Текст книги "Фритьоф Смелый"

Автор книги: Эсайас Тегнер

ПЕСНЬ 24
ПРИМИРЕНИЕ

 
И вот закончен храм. Не частокол стоял
Вокруг него, как встарь, воздвигнута была
Железная ограда с шаром золотым
На каждом кованом жезле: она, как рать
5 Бойцов, одетых в сталь, и в шлемах золотых,
И с алебардами, хранила новый храм.
Из цельных был камней с искусством дерзким свод
Сведен – созданье исполинов на века,
Подобное Упсалы храму, где свою
10 Валхаллу видел Север в образе земном.
На круче высился он гордо, и чело
Высокое его вал светлый отражал,
Вокруг же, словно чудный пояс из цветов,
Лежала Бальдера долина, мирный край,
15 Где слышно пенье птиц и шелест рощ густых.
Из меди дверь высокая была, внутри
Ряды столбов легко держали на плечах
Могучих круглый свод – прекрасен, словно щит,
Блестящий, выпуклый, висел над храмом он.
20 Там жертвенник стоял. Он в северных горах
Был вырублен из мраморной скалы, вокруг
Змей извивался, в рунах, в мудрых письменах
Из «Слов Высокого» и «Валы». А в стене
Над змеем было углубленье в золотых
25 Звездах на темной синеве: там восседал
Серебряный бог милосердья, кроток, тих,
Как месяц серебристый в синих небесах.
Таков был храм. И вот, в серебряный покров
Облачены, в него двенадцать юных дев
30 Вступили по-двое; и на ланитах их,
И в сердце чистом – розы. Окружив алтарь
Святой, перед богом танцевали девы; так
Весенний ветерок танцует над ручьем,
В траве высокой так танцуют эльфы в час,
35 Когда блестит на ней роса в лучах зари.
Священную они, танцуя, пели песнь
О кротком Бальдере, о том, как был любим
Он всем живым, как пал от Хедера стрелы,
И небо плакало, и море, и земля.
40 Не из людской груди та песнь, казалось, шла —
Лилась, как звук из Брейдаблика, как мечта
О милом девы одинокой в тишине,
Когда средь мирной ночи перепел поет
И месяц Севера березы озарил.
45 На меч опершись, Фритьоф восхищен смотрел
На дев; воспоминанья детских дней пред ним
Теснились радостной, невинною толпой.
С очами, голубыми, словно небеса,
С волнами золота кудрявого, они
50 Приветливо кивали другу юных дней.
И погрузилась в ночь кровавой тенью жизнь
Былая викинга с тревогой битв и бурь,
И думалось ему, на их могиле сам,
Как камень, убранный цветами, он стоит.
55 И песнь росла, и к Валаскьяльфу ввысь взлетал
Из низменной земной юдоли дух его;
И тихо таяли и ненависть, и месть,
Как на груди утеса тает панцирь льда
В лучах весны; и хлынули, как море, в грудь
60 Героя безмятежный мир, немой восторг.
Ему казалось, бьется в сердце у него
Природы сердце, в умиленье он желал
Всю землю в братские объятья заключить,
Пред богом примириться вновь со всем живым.
65 И вот явился Бальдера верховный жрец,
Не юн и не прекрасен словно бог, но лик
Был величав и кроток, и струилась вниз
До пояса, серебряная борода.
Благоговеньем непривычным гордый дух
70 Объят был, и склонились низко два крыла
Орлиные на шлеме; старец молвил так:
«Привет, о Фритьоф! Ждал тебя я здесь давно:
Так сила буйствует по землям и морям
Подобна берсерку, что бледен впился в шит,
75 Но истощась, она спешит в родимый дом.
Сам Тор не раз ходил на Иотунхейм, в стальных
Был рукавицах, в поясе богов, а все ж
Утгарда-Локе трон досель неколебим.
Не отступает перед силой зло, само
80 Являясь силою. Лишь детская игра
Без силы кротость, луч на Эгира груди,
Неверный, беглый блик, поднявшийся с волной
И с ней поникший вновь: основы он лишен.
Но сила, кротости чужда, сама себя,
85 Как меч в кургане, разъедает: жизни хмель
Она, но нас забвенья цапля сторожит
Над рогом, и стыдится пьяный пробудясь.
Родится мощь от тела Имера – земли,
Потоки дикие и воды – кровь ее,
90 А сухожилья выкованы из руды.
Но пусто все, бесплодно на земле, доколь
Не блещет солнце – кротость неба. Зеленеть
Тогда начнет трава, зардеет ткань цветов,
И дерево в листву плод золотой вплетет,
95 И человек, и зверь прильнут к родной груди.
Таков и Аска род. Альфадер положил
Две тяжести на чаши жизненных весов;
Их равен вес, когда весы верны; зовут
Их кротостью небесной, силою земной.
