Текст книги "Новеллы"

Автор книги: Эрнст Теодор Амадей Гофман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 44 страниц)

– Не морочь ты меня, пожалуйста, разными суеверными бреднями, правитель, – сказал коммерции советник. – Припомни-ка хорошенько, ты, должно быть, напился и с пьяных глаз полез к великому курфюрсту.

Тусмана до слез обидело подозрение, высказанное его школьным товарищем, которого он изо всех сил старался разубедить.

Выражение лица коммерции советника становилось все строже и строже. Наконец, видя, что Тусман не перестает настаивать и уверять, будто все случившееся с ним сущая правда, коммерции советник не выдержал:

– Послушай, правитель, чем больше я думаю над твоим рассказом о золотых дел мастере и о старом еврее, с которыми ты, вопреки своей приверженности к добродетели и умеренной жизни, пировал поздно ночью, чем больше я над этим думаю, тем больше прихожу к убеждению, что тот еврей – просто-напросто мой старый знакомец Манассия, а чернокнижник и золотых дел мастер не кто иной, как золотых дел мастер Леонгард, который время от времени появляется в Берлине. Я, правитель, правда, не прочел столько книг, как ты, но я и без них знаю, что оба – и Манассия и Леонгард – самые обыкновенные честные люди и никакие не чернокнижники. Мне просто удивительно, правитель, как это ты, будучи осведомлен по части законов, не знаешь, что суеверие строжайше запрещено и что чернокнижнику ни за что не выправить ремесленного свидетельства, на основании которого он мог бы заниматься черной магией. Слушай, правитель, я не хочу думать, что возникающее сейчас у меня сомнение основательно. Да, я не хочу думать, что ты потерял желание взять в супруги мою дочь! Что ты выдумываешь всякую чертовщину и морочишь меня, а все для того, чтобы сказать: «Коммерции советник, придется нам раззнакомиться, потому что, если я женюсь на твоей дочери, черт украдет у меня обе ноги и насажает на спину синяков!» Ежели это так, правитель, то очень нехорошо с твоей стороны прибегать ко лжи и обману.

Тяжелое обвинение коммерции советника окончательно расстроило Тусмана. Он снова и снова клялся, что пламенно любит Альбертину и не отречется от своей любви, что он, подобно Леандру и Троилу [263]263
  Леандр– герой эллинистической новеллы, обработанной в поэтическом цикле Овидия «Послания» и в поэме греческого поэта V в. н. э. Мусея, в новое время – в балладе Шиллера «Геро и Леандр». Леандр каждую ночь переплывал Геллеспонт (Дарданеллы), чтобы проникнуть к своей возлюбленной Геро, пока не погиб в волнах во время бури. Троил– герой трагедии Шекспира «Троил и Крессида», троянский царевич, влюбленный в дочь жреца Калхаса Крессиду.


[Закрыть], ради нее готов на смерть и добровольно примет мученическую кончину, подставив спину проклятому дьяволу, насажавшему на нее синяков.

Тусман не окончил еще своих клятв, как раздался сильный стук в дверь и в комнату вошел старый Манассия, о котором только что упоминал коммерции советник.

При виде старика Тусман громко вскрикнул:

– О господи, да ведь это тот же самый старый еврей, что чеканил вчера из редьки червонцы и бросал золотых дел мастеру прямо в физиономию! Ну, теперь того и гляди появится и проклятый чернокнижник!

И он уже хотел прошмыгнуть в дверь, но Фосвинкель удержал его, сказав:

– Постой, постой, сейчас мы все выясним!

Вслед за тем коммерции советник обратился к старому Манассии и повторил все, что говорил о том Тусман и что, по словам Тусмана, приключилось с ним в питейном заведении на Александерплац.

Манассия язвительно усмехнулся, искоса глянув на правителя канцелярии, и сказал:

– Не знаю, что этому господину от меня надобно, он пришел вчера в питейное заведение вместе с золотых дел мастером Леонгардом, как раз когда я подкреплялся стаканчиком вина после трудных дел, коими занимался чуть не до полуночи. Господин выпил лишнего и, едва держась на ногах, вышел, шатаясь, на улицу.

– Вот видишь, видишь, правитель, я так сразу и подумал! – воскликнул коммерции советник. – Проклятое вино всему причиной. Когда ты женишься на моей дочери, пьянствовать придется бросить!

