Текст книги "У истоков Броукри (СИ)"

Автор книги: Эшли Дьюал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Мы оказываемся к незнакомцу достаточно близко, чтобы заметить его впалые щеки и серые жилки на лице. Грудь стискивают силки. Этот мужчина не спит. Он умер.

– Эрих! – хрипло восклицаю я. – Эрих, он же не дышит, он же…

– Тише, Дор!

– Но…

Парень тащит меня дальше. Мы перешагиваем через незнакомца и идем вперед, как будто и не увидели труп человека. О, Боже. Мне нечем дышать. Я все пытаюсь остановить Ривера, но он упрямо шагает к выходу из переулка, не обращая внимания на мои стоны и возгласы. В конце концов, Эрих останавливается на одном из поворотов и припечатывает меня в стене. Тут темно, но я вижу, как сверкают его синие глаза.

– Прекрати.

– Но он умер, – дрожащим голосом тяну я. – Этот человек, он…

– Я знаю.

– Тогда почему ты прошел мимо? Неужели он останется там? А как же его родные, я не понимаю, как же его семья?

– Здесь каждый день кто-то умирает, Адора. Люди голодают, не щадят себя, работая. Никто не удивится, если сын не придет домой. Это обычное дело. Здесь это обычное дело.

– Но почему? – я отталкиваю парня от себя и рассерженно распахиваю глаза. – Как у тебя хватает духу произносить это? Умирать – ненормально!

– Скажи это своему отцу.

– Но причем тут он?

– Притом что у вас есть деньги, возможности, будущее, а у нас нет. – Эрих глядит на меня и взмахивает руками. – У нас здесь ничего нет, ничего. Мы вымираем, как скот, пока вы сидите за столом, пьете из хрустальных бокалов и думаете, каким же ножом разрезать поданный десерт.

– Эрих…

– Сейчас…, – парень запускает в густые волосы пальцы, – сейчас не это важно. Ты не за этим здесь. Нужно идти дальше, пока не стемнело.

– Я ведь понятия не имела, – мои глаза пылают, – я ведь не знала. Никто не знает. Мы не представляем, что здесь творится.

– У бедности свои последствия. Трудно хорошо жить, когда нельзя хорошо поесть.

– Нужно сказать людям правду. Не все в Верхнем Эдеме равнодушные.

– Пойми меня, Адора, я не считаю людей с твоей стороны чудовищами. Я знаю, что, будь деньги здесь – в Нижнем Эдеме – мы стали бы такими же. Люди одинаковые, пороки у нас одинаковые. Просто условия разные.

– Я поговорю с отцом.

– Зачем?

– Я хочу посмотреть ему в глаза.

– Не подставляй себя. Все равно ничего не изменится.

– Ты не можешь знать.

– Я знаю. И хватит об этом. Мы должны спешить.

Эрих берет меня за руку, и я послушно иду за ним, пусть никак не могу смириться с тем, что увидела. Грудь пылает от несправедливости, от какого-то страха. Неужели люди так просто относятся к смерти? Неужели им не страшно? Неужели они не хотят изменить то, что происходит? Возможно, поэтому они и выходят на Броукри. Я бы вышла.

Мы пересекаем улицу и оказываемся на мостовой. Люди мчатся, будто у них совсем нет времени, будто они спешат. Словно каждая секунда на счету. Я не понимаю, куда они так торопятся, ведь в таком бешеном ритме можно и не заметить, как жизнь проносится и оказывается позади. Хотя, возможно, здесь жизнь такая тяжелая, что люди не против, как можно скорее от нее избавиться. А мы ведь живем так близко друг к другу, нас разделяет всего лишь стена, но насколько мы разные: наши мысли, слова, поступки и привычки. Мы похожи на день, они – на ночь. И единственное, что нас связывает – желание жить лучше, пусть Верхний Эдем и не подозревает, что любой на этой стороне мечтает занять место самого несчастного богача.

