Текст книги "Жил-был Пышта"

Автор книги: Эсфирь Цюрупа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Глава 6. Концы и начала

Пролетают мимо раздетые рощицы; белые стволы – чёрные ветки. Поворачиваются поля – серая щетинка стерни. Словно сказочное войско высунуло из земли головы – ряд за рядом кочаны капусты.

Въехали в Прудковский район. Теперь до самих Прудков недалеко.

Фёдор включил радио. Диктор сказал: «Битва за хлеб продолжается. Сегодня передний край хлебного фронта переместился на дороги, по которым везут хлеб к элеваторам. Ни зёрнышка не должно пропасть! Пионерские дозоры, комсомольские дозоры, общественные контролёры, будьте начеку! Не проходите мимо!..»

И только кончили передавать про хлеб и заиграла музыка, Непроходимимы увидали: перегоняет их грузовик с зерном. Ветер вздувает брезент, и зерно из-под него летит золотой метелицей и ложится на дорогу.

Фёдор стал изо всех сил сигналить. Но грузовик уходил, и теперь виднелся только его задний борт и толстые удирающие колёса.

– Нажимай! Догоняй! – кричала Майка Фёдору.

Он нажал на педаль, прибавил газу. Всё в автобусе дребезжало и прыгало. Расстояние до грузовика стало уменьшаться. Улетающие зёрна заскреблись с голубые стены. Пышта увидал в чужом шофёрском зеркальце глаза чужого шофёра.

Майка опустила стекло в окне. Автобус поравнялся с кабиной грузовика, и Майка закричала шофёру:

– Брезент сорвало! Зерно летит! Хлеб теряете!..

И Пышта, высунувшись, тоже кричал:

– Летит! Летит!

Но шофёр повернул к Майке широкоскулое лицо ухмыльнулся:

– Ладно, страна наша богатая, не обедняет!.. – А потом подмигнул ей и крикнул: – Ты не плачь, Маруся, я к тебе вернуся! – и прибавил скорости.

И грузовик пошёл, пошёл, легко обгоняя автобус. Только зерно и колючая ость полетели Непроходимимам в глаза.

– Отвратительный тип, вредитель, удрал! – расстроилась Майка.

– Не удерёт! – Женя похлопал рукой по киноаппарату. – Тут он у меня, голубчик! Пусть теперь ответ держит перед своими товарищами!

Молодец Женя! Успел снять всё: и струи зерна, летящие по ветру, и ухмыляющуюся физиономию шофёра, и на заднем борту номер удиравшей машины.

Женя наснимал уже много важного. Всё хорошее он снимает, чтоб показать людям: вот, глядите, как хозяйничают хорошие хозяева! А всё плохое, чтоб видели: вот как обращаются с вашим богатством всякие ротозеи!

Он проявляет плёнки ночью, когда темно и когда все спят. Он бережно складывает их в железные коробки, а концы лент, чтоб не разматывались, заклеивает кусочками липкого пластыря. А кончик одеон плёнки Пышта заклеил сам. Под руководством Жени. Это грустная плёнка. Ехали мимо строительства. Вылезли из автобуса, чтоб снять хорошее, а пришлось снять плохое. Подъехал самосвал, поднял кузов, и кирпич из него лавиной, ломаясь и трескаясь, повалился на землю и придавил тоненький тополёк.

А ведь на заводе рабочие старались, чтоб каждый кирпич был прочным. И тополёк тут посадили заботливые руки. И он уже тянулся вверх, готовился дать прохладу и тень всем людям, и этому шофёру тоже. Пусть, пусть это сохранится на плёнке, пусть все увидят.

«И пусть ещё увидят того дядьку, который зерно вёз! – думает Пышта. – И как же этим двум дядькам не стыдно!» И почему-то ему вспомнилось, вроде бы и не к месту, как в классе Аглая Васильевна подняла высоко тетрадку и сказала:

«Взгляните на неё, ребята! В ней, бедной, осталось только четыре листка, остальные все выдраны! Потому что из них сделали голубей. А сколько в ней клякс! Чья она, как вы думаете?»

И все дружно ответили: «Пыштина!»

Но ведь это было давно, ещё до отъезда!..

Так думает Пышта, а сам сидит один в запертом автобусе. Автобус стоит. Все ушли, а Пышту с собой не взяли. У него порвалась подошва. Потому что на утренней стоянке он играл в футбол консервной банкой.