Правитель канцелярии, сраженный незаслуженным упреком, без сил повалился в кресло, закрыл глаза и что-то невнятно пробормотал.

– Вот к чему это ведет: прошатался всю ночь, а теперь раскис и размяк! – изрек коммерции советник.

Тусману пришлось смириться; коммерции советник, несмотря на его протесты, повязал ему голову белым платком, усадил в дрожки и отправил на Шпандауэрштрассе.

– Что у вас новенького, Манассия? – обратился он затем к старику.

Манассия, любезно ухмыляясь, сказал, что коммерции советник, верно, и не подозревает, с какой приятной новостью он пожаловал.

На расспросы сгорающего от любопытства коммерции советника он сообщил, что недавно вернулся из Италии его племянник Беньямин Дюммерль, молодой человек красивой наружности, обладатель чуть ли не миллионного состояния, возведенный в Вене за свои огромные заслуги в баронское достоинство; ну, так вот этот самый племянник неожиданно без памяти влюбился в Альбертину и предлагает ей руку и сердце.

Молодого барона Дюммерля часто можно видеть в театре, где он важно восседает в ложе первого яруса, а еще чаще – на всевозможных концертах; поэтому всем известно, что он длинный и сухой как палка, что у него смуглый цвет кожи, черные как смоль курчавые волосы и бакенбарды и что на лице и на всем его облике лежит ярко выраженный отпечаток восточного происхождения; что он придерживается экстравагантной последней моды, введенной английскими денди, говорит на нескольких языках, но на всех со свойственным его нации акцентом, пиликает на скрипке, барабанит на фортепьянах, кропает стишки, разыгрывает из себя знатока искусства и литературы, не имея ни знаний, ни вкуса, и охотно играл бы роль мецената; старается быть остроумным, не будучи умным, и казаться глубокомысленным, не умея мыслить, что он глуп, развязен, нагл, назойлив – словом, по суровому отзыву людей почтенных, знакомства с которыми Дюммерль ищет, он несносный шалопай. Если прибавить, что, несмотря на богатство, во всех его делах сквозит жажда наживы и жалкое крохоборство, то станет очевидно, что даже самые низменные люди, обычно склоняющиеся перед мамоной, должны от него отступиться.

Когда Манассия рассказал о намерениях своего любезного племянника, коммерции советник тут же подумал о полумиллионном состоянии, действительно имевшемся у Венчика, но одновременно он подумал и о препятствии, из-за которого, по его разумению, брак этот состояться не мог.

– Дорогой Манассия, – начал он, – вы не подумали, что ваш уважаемый племянник исповедует ветхозаветную веру и…

– Ну и что же, – перебил его Манассия, – ну и что же, господин коммерции советник? Мой племянник влюблен в вашу дочь и хочет ее осчастливить, так не станет же он разговаривать из-за нескольких капель воды: от них его не убудет. Подумайте над моим предложением, господин коммерции советник, через несколько деньков мы с бароном зайдем за ответом.

С этими словами Манассия ушел.

А коммерции советник сразу предался размышлениям. Несмотря на любовь к стяжательству, на бесхарактерность и беспринципность, все в нем возмущалось, когда он представлял Альбертину женой богомерзкого Венчика. Обуреваемый жаждой справедливости, он решил сдержать слово, данное старому школьному товарищу.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ повествует о портретах, зеленых лицах, прыгающих мышах и иудейских проклятиях

Вскоре после того как в «Придворном охотнике» состоялось знакомство Альбертины с Эдмундом Лезеном, она заявила, что большой написанный маслом портрет отца, висевший у нее в спальне, не портрет, а жалкая мазня и совсем не похож. Она убедила коммерции советника, что он даже сейчас куда моложе и красивее, чем его изобразил художник, хотя, с тех пор как портрет написан, прошло уже несколько лет, в особенности же не нравился ей мрачный, суровый взгляд и старомодный костюм, а также совсем не натуральный букет роз, который коммерции советник деликатно держал двумя пальцами, украшенными сверкающими бриллиантовыми перстнями.

Альбертина так долго и упорно бранила портрет, что в конце концов коммерции советник сам стал находить его никуда не годным и не мог понять, как это неумелому художнику удалось сделать из его приятной личности такую уродливую карикатуру. И чем дольше смотрел он на портрет, тем сильнее раздражала его эта жалкая мазня; в конце концов он решил снять портрет со стены и отправить его в чулан.

