Текст книги "Жил-был Пышта"

Автор книги: Эсфирь Цюрупа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Глава 3. Если сын – свинёнок

Фёдор шёл широкими шагами и яростно тёр свой стриженый ежик на макушке. «Может, правда, Пышта ещё маленький? – думал он. – И с ним рано говорить о серьёзном? А надо только о машинах системы «Би-би», о бедных мышках, злых кошках, о плохом мальчике, который не мыл руки, и о хорошем, который мыл?»

Уже видна зелёная вывеска: ЧАЙНАЯ. Уже виден Женя, который моет автобусу фары. Остаётся пройти совсем немного. Но Фёдор останавливается.

– Не верю! – твёрдо говорит он. – Не верю, что ты – человек, который знает все марки автомобилей, фамилии всех нападающих и вратарей, и какой самолёт реактивный, а какой нет, и ещё тысячу вещей, – что ты ничего не понимаешь!

С высоты огромного роста далеко, а ему нужно заглянуть поглубже в самые Пыштины глаза. И он садится на корточки.

– Пышта! Скажи мне прямо: неужели ты ничего не понимаешь?

– Я понимаю, – говорит Пышта.

– Вот и я думаю, отлично понимаешь. Просто мозги у тебя набекрень. И это мне надоело. Я тебе мозги вправлю.

– А уши? – быстро спросил Пышта.

– Не нужны мне твои уши. Пошли обратно!

Как – обратно? Почему? Автобус почти рядом! В него влезает Майка. В руках у неё свёрток.

– Там пирожки! – с надеждой говорит Пышта. – И, может, жареные!

– Никаких пирожков! – обрывает Фёдор. – Будем ходить и думать, пока ты не поймёшь, что сказал нам тот человек! Думай!

– Про чего думать? Про бороду, что ли?.. – жалобно спрашивает Пышта.

– А-а-о-о… – Фёдор в отчаянии рычит, как лев. – Неужели тебе в голову не взошло, что он говорил о самом главном в жизни?

Пыште действительно это в голову «не взошло».

– Да пойми! Он увидал: мой младший брат, расталкивая всех, лезет вперёд. Лишь бы себе получше, а другие хоть погибай! Он решил: значит, я ничему доброму тебя не научил, потому ты и растёшь такой себялюб, пуп земли!

– Я не пуп! – возмутился Пышта. – Он такого не говорил, он про бороду…

– Он сказал: «Походить на революционеров только бородой – этому грош цена. Делами надо походить!» Понял? Ну, думай!

Пышта очень старается думать. Но, как назло, воробьи подрались под ногами. Потом промчался мотороллер – красный, с серебряной фарой, – тут уж ни один человек не смог бы думать. Из-за забора выскочил мяч, Фёдор наподдал его ногой, и мяч улетел обратно. Думать было просто невозможно.

– Не получается, – пожаловался Пышта.

– Ничего. Получится.

Сели на брёвна возле сарая. За дощатой стеной похрюкивал поросёнок. Поглядеть бы – розовый или с пятнышками? И вернуться бы. Что у Майки в свёртке? Скорей бы уж Фёдор кончал вправлять мозги. Поговорит-поговорит да и простит. Скорей бы уж прощал.

И вдруг Фёдор сказал:

– Ты сейчас воображаешь, что я тебе повыговариваю да и прощу? И ты останешься таким же Центропупом? Не воображай! Не прощу!

Пышта испугался. Как так не простит? И что ж тогда?

– Потому не прощу, что отлично соображаешь. Но всё в свою пользу. И потому растёшь плохим человеком. Можешь расти хорошим, а растёшь плохим! Возомнил, что ты самый ценный, самый главный, Центропуп, а вокруг тебя все люди вертятся, как планеты вокруг Солнца. И всё человечество только для того существует, чтоб доставлять тебе удовольствия.

Чтобы кормить тебя мороженым.

Чтобы водить тебя в кино.

Чтобы показывать тебе, как переключать скорости, и даже позволять сигналить, хотя сигналить, всем известно, запрещено.

Чтобы покупать тебе красивые голубые кеды и стричь тебя в парикмахерской с зеркалами и без очереди. И даже вынимать для тебя из запаски резиновую камеру, чтоб ты мог с ней поплавать в пруду.

Так вот, заруби себе на носу раз и навсегда; люди существуют не для этого.

