Текст книги "Обратимость (СИ)"

Автор книги: Эшли Дьюал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Эшли Дьюал

ОБРАТИМОСТЬ

Я обернусь,

но только затем, чтобы

проститься.

Аннотация

Мы начинаем ценить то, что имеем только тогда, когда это теряем. Мы стараемся спешить только в том случае, если уже успели опоздать. Ни для кого не секрет, что время лечит и воспитывает. Время преподает уроки, бежит сквозь пальцы и утекает, оставив после себя лишь следы в виде бесформенных шрамов.

Но что, если ты способен управлять им? Что, если сила времени в твоих руках? Станешь ли ты мириться с тем, что для тебя уготовила судьба, или же сделаешь все, чтобы изменить свое будущее?

От автора: неужели Вы не понимаете, что именно в Вашем сердце находятся силы, способные изменить мир вокруг?

Эшли Дьюал – ОБРАТИМОСТЬ

_____________________________________________________________________________

***

Мне кажется, справедливо было бы сказать, что она отличается от других. Вряд ли внешнее. Волосы у нее обычные: русые, как и у большинства девушек, населяющих наши серые, разношерстные города. Глаза широкие, коричневые, и я даже не буду пытаться приукрасить их цвет, сказав мистическое слово – «шоколадные». Карие, ну, может радужка слегка отдает медью, однако заметить это смогут только близкие люди, которые при разговоре с ней не отводят взгляда вниз, вправо, влево, да куда угодно, лишь бы не встречаться с респондентом зрительным контактом. У нее худоватые, узкие плечи, треугольное лицо и россыпь едва видных веснушек на носу. Все это сосуд, в котором крыться может лишь пугающая пустота, однако речь, как у Заболоцкого, идет о внутреннем огне. Он проскальзывает в ее движениях, в ее особенно прямой, ровной спине, в сжатых ладонях, в любопытном взгляде, исследующем окружающих и их грустные лица, с сожалением встретивших позднюю осень. Он виден просто потому, что виден, и найти конкретную причину этому сложно. Я лишь могу сказать, что войдя в автобус, вы, конечно, первым делом отыщите себе свободное место, потом сядете, расположившись как можно удобней в ужасно неудобном кресле, а затем непроизвольно, совершенно случайно вы кинете взгляд именно в ее сторону. В сторону этой незнакомки. И глупо спрашивать: почему. Ведь мы не спрашиваем, почему Земля крутится. Просто потому что так есть, и потому что так будет. Потому что существуют люди, на которых хочется смотреть, не зависимо от того, знакомы ли мы с ними или нет.

***

ГЛАВА 1. НАЧАЛО.

Я каждый день возвращаюсь домой на этом автобусе. По возможности занимаю место около окна, ведь оно, словно преграда, ограждает меня хотя бы с одной стороны. К слову, сегодня тот самый день, когда данной возможности нет. Я сижу на проходе и смотрю краем глаза на мужчину, занявшего соседнее кресло. Он тучный. Плохо пахнет. Правда, удивляться этому глупо. В общественном транспорте всегда так: лучший запах – его полное отсутствие. Я выдыхаю и перевожу взгляд на двух болтливых женщин, сидящих с правого боку. Они обсуждают ребенка, который – да как он посмел – на уроке русского языка написал записку, содержащую ненормативную лексику. Женщины возмущаются, заявляют, что дети сейчас крайне не воспитаны, и со смехом неожиданно добавляют, что обиднее всего было прочитать не ругательства, выведенные корявым, детским почерком, а имена девочек, написанные с маленькой буквы.

Улыбнувшись, я отворачиваюсь и поправляю синий свитер. Он колючий, щекочет живот, подмышки, немного спину, и уже в который раз я задаюсь вопросом: к чему вообще потратила на него деньги. Именно рассуждая об очередной покупке, чувствую, как автобус резко ведет влево.

У каждого человека, есть тот момент, с которого бы он начал свою историю.

Моя история начинается в этом автобусе, в ту самую секунду, когда его грубо заносит в бок и несет вдоль дороги под дикий визг старых шин. Я пытаюсь спрятать лицо между колен, надеюсь опустить голову и внезапно проснуться совсем в другом месте. Однако ничего не выходит: меня кренит вниз и тут же, отпружинив назад, я кричу от боли.