Эрих приводит меня к высокому, кирпичному зданию. Когда-то оно было бордового цвета, но сейчас оно грязно-коричневое, с огромными трещинами, которые, будто тонкие морщины, скользят вдоль основания и хрустят от любого порыва ветра. Перед широкими, нараспашку открытыми дверями столпилась длинная очередь, вьющаяся вдоль карнизов, будто хвост гремучей змеи. Люди шипят, стучат кулаками по пыльным стеклам, пытаются пересечь порог больницы, но медсестры никого не пускают. Осматривают больных прямо на улице. Перебинтовывают травмы, полученные на работе, прикладывают стетоскопы к спинам детей или стариков. Я стараюсь не смотреть на то, что творится, хотя у меня никак не получается отвести взгляд от детей, кашляющих, измазанных, худощавых, будто бы не евших уже несколько дней. Я просто иду за Эрихом. Просто прожигаю в его спине дыру и не думаю ни о чем. Совсем ни о чем.

Мы проходим в здание. Эрих называет фамилию, и люди расступаются перед нами в ту же секунду, будто мы пророки, пришедшие изменить их жизнь. Какая-то женщина, уже старая и сгорбленная в три погибели от жизни и усталости, выходит вперед и прикасается к парню дрожащими руками. Он улыбается ей и кивает, а она растягивает в улыбке губы, потрескавшиеся и бледные, как у покойника. Мы идем дальше. Запах в коридорах стоит и тяжелый, и спертый. Люди снуют в стороны, кашляя, вытирая пальцами кровь со рта. Кто же здесь лечится? Я уверена, что некоторые болезни передаются по воздуху, но почему-то никого это не заботит. На полу лежат дети с ангиной, а рядом с ними на старых табуретах восседают люди с туберкулезом, с ужасом наблюдающие за тем, как жизнь уходит от них, неожиданно переметнувшись к кому-то более счастливому.

Я встряхиваю головой. Мне становится страшно. Будто почувствовав, как сжалось в тисках мое сердце, Эрих касается пальцами моей руки. Он оборачивается через плечо, и я невольно прижимаюсь к нему, поджав губы. Мне хочется что-то сказать, но слов нет, и мы просто молчим, прожигая друг друга знакомыми взглядами.

Эрих разговаривает с какой-то женщиной, она проводит нас на второй этаж. Палата номер двадцать три. Я смотрю на блеклые цифры, висящие на двери, как клеймо, и громко выдыхаю. Надеюсь, я не ошиблась и правильно сделала, что пришла сюда.

Ривера открывает мне дверь. Я перешагиваю через порог и нерешительно замираю, в ту же секунду, как замечаю на старой кушетке светловолосую женщину. Она сидит к нам спиной.

– Здравствуйте, – говорю я, – извините, что беспокоим, просто мы…

– Кто это? Маркус?

Женщина оборачивается, а я ошарашено отступаю назад и врезаюсь спиной в грудь Эриха. Мне становится так паршиво, что ком из ужаса застревает в горле. Я не могу и слова сказать. Гляжу на незнакомку, на ее изувеченное лицо, на красную, бугристую кожу, будто бы обугленную вокруг невидящих глаз, и застываю. Эта женщина слепая. Ее глаза белые и уродливые, израненные, словно ошпаренные кипятком.

Я невольно отворачиваюсь.

– Кто здесь? – повторяет она и, пошатываясь, поднимается с кушетки. В правой руке она сжимает черную трость. – Представьтесь.

Я не могу заставить себя ответить. Так и стою, уткнувшись носом в грудь Эриха. Я и не думала, что меня ждет. Читать об ужасах интересно, но столкнуться с ними в реальной жизни – очень страшно. Парень кладет ладони мне на плечи.

– Меня зовут… – осекаюсь и понимаю, что говорить свое настоящее имя не стоит. Вдруг она не захочет говорить с девчонкой из-за стены? Поэтому я беззастенчиво лгу. – Саманта. Со мной мой друг, Эрих. Мы хотели поговорить с вами, миссис Штольц.

– Миссис Штольц? – женщина горько усмехается. Все-таки смотрю на нее, а она без особых колебаний вновь усаживается на кушетку и складывает на коленях руки. – Давно меня так не называли. Кто же ты такая, Саманта?

– Я… – пару раз выдыхаю и выпрямляюсь, – мы с другом пишем статью о том, что с вами произошло тринадцать лет назад.

– Статью? Обо мне? Удивительно.

– Я думаю, вас несправедливо обвинили в том, чего вы не совершали. Я хочу, чтобы справедливость восторжествовала, миссис Штольц. Мне…, мне хотелось бы услышать вашу версию событий и записать ее для народа.