И будь ты сейчас не Пыштой, а вот этим поросёнком – розовым или в пятнышках, который хрюкает в сарае, – ничего не изменилось бы на свете, раз ты не человек, а всего лишь Центропуп.

И твоя мама, если бы у неё родился не ты, а другой, хороший парень, так же работала бы сейчас в своей экспедиции, а может быть, лучше, раз у неё было бы меньше забот и хлопот.

А из Майкиных ясных глаз не упало бы никогда ни одной слезинки.

Пышта, Пышта! Народ сложил поговорку; «Кто посадил дерево, вырыл колодец и убил змею – прожил жизнь не зря!» А пока ты ничего доброго людям не сделал, считай: ты ещё на свете не жил! Ты вот сидишь воображаешь: «Я маленький, ещё не успел. А как вырасту – сразу героем стану!» Нет, если ты стараешься только для себя, не вырасти тебе героем! А знаешь, кто из тебя получится? – И тут за дощатой стеной прозвучало: «Хрю-хрю-хрю…» – Точно! – сказал Фёдор. – Вырастет из сына свин, если сын – свинёнок! Это про тебя Маяковский сочинил.

– Не про меня! – закричал Пышта.

– Ах нет? Ну так скажи, что ты сделал для людей хорошего?

Пышта уже рот открыл, чтоб назвать много прекрасных дел. Но ни одно подходящее слово не прибежало к нему на язык.

– Вспоминай, вспоминай… – Фёдор стал стругать палочку.

Пышта вспомнил зелёное стекло – отдал его соседскому Лёше, не пожалел. И два нечервивых ореха в придачу дал. Правда, Лёшина мать вернула стекло (орехи не успела, Лёшка съел) и велела сию же минуту отдать пластмассовую вставочку для пера, которую Лёша подарил Пыште взамен… Ну, раз принесла обратно – значит, не считается.

Пышта вспомнил пузырёк с каплями. Дед просил: «Неси поскорей, внучек, сердце пошаливает». И Пышта приносил. Но часто Майка успевала раньше Пышты и сердилась: «Тебя сто раз попроси, пока ты сдвинешься!..» Наверно, тогда тоже не считается?

Ура! Он нашёл рельсы в лесу! И звёздочка заняла первое место!.. Да… Зато когда одна тётенька дала ему железяку, он припрятал её под лестницей – сделать интересное для себя. Девчонки её нашли и сунули в общий мешок, чтоб для заводов, чтоб для страны. Но всё-таки, наверно, тоже не считается…

Ничего он не может вспомнить. Ничего. Как же так? Он всегда считал себя очень нужным, очень хорошим человеком…

Фёдор стругает палочку и вдруг слышит непонятные звуки: «Пшт… пшт…» и тоненькое, жалобное: «И-и-и-и…»

– Ты что, Пышта?

Он разнял прижатые к лицу Пыштины кулаки, увидал красный нос и мокрые щёки:

– Ты, никак, плачешь?

– Пышто я стараюсь-стараюсь… и ничего не могу-у… – И Пышта заплакал ещё горше. – А колодец я ещё не умею… А змея мне ещё не попалась…

Фёдор сгрёб его в охапку, и, хотя Пышта уже ученик второго класса, усадил к себе на колени, и обнял покрепче.

– Ладно, Пышта, не старайся. Всё равно нельзя вспомнить то, чего не было. Давай начнём жить сначала. Давай делать хорошее. Давай стараться быть похожими на настоящих людей… Ну, выше нос!

Пышта поднял к Фёдору покрасневший нос. На кончике висела слеза. И Фёдор улыбнулся Пыште. И Пышта улыбнулся Фёдору. И обхватил его крепкую шею руками, и заговорил быстро-быстро в самое ухо:

– А дерево я посажу сегодня. Для всех людей. Пышто у меня как раз есть подходящая косточка. Черносливовая. Годится?

– Годится! – ответил Фёдор. Правда, он не знал, что косточка из компота. А Пышта не знал, что из варёных косточек деревья не вырастают. – Валяй сажай! – сказал Фёдор и своим красивым, белым, глаженым платком высморкал Пыштин нос.

Глава 4. Погляди наверх, мама!

– Пышта, напиши маме! – сказала Майка.

– Не могу, пышто на ходу трясёт! – Пышта не любит писать.