100 Могуч, бесспорно, Тор, когда разит, стянув
Свой Менингьярд на бедрах, крепких, как скала,
И Один мудр, когда в серебряный глядит
Источник Урды и несет отцу людей
И асов птица вести, землю облетев.
105 Но побледнели оба, их корон угас
Наполовину блеск, лишь Бальдер, кроткий бог,
Сражен был; ибо он богов соединял.
Тогда поблек венец на дереве времен,
И Нидхёгг корни грыз, и вырвались тогда
110 Все силы древней ночи. Иормунганд взметнул
Свой хвост, от яда вспухший, к небу, Фенрис выл,
И Суртра огненный клинок тогда сверкал.
И с той поры сквозь жизнь, подъемля щит, борьба
Идет: в Валхалле с гребнем золотым петух
115 Поет, петух кроваво-красный на земле
И под землей зовет на бой. Дотоль был мир
Не только в залах асов, но и на земле;
Был мир в груди людей, как и в груди богов
Высоких. Ибо все, что здесь бывает, там
120 В размере большем было: жизнь людская – лишь
Валхаллы отблеск, и небесный свет в щите,
Покрытом рунами, у Саги отражен.
Свой Бальдер в каждом сердце есть.
Ты помнишь дни, Когда в груди твоей цвел мир и жизнь была
125 Тиха и радостна, как певчей птицы сон,
Когда колышет ветр ночной ее постель
Из листьев и головки дремлющих цветов?
В то время Бальдер жил еще в душе твоей,
Ты, образ Валхаллы бродящий, асов сын!
130 Бог для детей не мертв, и возвращает Хель
Добычу каждый раз, как человек рожден.
Но рядом с Бальдером растет в душе и брат
Его слепой и мрачный – Хедер, ибо зло
Рождается слепым, как род медвежий; ночь —
135 Его покров, Добро же в свет облечено.
Усерден искуситель Локе, руку он
Слепого направляет, и летит копье
В грудь Бальдера младого, радости богов.
Тогда Насилье хищно рвет добычу, Волк
140 Меча голодный рыщет по горам, плывут
Драконы дикие среди кровавых волн,
А Кротость чистая, как немощная тень,
Средь мертвых мертвая – во власти бледной Хель,
И Бальдера священный дом испепелен.
145 Так асов жизнь высокая прообраз есть
Для низшей жизни человека: обе – лишь
Мысль неизменная Альфадера. Все то,
Что было и что будет, знает Валы песнь,
Песнь колыбельная времен и драпа их.
150 Ее напев звучит в былых делах земли,
И собственную сагу слышат люди в ней.
«Поймете ль весть мою? » – так Вала говорит.
Ты примиренья ищешь? Посмотри в глаза
Мне, юноша, и не бледней. По всей земле
155 Проходит примиритель, он зовется —
Смерть. Земное время – вечности осадок, жизнь
Земная – отпаденье от отца богов,
Тот примирится, кто очищен ввысь к нему
Вернется. Сами асы пали; Рагнарёк —
160 День искупленья их, кровавый день, среди
Равнин стомильных Вигрида: они падут,
Но неотмщенными не будут, ибо зло
Навеки сгинет, и для высшей жизни вновь
Очищенным добро восстанет из огня.
165 Пусть упадет с чела небес венец светил
Поблекших, пусть земля потонет среди вод,
Она прекрасней возродится и из волн
Поднимет радостно цветущую главу;
И звезды юные над сотворенной вновь
170 В божественном сияньи тихо поплывут.
А на холмах зеленых будет Бальдер сам
Людей и асов возрожденных направлять.
Скрижали с рунами златые, на заре
Времен утраченные, вновь в траве тогда
175 Валхаллы дети примиренные найдут.
Так гибель падшего добра есть для него
Лишь искус огненный и искупленье, лишь
Рожденье к лучшей жизни; в отчий край оно
Омытое вернется, как дитя, резвясь.
180 Увы! Прекрасного обитель – за холмом
Могильным, в залах Гимле, и нечисто все,
И низменно, что здесь, под звездами, живет.
Но есть и в жизни примирение свое,
Начало слабое великого. Так скальд
185 По арфе пальцами искусными скользит
И согласует звуки, пробуя напев,
Доколе не ударит мощною рукой
По золоту струны – и встанут из могил
Дела великие минувших дней, и блеск
190 Валхаллы восхищенных озарит.
Земля есть только тень небес, и жизнь земли —
Преддверье бальдерова храма в вышине.
Для асов проливают кровь, коня ведут
В златом седле, с уздой пурпурной в жертву им.
195 То некий знак с глубоким смыслом, ибо кровь —
Дня примиренья каждого заря. Но знак
Не дело, примиренья он не даст. Твоей
Вины не искупить другому. Мертвый – мир
На благостной груди Альфадера найдет,