– Народа? – удивляется она. – Никому нет дела до меня и моих проблем. – Уголки ее губ дергаются, а я не могу отделаться от ощущения, что Хельга мне кого-то напоминает. Я смотрю на нее, не скрывая интереса. Изучаю ее худую талию, светлые волосы. Разве мы с ней могли раньше встречаться? Не думаю. – Знаете, справедливости, по моему скромному мнению, не существует, и вы, юная леди, можете не тратить силы. Да…, моя жизнь давно перестала быть жизнью. Скорее, это существование, прозябание до того момента, пока не захлопнется крышка на моем гробу.

Молчу. Эрих неловко переминается с ноги на ногу, глядя на меня, но я смотрю лишь на слепую женщину. Она пожимает тонкие губы, превращая их в едва розоватую полоску. Ее жилистые ладони перебирают ткань юбки нервными движениями. Она переживает? Хочет что-то скрыть? Скорее всего, так и есть. Тяжело выдыхаю и говорю:

– Я должна узнать о том, что произошло тринадцать лет назад. Это важно для меня.

– Почему? – Женщина приподнимает острый подбородок. По ее глазам я бы могла сказать хоть что-то, увидеть в них сомнение или страх, но, к сожалению, заглянуть в них невозможно. Хельга молчаливо ожидает моего ответа, а я не знаю, что сказать. Почему мне так важно знать о том, что с ней случилось? Да потому что от этого буквально зависят жизни. Смотрю на ее лицо, и внезапно в голову будто ударяет молния. Снимок, который я отыскала в кабинете отца. О, Боже. Родители, Дэбра и Кристофер Обервилль, Демитрий Бофорт и русоволосая женщина с родинкой над губой. Вот откуда мне знакомо ее лицо! Я знаю ее, потому что она когда-то дружила с моими родителями.

– Хельга, – делаю шаг вперед. Женщина переводит на меня невидящий взгляд. – Вы знакомы с семьей де Веро? Знаете Эдварда и Сьюзен?

Уголки ее тонких губ дергаются. Она не может скрыть этой эмоции. Она нервничает, потому что что-то скрывает. Теперь я точно знаю. Но как добиться от нее признания?

– Вы не пишете статью, – Хельга говорит с уверенностью, не спрашивает. – Уходите.

– Расскажите мне, умоляю, – я подхожу к ней ближе, несмотря на протесты Эриха за спиной. – Прошу вас, это крайне важно. От этой информации зависит жизнь человека.

Конечно, я не уверена в этом, но такая ложь может повлиять на нее. Возможно, мне удастся вызвать в ней сочувствие, пробудить совесть. Хельга устало вздыхает, и в этом вздохе годы печали и горя. Если бы ее глаза могли плакать, она бы заплакала. Я чувствую, как невыносимо ей, слышу, как часто она дышит. Тонкая бледная рука женщины касается крошечной золотой цепочки на шее, нежно поглаживая ее. Я приглядываюсь и вижу на серебряном медальоне надпись – «Катарина». Меня передергивает. О, Господи. Катарина!

Едва сдерживаюсь от восклицания, когда Хельга заговаривает:

– Сьюзен – моя родная сестра. Клайв, мой супруг, ненавидел своего отца и никогда не оставил бы его фамилию, потому и взял мою. Так я осталась Хельгой Штольц, а она, безупречная Сью, стала Сьюзен де Веро, женой магната Верхнего Эдема.

Мои легкие отказываются работать. Я стою на месте, будто приросла к нему, не в состоянии сдвинуться хоть на шаг. Мозг протестует против этой информации. Хельга моя тетя? О, Боже мой. Быть не может!

– Вы жили раньше за стеной, – говорю я ровным голосом, и сама удивляюсь – как это я так смогла? – Вы были одной из них. Но вас подставили. Хельга, почему вас заперли в больнице Нижнего Эдема?

Женщина грациозно пожимает покатыми плечами, и я вижу в этом движении свою мать. Точь-в-точь.

– Потому что я видела слишком многое, – шепчет она, и, кажется, от печали ее голос сереет, тускнеет, теряет былую силу. – Мои глаза видели, как Крис и Демми схватили под руки мою дочь и поволокли вон из дома. Да. И это было последнее, что я видела в своей жизни. Дальше – пустота и тьма. Моя родная сестра закрыла меня здесь, Саманта. А мои собственные друзья отняли у меня и дочь, и мужа. Я ослепла, но задолго до пожара. Я не видела, что пригрела на своей груди клубок змей.