– Эй! – оглядываюсь. Мужчина, сидящий рядом, придавливает локон моих волос, впившись в них толстыми, побледневшими пальцами. – Отпустите!

Вряд ли он слышит. Люди кричат, заглушая своими голосами посторонние звуки. От этого стынет кровь в жилах. Хуже самой смерти, только несколько минут до ее наступления, и поэтому сейчас все происходящее смазывается, представляя собой лишь сплошной комок из различных цветов и испуганных лиц. Я вижу, как водитель пытается справиться с управлением, крутит руль то вправо, то влево, затем опять вправо. Он стискивает зубы, словно рычит, восклицает что-то и неожиданно резко хватается за ручник. В ту же секунду автобус налетает на фонарный столб, и все люди, одновременно подлетая, валятся в бок. Я тоже подлетаю. Падаю на соседа, задевая подбородком впереди стоящее сидение. Мужчина же со всей силы ударяется головой о стекло, и почему-то именно в этот момент я думаю о том, как повезло мне сегодня оказаться не возле окна, а на проходе.

Несколько минут внутри автобуса царит страшная тишина, тяжелая, будто все вымерли или попросту утратили способность говорить. А я даже боюсь пошевелиться. Боюсь открыть глаза, ведь что я вижу? И увижу ли вообще? Вдруг я погибла, вдруг меня больше нет? Прихожу в себя, лишь услышав чей-то громкий плач. Распахнув глаза, испуганно оглядываюсь и внезапно понимаю, что чудом избежала серьезных увечий. Через разбитые стекла в салон проникает дым, с улицы слышен визг крутящихся колес, витает терпкий, колючий запах гари. Вокруг искалеченные люди.

– Помогите.

Меня передергивает. Отпрыгиваю назад и первым делом думаю о том, что нужно найти выход, как можно скорей выбраться отсюда. Правда, затем я вновь слышу чей-то дрожащий голос и замираю.

– Кто-нибудь.

Прикусив губу, выпрямляюсь и неуверенно поворачиваю голову в сторону слабого голоса. Этот тот мужчина, схвативший меня за волосы. Он еще жив. Кровь течет из раны на его виске, она покрывает его щеки и кожаную, черную куртку.

– Тише, – наклоняясь, шепчу я и стаскиваю с шеи льняной шарф. – Все хорошо. Не бойтесь.

Я пытаюсь приложить ткань к ране, но руки трясутся, не слушаются. Слыша, как где-то за спиной, кто-то взвывает от боли, я вздрагиваю и слишком сильно придавливаю шарф к ссадине. Тут же полузакрытые веки мужчины дергаются, и я вскрикиваю:

– Простите, боже, простите, я не хотела.

Оглядываюсь, надеясь позвать кого-нибудь на помощь, но вдруг понимаю, что это бессмысленно. Вокруг слишком много тех, кто сам нуждается в подмоге.

– Боже мой, – встряхиваю головой и чувствую легкое головокружение. Автобус полон черного, едкого дыма и дышать становится совсем трудно. Вновь осмотрев лицо раненного мужчины, я сглатываю и говорю, – нужно уходить. Вставайте. Я прошу вас, слышите, надо выбраться отсюда! – Однако тот не отвечает. – Эй, что с вами? Очнитесь!

Я пытаюсь поднять незнакомца, правда, пытаюсь, хватаю его за широкие, вялые плечи, трясу их и кричу что-то, однако через пару секунд сдаюсь. Он слишком тяжелый. Зарычав, отскакиваю назад, все-таки собираюсь позвать на помощь, как вдруг натыкаюсь на испуганного мальчишку. Появившись из ниоткуда, он хватает меня за руку, дергается и внезапно издает, пожалуй, самый отвратительный стон из всех известных мне стонов. Мои глаза расширяются. Боже мой. Нога, его нога! Она выглядит ужасно. Она изломана и сильно кровоточит.

Упав перед мальчиком на колени, я порывисто хватаю его за туловище и крепко прижимаю к себе.