Но автобус стоит, конечно, не поэтому. В нём самом стало что-то постукивать и покашливать. Пришлось остановиться, не доехав до Прудков. Фёдор пошёл в мастерскую, унёс с собой какую-то автобусную железяку чинить. Все ушли. А Женя захватил Пыштин сапог, подошьёт где-нибудь.

Майка перед уходом сказала строго:

– Пока не трясёт, садись, переписывай упражнение!

Когда Майка вернётся и спросит: «Почему не переписал?» – он ответит: «Пышто я занозил руку». Она скажет: «Покажи!» А он нарочно намазал целый-невредимый палец йодом погуще – поди разбери, была там заноза?

Владик, уходя, тоже дал ему руководящие указания:

– Имей в виду, Пышта, тебе оказано большое доверие. Мы оставляем на тебя всё имущество бригады. Надеюсь, ты всё время будешь думать об этом доверии, ничего не испортишь, не сломаешь.

– Ладно! – пообещал Пышта.

И вот он сидит и думает о большом доверии. Думает, думает… Но нельзя же думать всё время об одном. Он размышляет о всех вещах. Об аккордеоне. Его трогать нельзя. Подумаешь, он и не собирается! Он его уже сто раз трогал раньше. Думает о печатной машинке. Нельзя трогать? Пожалуйста! Не надо! Тем более, что она заперта.

Пышта думает про киноаппараты и про монтажный станочек. На этом станочке Пышта сам крутил ручку. Плёнка перематывалась с одной катушки на другую, а в это время он вместе с Женей просматривал на просвет плёнки сквозь увеличительное стекло, и Женя вырезал ножницами ненужные кадры. Очень интересный станочек.

Ужасная мысль влетает ему в голову: среди плёнок, которые увидят на экране все люди, есть снятые в чайной! В тот раз, когда Пышта требовал мороженого и топал ногами. Ведь когда он с позором уходил куда глаза глядят, за ним пристально следил глаз Жениного киноаппарата.

В голове у Пышты созревает план. Он ныряет под скамью, выдвигает станочек, зажигает под увеличительным стеклом фонарь и открывает железную коробку с плёнками.

Их тут много. Но в какой топает ногами Пышта?

Он вынимает первую, отлепляет кончик, закладывает его в станок и крутит ручку. Всё получается отлично, недаром он, Пышта, теперь помощник киномеханика! Плёнка перематывается с катушки на катушку. Сквозь увеличительное стекло Пышта видит: бегут кадры. Они чёткие, ясные. Птицеферма… Белые куры… С кадра Пыште улыбается молоденькая птичница Паня. Он её хорошо запомнил. Она угощала его подсолнушками, рассказывала Майке, что гулять не ходит, потому что учится в заочном институте. Заочный – значит «заглазный», его отсюда не видно. Он в городе, а она учится тут, по почте. Нет, на этой плёнке Пышты, конечно, нет.

Он запускает другую. Потом третью. Каменщик кладёт стену, строит больницу. А вот и самосвал, тот самый.

Кирпичи валятся грудой из кузова и придавливают тополёк…

А потом опять шоссе, столбы, кузов грузовика. Брезент стоит на ветру, как парус. Летит зерно. Зёрна целенькие, тугие, лежат на бетоне, в пыли, прямо под колёсами автобуса. Это потерянный, загубленный хлеб. Хлеб, который никогда не испекут. Пусть со стыда сгорит тот шофёр!..

А где, где ненавистные кадры, которые Пышта хочет поскорей вырезать? Он уже и ножницы приготовил. Как вдруг случайно взглянул в окно и увидал: идёт Женя, под мышкой Пыштин сапог. Скорей, скорей, не глядя на кадры, Пышта докручивает плёнку до конца, заклеивает кончик, суёт всё под скамью.

Успел!

Женя отпирает дверь и влезает в автобус.

Пышта сидит смирнёхонько, дует на вымазанный йодом палец.

– Уедем только вечером, – сообщает Женя. – Получай свой сапог. Починил.

– Спасибо! – Пышта так вежлив, голос у него такой нежный, что Женя с подозрением осматривается вокруг.

Всюду порядок.

– Ничего не натворил?

– Палец занозил, – смиренно отвечает Пышта. – Уже вынул занозу.