– Хорошо, пока обдумай всё, что расскажешь маме в письме…

Пышта думает. Он сидит рядом с Фёдором. Скоро вечер. Автобус бежит навстречу темноте. Он зажёг фары и перемигивается со встречными машинами. Чтоб не ослеплять друг друга, шофёры выключают фары, остаются только узенькие подфарки, и кажется, что машины жмурятся, как кошки.

Про это обязательно надо рассказать маме. Никогда ещё Пышта не видал столько машин, сколько пробежало за сутки мимо окон автобуса. Кузова их плотно затянуты брезентом, там укрыто зерно, чтобы ветром его не сдуло на большой скорости. В ящиках едут яблоки, едут огурцы, подрагивая зелёными макушечками. И покряхтывают, осторожно погромыхивают в кузовах бочки; может, в них сидят красные помидорчики, которые любит Пышта…

– Что везут? Что везут? Что везут? – целый день спрашивал Пышта.

Владик сказал:

– Всё, что везут, называется одним словом: УРОЖАЙ…

…Мама, везут урожай. Наверно, самому огромному великану, у которого миллион миллионов зубов, не разжевать, не проглотить всех морковок, всех кочерыжек, всех огурчиков, которые проехали по дороге сегодня.

Навстречу автобусу бежит серый асфальт. Пролетают потемневшие деревья, посёлки. В домах – первые огоньки. Над полями в небе ещё горят раскалённые облачка.

…Мама, самое главное надо тебе рассказать. Мы все, Непроходимимы, останавливались сегодня в колхозе «Первомайском». Ходили по колхозному саду; шли, шли, ноги устали, а сад не кончился, он до самого горизонта.

Мама, а яблоки, груши и сливы из этого сада уже давно сняты, уехали в поездах и в самолётах улетели в разные города. И даже на дрейфующей льдине в Ледовитом океане сейчас едят эти яблоки.

А мне дали яблоко с красным боком и грушу с твёрдым хвостиком. И ещё я тебе напишу в письме про птичью ферму. Это такие длинные дома с окошками, на окошках сидят куры. Не все, конечно, а те, которые любят смотреть на улицу.

Куры там все белые и все разговаривают вместе, поэтому там страшный шум. Когда мы проходили по их помещению, они все вместе поворачивали шеи и спрашивали: «Кто-кто-кто? Куда-а, куда-а?»

А птичница Зина сказала, что они совсем не то говорят, а спрашивают у заведующей фермой: «Когда-когда-когда-а-а хорошие корма дадут?»

А потом прибежала одна девчонка и закричала:

«Где завфермой? Скорей! Там утята прилетели!»

Я не знал, что утята умеют летать, у них же такие короткие крылышки! Мы тоже пошли посмотреть. Оказалось, они прилетели не на крылышках, а на самолёте, в ящиках. Ящики раскрыли. Смешные утята: растопырили крохотные крылышки и побежали вперевалку. Теперь их будут на ферме откармливать. Мне хотели одного подарить, но Майка сказала: «Где его держать? Мы в автобусе его намучаем». И не взяли.

Мы там с Женей всё хозяйство на киноплёнку снимали. Он снимал, а я крышечку чёрненькую от аппарата держал. Женя сказал: «Всюду будем показывать, как первомайцы работают, чтоб у них учились».

Мама, там всходы на поле такие густые и зелёные, что я даже забыл, что осень. Как будто зелёная меховая шкура, нигде земля не просвечивает. Даже хочется погладить. Мне позволили выдернуть один росток, чтоб я увидал, как он растёт из зерна. Но уже никакого зерна там нет, оно уже все силы отдало стебельку, и листьям, и корешкам. А летом каждый росток станет колосом, а в колосе сложатся семена, а осенью их посеют, из них опять вырастут ростки и семена… Мамочка, ответь мне, пожалуйста, в письме: как сделалось самое первое зёрнышко, и ещё кто родил самую первую кошку? Я Майку спрашивал, она сказала: «Отвяжись с глупостями, некогда!»

Мама, а коровам в коровнике их коровий обед возят в висячих вагонетках по рельсовой подвесной дороге. А мне дяденька-дояр позволил, и я прокатился в такой вагонетке и чуть не вывалился, но всё-таки нет. А коров там много, их доят не как у нас соседка Люба, не руками, а электрической доилкой. Потом приехала длинная машина-молоковоз, всосала молоко в свою огромную бочку и увезла. А потом мы выступали в клубе. А наш Фёдор рассказывал про всякие машины. И про шахту. Он раньше в шахте работал. У него дед шахтёр и отец.