– Тише, тише. – Шепчу я. – Не плачь! – Но ребенок не успокаивается. Откинув назад голову, он вновь кричит и испуганно зовет маму. А я вдруг ощущаю на глазах слезы – что же это такое? Поднимаюсь, с силой стискиваю зубы и решительно подхватываю худого мальчишку к себе на руки. – Все хорошо, – чеканю и бегу к выходу. – Слышишь? Сейчас мы найдем твою маму. Договорились? Сейчас все будет хорошо.

Чудом выбравшись из салона, подбегаю к собравшейся толпе и протягиваю вперед трясущегося ребенка. Тут же сразу несколько рук появляются перед моим лицом.

– Его нога, – задыхаясь, говорю я, – кажется, он сломал ногу.

Обернувшись, вижу, как дымится капот автобуса, как люди пытаются помочь пострадавшим, вытаскивая их через окна или через главную, погнутую дверь. Скорой помощи нет. Полиции тоже. Оглядев бегающим взглядом улицу, замечаю две обезображенные, изуродованные машины на перекрестке. Вряд ли там кто-то выжил.

– О, – выдыхаю и растерянно хватаюсь руками за лицо. Я не понимаю, что происходит. И вряд ли пойму вскоре. Разве такое можно осознать? Встряхнув головой, пытаюсь взять себя в руки, пытаюсь выбросить из головы чужие крики и испуганное лицо водителя, увидевшего перед своим носом фонарный столб, но не выходит. Лоб пульсирует, внутри, будто лопаются огромные, гигантские пузыри. Медленно сжимая пальцами виски, я закрываю глаза, задерживаю дыхание и говорю себе: все хорошо, все позади. Я пытаюсь прислушаться к стуку своего сердца, хочу огородить себя от этого шума, от этих криков. Однако вдруг вспоминаю о том, что оставила в салоне пострадавшего и резко открываю глаза.

Я должна помочь ему. Сорвавшись с места, несусь обратно к автобусу, как вдруг натыкаюсь на мужчину в форме медработника. Когда приехала скорая помощь? Он говорит что-то, лезет ко мне с отвратительно пахнувшим бинтом, но я сопротивляюсь. Отхожу немного назад и отрезаю:

– Там еще остались люди.

– Какие люди? – возбужденно восклицает доктор и властно хватает меня за плечи. – О себе сначала позаботься.

– Со мной все в порядке.

Медработник не отвечает. Лишь прикладывает бинт к моему лицу. Тут же я чувствую дикую боль. Расширив глаза, вскрикиваю:

– Что вы делаете?

– Подойди к машине, слышишь? Подойди!

Грозный тон доктора, словно отрезвляет меня. Согласно кивнув, я плетусь к скорой помощи, как вдруг неожиданно чувствую что-то жидкое и теплое, стекающее по пальцам. Я убираю от лица бинт и смотрю на него.

– Господи, – он в крови, он полностью пропитан ею! Откуда черт подери столько крови? Перед глазами мутнеет. Покачнувшись, я ударяюсь спиной о крыло скорой помощи, моргаю и рассеянно жмурюсь: все хорошо, все хорошо, хорошо.

Кто-то берет меня под локоть.

– Не трогайте, – отмахнувшись, рявкаю я и вновь смотрю на свои дрожащие руки. Откуда столько крови? Откуда она? Встряхиваю головой и беззащитно горблю худые плечи.

– У тебя рассечен подбородок, – говорит кто-то, находящийся совсем рядом, но я не вижу его лица. Лишь борюсь с приступом паники, подкатывающим к горлу. – Нужно остановить кровь, наложить швы. Возможно сотрясение.

– Я в порядке. Со мной все хорошо. Все нормально.

– Надо отправить тебя в больницу.

Сглатываю. Наконец, нахожу человека, которому принадлежит голос, и громко выдыхаю:

– Я должна позвонить папе.

– Потом позвонишь.

– Нет, надо сейчас, надо, – перед глазами смешиваются краски. Я собираю последние силы, чтобы устоять на ногах, но вдруг ощущаю невыносимую усталость и кренюсь в бок. Рыжеволосая медсестра тут же оказывается рядом. Шепчет что-то: наверно, успокаивает, но я уже ничего не слышу. Повторяя вновь и вновь о том, что мне необходимо поговорить с отцом, я проваливаюсь в темную пучину. Опять прошу найти телефон, облокачиваюсь на женщину и так же внезапно, как слышу оглушительный гул сирен, теряю сознание.