– Надевай сапоги и отправляйся гулять. Детям нужен свежий воздух, – распоряжается Женя. – Обедать будем через час. Понятно?

– Понятно! – Пышта отправляется гулять.

А Жене кажется, что железная коробка слишком торчит из-под скамьи. Он заглядывает в неё: у всех катушек хвостики залеплены прочно. Всё в порядке.

И не знает Женя того, что ещё час назад тут были прилеплены совсем другие хвостики, в которых начала плёнок. А Пышта их перемотал, и тут очутились концы. Но и сам Пышта об этом не догадывается.

Глава 7. Сидор Сидоров

Пышта просыпается.

Нет, ещё не утро, ещё вечер. Что в автобусе? Фёдор поёт что-то незнакомое:

– Сегодня ты-ы-ы, а завтра я-а-а-а…

– Наоборот! – перебивает Владик. – Завтра Женя, послезавтра я.

Фёдор поёт совсем нескладно:

– Сегодня я-а-а, а завтра ты-ы-ы, а послезавтра о-о-он…

– Мальчики, перестаньте дурачиться, ведь мы решаем серьёзный вопрос!..

Это – Майка. Оказывается, они решают вопрос.

– Хорошо, Маечка. Вот точное расписание. Приклеиваю его к стеклу. Тут ясно написано: в воскресенье я, Фёдор, дежурный по Пыште. В понедельник Женя дежурный по Пыште, во вторник Владик…

«По мне? Дежурный? Бывает дежурный по железнодорожной станции, бывает дежурный по классу, и по живому уголку в школе, и по столовой, но чтоб по Пыште?..»

Пышта извертелся под одеялом.

– Ну вот и договорились… – Это голос Владика. – Кто по Пыште дежурит, тот в этот день с ним занимается уроками и воспитывает его.

Пышта вздыхает. Он хочет, чтоб и в понедельник, и во вторник, и в среду, и в четверг, и в пятницу его воспитывал только Фёдор. А в субботу короткий день, можно совсем не воспитываться. Но ничего не поделаешь, раз уж расписание написали – всё!

– Никто не возражает, если я буду готовиться к лекции? – спрашивает Владик.

– Давай, давай… – откликается Женя.

– Два лагеря существуют на планете, – уткнувшись в бумажку, репетирует Владик свою лекцию. – Один обеспечивает всем трудовым людям земли счастье…

– Это мы! – гордо шепчет под одеялом Пышта.

– И лагерь капитализма, – говорит Владик. – Он несёт людям рабский труд, голод, захватнические войны…

– Это они! – Пышта под одеялом строит капиталистам устрашающие рожи пусть не пробуют соваться!

– Позволю себе поделиться с вами некоторыми цифрами, – продолжает Владик-докладик. – Вот результаты, которых достигает свободный труд свободных людей. Прекрасный урожай получил колхоз «Первомайский»!.. – И Владик читает из блокнота длинные цифры. Раз они такие длинные, так всякому понятно, что урожай очень большой, прекрасный!

Но почему так весело вспоминать сад первомайцев – до горизонта, и поле, похожее на кудрявую зелёную шкуру, и мастерские, где Фёдор рассказывал молодым слесарям про машины. И начальника мастерских.

Когда он провожал Непроходимимов, Фёдор ему сказал:

«Нет, это мы приехали к вам учиться, потому что вы настоящие хозяева техники…»

Почему даже на чёрной плёнке, не на цветной, и то всё интересно, а от Владиковых цифр хочется зевать?.. Наверно, потому, что такие длинные цифры проходят только в седьмом классе, а во втором ещё нет?

Владик говорит, а Пышта смотрит на него сквозь дырочку, которую он провертел в одеяле, как раз в ухе голубого осла.

– А вот вы, к примеру, комсомолец Сидор Сидоров! – Не отрывая взгляда от бумажки, Владик тычет пальцем в сторону Пышты. – Как вы работаете? Не по-хозяйски! Кому сказано спать?! – Эти последние слова относятся к Пыште, который сел.

– Пышто я никакой не Сидор Сидоров! А ты в меня пальцем тыкал!

– Безусловно, тыкал! – сквозь смех подтверждает Фёдор. Молодец Фёдор, не оставил друга в споре.

Но Майка вступается за Владика:

– Неужели ты не можешь понять, Пышта, что Сидорова Владик назвал для примера? Нет никакого Сидорова. Повернись к стене и спи!