Мама, я Фёдора люблю. Он мой самый первый друг. Он уже совсем взрослый, нашей Майки на шесть лет старше, и у него борода. А Майка вредная, дразнит его из-за бороды. Он со мной занимается арифметикой, а Владик и Женя – русским письменным. А с Майкой мы не занимаемся, потому что сразу начинаем спорить… Мама, завтра мы уже приедем в районный центр Прудки…

Так Пышта в уме сочиняет маме письмо. В автобусе зажглись яркие лампы на потолке. А за окнами, над полями, ещё держится неясный, грустный свет. А может, потому он грустный, что Пыште очень захотелось увидеть маму? Где-то она ходит по горам в своей экспедиции? А он тут едет. Много земли и неба между ним и его мамой. Лучше не глядеть в окошко на тёмные поля, лучше глядеть на всё в автобусе.

В автобусе и вечером свои дела.

– Пышта, так и не надумал, что маме писать? Спать пора!

Пышта долго жуёт баранку. Не пошлют же человека спать с полным ртом!

Все заняты делами. Владик листает блокноты, там записаны его лекции, много цифр. А Женя вырезает в картоне сквозные буквы. Картон приложишь к бумаге, мазанёшь сверху краской – и пожалуйста: на листе готова печатная буква. Можно печатать плакаты, афиши, «молнии». Раз – и готово!

…Мы сегодня напечатали «молнию», мама. Женя с Майкой печатали, а я краску мешал. Там в «Первомайском» строится школа. Мы пришли, а каменщики сидят покуривают, сердитые-пресердитые. Увидали – на нашей машине написано: «Не проходите мимо!» – и говорят: «Хорошо бы вы, ребята, на растворном узле «молнию» вывесили! Они нам раствор не подвезли, мы кирпичи не можем класть, время теряем!» Мы поскорей напечатали «молнию». И наклеили. И видим – раствор везут на стройку. Мама, может, там лодыри, на этом узле? А может, люди из страны Неразберихи, не знают, когда нужно раствор везти?..

Пышта задумался и нечаянно проглотил последний кусок баранки.

– Проглотил? Ну, всё, ложись спать.

– А песни?

Пышта любит, когда поют песни. У Фёдора голос густой, бас. А у Майки – нежный, с колокольчиками. А когда поют «Пусть всегда будет солнце», последние слова отдают Пыште. Он поёт: «Пусть всегда буду я!»

Когда первый раз запел, Женя спросил:

– Мне почудилось, где-то грачонок вывалился из гнезда, верещит.

Пышта обиделся. Но Фёдор сказал:

– Пусть каждый человек поёт своим голосом!

И Пышта поёт своим голосом: «Пусть всегда буду я!»

– Ложись, Пышта. Сегодня песен не будет.

Ничего не поделаешь. Уже он доел вчерашние пирожки с капустой, они оказались жареными. Уже полил из чайника землю в консервной банке, он вчера посадил в неё черносливовую косточку. И вот Пышта лежит под одеялом, на котором пасутся голубые ослы и зелёные утята, и напоследок перемигивается через шофёрское зеркальце с Фёдором. О чём они перемигиваются? У них тайна. Вчера там, на брёвнах, Фёдор подарил Пыште подарок. Про него знают только они двое. Что за подарок? Это – мерка. Очень важная, нужная каждому человеку. Но невидимая. Она не метр, не километр, не грамм, не тонна, название у неё очень длинное, вот такое:

А КАК БЫ ОЦЕНИЛ МОЙ ПОСТУПОК САМЫЙ ВАЖНЫЙ ДЛЯ МЕНЯ ЧЕЛОВЕК?

– А какой человек, ты сам выбери, – сказал Федор. – Выберешь и приложи нашу мерку – измерь свой поступок. И сразу увидишь, хорош он или плох.

Ну и пусть мерка выдуманная, пусть невидимая, но всё равно она им обоим очень нужна.

– Пышта, закрой глаза! – командует Майка. – Спи!

Ладно уж, он закроет. Но не совсем. А чтоб в щёлку видеть небо. В небе догорают пёрышки облаков.