Я просыпаюсь под пронзительный визг телефона. Будильник.

Открываю глаза, осматриваюсь и неожиданно понимаю, что нахожусь в своей комнате. Здесь слишком холодно, чтобы резко вскочить с постели и отправиться на поиски интересующих меня ответов. Но недоумение все же берет вверх над обыкновенной ленью, угрожая взорваться в висках, где-то посередине между здравым смыслом и кошмарным сновидением.

Встав с кровати, я подхожу к зеркалу и первым делом осматриваю свой острый, треугольный подбородок. Никаких повреждений. Затем провожу ледяными пальцами по волосам и вспоминаю мужчину, схватившегося за них бледными руками в автобусе. Какой реальный сон. В последнее время мне так часто снятся подобные, четкие истории, что я уже не в состоянии точно сказать, что из них вымысел, а что – правда. Вдруг и сейчас я сплю? Нужно записать. Такими темпами, я напишу неплохой сборник из коротких, захватывающих рассказов.

Дверь в комнату открывается и на пороге показывается квадратная голова любопытного, симпатичного парня. Он прищуривает глаза и спрашивает:

– Чай будешь?

– Буду. – Поворачиваюсь лицом к брату и громко выдыхаю весь горячий воздух, накопленный в легких. – Мне приснилась авария, представляешь? Опять какой-то кошмар. Почему я попросту не могу нормально уснуть? Такое ощущение, будто я и не отдыхаю вовсе.

– Папа же передал таблетки, – проходя в комнату, отвечает он. Поправляет короткие, такие же, как и у меня, русые волосы, и пожимает плечами. – Ты принимаешь их?

– Принимаю. Не помогает.

– Ну, наверно, должно пройти какое-то время.

– Может быть. Просто я очень хочу спать, – раскидываю руки в стороны и валюсь на кровать. – Ты пойдешь в институт?

Неожиданно постель прогибается.

Поворачиваю голову и вижу перед собой улыбающееся лицо брата. Оно совсем близко. В нескольких сантиметрах от моего лба, поэтому я немного отодвигаюсь в сторону.

– Я примерный старший брат. Конечно, я иду в институт, – его глаза прилежно закрываются. – А ты? Может, пропустишь пары хотя бы раз в жизни.

– Папа разозлится.

– Папы здесь нет.

– Опять твоя тупая легкомысленность.

Саша хватает подушку и лениво бросает ее поверх моей головы. Усмехаюсь и, насупившись, легонько даю ему сдачи.

– Чего начинаешь?

– А ты чего? – парирует он. – Ты ведь приехала не для того, чтобы читать мораль? Тоже мне, советы излечившейся дикарки.

– А в чем проблема?

– Проблема в том, что я все равно тебя не послушаю.

Саша поднимается и, шаркая, покидает комнату. Этот парень всегда горбится, даже когда ощущает внеземной прилив сил. И такой недостаток можно было бы списать на неуверенность в себе, робость или трусость. На самом деле ответ кроется в куда более простой, и в то же время сложной вещи: беззаботность, странная беспечность заставляет Сашу не просто жить на широкую ногу, но еще и сгибаться в три погибели от своей же тяжелой ноши. Свобода – спорное слово, бросаться которым могут лишь те, кто ничего не смыслит в жизни. Но мой брат определенно считает себя таковым, ну, или, по крайней мере, хочет считать. От того с детства он привык высказываться, демонстрируя свое «я» во всеобщем неподчинении, в вальяжности, в ленивой небрежности, в горбатой, неторопливой походке, будто времени у него так много, что можно было бы прожить ни одну жизнь, а сразу несколько. Правда, все это лишь глупое притворство, которое поспешило перевоплотиться в плохую привычку. Тот мальчик, не подчиняющийся взрослым и отрицающий все, что попадалось ему под руку, давным-давно вырос. Его мировоззрение поменялось, взгляды смягчились, в отличие от черт лица. Однако повадки прочно врослись в скелет и никуда не делись, не испарились. От того спина его до сих пор такая же полукруглая, как и полумесяц.