Стена весело поскрипывает. Сквозь окно видно тёмное небо. В нём летит горстка звёзд. Это не звёзды. Там, в вышине, невидимый самолёт зажёг свои бортовые и хвостовые огни.

И вдруг, словно огненный дракон, низко над шоссе, над крышей, автобуса, проносится самолёт «ТУ-104». Сигнальные вспышки, злые молнии пролетают у него под брюхом, и остро мигают на крыльях огни: на левом красные, на правом зелёные. Сверкая хвостовым оперением, дракон идёт на посадку к себе домой, на аэродром. Внезапно над Пыштой он зажигает два огромных белых глаза и щупальцами света охватывает шоссе, ясно заголубевший маленький автобус и лежащего в нём мальчика. Свист, грохот, лязг… Один миг – и ничего нет. Улетел.

И снова слышит Пышта спокойный рокот автобуса и голос Владика:

– От тебя, Сидоров, много зависит! Каждый из нас делает свою долю работы. Как ты поглядишь в глаза своих товарищей? Отвечай!

Указательный палец опять наставлен на Пышту.

Словно ванька-встанька Пышта подскакивает на скамье:

– Пышто ты ещё не знаешь! Пышто я уже исправил двойку по арифметике! Мне, может, даже сам Фидель сегодня утром поставил тройку с плюсом. Он бы четвёрку поставил, да я написал «получаца» через «цы»!

Все смотрят на него с изумлением.

– Кто… кто тебе тройку поставил?

– С плюсом! Это почти что четвёрка! – сердится Пышта.

– Ну ладно, почти четвёрку кто поставил?

– Кого я сам выбрал, тот и поставил!

Пышта спохватывается: выболтал тайну! Он ныряет под одеяло.

– Может, он со сна? – спрашивает Владик.

И все слышат, как Пышта бубнит в подушку:

– Я сосна, я дубина, я осина…

– Может, он бредит? У него жар? – спрашивает Владик.

Но раздаётся смех Жени.

– Внимание, Непроходимимы! Жар не у ребёнка, а у его дежурного воспитателя! Он сидит к нам спиной и старательно выжимает сцепление. Но «зеркальце – мой свет» показывает нам, как пылает его мужественная щека, обрамлённая кубинской бородой…

– Да нет, он вылитый путешественник Миклухо-Маклай!

Они смеются над Фёдором, вспоминая всех знаменитых бородатых людей, а Пыште хочется плакать: проболтался, проболтался!

– Отвяжитесь, – говорит Фёдор. – Борода тут ни при чём.

– Тогда сбрей её, наконец! – требует Майка.

– Не сбрею, – отвечает Фёдор. – Пора вам, глупцы, понять: неважно, кто на кого похож бородой или носом. А важно, на кого человек хочет походить своей жизнью. Мы с Пыштой не боимся ваших насмешек! Да, я подарил Пыште мерку, какой у вас нет. Может мерить свои мальчишеские дела – и хорошие и плохие. А называется эта мерка длинно, вам, насмешникам, не выговорить.

– А как? – спросила Майка.

– Она называется «А как бы оценил мой поступок самый важный для меня человек?».

– Ого, мерка высокая! – согласился Женя.

– Пыште не по росту! – возразил Владик.

– Всем людям по росту – и маленьким и большим! – У Фёдора голос твёрдый, сильный, ни за что Владик его не переспорит.

– Мы решили по очереди воспитывать Пышту, да? – сказал Фёдор. – Так вот, в мою очередь я помогаю ему выбрать учителей – на кого равняться в жизни. Сегодня утром Пышта не дал арифметике себя одолеть. Ему было трудно. Он карабкался изо всех сил. И победил. И сам выбрал, кто поставит ему отметку. Ну, что ж не смеётесь? Смейтесь!

Никто не засмеялся. Ни один человек. Сквозь дырочку в одеяле Пышта увидал: Майка сняла с колен аккордеон, но качающемуся полу пошла к креслу водителя. Она подошла сзади, двумя ладонями взяла Фёдора за голову и уткнулась носом в его тёмную стриженую макушку.

– Не сердись, – сказала она. – Мы просто озорные пересмешники, прости нас!

А Фёдор поднял одну руку от руля и подержал Майкины пальцы возле своей щеки.

Пыште это не понравилось: телячьи нежности.