На это Альбертина сказала, что такому бездарному произведению туда и дорога, но что она очень привыкла к портрету милого папеньки у себя в спальне и смотреть на пустое место на стене для нее просто невыносимо. Единственный выход – это заказать новый портрет милого папеньки и на этот раз искусному художнику, хорошо улавливающему сходство, лучше всего молодому Эдмунду Лезену, уже написавшему не один прекрасный и очень схожий портрет.

– Дочка, дочка, чего ты захотела! – возразил коммерции советник. – Молодые художники – все гордецы и зазнайки и заламывают за весьма посредственные картины невесть какую цену, им подавай блестящие фридрихсдоры, а от серебра, даже если это новенькие талеры, они нос воротят!

Альбертина стала уверять, что Лезен дорого не запросит, так как занимается живописью больше из любви к искусству, а не ради наживы, и она до тех пор убеждала отца, пока тот не согласился пойти к Лезену и поговорить с ним о портрете.

Легко себе представить, с какой радостью выразил Эдмунд готовность написать портрет коммерции советника, а когда он услышал, что на мысль заказать портрет именно ему, Лезену, натолкнула отца Альбертина, восторгу его не было предела. Он правильно угадал, что таким путем она создавала им возможность видеться. Поэтому вполне понятно, что в ответ на несколько робкий вопрос коммерции советника о цене Эдмунд стал уверять, что ничего не возьмет за работу и почтет себя счастливым, если искусство откроет ему двери дома такого превосходного человека, как коммерции советник.

– Боже мой, что я слышу, добрейший господин Лезен, вы не возьмете ничего? – воскликнул пораженный коммерции советник. – За все ваши труды ни единого фридрихсдора или хотя бы нескольких талеров за потраченные краски и холст?

Эдмунд с улыбкой возразил, что трата эта не так уж велика и посему не стоит об этом и разговаривать.

– Но, может быть, вы не поняли, – робко начал коммерции советник, – я хотел бы портрет до колен и в натуральную величину.

– Это не имеет никакого значения, – уверил его Лезен.

Тогда коммерции советник со слезами умиления на глазах бурно прижал Эдмунда к груди и воскликнул:

– Боже праведный, есть же еще на нашей погрязшей во зле и нечестии земле такие возвышенные, бескорыстные люди! В тот раз сигары, а теперь портрет! Вы превосходный человек, вернее, превосходный молодой человек, добрейший господин Лезен! Вы воплощение истинно немецкой добродетели и честности, о расцвете которой в наше время пишут много приятного. Поверьте мне, хоть я и коммерции советник и одеваюсь по французской моде, все же я питаю те же чувства и вполне могу оценить ваше благородство, да и сам я тоже человек бескорыстный и хлебосол…

Догадливая Альбертина предвидела, как будет принято Эдмундом предложение коммерции советника. Ее затея удалась. Отец рассыпался в похвалах превосходному юноше, которому чуждо гнусное стяжательство, и, дабы расквитаться с Лезеном, в заключение предложил Альбертине связать Эдмунду кошелек и даже, если ей это не неприятно, вплести туда локон ее прекрасных каштановых волос: ему-де доподлинно известно, что молодым людям, а художникам в особенности – ведь они все романтики и мечтатели, – очень милы увядшие цветы и ленточки, которые украшали платье красивой девушки, а уж какое-нибудь рукоделие, вышедшее из прелестных ручек, и совсем сводит их с ума. Он разрешает и настоятельно рекомендует это Альбертине, а в глазах правителя канцелярии Тусмана он уж как-нибудь сумеет оправдать ее поступок.

Альбертина, которая все еще ничего не знала о намерениях и планах отца, не поняла, при чем тут Тусман, но расспрашивать не стала.

Эдмунд в тот же вечер отправил на дом к Фосвинкелю все свои художественные принадлежности, а на следующее утро явился для первого сеанса.

Он попросил коммерции советника мысленно перенестись в какую-нибудь из наиболее радостных и счастливых минут его жизни, ну хотя бы вспомнить первое признание в любви к нему его покойницы жены, или рождение Альбертины, или, скажем, неожиданную встречу с другом, которого он давно считал погибшим…

– Постойте, постойте, господин Лезен, – перебил его коммерции советник, – около трех месяцев тому назад я получил уведомление из Гамбурга, что на мой билет пал значительный выигрыш тамошней лотереи. С распечтанным письмом в руке побежал я к дочери! Более радостного мгновения я ни разу в жизни не переживал; вот на этом мы и остановимся, и, чтобы и мне и вам живее это представить, я сейчас принесу вышеупомянутое уведомление и, как и тогда, буду держать его в руке.