– Но как Сьюзен могла так с вами поступить? Вы ведь сестры… – мой голос дрожит, и краем глаза я вижу, как Эрих пытается подойти ко мне, чтобы утешить, но я поднимаю руку и отмахиваюсь от него. Главное сейчас – Хельга и ее рассказ. Меня всю раздирает от ужаса и в то же время нетерпения услышать горькую правду о семье. И она продолжает, однако теперь ее голос уже не так ровен, как раньше. Этот разговор задевает ее за живое.

Он убивает ее изнутри.

– Ее дочь болела, – поясняет она, и для меня все стает на свои места, – а…, а моя была здорова. И она отняла мою Катарину. – Не помню, как дышать. Закрываю пальцами рот и не могу не заплакать. Горькая правда лучше сладкой лжи? Нет, не лучше.

Правда умеет убивать.

Хельга судорожно дышит, хватаясь за сердце, за медальон на груди. Мне становится так плохо, что я не могу смотреть на нее. Бедная Хельга, у которой отняли самое дорогое, просидела долгие годы взаперти за то, чего не совершала. Ее собственная сестра разбила ей сердце, забрала душу.

– Прошу вас, уходите, – тихо шепчет Хельга, задыхаясь от рыданий, хотя слез не видно. – Убирайтесь. Я больше не хочу говорить об этом.

– Я…, я не хотела обидеть вас, простите.

– Просто уйдите! – она повышает голос, но он срывается, и женщина, обхватив себя руками, принимается покачиваться из стороны в сторону, завывая, словно раненый зверь. По моим щекам, не прекращая, бегут слезы. Я лихо вырываюсь из палаты под ее вой. Он сливается с криком о помощи больных. Все в эту секунду смешивается и сваливается на мои плечи, будто целая вселенная. Едва не спотыкаюсь о собственные ноги, когда несусь к выходу. Дышу так громко, что легким становится больно, но я не обращаю внимания.

Бегу, не оглядываясь.

– Боже, – пальцами хватаюсь за губы. Мне трудно держать себя в руках. Меня так и манит ледяной кафель, затем грязный асфальт. Я хочу упасть и не двигаться, сделать вид, что ничего не слышала, что ничего не поняла.

Но это невозможно.

Демми или Демитрий Бофорт – шериф Верхнего Эдема – украл Катарину Штольц, поджог поместье, а Крис или Кристофер Обервилль – доктор – вырезал ее сердце, а затем пересадил мне. Бофорт замолчал, иногда откровенничая под крепкий виски, а Обервилля пришлось заставить замолчать, и мой отец отправил его в клинику для умалишенных. Все сходится. Абсолютно все! Клайв Штольц умер при пожаре, а его жену изгнали, уверенные в том, что никто не кинется ее спасать, ведь единственный родственник, который смог бы помочь женщине, сам же там ее и запер!

Голова кружится. Мне нечем дышать.

Я несусь по улице, ничего не видя перед глазами.

Но почему Катарина? Почему именно она? Гены? Лучший донор? Почему у Сьюзен де Веро не хватило силы и смелости остановить это? Почему она позволила отцу загубить жизнь ее родной сестры! Как она могла? Как она живет с этим?

Я не понимаю, как оказываюсь на площади Броукри, а затем на том самом утесе, где всегда могу побыть одна; где никогда никого нет.

А как мама смотрит на меня? О да, теперь я понимаю, как ей трудно каждый день встречаться со мной в коридорах дома. Как ей тягостно со мной разговаривать. Возможно, она не хотела, чтобы так случилось. Может, она просто не сумела противостоять Эдварду де Веро. Она угодила в ловушку беззаботной жизни. Была так счастлива, что не заметила монстра, пригретого под крылом.

Однако отец спас меня, рискнув всем, что у него было. И в то же время он ведь убил ребенка…, убил дочь маминой сестры. Это нельзя простить, но можно понять. Наверное.

Меня знобит.

Я останавливаюсь на краю утеса и скидываю с плеч дырявую накидку. Смотрю куда-то вдаль, за горизонт и дышу так часто, что скоро, наверняка, задохнусь.

Я не могу поверить во все это. Это будто происходит не со мной.

В моей груди бьется сердце сестры.