Я еще несколько секунд лежу в кровати, думая о том, что вновь должна взять себя в руки. Присутствие брата немного отвлекло меня, но сейчас страх вновь подкатил к горлу, вновь упрямо заявил о себе. Когда человек позволяет мыслям взять контроль над чувствами, он саморучно кидает себя в реку. При этом он прекрасно осознает, что не сможет выбраться, так как абсолютно не умеет плавать, но все равно валится в воду. И я невольно делаю это – прыгаю в темную пучину неразберихи, вспомнив все: и испуганного мальчишку, и изуродованные машины, и кровь, пропитавшую стерильный бинт. Так что же такое сон? Это наши страхи или фантазии? Откуда в голове берутся подобные странные истории, наполненные, порой, нереальными, возмутительными событиями? Есть ли во сне хоть толика смысла? И стоит ли обратить на него внимание? А, может, правильным было бы просто выкинуть кошмар из головы, попросту забыть его? Ведь к чему донимать себя подобными мыслями, когда в реальной жизни и так хватает пищи для размышлений.

Расчесываю волосы, не отводя глаз от собственного отражения. Я изучаю россыпь веснушек, острые скулы и вдруг неуверенно прикусываю губу. Что-то не так. Мое лицо как-то изменилось, стало немного другим – вытянулось что ли. Может, с возрастом человек действительно начинает замечать в себе даже такие маленькие, микроскопические изменения, как эти. Ведь в детстве ты даже не улавливаешь тот момент, когда внезапно становишься старше. Но сейчас, когда за плечами далеко не семь лет, внимание привлекает каждая новая морщинка, каждый серьезный взгляд, каждое сказанное слово. Поджав губы, я надеваю заранее приготовленные вещи, складываю в сумку учебники и тяжело выдыхаю: глупые мысли. Наверно, я не выспалась и поэтому забиваю себе голову всякой чепухой.

Выйдя из комнаты, удивленно вскидываю брови, увидев на кухне одетого брата. Он увлеченно делает бутерброды, строя высокие пирамиды из хлеба, колбасы и листов капусты.

– Саша, – улыбаясь, протягиваю я и останавливаюсь на проходе, – неужели я все-таки посеяла в твоей голове зерно сомнения?

– Нет, – одарив меня, язвительной ухмылкой, отвечает он. – Я хочу заехать к Стасу, узнать, как он себя чувствует.

Выдыхаю и присаживаюсь за стол.

– А я уж подумала.

– Вот и не думай.

Витающий в воздухе аромат сарказма, на самом деле обычная защитная реакция. Когда-то давным-давно, мы могли поделиться друг с другом даже самыми страшными тайнами. Но сейчас.… Нет, мы все те же брат и сестра, несоизмеримо сильно тянущиеся один навстречу другому. Просто теперь между нами появились стены, которые вокруг себя воздвигают все взрослые, неожиданно решившие, будто быть самостоятельным и быть одиноким абсолютно одинаковые вещи.

Холодный октябрь никогда не приносит счастья тем, кто не способен довольствоваться малым. Например, видом из окна. Я в который раз замечаю до боли знакомую картину реки и леса, простирающегося вдоль ее берега, и не могу оторваться. Слишком красиво. Деревья такие яркие: желтые, зеленые, бардовые. Подперев рукой подбородок, я выдыхаю и довольно вытягиваю ноги.

– Хорошо, что ты согласился меня подвезти, – шепчу брату. – Обычно я долго жду автобус. Еще бы ты почаще выбирался по утрам из дома…

– Ты во сколько сегодня возвращается? – резко сменив тему, спрашивает Саша и лениво переключает передачу.

– Как обычно наверно. Часам к четырем.

– Надо к папе съездить. Он просил помочь с машиной.

– А что с ней?

– Это я и хочу выяснить.

Я изучаю похожие веснушки на щеках у брата. Они едва видны. Не то, что у меня. Затем смотрю на его прямой нос, тонкие губы – вдруг в нем тоже что-то изменилось. Но нет. Я не замечаю в Саше никаких перемен. Может, и мне все это почудилось, может, мое лицо вовсе не вытягивалось, а взгляд не становился жестче или тверже. Поправив на коленях и так хорошо лежащую сумку, я вновь возвращаюсь к пейзажу за окном, правда, неожиданно понимаю, что река осталась далеко позади. Теперь вместо леса по бокам высокие здания, чужие машины, спешащие люди. И ничего уже не оправдывает холодный октябрь.