200 Живой – в душе своей. Иная жертва есть,
Она милей богам, чем благовонный дым
Из чаш на алтаре: пожертвуй местью им
И дикой ненавистью сердца своего.
Коль меч вражды не можешь укротить, простить
205 Не можешь, юноша, чего ты хочешь здесь,
В жилище Бальдера? Зачем воздвиг ты храм?
Камнями Бальдера не примиришь: живет
Там примиренье лишь, где мир живет. С врагом
Своим, с самим собою примирись, тогда
210 И с богом светлокудрым будешь примирен.
На Юге славен некий Бальдер, девы сын.
Его послал Альфадер руны на щите
У норн, неясные досель, истолковать.
И мир был кличем боевым его, любовь —
215 Мечом, невинность, словно голубь, шлем его
Серебряный венчала. Кротко жил, учил
И умер он простив. Средь дальних пальм, в лучах.
Его могила, и идет из дола в дол
Его ученье, жесткие сердца мягчит,
220 Соединяет руки, поселяет мир.
С ним мало я знаком, но смутно все ж его
Предчувствовал я в лучшие мои часы.
И сердце каждое, как и мое, порой
Его предчувствует. И день придет: оно
225 Крылами белыми, как голубь, осенит
Весь Север. Но не будет Севера тогда
Для нас, и над холмом забытых тихо дуб
Зашелестит. О вы, кому дано в те дни
Из чаши блещущей пить новый свет, привет!
230 Вы счастливы: все облака рассеет он,
Окутавшие солнце жизни. Но и нас
Не презирайте: луч божественный его,
Не отвращая взор, искали мы!
Един Альфадер, вестники бесчисленны его.
235 Ты ненавидишь Беле сыновей. За что?
Потомку бонда вольного они сестру
Отдать не захотели: Семинга в ней кровь,
Прославленного сына Одина; их род
Восходит к Валхалле – и тем они горды.
240 Но не заслуга род, а счастье, скажешь ты,
Заслугою, о юноша, никто не горд,
Но только счастьем; ибо лучшее есть дар
Благих богов. И не гордишься ли ты сам
Геройством подвигов, могуществом своим?
245 Ты сам ли силу дал себе? Не Тор ли сплел,
Как ветви дуба, крепко мышцы рук твоих?
Не Тора ль мужество в груди твоей крутой —
Ограде из щитов – ликует? Не его ль
Сверкает молния в огне твоих очей?
250 Уже у колыбели пели норны песнь
Высокую твоей судьбы. Заслуга то
Твоя не более, чем конунгов – их род.
Не осуждай другого гордости, твоей
Да не осудят. Ныне конунг Хельге пал».
255 Прервал тут Фритьоф: «Хельге пал? Когда и где?»
«Ты знаешь сам, меж тем, как строил ты, в горах
У финнов воевал он. На скале нагой
Там древний храм в честь бога Юмалы стоял.
Он заперт был и брошен с давних пор. И лишь
260 Чудовищный, старинный бога лик еще
Висел, обрушиться готовый, над дверьми.
Никто не смел приблизиться: из рода в род
Преданье шло в народе: первый, кто дерзнет
В святилище вступить, тот Юмалу узрит.
265 То Хельге услыхал, и в ярости слепой
Он к богу ненавистному наверх полез
Тропами дикими, чтобы низвергнуть храм.
Дверь замкнута была, и ключ заржавел в ней.
Тогда, схватившись за столбы дверные, он
270 Гнилые косяки потряс: и с треском страшным бог
Низринулся с дверей и, падая, убил
Валхаллы сына; так он Юмалу узрел.
К нам ночью весть о том пришла. Один теперь
На троне Беле Хальвдан; руку протяни
275 Ему, богам пожертвуй мщением своим;
Сам Бальдер жертвы ждет, я жду, его слуга,
Как знак, что не осмеян мирный бог тобой,
Коль ты откажешься – напрасно создан храм,
Напрасна речь моя». Тогда переступил
280 Порог, обитый медью, Хальвдан; молча он
От страшного поодаль с робким взором стал.
И Фритьоф щит златой приставил к алтарю,
И ненавистника брони он отвязал
От стана: безоружным подошел к врагу
285 И молвил: «В этой битве благородней тот,
Кто первый руку мира даст». Тогда совлек
Стальную рукавицу Хальвдан покраснев,
И с давних пор разрозненные руки вновь
Сплелись в пожатьи верном, мощном, как скала.
290 Проклятье старец снял тогда с главы того,
Кто изгнан был и Волком храма наречен.
И тотчас Ингборг в горностаевом плаще,
В одежде брачной появилась среди дев,
Как на небесном своде месяц среди звезд.
295 Она приникла со слезами на очах
Прекрасных к сердцу брата, он же, умилен,
Сестру склоняет нежно к Фритьофу на грудь.
И руку подала она над алтарем
Возлюбленному сердца, другу детских дней.
 