Они выкрали ее и держали в той самой детской комнате. Возможно, мама приходила к ней, возможно, успокаивала, говорила, что все в порядке. А потом туда ворвались люди в белых масках, халатах, вытащили ее и опять солгали. Сказали, будет не больно. Один укол – и все! Так и произошло. Катарина Штольц больше не открыла своих прелестных глаз. Они вкололи ей снотворное, а затем девочка просто умерла.

– Адора! – слышу я за спиной сбивчивый голос Эриха. Наверно, парень бежал.

– Не подходи ко мне. Пожалуйста.

– Адора…

– Не подходи!

Я закрываю ладонями лицо. Меня покачивает от ветра, и я плачу. Глухое отчаяние и безысходность сваливаются на плечи. Я не знаю, что мне делать, что думать. Я должна не плакать, а злиться. Но у меня не получается взять себя в руки. Да, и как можно злиться на отца, если он спас мне жизнь? Он поступил ужасно, непростительно, но он хотел, чтобы его дочь осталась с ним. Действовать пришлось незамедлительно, донор был лишь один, и он решился, потому что всегда решается на то, чего другие люди боятся.

Я не верю, что оправдываю его. Нельзя добиваться поставленных целей такой ценой, как это сделал мой отец. Но разве у него был другой выход? Он же заботился о семье, но в итоге уничтожил ее. Расколол на сотни частей. С тех пор мама не может смотреть на меня, а отец отдалился настолько, что я и голоса его не помню. Мы стали чужими, холодными, и чтобы добиться чьего-то внимания приходилось совершать что-то безумное. Так, Мэлот, например, добивается любви отца, выполняя все его просьбы, даже самые безрассудные.

Неожиданно я чувствую, как чьи-то теплые руки обнимают меня со спины. Внутри я рассыпаюсь на тысячи песчинок. Кожа возгорается, а по венам проносится заряд тока. Не хочу думать. Ничего не хочу. Откидываю назад голову и ощущаю дыхание Эриха на лице. Он так близко, а я плачу. Я ведь не должна плакать, когда он меня обнимает. Глупо, все глупо. Мне очень больно. Словно кто-то хлещет меня по лицу, вонзает невидимые когти в сердце и сжимает его с немыслимой силой. Я ужасно слабая.

– Ты в порядке? – спрашивает парень. Я не отвечаю, и тогда он прижимает меня к себе еще ближе. – Тут очень красиво. Броукри, как на ладони.

– Ты не должен быть здесь.

– Нет, Адора. Здесь я быть и должен.

– Почему?

– Потому что мне некуда идти.

– Иди домой.

– Может, мой дом рядом с тобой. – Он хмыкает, а я смотрю на него через плечо, и у меня глаза, наверняка, слезятся еще больше. – Я не хочу никуда уходить.

– На самом деле, я тоже не хочу, чтобы ты уходил.

– Тогда я останусь. – Парень вытирает слезы с моих щек большим пальцем. На его лице мелькает легкая полуулыбка.

Мы садимся на холодную траву, и Эрих обнимает меня, крепко прижав к себе. Меня ничего в эту минуту не тревожит. Страхи отступают. Моя голова на его плече, его рука на моей талии. Он кладет подбородок мне на макушку, а я прижимаюсь щекой к его груди и зажмуриваюсь. Судорожно выдыхаю и прекращаю плакать.

Мы сами выбираем тех, кто находится с нами рядом. Но эти люди не избавляют нас от страхов, не решают наши проблемы. Они только придают нам сил, чтобы избавиться от этих страхов и уладить все то, что выпадет на нашу долю. И я знаю, что я не ошиблась с выбором, потому что мне никогда еще не было так спокойно. Впервые я закрываю глаза и не боюсь темноты.

ГЛАВА 14.

Я лежу на кровати и смотрю в потолок. Когда-то он был завешан плакатами групп, а сейчас там пусто. Не помню, когда сорвала их и выбросила. Я вообще мало что помню из прошедших дней. Кажется, я не выходила из комнаты уже сутки. Мария оставляет мне еду на прикроватном столике. Но я ее не ем. Не хочу. Мне ничего не хочется, даже думать у меня нет желания. Но мысли – мерзкие существа, для которых нет ни правил, ни границ. Они сами по себе, и они пожирают меня так безжалостно и лихо, что я не сопротивляюсь. Принимаю это, как факт. Иначе ведь и быть не может.