Саша высаживает меня в нескольких метрах от главного входа в институт. Я выбегаю и машу ему рукой. Горстями студенты плетутся к зданию, шепчась и переговариваясь, будто действительно существуют интересные темы для разговоров в половину девятого утра.

Не верьте слухам, на втором курсе университета проблемы только убавляются. Если раньше мысль опоздать или не прийти вызывала дикий ужас – сейчас о ней рассуждают все, кому не лень. А правда, чего бояться, если приходится не студентов заставлять учиться, а учителей учить? Подобная политика вызывает у меня в груди неприятные, горячие ощущения. Я никак не могу понять: зачем люди ходят в институт, если никто из них не задается целью получить высшее образование? Все лишь хотят выйти в открытое море, иными словами расширить свои потенциальные границы, найти новых знакомых, завязать связи, провести неплохо время, отведенное на отрочество и юность. Но в том ли смысл? Потратить столько нервов на государственные экзамены, потратить столько денег и времени на репетиторов, чтобы в конечном итоге просто числиться в институте, но никак в нем не учиться? Нет. Я явно этого не понимаю. Крепко сжимаю в пальцах, не поместившиеся в сумке, книги и высоко держу подбородок. Возможно, внутри существует тот самый соблазн, перетягивающий к себе на берег всех хороших и нехороших людей. Но я не поддамся. Да, институтская жизнь – это действительно борьба. Правда, борьба не с учителями, а с самим собой.

Переступая порог нужного кабинета, я как всегда непроизвольно пробегаю глазами по немногочисленному составу прибывших однокурсников. Не смотря на все принятые стереотипы о том, что найти себе новых друзей сложно и трудно, в любом коллективе можно отыскать человека, более-менее разделяющего твои убеждения. Если же этого не происходит, стоит всерьез задуматься о душевном здравии, ведь неужели и, правда, реально остаться одиноким в мире, где все так сильно друг на друга похожи.

Я сажусь около Лили Бубновой. И нет, ее фамилия никак не связана с карточной мастью или с тем, что она любит долго и нудно побубнить. На самом деле, что отлично у Лили и получается, так это улыбаться и смотреть на жизнь с позитивного боку. Наверно, именно поэтому волосы у нее не черные, не коричневые, а огненно-рыжие.

– Думала, ты, наконец, сделала себе выходной, – она убирает книги с моей стороны и вздыхает, – спать хочется.

Киваю. Приподнимаю уголки губ и собираюсь ответить, как вдруг просто отворачиваюсь: как бы мне хотелось стать невидимкой. У меня никогда не получалось быть общительной. Только с близкими. Сложно объяснить, почему именно, просто в моей груди будто существует странный барьер. Он отделяет меня от окружающих, защищает от них: от их мнения, от их слов и поступков. Нужен ли он? Не знаю. Честно сказать, сейчас мне неловко, но, возможно, я избегаю глупого, бессмысленного разговора. Или, кто знает, может, избегаю непонимания или тупика.

Начинается пара, и я вновь придвигаюсь к соседке. Сейчас-то нам поговорить не удастся. Преподаватель читает лекцию по межкультурной коммуникации, рисует на доске какую-то схему, и я примерно достаю линейку. Пишу: структура межкультурной компетенции, подчеркиваю, затем вывожу от главного окна три стрелки.

– Есть запасной карандаш?

– Ага. – Аккуратно вывожу: знания, умения, личностные качества. Так. Дальше от каждого еще по три стрелки. В первом окне теория межличностной групповой коммуникации, затем теория психологических, возрастных особенностей людей, потом…

– Когда ты все успеваешь? – шепчет соседка, усмехаясь. Она поправляет юбку и заговорчески склоняется над моей тетрадкой. Я непроизвольно отодвигаюсь назад. – Ты вообще чем-то кроме учебы занимаешься?

– Что успеваю?

Лиля фыркает.

– Не притворяйся. Таблицу наизусть выучила. Когда успела?

– В смысле наизусть? – Недоуменно отрываю взгляд от схемы и вскидываю брови. – С ума не сходи. Я с доски списываю.

– Да, что ты говоришь.