Вчера Фёдор рассказал, что на Севере, где служил на флоте, солнце светит только в короткое лето, а потом уходит, и на долгую зиму наступает ночь. И солнечного света ждут растения, и звери, и люди. Люди складывают песни и сказки про его добрую силу, про тёплые руки-лучи, которыми оно растопит снега и разрисует цветы и травы.

Но однажды люди рассердились на солнце:

– Зачем уходишь? Без тебя матери сутулят спины, чтоб видеть глаза своих детей. И олени склоняют рога, чтоб различить мох-ягель.

Но солнце уползло за край земли. А один несогласный человек схватил солнце за его огненный хвост. Руки храбреца обуглились, кудри покрылись пеплом. Но он вырвал у солнца много золотых и розовых перьев, полную пригоршню солнечной красоты.

И теперь над землёй повсюду – ярким ли, нежным ли пламенем – горят огненные пёрышки в уже холодном вечернем небе. И все люди глядят и знают: солнце живо, оно вернётся!

…Погляди наверх, мама, может, над тобой тоже сейчас горят пёрышки?..

Закат угасает. Пышта закрывает глаза. Почти совсем.

– Теперь над ним хоть из пушек стреляй – не разбудишь, – говорит Майка. – Фёдор, репетируй, твоя очередь!

Фёдор – одна рука на руле, другая дирижирует – произносит своим рокочущим басом:

 
Отечество
              славлю,
                        которое есть,
но трижды —
                    которое будет!
 

Милиционер на освещённом перекрёстке отдаёт ему честь. Наверно, решил, что Фёдор приветствует его, а не отечество, которое есть, и трижды, которое будет.

Автобус высвечивает фарами придорожные голые деревца, и последние листки на ветках вспыхивают ему навстречу, словно крохотные огненные флаги.

Глаза 5. Как подвозили бабку

Надо мчаться без остановок. Но только начнёт водитель выжимать скорость, только стрелка на спидометре возьмётся отщёлкивать километры, обязательно задержка.

Вот на обочине стоит высокая старуха в тёмной шали. Через плечо корзина, у ног ящик и мешок, в руке здоровая кошёлка. Увидала автобус – подняла руку.

– Голосует бабка! – объявляет Фёдор. На шофёрском языке это значит – просит подвезти. – Уважим?

– Она старая, ей тяжело с вещами, – пожалела Майка.

Значит, уважим. Фёдор тормозит. Высокая старуха лезет в автобус и зорко приглядывает за вещами, которые втаскивает Фёдор.

Вещи ведут себя шумно.

Из корзины высунули носы утки и крякают в три глотки. Мешок на полу ворочается и визжит поросячьим голосом. Только ящик ведёт себя тихо; сквозь редкие планки видны мягкие кроличьи уши. А кошёлка…

– Поаккуратней, милок, не разбей, там яички. Мне недалеко, до поворота довезёшь, а там я доберусь…

Сажали одну пассажирку, а посадили целую компанию.

– Откуда едете, бабушка? – спрашивает Майка.

– Да из Прудков, доченька, из Прудков…

– Так вам в обратную сторону! Мы сами в Прудки едем!

– Да нет, милая доченька… Такая история вышла: зятёк, дочерин муж, мне попутную машину сговорил, а я притомилась в машине и уснула. Он меня и провёз мимо поворота, где на рынок сворачивать. Вы уж меня до поворота обратно свезите. Там рыночек у станции, бойкий! А опоздаешь, так и не продашь своё трудовое, своим горбом наработанное…

– Бабушка, а разве у вас в Прудках рынка нет?

– Как не быть, милая, есть рынок! Так ведь люди у нас в Прудках завистливые. Лишнего яичка не продай – так и едят глазами: «Где взяла?» А где я взяла? Курочек держу…

Вдруг Женя повернул к бабке свою кудлатую голову и очень невежливо спросил:

– А ещё в Прудках магазин есть, яйца продают задёшево, какой дурак станет покупать у вас втридорога! Так ведь, бабушка?

Старуха обиженно поджала узкие губы.

– Молод ты, милый, судить, – отвечает она. – Тебе невдомёк, что я курочек пшеном, чистым зерном кормила, от себя последнюю кроху отнимала. Мне нет расчёта яички задаром отдавать.

Пышта думает: экий Женя невежа, обидел старуху.

– Пышта, время! – говорит Владик. – Начинаем урок. Устный счёт. Не отвлекайся. Что ты там делаешь у ящика?