Стоит ли сейчас говорить о чем-то нормальном? О простой жизни, о прочих нелепых проблемах и трудностях? Черт, да раньше все было просто идеально! Даже с молчанием и с непониманием, с ненавистью, с презрением. Все это можно пережить, но правду? Легко ли жить с ней, если она, как яд, разрушает тебя, обезоруживает. Я, будто плаваю, летаю в облаках. Словно я приняла что-то или выпила. Я не верю, пусть и понимаю, что никуда не денусь от реальности. И это сводит меня с ума. Сводит с ума мое тело, которое не хочет и двигаться; которое отказывается подниматься, жить дальше. Все теперь иначе. Все стало гораздо хуже и страшнее, и главное – причина внутри меня. Причина – мое сердце. Или и не мое вовсе? Как тут удержаться от нервного смеха? Или как не разреветься в панике? Я ни черта не понимала в жизни, пока она не схватила меня за горло и не сдавила в своих не в меру сильных тисках. Раньше было лучше. Раньше было проще. А сейчас – мне жутко и банально страшно, будто бы если я поднимусь с постели – значит, я приму то, что со мной случилось; то, кто я есть. А я не хочу принимать. Ни сейчас, ни позже.

Моя семья – огромная загадка, ребус, на решение которого нужны годы. О, мой отец рисковал всем, чтобы спасти меня, но сейчас ему нет до меня никакого дела. Где логика? Я не понимаю. А мама…, да, она, возможно, терпеть меня не может. Но тогда, что ее здесь держит? Почему она не сбежала, не кинулась прочь из этого чертова дома? Ей важны дети или муж? Смеяться можно вечно! Ведь ни я, ни Мэлот, ни папа – никто не вызывает у нее в груди хотя бы малейшего колебания! Тогда что она тут забыла? Почему еще не рванула к двери и не унеслась прочь, как можно дальше?

Только подумать…, мой отец выкрал мою сестру. Они вырезали ее сердце, вшили в меня, будто стряпали куклу! Живое сердце, живой девочки…, как они могли? Это ведь не преступление против общества. Это преступление против человеческой натуры, морали, я не понимаю! Или понимаю…, ох, голова гудит! Меня тянет то кричать, то плакать. То я не могу поверить в то, что сделал мой отец, то говорю ему спасибо. Это сводит с ума! Это не дает мне покоя, и я постепенно лишаюсь рассудка и становлюсь сумасшедшей. Еще чуть-чуть, и меня запрут вместе с тетей. Ха! Хотя бы познакомимся поближе.

Неожиданно в комнату кто-то входит. Я не смотрю. Продолжаю прожигать взглядом белый потолок, будто вот-вот и увижу нечто новое в этом сплошном, блеклом пятне.

– Дор? Что происходит?

Это Лиз. Она садится рядом и громко выдыхает.

– Может, расскажешь, какого черта ты здесь пропадаешь?

– Нет.

– И почему?

– Не хочу.

– О, Боже. Это как-то связано с сыном «палача»? Да? О, я убью его! – подруга рычит и пристукивает ладонью по кровати. – Что он уже натворил?

– Ничего. – Едва слышно отвечаю я. Прикусываю губы: они убили мою сестру. Как же смириться с этим? Или не нужно мириться. Черт подери, что же мне делать?

– Дор, поговори со мной. Что случилось?

Я не отвечаю. Закрываю глаза и протяжно выдыхаю: надо просто пережить это. Или просто сбежать. Может, действительно, уйти? Собрать вещи да рвануть за горизонт; туда, где нет знакомых; где нет тайн. Вот только прошлое будет со мной в любом месте. Никуда оно от меня не денется, будет следовать по пятам, словно тень, куда бы я ни пошла.

Неожиданно подруга ложится рядом. Повторяет мою позу: откидывает назад голову и складывает на животе руки. Мы вдвоем пялимся в потолок. От Лиз пахнет сладостями, и я почему-то дергаю уголками губ. Мы всегда были вместе, выслушивали друг друга, пусть часто и не понимали, почему те или иные вещи ранят нас сильнее или меньше остальных. Но, наверно, иногда выслушать – уже помочь. Необязательно прочувствовать всю ту боль, что чувствует друг. Главное, просто быть с ним рядом, взять за руку, сжать ее, сказать, что никуда не денешься. Я часто жалуюсь, что я одинока. Но так ли это? Лиза всегда рядом со мной, а я только сейчас обратила на это внимание.