ЭСАЙАС ТЕГНЕР
Письмо о «Фритьофсаге»

В то время, когда я писал «Фритьофсагу», шведские литераторы – для примера довольно назвать одного Леопольда – были уверены, что так называемая готическая поэзия, какой бы талант ни взялся за нее, ошибочна в самом начале своем.

Утверждали, что она основывается на нравах и понятиях столь грубых и на общественном порядке столь несовременном, что с ними невозможно согласовать поэзию настоящего времени. Последнюю считали по справедливости дочерью новейшего просвещения, в которой наш век узнает свои собственные черты, но только украшенными, идеализированными.

И точно, всякая поэзия должна выражать дух своей эпохи и степень ее образованности; однако ж есть общие отношения и страсти человеческие, которые во все времена должны оставаться неизменными и могут быть названы основным капиталом поэзии.

Еще Линг I, хотя не всегда с одинаковым успехом, пользовался северными преданиями, по большей части для драм. Было замечено, что в высоком даровании его лирическое настроение преобладает над драматическим и что он внешнюю природу лучше изображает, нежели внутреннюю со всеми ее оттенками.

Что тем не менее северная сага может быть удачно облекаема даже в драматическую форму – доказывают трагедии Эленшлегера, и я должен сознаться, что первоначальную идею «Фритьофа» подал мне его «Хельге».

Цель моя в этой поэме состояла, однако ж, не в том – как многие по-видимому думают, – чтобы переложить сагу в стихи. Самоа беглое сравнение могло бы удостоверить всякого, что не только развязка совершенно другая в саге ив поэме, но даже многие отделы, например II, III, V, XV, XXI, XXIII, XXIV, не имеют никакого или почти никакого основания в саге. Нет, не в этой именно, но в разных исландских сагах, вместе взятых, можно бы найти источник развитых мною подробностей.

Я хотел создать поэтическую картину геройской жизни древнего скандинавского Севера. Не Фритьофа самого по себе хотел я изобразить, но тот век, представителем которого он может быть назван.

В этом отношении я, конечно, сохранил остов или существенное очертание саги, но в то же время счел себя вправе дополнять и сокращать ее согласно с моею целью. Это, казалось мне, принадлежит к той поэтической свободе, без которой в области искусства нельзя произвести ничего самобытного.

В саге встречается много такого, что во все времена останется; величественным и геройским; но вместе с тем иное отзывается в ней невежеством, дикостью, варварством: все это надлежало или совершенно устранить, или по крайней мере смягчить.

Итак, в некоторой степени необходимо было примениться к духу новейшего времени; но здесь предстояла большая трудность в соблюдении настоящей меры.

С одной стороны, поэма не должна была слишком оскорблять наших более утонченных нравов и менее суровых понятий; но с другой – не следовало жертвовать ничем национальным, животрепещущим, верным природе.

Поэму должен был пронизать холодный зимний воздух, свежий северный ветер (ибо таковы и климат и характер Севера), но не с такою силой, чтобы самая ртуть замерзала и все нежнейшие ощущения сердца пропадали.