Бубнова цокает, а я растеряно замираю, прочитав на доске лишь заголовок.

Межкультурную коммуникацию я никогда не считала серьезным предметом, поэтому с начала года не уделяла ей должного внимания. Однако, возможно, когда-то мне и приходилось читать пару глав о компетенции. Наверно, поэтому в голове и всплыли о ней воспоминания. Хотя, признаться, это довольно-таки странно. Я никогда не думала, что имею настолько развитую фотографическую память. Удивительно.

Всю оставшуюся пару внимательно слежу за действиями учителя. Не тороплюсь и не пытаюсь самостоятельно пройти параграф такой простой и такой ненужный, по моему мнению, адекватному человеку. Но мне не хочется вновь забивать себе голову мыслями о нелогичности образования, и поэтому я смиренно слушаю преподавателя, иногда зевая, иногда опуская тяжелые веки.

Мы с Лилей чем-то похожи. Иногда я даже думаю, что мне с ней жутко повезло. Да, она более открытая, но в целом, Бубнова так же боится заходить в деканат, не любит перемалывать косточки надоевшим однокурсницам, не лезет знакомым в душу, да и сама к себе толком никого не подпускает. Отличный послужной список. Для меня, как зеленый свет. Я все-таки проглатываю, застрявший в горле ком, и после пары рассказываю о странном сне, о том, что он был действительно жутким и до ужаса реальным. Лилия Александровна, как всегда отвечает коротко, но эмоционально: тараканы разыгрались. Что ж, ей не привыкать к моим ненормальным историям, ведь совсем недавно я описывала, приснившийся мне взрыв на третьем этаже юридического факультета. А еще раньше – дождь из огненных шаров.

Через пару минут мы подходим к кофе-автомату и покупаем любимый горячий шоколад. Вот ради чего стоит жить.

– В субботу засядем с книжками, а? – довольно сужаю глаза. – В понедельник контрольная по английскому, помнишь?

– Я гулять пойду, – отпивая напиток, протягивает Лиля. – Хочу отдохнуть в субботу.

– А кто за тебя будет правила учить?

– Ты жутко скучная.

– Я просто не хочу провалиться, – пожимаю плечами и вздыхаю. – Что в этом плохого? Потом ведь придется пахать в два раза больше. Кстати, сегодня Саша подвез меня до института. Подвез и опять уехал непонятно чем заниматься. Как он будет разбирать свои долги?

– Ань, ну, что ты как мама.

– Да, бред это просто. Я же не собираюсь учить его жизни. Но, согласись, это неправильно. Если бы папа только знал, на что он тратит время.

– О, – Бубнова хихикает, – давай еще, расскажи ему все.

– Не выдумывай. Просто, – недовольно взвываю, – просто мне не нравятся эти его постоянные гулянки.

– Мамочка, – пропевает Лиля и улыбается. – Нельзя думать только об учебе. И вообще нельзя только думать.

Усмехаюсь: когда-то я уже отключала голову, и ни к чему хорошему это меня не привело.

Мы подходим к нужному кабинету как раз в тот момент, когда из него выбегает староста-Лена и радостно кричит:

– Пар не будет!

Я нелепо застываю на месте. Вскидываю брови и под всеобщий вопль восклицаю:

– Сколько можно?

Лиля толкает меня в бок, цокает и улыбается однокурсникам: ей, как и всем, приятна данная новость, однако мне хочется заорать от несправедливости во все горло. Зачем вообще было приезжать? Зачем было просыпаться рано утром? Чтобы сейчас отсидеть всего лишь одну пару? Господи, да, к чему я вообще старалась и писала это длинное, нудное сочинение по английскому? Ох, я же убила на него весь вечер.

– Да, что с тобой? Ты ненормальная что ли? – неожиданно спрашивает меня Лена. Она ставит на пояс костлявые руки и выпячивает вперед свой кривой, квадратный подбородок. Вздыхаю. Неужели я и, правда, выгляжу расстроенной? – Мы не собираемся тайком сбежать с пар или обмануть кого-то из преподавателей, нас отпускают.

– Я и так это поняла. Все нормально.

– Что нормально? Посмотри на себя. Ты не от мира сего, а?