Владику тоже не понравилось. Он сказал:

– Водителю не следует снимать руки с баранки, это нарушение правил вождения автомобилей.

Глава 8. Внимание, внимание!..

Где сейчас находится Пышта? Никому не угадать! Синий небосвод, редкие золотые звёзды с острыми лучами. И под ним красавица ракета, совсем готовая к полёту. Из кабины глядит сияющая удовольствием круглая физиономия Пышты.

Да, это Пышта, настоящий. А вот ракета – нарисованная. Она нарисована на декорации, на сцене клуба в районном центре Прудки. Декорация из холста. Когда Пышта высовывает голову сквозь прорезанный в холсте иллюминатор, то и небо и ракета ходят волнами.

Пышта видит перед собой неосвещённый пустой зал и кричит пустым скамьям:

– Ур-ра! Да здравствует космонавт «Я»! – Он включает скорость.

Ракета завыла, затрещала, звёзды ходуном заходили.

И вдруг мотор поперхнулся. Космонавт «Я» вспомнил, что надо потише: за сценой Майка разговаривает с заведующим клубом, а она не догадывается, что Пышта тут.

Космонавт «Я» слез со стула. Перед синим небосводом стоит стол, накрытый кумачом. На столе графин.

Пышта залезает на председательское место.

– Многоуважаемые товарищи! – говорит он пустому залу.

– Вагоноуважатые… – тоненько ответил зал.

– Эй, кто там? – спросил Пышта.

– Там-там-там… – ответил зал. Голос тоненький, но хрипловатый, словно ветра наглотавшийся.

Пышта приметил: в конце зала на двери шелохнулась занавеска.

– Воображала! – крикнул Пышта. – А ну, выходи!

В ответ разбойничий свист. Верно, тут затаился лихой парень.

– А мы будем тут выступать! – сообщает Пышта невидимке.

В ответ свист. Словно хлыстом резанули воздух.

– Разъякался! Космонавт «Я»! Воображала! – В Пышту летит сосновая шишка. Прямо в лоб!

– А вот я тебе как дам! – Разъярённый Пышта в один прыжок оказывается в тёмном зале.

– А ну поймай! – дразнится хриплый, как у галчонка, голос.

Топот, свист. Двое скачут по скамьям:

– А ну дай!..

– А вот и дам!..

Противник цепко хватает Пышту за ногу, и Пышта с грохотом валится вниз, и в темноте, на полу меж скамеек, они что есть силы тузят друг друга.

– А вот я тебе!..

– Сам сдавайся!..

Противник у Пышты увёртливый. Дерётся он странными приёмами: лягается коленками, кулаки не сжимает, а, наоборот, разжимает, чтоб царапаться.

– Ай, кусается! Чур, мне! – Пышта стал трясти укушенным пальцем.

– Не полезешь другой раз! – ответили сверху.

Пышта поднял голову. Его противник, в зелёных лыжных штанах, сидел на краю сцены под лампой, разглядывал Пышту острыми, как у лисёнка, глазами и заплетал косицу.

– О-о-ой, девчонка-а…

Она заплела косицу, но волосы выскользнули и встали торчком.

– А свистел кто? – спрашивает Пышта.

Она закусывает согнутый палец острыми зубами, и от лихого свиста вздрагивают окна. «Ну и девочка!» – восхищён Пышта.

– А я умею на руках ходить, – сообщает он.

Покачавшись немного, он прошёлся на руках.

Она презрительно пожала плечиком, и – рывок! Словно зелёная змейка метнулась! Её длинные ноги в лыжных штанах вытянулись вверх, и, крепенькая, как струнка, она прошлась на руках по сцене, кверху чинёными башмаками с заплатой. А встрёпанные жёсткие её косины торчали в стороны у самого пола.

– Ух ты… – уважительно произнёс Пышта. – Никогда не видал таких девчо… девчо… девочек.

– Не видал, так погляди! – Она с любопытством оглядела Пыштину поцарапанную щёку. – Ты дерёшься тоже ничего, – похвалила она, потирая локоть. – Меня зовут Анюта. А тебя как?

– Пышта, – ответил Пышта.

– Ой, имечко, ой, умру от смеха! – Она замотала косицами, а у Пышты нос стал красней, чем петушиный гребень.

– Если бы, если бы… если бы ты была мальчишкой, – сказал он, – я бы тебе все косы выдрал!

