С ним все будет хорошо.

– Но он один против стольких…

– А разве этому человеку нужен кто-то еще?

И до меня вдруг доходит, что сила Рувера в одиночестве, в равнодушии. Дыру в плече он получил лишь потому, что отвлекся. Не будь рядом меня, он бы ни за что не просчитался, ни за что бы ни пострадал. Он ведь сильный. Легенда для Аспида, для всех охотников. Так, может, Вероника права? Может, я сделаю только хуже?

Ухожу, коря каждый свой шаг. Мы бежим домой, а у меня перед глазами стоит его лицо, его взгляд. Я отдаляюсь от него все дальше, но такое ощущение, будто становлюсь к нему еще ближе. Задыхаюсь от своих чувств. И если Рувер испытывает нечто подобное – мы обречены. Внезапно отчетливо осознаю, что готова убить за этого человека. Признаться, эти мысли пугают меня. Я возвращаюсь домой уверенная в том, что упади хотя бы один волос с головы «немецкой речки» по вине Видалины – и она труп. Обещаю себе. Пусть он способен защищать меня. Зато я сумею за него отомстить.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТЬ. ИНВЕРСИЯ.

Он не приходит к утру. В обед его тоже нет.

Я сижу на кухне и никак не могу перестать грызть ногти, превращая кожу вокруг пальцев в бесформенные ранки. Смотрю на часы, исследую ящики, пью пятую чашку зеленого чая и постепенно схожу с ума, накаляясь и белея, как разъяренная сталь.

Никка спит в зале, свернувшись в клубок, будто кошка. Иногда она кричит, просит прекратить пытки, выключить воду, и каждый раз, когда я слышу ее жалкий голос, меня передергивает. Приходится закрыть дверь, чтобы прекратить ночные взвывания и отдохнуть от дикого чувства вины хотя бы на какое-то время.

Я все думаю о вакцине. Мои способности реабилитировались лишь к восьми утра. Выходит, сыворотка обезоружила меня почти на семь часов. Это ужасно. Я повела себя легкомысленно и подставила Рувера, подставила всех нас. Что и, правда, со мной происходит? Почему я не думаю, прежде чем совершаю наиглупейшие поступки? Ведь результат не стоит таких жертв. Он своевременен и бесполезен одновременно. Возможно, теперь в тисках Аспида не только мой отец, но еще и «немецкая речка». И это обозначает лишь то, что уже в который раз человек спасает меня ценою собственной безопасности. И это не просто неправильно. Это давит на меня, сжимает, душит. Я знаю, что сама виновата, что сама не способна сказать хотя бы что-то в свою защиту. Осознание этого грузит меня еще больше. Грузит так сильно, что я готова утопиться в пятой чашке зеленого чая и даже не моргнуть глазом.

Рита просыпается вначале первого. Я рассказываю ей о том, что Рувер исчез, а она даже не поводит бровью. Кивает и принимается вытаскивать из холодильника еду, будто все нормально. Это злит меня. Ужасно.

– Надо найти его.

– Зачем? – нарезая куриное филе, спрашивает шатенка. – Он сам разберется.

– Но вдруг ему нужна помощь?

– Аня, ты помнишь, что я говорила, тебе о Рувере? Ему не впервой рисковать жизнью.

– Ты спокойна, – я отнюдь не спрашиваю. Я констатирую факт и недовольно поднимаюсь со стула. – Абсурд. Вы же напарники! Столько лет вместе. Неужели тебя совсем не волнует то, что он пропал?

– Он не пропал. Он осознанно остался в переулке, а затем скрылся на время. Пока все не уляжется. Лучше помоги мне.

– Помочь тебе в чем?

Сестра помахивает в воздухе ножом и растягивает губы в улыбке. Мне кажется, что она слегка натянута, но я не подаю вида. В конце концов, возможно, Рита просто хочет отвлечься, и ее сердце стучит в груди так же дико, как и мое.

– Что надо сделать?

– Нарежь картошку.

Я закатываю рукава толстовки и тяжело выдыхаю. От Риты приятно пахнет. Наверно, она только что приняла ванну. В воздухе витает запах яблок, вишни. И я непроизвольно вспоминаю, как папа разбил банку вишневого варенья на восьмое марта. В доме еще долго простирался сладкий, терпкий запах, будто по полу распласталась не вишня, а целый фруктовый салат. Мне приятно думать об отце. И это странно, ведь сейчас его нет рядом, и по идее все воспоминания о нем должны причинять мне лишь боль. Но я улыбаюсь. Вспоминаю его лицо, его светлые, голубые глаза и думаю о том, что у меня нет никого ближе. Неужели люди, действительно, способны променять семью на чувства? Звучит так дико.

– Я помню, как мама готовила чудесное печенье, – внезапно признается Рита, и я искренне улыбаюсь. Когда она счастлива, мне тоже хочется светиться. – Каждое воскресение она пекла рогалики с творожной начинкой, а по понедельникам – овсяные бисквиты. Мы садились в зале и ели их целый вечер, смотря фильмы или просто болтая.