– Тебе передали конверт с цветом костюма на танцы, – говорит она, взмахнув рукой. В пальцах она сжимает бумажку. – Прочтешь? – Я покачиваю головой, и тогда она тихо и протяжно выдыхает. – Ладно, тогда прочту я.

Лиз открывает конверт, достает лист и горько улыбается.

– Белый. – Она смотрит на меня. – Ты удивлена?

– Ужасно.

– Осенние танцы – событие, Дор. У нас давно не происходило ничего хорошего, а мы с тобой всегда весело проводили на них время.

– Какие танцы, Лиз? – Я тоже смотрю на подругу. – Мне кажется, мир сошел с ума. Я не представляю, как пойду веселиться, когда вокруг столько неприятностей.

– Отвлекись, расслабься хотя бы на один день, слышишь? Ты на себя не похожа.

– А на кого я похожа? – Сглатываю. «На Катарину». Вот, кто я. Не Адора де Веро, а Катарина Штольц – убитая маленькая девочка, чье сердце продолжает жить внутри меня.

– Я думаю, танцы – это отличная возможность на время позабыть о проблемах.

– Это отличная возможность для Мэлота и его слуг унизить ребят из Нижнего Эдема. Ты ведь сама понимаешь, что им достался «черный». Это несправедливо. Наши придут в белоснежных костюмах, платьях…, а они – запятнанные, чужие. Это нечестно.

– Ты все усложняешь, – вздыхает Лиз, – на самом деле, никто и не заметит разницы.

– Тогда к чему это деление на цвет? Пусть каждый сам выбирает, в чем придет. Или же это невыгодно нашим, правильно? Какой прок от танцев, если и посмеяться не над кем будет? Они этого не допустят.

– Все твои слова граничат с чем-то опасным, – шепчет Лиз. – Ты, словно бунтуешь, а я не хочу, чтобы ты бунтовала. Может, ты и права в чем-то, вот только какая разница? Ты должна быть в порядке, а с твоим рвением к справедливости, ты наберешься проблем. Ты ведь в курсе, правда?

– Не знаю, что может быть хуже того, что уже успело со мной случиться.

– Люди болеют, умирают…, а ты заперлась в комнате от несчастной любви.

– Дело не в Эрихе.

– Тогда что с тобой происходит?

– Что с нами происходит! – Возмущаюсь я и встаю с постели. Подхожу к окну и лихо раскрываю окна. Ветер отбрасывает назад мои волосы, а я подаюсь вперед. – Мы живем и не видим того, что творится вокруг. Ты знаешь, что за стеной люди умирают от голода? Я видела, как они лежат на асфальте мертвые, Лиз. В последнюю очередь их заботят танцы.

– Святая Мария и Иосиф, что ты за стеной делала?

– Какая разница? Важно, что мы издеваемся над ребятами из Нижнего Эдема, но они этого не заслуживают. Они не виноваты в том, что родились за стеной. Они не виноваты в том, что их родители бедные.

– Ого, а тебя это задевает не на шутку. Верно? – Подруга поднимается с кровати. – Я что-то упустила? Ты всегда была на их стороне, но сейчас, у меня такое чувство, будто тут замешано что-то личное. Признавайся. Что происходит?

– Почему они должны расплачиваться за ошибки родителей? Или…, ох, может, и не за ошибки…, почему они в принципе должны становиться изгоями? Чем мы лучше? Да, у нас богатые родители, но сами по себе мы ничего собой не представляем! Мы ничего еще не добились, ничего не сделали. Но почему-то именно их мы ни во что не ставим.

– Ты пугаешь меня.

– Я просто…, – потираю руками лицо, – я просто запуталась, Лиз. Не знаю. Прости. Я тут схожу с ума. Моя голова горит, пульсирует…, черт, это какой-то бред.

– Адора, – говорит подруга, подходя ко мне, – я никуда не уйду, пока ты не скажешь, что случилось. Это касается родителей?

Я перевожу взгляд на Лиз и киваю. Мне становится холодно. Ветер из окна бьет по спине, забирается под одежду, и я, горбясь, обхватываю себя руками за талию.

– Все гораздо хуже, чем мы предполагали.

– Что ты узнала?

– Я не уверена, что стоит и тебя втягивать в это.

– В смысле? А кого еще ты собираешься втягивать, если не меня? – Подруга глядит в мои глаза укоризненно. – Рассказывай.