– Не выдрал бы! – живо ответила она. – Пышто, пышто, пышто, если б я была мальчишкой, у меня не было бы кос!

– Ну так я тебе их сейчас выдеру! – рассвирепел Пышта и бросился за Анютой.

Он на скамью, она со скамьи, он со скамьи, она на скамью… Хохоча, она дразнила Пышту и шипела, как гусыня: «Пшшшт, пшшшт…»

Вдруг она обхватила его рукой за шею, стащила вниз. Он стал брыкаться, но горячая маленькая ладонь накрыла ему рот:

– Тс-с, не высовывай головы…

Он услышал голоса. На сцену вышел заведующий клубом. Он улыбался. Лампочка отразилась на его серебряных зубах и послала в Пышту луч; словно маленьким прожектором, заведующий вылавливал нарушителей в тёмном зале, как пограничный береговой маяк в темном море.

Председатель улыбался Майке. Она вошла на сцену такая стремительная и радостная, словно только что порвала ленточку финиша в беге на тысячу метров. Туго стянутые волосы блестели, как шлем, и падали за спину чёрной волной.

– Красивая! – шепнула Анюта. – С лошадиным хвостом. Ваша?

– Наша. И ничуть не лошадиный…

– Вот вам сцена, вот вам зал, – говорил заведующий. – Клуб недавно отстроили. Есть где самим повеселиться и артистов принять.

– Мы не артисты, мы студенты, едем на уборку, а одновременно… – сказала Майка.

– Милости просим! – Серебряные зубы любезно блеснули. – Если песни споёте – хорошо, песня строить и жить помогает. Если проведёте научную лекцию – спасибо; если поможете лодырей с песочком протереть – ещё того лучше. Начало объявим в семь часов.

Анюта потянула Пышту за собой. Ползком добрались к двери за занавеской и вылезли наружу.

– Сейчас всех пригласим! – сказала Анюта.

– Я сам, ладно? У нас в посёлке я всегда бегаю приглашать на собрания.

– Ну, тогда посчитаемся! – И, тыкая пальцем то в себя, то в Пышту, Анюта затараторила: – Глубокоуважаемый вагоноуважатый, вагоноуважаемый глубокоуважатый…

– Так нечестно, это не считалка, а «Человек рассеянный»!

– У вас не считалка, а у нас считалка!

Вышло – приглашать Пыште. Они побежали вместе. Минули один дом, другой, третий…

– Почему ж мы не стучим ни в двери, ни в окна?

На бегу Анюта повернула к нему раскрасневшееся лицо:

– Ты что? Из старинного века вылез? Мы по радио приглашаем!

– Я сам буду по радио. Пышто у меня голос громкий!

Вбежали на крыльцо:

РАДИОУЗЕЛ. ВХОД ПОСТОРОННИМ ВОСПРЕЩЕН

Влетели в помещение. Просто комната. Ящики и батареи. Микрофон, как у Пышты в школьном радиоузле. Около микрофона женщина в платке, ничуть не похожая на дикторов, которые говорят по телевизору, но зато удивительно похожая на Анюту.

– Мама, мама! – закричала Анюта. – Приглашай всех в клуб в семь часов. Приехала бригада. Вот он – артист. У него голос громкий.

– Здравствуй, мальчик, – сказала Анютина мама и пригладила Анютины косицы и покрепче завязала на них бантики. – Ты артист?

– Не артист, – сказал Пышта. – Мы Непроходимимы.

Анютина мама улыбнулась; глаза у неё усталые и грустные.

– Давайте текст, ребята. Я передам.

– А я сам наизусть могу. У меня голос громкий, – сказал Пышта.

– Заведующий нам бумажку не давал, – сказала Анюта.

Тут в дверь постучали, и вошла Майка.

– Здравствуйте, – сказала Майка. – Заведующий клубом просит передать по радио объявление! – Майка протянула Анютиной маме бумагу. Заметила Пышту: – Ты что тут делаешь?

Острые, как у лисёнка, Анютины глаза – зырк, зырк на Пышту, на Майку, на маму.

– Пришёл по радио объявлять. Говорит – у него голос громкий, – объяснила Анютина мама.

Странно! Майка подводит Пышту к микрофону:

– Объявляй! – и подмигивает Анютиной маме.