Вскидываю брови. Неужели она действительно думает, что я отвечу на этот тупой вопрос? Улыбаюсь и шутливо процеживаю, пусть в мыслях и мечтаю ударить эту девицу по пустой голове:

– Тебе не понять. Я пойду тогда. Позвони заранее, если узнаешь, что и завтра пары собираются отменить, хорошо?

Она кивает и со вздохом поворачивается ко мне спиной. Отлично. Очередной барьер. Я иногда думаю, что люди непроизвольно выстраивают стены друг перед другом. Знала ли Лена о том, что таким обыкновенным движением начертит между нами красную, толстую ограничительную черту? Вряд ли. Но теперь я определенно чувствую, что не смогу общаться с ней как раньше: то есть спокойно и просто, без задней мысли. Теперь я всегда буду вспоминать этот жест, буду вспоминать ее спину, будто мое мнение и мои взгляды заслуживают лишь внимания ее торчащего сквозь тонкую кофту позвоночника.

Лиля как всегда молчит, не вмешивается, а я, как бы, и не против. Ведь глупо защищать человека, чьи идеи сам с трудом поддерживаешь.

Мы спускаемся к главному входу, обсуждая планы на завтра. Бубнова предлагает поехать с ней в кафе, обещает свести меня с парнем, настолько умным и настолько начитанным, что даже мне, сумасшедшей зубриле, будет неловко в его компании находиться. На это я лишь спрашиваю: на кой черт тогда мне вообще в это кафе идти? Я ведь буду чувствовать себя глупо.

Лиля громко выдыхает. Боюсь, однажды мои нынешние принципы все-таки отпугнут ее, поэтому выдавив из себя улыбку, я добавляю:

– Может, в следующий раз?

– О да, конечно. Ты всегда так говоришь. В любом случае, звони, если передумаешь.

Мы прощаемся уже на улице. Она машет мне и бежит к остановке, всячески придавливая руками розовую, непослушную юбку, но та только сильнее развивается, как у Мерелин в далекие семидесятые. Проследив за тем, как Бубнова скрывается за дверями автобуса, вздыхаю и оглядываюсь: придется возвращаться домой. Может, стоит позвонить Саше?

Поджимаю губы и направляюсь в сторону нужной остановки. Не хочется беспокоить брата. К тому же, я люблю ездить на автобусе. Впрочем, частично – это ложь. Ждать транспорт и мерзнуть – кому это понравится? Но ехать, слушать музыку, изучать людей –в этом уж точно что-то есть. Мы вечно куда-то спешим, пытаемся сделать сразу несколько дел одновременно. А в пути время замирает. Можно, ни о чем не думать, просто наблюдать. Конечно, бывают исключения, когда ты жутко устал и единственное, о чем ты мечтаешь, так это о теплой, родной кровати. Но в остальные дни, смотреть в окно и фантазировать, пожалуй, мое любимое занятие.

Прихожу на остановку, чудом успев к зеленому свету на светофоре. Поправляю скатившийся шарф и обхватываю себя за талию замерзшими руками. В воздухе витает сладкий, приятный запах из кондитерской, за спиной стоит огромный книжный магазин. И мне так жутко хочется сорваться с места, купить себе слойки и, наконец, найти книгу Стивена Чбоски, что я действительно поворачиваю голову в сторону свежей выпечки и уже фантазирую, как держу в руках заветную «Тихоню». Однако затем неожиданно вдалеке я замечаю нужный автобус. Всегда так. Вздыхаю. Завтра. Все завтра.

Неожиданно передо мной появляется тучный, пухлый мужчина. Кажется, нам в одну сторону, потому что он нагло отпихивает меня назад и подбегает к краю тротуара. Изначально мне хочется возмутиться, сказать, что я первая в очереди, что он не имеет права вести себя подобным образом, однако уже через секунду мой накал исчезает. Я пообещала себе измениться, так зачем же портить двухгодичное монашеское существование? Уверена, места все равно всем хватит. К тому же, со спины этот человек кажется мне знакомым. Вдруг преподаватель из института?

Автобус тормозит довольно громко и жестко. Дверцы распахиваются, из салона на меня обрушивается теплый, нагретый воздух, и я уже собираюсь зайти следом за тучным мужчиной, как вдруг чувствую чью-то руку на своем плече.