– А я и так считаю, – отвечает Пышта. – Сосчитал: тут четыре кролика.

– Четыре, милок, четыре, откуда у меня их много будет…

– Считай: одна пассажирка, да четыре кролика, да поросёнок, да три утки. Если прибавить к постоянному населению автобуса, сколько получится пассажиров?

Майка не согласна:

– Ты ему на сложение, а ему нужно все четыре действия…

Бабка раскрыла кошёлку с яйцами, проверяет – не побились ли.

Пышта поглядывает на кошёлку нежно: вот бы зажарить яичницу! Глазунью! Ну хоть на три желтка. Для него одного. Для одного? А остальным с голоду умирать, да? Надо яичницу из ста яиц, чтоб всем хватило!

– Пышта, ты считаешь или нет?

«…Одна бабка, прибавить поросёнка, прибавить четырёх кроликов и трёх уток, и ещё пять Непроходимимов – четырнадцать».

– А теперь сосчитай, сколько в автобусе ног!

Пышта складывает: у кого две ноги, у кого четыре – морока!

– Не хитри, не складывай! Умножай! Три утки по две ноги да четыре кролика по четыре, и людей не забудь.

Женя помогает Владику на свой лад:

– Давай, Пышта, множь людей на ноги, ноги на уток, уток на кроликов… – и получает от Майки щелчок в затылок: не мешай человеку заниматься.

Пышта уже почти сосчитал, как вдруг бабка:

– Учись, милок, копейки счёт любят, копейка рубль бережёт.

– А я не копейки… – Пышта злится: сбила, надо опять с самого начала.

– Я неучёная, так меня каждый норовит обмануть. Давеча я кассирше трёшник подала. Говорю: «Где сдача?» А она мне: «Всё, бабуся, сдачи нет». А как же нет? Я всего полсотни яичек и взяла. Так разве ж правду найдёшь?

– Так всё верно, бабушка, – успокаивает её Майка. – Пять десятков по шестьдесят копеек, выходит три рубля. Никакой сдачи не полагается.

– Где ж правильно! – не унимается бабка. – Обсчитала! Они завсегда обсчитывают.

– Может, вы о людях по себе судите? – спрашивает Женя.

Опять обижает старуху. Ну чего привязался? Бедная неучёная старушка, все её обманывают, все обижают. Но за разговорами Пышта забыл посчитать свои собственные ноги…

– А зачем вы, бабушка, в магазине яйца скупали? – спрашивает Фёдор. – У вас же свои куры есть, вы их чистым зерном кормите…

– Да сколько у меня тех курей? Всего ничего! – жалуется старуха.

– Имеющий уши да слышит! – объявляет Женя.

– Я и так слышу! – отвечает Пышта. – Теперь уши мне считать?

– Считай, – соглашается Владик.

Ну, это задача простая. Ведь ни у кого не бывает больше, чем два уха. Значит, если два уха взять 13 раз, получится 26.

Но Женя спрашивает у бабки:

– Позвольте, а где уши у ваших уток? Одни дырки, а раковин не вижу!

– А кто их знает… – отвечает бабка.

– Цену им на рынке знаете, чтоб подороже продать. А где уши, не знаете? Продавать честным гражданам безухих уток – неблагородно, это нарушение правил торговли! За это можно и в милицию…

Женя говорит серьёзно, но все Непроходимимы понимают, что он шутит. Рыжие чертенята смеха пляшут в его глазах. А старуха не знает, что он шутник, она обижается на такое грубое слово: «милиция». И начинает кричать, что она обмана покупателей не позволит, что утей она зерном откармливала. А Женя твердит, что утки её негодные.

Уже и Майка, и Владик толкают Женю, а он – своё!

Старуха кричит:

– Где я возьму, если утям бог ушей не дал!

А Женя:

– Недобросовестно сработал ваш бог, гражданочка. Некомплектные у вас утки! Когда мы свой автобус собирали, с нас автоинспекция требовала, чтоб всё было в полном комплекте: и сигнал, и баранка, и выхлопная труба… Предъявляйте уши! А то не повезём!

Такой поднялся крик, что оглохнуть можно.

Майка кричит:

– Да что за ерунда! Замолчи, Женька!

Фёдор хохочет. Утки крякают. Вдруг бабка как заорёт:

– Да останови ты машину, окаянный, дурацкая твоя борода! Мне возле того просёлка сходить! Всю голову задурили, с вами опять проедешь!