Ну что ж, сейчас Пышта покажет, что он может говорить по радио не хуже, чем спортивный комментатор. И, победно взглянув на Анюту, Пышта начал:

– Внимание, внимание! Все многоуважа… – Память подсунула ему Анютину считалку, и он с ужасом услышал собственный голос: – Многоуважатые… – и замолк.

Тут не сотрёшь резинкой: слово не воробей, вылетит – не поймаешь! Он решил начать снова:

– Многоуважа… – и увидал Анюту. Она смотрела прямо ему в рот. – …тые вагоноуважаемые… – закончил он, слова сами спрыгнули с его языка.

Такого позора перенести он не смог, повернулся – и к двери. Выскочил на улицу и услышал, что из громкоговорителя на крыше вылетает Анютин голос и смех:

«Алло, перед вами выступал знаменитый артист Пышта!..»

Попадись она ему сейчас! Пышта мчался, а громкоговоритель потешался над ним и хохотал в три голоса, и Майкин смех был ему очень хорошо слышен. Распахнулось какое-то окно, высунулась женщина и закричала через улицу:

– Маруська-а, включай радио! Артисты приехали, смеху-то!..

Пышта бежал к автобусу. Но и там слышался заливчатый смех. На столбе был громкоговоритель, и под ним уже собрались люди и смеялись.

– Давай, давай, комик! Что ж замолчал?..

Голос Майки произнёс:

«Спасибо, Анна Ивановна, проучили моего братца, а то он всюду суёт нос».

И голос Анютиной мамы:

«Приходится ребят учить, хоть и жалко иной раз… Анюта, отойди, не мешай. Сейчас передам приглашение. Тише. Включаю микрофон…»

«А я его уже давно включила! И всё было слышно!» – Ликующий, озорной Анютин голос вылетел из громкоговорителя.

«Безобра…» – сказала Анютина мама.

Что-то щёлкнуло в чёрной глотке радио и замолкло. А люди возле столба шумели, удивлялись:

– Вот так происшествие! Ох и озорница её дочка! А Пышта? Где взяли такого чудака?..

Пышта тихохонько удалялся по улице, когда радио включилось и строгим голосом Анны Ивановны сообщило:

«Передаём объявление. Сегодня в клубе выступает агитбригада «Не проходите мимо!» Начало в семь часов. Внимание, повторяю…»

Анюта чуть не сшибла Пышту с ног. Она схватила его за руку:

– Ой, Пышта, как весело получилось!

Но Пышта сказал ей мрачно:

– Ты… ты… Ты плохой человек. Тебе весело, а товарищу пусть плохо, да? Это называется… Центропуп! Имей в виду, Центропупа никто никогда не пожалеет, не вспомнит, даже если он сквозь землю провалится. Это я точно знаю. Никто не погрустит: ни твоя родная мама, ни папа…

– Он и так не погрустит… – ответила Анюта тихо.

Пышта испугался: её словно подменили. Худенькая девочка смотрела на него твёрдо, между сдвинутыми бровями легла озабоченная морщинка.

– Не погрустит, не вспомнит… – Анюта повела головой. – Ему до нас с мамой и дела нет.

– Кому? – спросил Пышта, поражённый такой переменой.

– «Кому, кому»! Сам про отца говорил, а теперь «кому»? Отец не вспомнит. Отец у нас с бутылкой сдружился, понимаешь?

– С какой бутылкой? – не понял Пышта.

– Маленький, что ли? – спросила Анюта, в приоткрывшихся губах сердито блеснули остренькие клички. – Не знаешь, что от водки люди пьяные делаются? Пьяных не видал?

– Сколько раз видал. Качаются, песни поют…

– Если бы только песни пели… – Аня сжала худенькое лицо ладонями. – А то делаются, как нелюди. Своих не помнят. Где грязь, где чисто, не разбирают. Работать не работают – хоть сутки, хоть неделю. – Она подняла к Пыште испуганные глаза. – Он даже маму нашу… ударил. Он, как напьётся, себя не помнит. Мы с мамой считаем: при живом отце у нас отца нет… – Она вздохнула горестно, как старая-престарая старушка.

Пыште стало очень жаль её. Он осторожно взял её руку:

– Всё-таки не совсем он умер. Конечно, если он плохой…

Анюта выдернула руку:

– Эх ты, «плохой»! Да он знаешь какой хороший, когда трезвый! Он работник золотой. Он же тракторист! И на всяких машинах умеет: и на комбайне, и на бульдозере. А прошлый год его портрет возле Совета висел, на Доске передовиков. Ему сколько премий давали! Сказал… «плохой».