Я не завидую, потому что считаю своих приемных родителей замечательными. Более того, я даже не воспринимаю их, как приемных. И, тем не менее, слова Риты о прошлом цепляют что-то во мне. Я вдруг понимаю, что никогда не увижу свою настоящую мать. Никогда не попробую ее печенье. И мне становится дико грустно, словно шатенка только что рассказала мне о чем-то трагичном.

– Я бы хотела их вспомнить, но…

– Наверно, это трудно. – Рита пытается включить газовую плиту. – Трудно смириться с тем, что жизнь совсем не такая, какой ты ее себе представляла. Родители – чужие, брат тоже. И знаешь, я бы ни за что не захотела разрушить вашу идиллию. Правда. Пусть мы и лишились мамы с папой, зато тебе выпал второй шанс.

– Ничего мне не трудно. Как горевать по тем, кого не знаешь? Поверь, я точно не жертва. Пока что я лишь эпицентр проблем.

– Не выдумывай.

– Но это так. Может, меня лучше изолировать? Куда-нибудь в Сибирь. – Мы одновременно усмехаемся. – А что? Было бы неплохо. Не думаю, что нашей крестной по душе сорокаградусный мороз.

– О, как бы я хотела ее увидеть. Она страшная? Скажи, да, потому что…

Конфорка вдруг резко вспыхивает. Огненные языки вытягиваются над плитой всего на несколько секунд, но этого хватает, чтобы Рита испустила протяжный крик и отскочила в сторону.

– Ты чего? – Я вскидываю брови и наблюдаю за ужасом, проскользившим в глазах шатенки. А она даже не двигается, смотрит на плиту и едва дышит, будто только что пережила ядерный взрыв. – Ты в порядке?

Рита коротко кивает.

– Просто…, – она отворачивается. Прикусывает губу и нервно усмехается. – Просто у меня есть свои тараканы.

– Боишься огня?

– Боюсь.

– Но почему? Детская травма? Баловалась со спичками?

До меня доходит только через пару секунд, и я начинаю жалеть, что вообще попыталась перевести эту тему в шутку. Ну, конечно. Девочка, держащая меня за плечи во время пожара. Девочка, не давшая мне кинуться вслед за матерью в огонь. Рита стояла и смотрела на пылающий дом, слышала крики родителей, возможно, видела, как они умирали. И она ничего не могла поделать. Абсолютно ничего.

– Прости, – я откладываю в сторону нож и приближаюсь к сестре, – я не подумала. В последнее время у меня с этим сложно.

– Детская травма – тут ты попала в точку.

– Все мы чего-то боимся.

– Так и есть. Правда, в основном калеками нас делает наше же прошлое. Знаешь, порой, бывают дни самобичевания. Хочется залезть в ванну и думать о том, какой ты несчастный. Думать о том, как несправедливо обошлась с тобой жизнь. И, возможно, это глупо, но…, – шатенка эмоционально вскидывает руками в стороны, – я просто хочу забыть хотя бы на несколько минут о том, что со мной было. Хочу хотя бы несколько минут не думать о том, что со мной будет. Но как это сделать, когда прошлое повсюду, когда оно в крови, в моих способностях?

– Ты не обязана тянуть все это, – я неуверенно кладу ладонь на худое плечо Риты. Та пронзает меня серьезным взглядом.

– Обязана.

– Нет.

– Да. Мы – это наши родители, их поступки и проблемы. Даже после смерти, они с нами. Мама и папа всегда сидят в нашей голове. И забыть про них хотя бы на несколько мгновений – эгоистично. Неправильно.

– Избавиться от детского страха – эгоистично?

– Возможно, страх – наше наследие, передаваемое из поколения в поколение.

– Неудачная шутка.

– Мама боялась Аспида, теперь наша очередь.

– Но мы не должны всю свою жизнь посвятить этой борьбе, Рита.

– Ты не понимаешь. Нет слова «жизнь» или слова «борьба». Для нас это одно и то же. Даже через десять лет мы будем вариться в этом соку. А затем в нем будут вариться и наши дети. И они так же будут бояться того, что убьет нас, потому что ничего другого им не останется.

Все ее слова звучат отчаянно и дико. Она смотрит на меня широко раскрытыми изумрудными глазами и еле сдерживается от крика, который так и сидит в горле. Кому по душе жить в постоянном страхе? Кто способен его вынести? И мало того, что опасности поджидают нас за каждый углом, на каждой улице, в каждом человеке. Опасность крепко вшита еще и в наше сердце, в наш разум. И мы боимся не столько чужих решений, сколько своих собственных, понимая, что чужие заскоки явно проигрывают в этом сражении. Я знаю, я не умею контролировать свои действия, и одновременно с этим я боюсь того, что выходит из-под контроля. И вот уж оказывается, что отнюдь ни козни Видалины, ни материнские гены и ни сложившиеся обстоятельства угрожают моей жизни, а изъяны. Мои. Собственные. И ничто другое. Избавь я себя от страха, что смогло бы меня одолеть? Человек без чувств, без эмоций – вот в чем тайна безукоризненной неуязвимости. Но кто осмелиться лишить себя всего этого? Ведь даже ради собственной жизни, мы не способны отказаться от поддержки, от сожаления, от близости, пусть и понимаем, что это наша самая опасная слабость.