– Я узнала, кто мой донор. Узнала, что мой отец заставил шерифа Бофорта и доктора Кристофера Обервилля совершить преступление.

– Преступление? – Подруга недоуменно хмурит лоб. – В смысле? Ты про незаконное проведение операции?

– Нет, я про поджог, похищение и убийство. Все в лучших традициях детективов. Ты и представить себе не можешь, что у меня творится сейчас в голове. Наверно, я и, правда, схожу с ума, потому что я и не знаю: злиться мне или сказать спасибо.

– Так, подожди. О чем ты? Какой поджог?

– Оказывается, у моей мамы есть родная сестра. К ней я и ходила за стену.

– Родная сестра? Ого. Но что она там забыла?

– Скорее о ней забыли. Отец запер ее там, чтобы она держала язык за зубами. Как по мне, лучше бы просто ее пристрелил. Она слепая, Лиз. Сидит там в ободранной комнате и вспоминает дочь, которой больше нет.

– А что с ее дочерью?

Я почему-то усмехаюсь. Смотрю в глаза подруге и вижу, как ее лицо вытягивается. У Лизы краснеют щеки. Она отступает назад и шепчет:

– Не может быть…

– Да. – Прикусываю дрожащие губы. – Я тоже не хочу верить, Лиз. Я даже думать об этом не хочу, но у меня не получается. Как я ни стараюсь. – Я закрываю глаза. Прохожусь пальцами по волосам и выдыхаю. – Что мне делать.

Это не вопрос. А Лиза и не отвечает. Повисает тишина, и слышны лишь удары моего сердца. Сердца моей сестры. Подруга вновь усаживается на кровать, а я опираюсь спиной об оконную раму и опускаю взгляд на свои руки. Они трясутся, я сжимаю их в кулаки. Не помогает. Меня знобит.

– Мне жаль, – шепчет подруга, а я небрежно отмахиваюсь.

– Перестань.

– Нет, правда, Дор, мне жаль. Как такое могло произойти? Ты говорила с мамой или с отцом? Слушай, не рассказывай им. – Лиз подрывается с кровати. – Не говори. Вдруг и с тобой они что-то сделают. Пусть лучше считают, что все как раньше.

– Но все не как раньше.

– Расскажи Мэлоту.

– Что? Ему-то зачем? Он никогда не интересовался моими проблемами.

– Он хороший, – неожиданно выпаливает Лиза, и я округляю глаза. – Правда, у него в голове путаница, да, он бывает грубым, но он заботится о тебе.

– Заботится? Отлично он обо мне заботится, когда прожигает сигаретой ладонь.

– Поговори с ним. Я думаю, на него так твой отец влияет. Посмотри. Просто взгляни, что они с вами сделали – ваши родители. Я не понимаю…, как так? Черт, кажется, предки с ума посходили. Моя мамаша убежала с каким-то кретином, забыла обо мне…, а твои? Я и подумать не могла, что они способны на такое.

– Сейчас это неважно. Они уже сделали то, что сделали.

– Тогда забудь о них и подумай о брате. Тебе нужен кто-то под этой крышей, кто не предаст и будет рядом. Я ведь не всегда смогу помочь. А Мэлот…

– Мэлоту наплевать на меня.

– Откуда ты знаешь? – Лиза пожимает плечами. – Вдруг ты ошибаешься?

Я покачиваю головой и смотрю в окно. На улице холодно. Сегодня вечером танцы, и ребята готовятся отлично провести время. Может, и мне стоит вылезти из дома? Может, я смогу поговорить с братом? Что, если Лиз права, и мы, наконец, услышим друг друга? Он ведь и не подозревает, что натворили родители.

Я вздыхаю.

– Мэлот уже ушел, как думаешь? – Поворачиваюсь к подруге. – Его дверь закрыта?

– Она всегда закрыта, – усмехается она. – Но я видела, как он спускался по лестнице. Весь белый и глазированный, будто торт. Знаешь, я не отрицаю, что Мэлот ведет себя как идиот. Но он не потерян для тебя. Вы нужны друг другу.

– Да, как и моя мать была нужна родной сестре. И мы знаем, что из этого вышло.

– Просто поговори с ним. Думаю, Мэлот поймет тебя. Он так же, как и ты изменился.

– Почему ты его защищаешь? Ты всегда была против него, а тут…

– Он подходил ко мне сегодня.