– Да я… – попытался оправдаться Пышта.

Но она не стала слушать:

– Плохим разве ордена дают? А у него орден за войну. Он сапёр был. Фашисты всюду мин понатыкали, чтоб наши люди взрывались, а мой папка первый входил в заминированные дома, в улицы, находил мины… Вытаскивал из них жала, как из ядовитых змей. Он настоящий подвиг во время войны сделал. Мост взорвал, и фашистские танки в реку ухнули!

Она замолчала и долго смотрела себе под ноги.

– А потом? – осторожно спросил Пышта.

– Он после войны ещё долго был хороший, – сказала Анюта. – Маме во всём помогал. Когда я родилась, он меня жалел. А потом сдружился с бутылкой, и, мама говорит, словно ледышку ему взамен души вложили… И всё равно ему, как мы с мамой теперь…

Анюта ещё секунду постояла тихая, придавленная тяжестью большой беды, но вдруг вскинула голову, косички торчком, выкрикнула задиристо:

– А если родному отцу дела нет, так другим что? Тебе что? Вырасту хоть бурьяном, хоть репьём, хоть срежь, хоть вытопчи – кому какое дело? – И злой огонёк загорелся в её зрачках.

А у Пышты сердце сжалось.

– Нет! Неправда! – крикнул он с гневом. Он твёрдо знал, что неправда, будто никому нет дела, если человек вырастет бурьяном – хоть срежь, хоть вытопчи.

– Что… неправда? – Анюта взглянула ему в глаза. Ей нужно было поскорей услышать, что всем, всем, всем людям есть дело до неё.

Но Пышта не умел ей этого сказать.

– Вот и сам молчишь, – сказала Анюта. – А вчера я нечаянно у Шныринской бабки корзину толкнула и моркву рассыпала. Я стала собирать, а она меня на всю улицу срамила: «Отец, кричала, никчёмный, и дочь никудышная!..» Ну и пусть.

– Ты очень, очень кудышная и кчёмная, – сказал Пышта. – Честное пионерское!

Тоненькая холодная рука её дрожала.

– Ты озябла?

– Нет… – Анюта быстрым языком слизнула слезу со щеки. И улыбнулась: – А ты не можешь пионерское слово давать! Ты ещё не пионер!

– А я всё равно буду, – упрямо ответил Пышта. – Как перейду в третий класс, так меня и примут.

– А я уже… – сказала Анюта.

Они шли рядом по улице. Смеркалось. У здания Совета горел фонарь. Разговаривал громкоговоритель:

«Сотни семейств отпраздновали новоселье… Горняки добыли сверх плана тысячи тонн железной руды… Животноводы перегоняют стада к местам зимовок…»

– Скоро зима, – сказала Анюта. – Скоро уже все тракторы вернутся с полей на усадьбу. И начнётся ремонт техники. К весне, к севу. Раньше мой папка… раньше о нём даже в газетах писали, по радио говорили. Он работал лучше всех…

«…Комсомольцы на станции Петровка предотвратили порчу картофеля и овощей. По их сигналу…» – сказало радио.

– Нескладно как получается, – сказала Анюта. – Хорошие люди растят, а плохие – гноят.

– И зачем вообще на свете плохие люди? – спросил Пышта.

– Не знаю… – Анюта задумалась. – Слушай, ты думаешь, я злая? Не, просто во мне колючек много. Они даже меня саму колют. А ты сразу говори. «Я колючек не боюсь, не боюсь!» Мне станет смешно, и они спрячутся.

– Ладно, – кивнул Пышта. – А может, сговориться ребятам Советского Союза и переколотить все бутылки с водкой? Только жалко апельсиновый напиток с пузырьками, они рядом стоят…

– Нет, водку тоже нельзя, она от простуды полезная, – сказала Анюта. – Пусть бы её в аптеках продавали каплями или в таблетках…

Засветились окна в домах, а они всё ходили.

– А ты куда идёшь? – спросил Пышта.

– А ты куда? – спросила Анюта.

– Я никуда. С тобой хожу. Просто так.

– И я с тобой хожу, просто так, – сказала Анюта.

– Приходи в клуб, – сказал Пышта. – Пышто я сегодня буду выступать. А то завтра мы уже уедем дальше…