Эту задачу старался я разрешить собственно в развитии характера Фритьофа.

Без сомнения, он непременно должен был соединять в себе благородство, величие души, храбрость, как существенные черты всякого героизма, и элементы для того находятся как в этой, так и во многих других сагах.

Но сверх такого общего геройства старался я придать характеру Фритьофа кое-что исключительно скандинавское: эту жизненную свежесть, эту отвагу, эту дерзость, которые принадлежат или, по крайней мере, некогда принадлежали к национальному духу.

Ингеборг говорит о Фритьофе:

 
Как весел, дерзок, как надежды поли!
Он гордо держит острие меча
Пред грудью норны, говоря: ступишь![1]1
  Песнь 8.


[Закрыть]
 

Эти строки носят в себе ключ к характеру Фритьофа и даже к целой поэме. Сам кроткий, миролюбивый, богатый друзьями старый конунг Ринг не отрицает собою этой национальной особенности, по крайней мере по избранному им роду смерти; не без причины заставил я его «чертиться копьем» – обычай, бее сомнения, варварский  но резко обозначающий дух времени и народа.

Другую особенность жителей Севера составляет некоторое расположение к унынию и задумчивости, более или менее свойственное всякому глубокому характеру. Оно, как основной элегический тон, проникает все старинные наши национальные мелодии и вообще все существенное в наших бытописаниях, потому что мы носим это расположение в самой глубине души.

Я где-то сказал о Бельмане[2]2
  К. М. Бельман (1740-1795) – крупнейший шведский поэт, отразивший в своей поэзии дух городских разночинцев, по праву называемый шведским Беранже.


[Закрыть], самом национальном поэте нашем:

 
Заметьте на лице уныния черту,
Знак северных певцов, – печаль на алом поле!
 

Ибо это уныние, вовсе не убивая жизненной веселости и свежести в характере, только придает ему более внутренней силы и упругости. Есть веселость (и в этом общее мнение укоряет французов), которая проистекает из легкомыслия; напротив, веселость северная основывается на степенности.

Вот почему я старался обозначить и в Фритьофе эту задумчивую тоску. Его раскаяние в неумышленном сожжении храма, терзающий его страх мести Бальдера, который

 
...с неба мне думы тяжелые шлет,
неустанно мне душу томит,
 

его пламенное стремление к окончательному примирению и душевному покою доказывают не только религиозную потребность, во еще более свойственную всем умам степенным, по крайней мере на скандинавском Севере, наклонность к унынию.

Меня упрекали (кажется, неосновательно) в том, что я любви Фритьофа и Ингеборг придал (например, в Прощании) характер слишком мечтательно-нежный, принадлежащий собственно нашему времени.

Против этого я должен заметить, что племена германские с незапамятных времен и задолго до распространения христианства уважали женщину. Оттого легкомысленное, чувственное понятие о любви, существовавшее даже у просвещеннейших народов древности, было чуждо скандинавам.

Предания наполнены были рассказами о романической любви на нашем Севере намного раньше, чем рыцарство обратило женщину в предмет обожания на Юге.

Итак, мне кажется, что любовь Фритьофа и Ингеборг утверждается на достаточном историческом основании, если не в их собственном лице, то, по крайней мере, в нравах и понятиях века.

Тонкое чувство обязанности, с каким Ингеборг отказывается последовать за своим возлюбленным и хочет скорее пожертвовать страстью, нежели выйти самовольно из-под власти своего брата-опекуна, – это чувство, по моему мнению, удовлетворительно объясняется свойствами женщины возвышенной, которые во все времена неизменны.

Особенность, заключающаяся, таким образом, и в самих характерах, предписывала, или, по крайней мере, допускала отступление от обыкновенного эпического однообразия в изложении.

Всего удобнее казалось мне разбить эпическую форму на непринужденные лирические романсы. Я видел перед собою пример Эленшлегера в «Хельге», а впоследствии нашел, что многие воспользовались тем же приемом. С ним соединена та выгода, что можно изменять размер сообразно с содержанием, и я сомневаюсь, чтобы, например, «План Ингеборг» (Песнь 9) можно было на каком бы то ни было языке удачно передать гекзаметром или пятистопным ямбом с рифмами или без рифм.

Знаю, что такая форма, по мнению многих, противоречит эпическому единству, которое, впрочем, так легко переходит в однообразие, но полагаю, что здесь единство с лихвою вознаграждается простором и разнообразием.