Стоп. Сердитая бабка тащит к выходу свою визжащую, крякающую поклажу. И покрикивает на Фёдора:

– Тащи аккуратней! Бороду отрастил, а старость не уважаете!

Повозилась, пошуршала рукой в кармане широкой юбки, что-то вытащила и ткнула в ладонь Владику.

– Уж не взыщи, ещё не наторговала. А товару у меня, сам видишь, всего ничего, – жалостливо проговорила она и ловко скакнула с подножки на дорогу. Пристроила поклажу через плечо, да под мышку, да в обе руки и зашагала по просёлку, прямая, как цапля.

А в автобусе все, окаменев, смотрят на ладонь Владика. А в ладони лежит сложенный квадратиком замусоленный рубль. И сам Владик глядит на него, словно это не рубль, а дохлая мышь.

– Ах ты чёртова старуха, пережиток капитализма! – наконец вымолвил Владик. – За кого она нас принимает? За торгашей?

И он выскакивает из машины и бежит вслед за бабкой:

– Гражданочка, погодите! Уважаемая бабка, постойте!

Но она отмахивается:

– Пропади пропадом ваш автобус. Хуже телеги, всю душу вытряс… – и шагает всё прытче.

– Давай погудим ей? – предложил Пышта.

– Валяй гуди!

Но старуха не думает останавливаться. Шагает. А перед ней, задом наперёд, идёт красный Владик, говорит, объясняет. Тут и все выпрыгнули из автобуса:

– Постойте!.. Бабушка!..

Бабка, как увидала погоню, опустила пожитки и вдруг стала дёргать себя за кофту на груди и причитать тонким голосом:

– Берите последнее!.. Грабьте старуху!..

Пышта даже перепугался. Может, она их за разбойников приняла?

Владик протянул ей рубль:

– Возьмите обратно! Вы думаете, как при капитализме – всё продаётся и покупается?

– Возьмите рубль обратно! Вы думаете, всё продаётся и покупается?

– Мы к вам со всей душой! – объяснила Майка.

– Бери, бабка, – усмехнулся Фёдор. – Твои деньги. Не для них старались.

Она зорко оглядела всех, даже Пышту:

– И чего вам взамен надо?

– Ничего, – сказали все, и Пышта тоже. Но всё-таки он подумал: «За рубль можно купить десять порций мороженого».

– Значит, за «так» подвозили? – Она посмотрела с подозрением.

«За «так» одни подзатыльники дают», – вспомнил Пышта, но смолчал.

– Нет, не за «так»! – звонко сказала Майка. – А за доброе человеческое отношение.

– Когда человек человеку друг, а не волк! – объяснил Владик.

– Ох, не знаю, бабушка, как вы будете такая отсталая при коммунизме жить? – спросил Женя, и смешливые рыжие чертенята на миг выглянули из его глаз и спрятались.

– Так и буду жить, – ответила бабка, цепко выхватила с ладони Владика рубль и стала засовывать в толстый кошелёк. – Чего ж теперь со мной сделаешь, с отсталой, а? Ты меня подвёз, сердобольный? Небось из коммунизма тоже не высадят, подвезут… А ну, подсоби, борода! – И она взгромоздила на себя свои пожитки.

Женя надел на глазок аппарата чёрную крышечку:

– Так. Увековечил я этот экземпляр, пережиток капитализма. Для музеев, для будущих поколений.

Крепким шагом бабка, прямая, как шагающая палка, шла вперёд, к рынку. Напоследок всё же обернулась, что-то её озадачивало.

– Может, яичками возьмёте? Я с десяточек наберу! Куры у меня плохо несутся…

– Знаем, бабка, знаем! Своих хватает да ещё накупила у государства задёшево, на рынок тащишь – продать подороже. Спекулянтка ты, вот кто!.. – крикнул Женя.

И все дружно полезли в автобус.

И Пышта понял, что он ни за что не взял бы у неё ни одного яйца, хоть бы с голоду умирал! И он сердито крикнул ей вслед с подножки:

– Всё равно высадят из коммунизма, не повезут! Пережиток!

– Замолчи, Пышта! – строго прикрикнула Майка.

Может, и правда у него получилось слишком громко? Но это потому, что он всё-таки очень, очень любил яичницу-глазунью.