– Я читала про девушку, которую страх побуждал к действиям, – неуклюже пожимаю плечами, – может, и у нас так получится?

– Мой страх припечатывает меня к полу. И не знаю, как там, у героини из твоей книги, но у меня лично в порыве паники ничего перед глазами не остается, кроме темноты. А паника, к слову, вечный наш спутник.

– Значит, ты все-таки переживаешь.

– А бывает иначе? – Рита взвинчено стягивает с себя фартук. Бросает его на стол и приближается ко мне совсем близко: я даже вижу темно-коричневые крапинки в ее ярко-зеленых глазах. – Я верю в то, что страхи уходят, когда приходит время. Но это не обозначает, что они не успевают хорошенько потрепать нашу жизнь. И я бы хотела не бояться огня.

– Так не бойся!

– Так избавь меня от прошлого.

– Но оно уже ушло, – неуверенно пожимаю плечами. – Чего ты боишься? Ты же сильная.

– Да. Сильная. Но не от того, что у меня нет страхов. А потому что я пытаюсь с ними бороться.

– И как же ты это делаешь? Застывая перед конфоркой?

Рита растеряно вскидывает брови. Смотрит на меня так, будто впервые видит, и я тут же виновато горблюсь: что на меня нашло. Господи, что вообще происходит? Я ведь не обижаю людей, не задеваю их. Собираюсь взять свои слова назад, однако не успеваю. Шатенка уходит. Она не хлопает дверью, не взрывается слезами. Она просто оставляет меня, не сказав ни слова, и от этого мне становится еще паршивей. Лучше бы она выпустила пар и наорала на меня, как следует. Может, поэтому Рувер и не пытается поговорить со мной по-человечески? Может, я попросту не заслуживаю хорошего отношения, ведь абсолютно не умею общаться с людьми, не умею чувствовать их и вовремя останавливать поток своей несвязной речи. Протираю руками лицо и испускаю протяжный вздох. Сколько можно прокалываться? Сколько можно совершать тупые ошибки? Мне осточертело лишь вредить окружающим. Что я сделала хорошего? Что я собираюсь хорошего сделать? Сдать почти под сотню невинных людей? Обречь их на гибель? Крепко зажмуриваюсь и облокачиваюсь спиной о холодильник. Мне нечем дышать. Я запуталась. Мне нужен человек, который смог бы меня направить, смог бы мне помочь. Мне нужен отец.

– Ты в порядке?

Поднимаю голову и вижу Сашу. Его лицо измято от подушки. Выглядит это довольно-таки забавно, но я даже не пытаюсь выдавить из себя улыбку. Внезапно понимаю, что должна повзрослеть и перестать ставить свои нужды выше нужд окружающих. Так бы хотел отец. Так бы он сказал мне, спроси я о том, что мне делать.

– Мы не будем.

– Что не будем?

– Не будем отдавать записную книжку венаторам.

– Что? – Брат несколько раз моргает и недовольно переминается с ноги на ногу, – ты с ума сошла? С чего вдруг? А как же папа?

– Найдем другой способ.

– Аня!

– Мы погубим стольких людей! Они ведь ни в чем не виноваты. В блокноте все их данные, Аспид отыщет их родственников, их близких. И мы будем отвечать за все эти смерти! Ты этого хочешь?

– А ты хочешь, чтобы пострадал отец? – Саша недоуменно округляет глаза. – Спятила? Что изменилось? Кто прочистил тебе мозги?

– Мы с тобой чересчур сильно заботимся о собственной выгоде, забывая о том, что это значит для других людей.

– О, Господи. Что ты несешь?

– Саша, я уверена, отдать записную книжку Аспиду – огромная ошибка. Пожалуйста, прошу тебя, давай придумаем что-то другое, ведь мы не сможем смириться с этим. Я не смогу. По моей вине уже столько людей пострадало, – невольно хватаюсь дрожащими руками за голову, – Андрей, папа, Никка, Рувер. Это сводит с ума! Если я еще и осознанно вручу венатором блокнот – кем я тогда стану?

– Да плевать мне на это! Ты хочешь спасти отца или нет?

– Конечно, хочу, и ты прекрасно об этом знаешь. Но мы не вправе обрекать других людей на смерть лишь потому, что сами находимся на волосок от гибели, – практически вплотную подхожу к брату и говорю так уверенно, как никогда раньше. Мне вдруг кажется, что даже голос становится громче. – Я запрещаю тебе отдавать книгу. И не надо говорить, будто мне плевать на отца. Не плевать! Но мы слишком мало потратили усилий на поиски иных вариантов, чтобы сейчас опускать руки и закрывать глаза на совесть. Не ты ли кричал, что оставить Владимира Сергеевича в лесу было чистой воды бессердечностью? Так что же с тобой происходит сейчас, когда на кону ни одна жизнь, а сотни?