Только правильное употребление этой свободы требует особенного старания, ума и вкуса, потому что надобно заботиться о приискании для каждого отдела пригодной формы, не всегда уже готовой в языке.

Оттого я сделал опыт (с большим или меньшим успехом) ввести в мою поэму некоторые чужие, особенно древние размеры. Таковы пятистопный ямб с лишним в третьей стопе слогом (II), ямб двустопный (XIV), Аристофановы анапесты (XV), дактило-трохеический тетраметр (XVI) и трагический сенарий (XXIV), которые до меня или вовсе не были известны, или мало употреблялись в шведской поэзии.

Что касается самого языка, то древность содержания побуждала меня пользоваться по временам архаизмами, преимущественно такими, которые, не будучи непонятны, казались мне особенно выразительными, – труд, во всяком случае потерянный для иностранцев, а иногда и для самих соотечественников.

Он требует однако ж большой осторожности, ибо существенной формой новейшего произведения, как само собою разумеется, должен все-таки оставаться язык общеупотребительный, хотя он в известных случаях и может приближаться к устарелому.

Я. К. ГРОТ
Очерк быта, религии и поэзии древних скандинавов [3]3
  Статья была написана Я, Гротом для его перевода «Саги о Фритьофе» (1841). Печатается с позднейшими добавлениями, сделанными автором.


[Закрыть]

I
Норманны и Скандинавия – Родина Фритьофа – Землевладельцы

В средние века, особливо в VII и VIII столетиях, приморские страны Европы были часто тревожимы норманнами. Эти отважные люди, которые в русских летописях называются варягами, являлись с легкими судами своими на всех морях, нападали на встречные корабли и, приставая к берегам или углубляясь реками во внутренность земель, опустошали города и села, основывали новые государства.

Отечеством норманнов была Скандинавия, то есть та часть Северной Европы, в состав которой входит ныне Швеция с Норвегией и Дания. Страны эти разделились в то время на множество мелких владений, и в каждом был свой король, или, как его там называли, конунг, с ограниченной властью; в случае войны он становился предводителем рати.

Раздробление на мелкие области достигло высшей степени в Норвегии (Нордландии), и ее-то жители были самыми страстными мореходами. Толпы, наводившие ужас на берега Европы, состояли преимущественно из норвежцев. Вот отчего название норманнов и распространилось на всех вообще скандинавов. В юго-западной части Норвегии, на берегу Немецкого моря, находилась между прочим небольшая область Согн. Ее разделял длинный и узкий залив (какими вся Норвегия изрезана с запада), еще и теперь известный под именем Согнского (Sognefjord). В этом-то краю родился знаменитый в скандинавских сказаниях Фритьоф.

Природа скандинавская сурова, но величественна и разнообразна. Гранитные скалы и горы, в недрах своих скрывающие металл; озера, усеянные островами; реки быстрые и часто пенящиеся водопадами; огромные леса, растущие то в долинах, то на высотах; наконец море, омывающее утесистые берега, а перед ними усеянное скалами, которые вместе с окружающей их водой, образуют так называемые шкеры или, правильнее, шхеры (skar): таковы отличительные черты тамошней природы. Припомним сверх того, что на дальнем севере солнце, в продолжение нескольких недель, совсем не заходит и при ясном небе бывает видно целую ночь, почему и называется там в эту пору полуночным. Пользуясь правами поэта, Тегнер и в Согнском, относительно южном, крае предполагает явление беззакатного солнца.

Главное сословие народа у скандинавов составляли владельцы более или менее обширных участков земли, которыми они управляли независимо. Вся их обязанность в отношении к конунгу состояла в том, что они должны были следовать за ним на войну. Они назывались крестьянами или бондами (bonde). Каждый бонд носил оружие, и, если был богат, держал при себе наемную дружину. Он нередко бывал в тесном союзе с конунгом, но находиться в его дружине считал для себя унизительным. Конунг всегда избирался народом, и с саном своим соединял звание верховного жреца. При религиозных торжествах он сам отправлял* богослужение в храме. Его сыновья, еще при жизни отца, также назывались конунгами. Случалось, что отец с сыном, или два брата вместе управляли краем. Владетельные семейства обыкновенно с гордостью вели свой род от богов. За конунгами, по знатности сана, следовали ярлы (графы), которые и сами быт или иногда главами областей.