Эдмунду так и пришлось изобразить коммерции советника, а на листке четко, чтобы всякий мог прочесть, вывести содержание письма:

«Милостивый государь, честь имею уведомить» и т. д…

Рядом на столике (согласно высказанному коммерции советником желанию) Эдмунд должен был изобразить вскрытый конверт, точно скопировав его с натуры, так, чтобы можно было без труда прочитать адрес: «Его высокоблагородию господину коммерции советнику, члену магистрата и брандмайору Мельхиору Фосвинкелю. Берлин» и штемпель: «Гамбург». В общем Эдмунд написал очень красивого, приветливого, нарядно одетого мужчину, у которого действительно было отдаленное сходство с коммерции советником, так что ни у кого, кто прочитает адрес, не должно было оставаться сомнений насчет того, чья это особа изображена на портрете.

Господин Фосвинкель был в восторге. Пусть полюбуются, как искусный художник умеет передать симпатичную внешность красивого человека, даже если он уже в летах, только теперь ему, коммерции советнику, стало ясно, что имел в виду профессор, который как-то, выступая в обществе любителей гуманитарных наук, утверждал, будто хороший портрет в то же время должен быть и подлинной исторической картиной. И теперь всякий раз, как он, коммерции советник, взглянет на свой портрет, ему припоминается приятная история с выигравшим лотерейным билетом, и поэтому привлекательная улыбка собственной его персоны сразу становится ему понятной и сейчас же отражается на его лице.

Альбертина не успела еще приступить к выполнению своих дальнейших планов, а коммерции советник уже предупредил ее желание, попросив Эдмунда написать также портрет его дочери.

Эдмунд тотчас же приступил к работе. Однако с портретом Альбертины дело не шло так легко и быстро, как с портретом ее папаши.

Эдмунд делал набросок, стирал, опять набрасывал, принимался за краски, бросал, начинал все сызнова, переходил на другое место; то ему казалось, что в комнате слишком светло, то – что слишком темно, и в конце концов он довел дело до того, что у коммерции советника пропала всякая охота присутствовать на сеансах.

Теперь Эдмунд приходил и с утра и под вечер; правда, работа над портретом не очень-то подвигалась вперед, но зато взаимная симпатия Альбертины и Эдмунда с каждым днем становилась прочнее.

Тебе, благосклонный читатель, несомненно, известно по собственному опыту, что тому, кто влюблен, для вящей убедительности его уверений, нежных слов и речей, для большей наглядности его пламенных желаний часто приходится брать ручку любимой, пожимать, целовать ее, и тогда в ответ на ласку уста, словно наэлектризованные, вдруг прильнут к устам и электрическое напряжение разрядится бурным потоком пламенных поцелуев. И Эдмунду приходилось не только прерывать работу, нередко он даже вынужден был отходить от мольберта.

Вот потому-то и случилось так, что в одно прекрасное утро он оказался с Альбертиной у окна, задернутого белой занавеской, и, как уже было сказано, для вящей убедительности своих уверений обнял девушку и прижал ее ручку к губам.

В то же самое время проходил мимо дома коммерции советника господин Тусман с «Политичным обхождением» и другими столь же занимательными, сколь и полезными старыми книгами в карманах. Хотя он и очень поспешал, так как стрелка часов уже приближалась к тому времени, когда он обычно переступал порог канцелярии, все же он на мгновение задержался и, сладко улыбаясь, поглядел наверх на окно своей нареченной.

Тут он, как сквозь туман, увидел Альбертину и Эдмунда, и, хотя не разглядел их как следует, все же сердце у него ёкнуло, он и сам не знал почему. Непонятный страх побудил его совершить неслыханный поступок: в неположенный час подняться наверх и прямым путем пройти в комнату к Альбертине.

Как раз когда он входил, Альбертина очень явственно говорила:

– Да, Эдмунд! Я полюбила тебя навеки, навеки!

И Эдмунд прижал ее к сердцу, а затем последовал целый сноп вышеописанных электрических разрядов.

Тусман невольно сделал шаг вперед, но затем, онемев, словно в столбняке остановился посреди комнаты.

Опьяненные восторгом влюбленные не слышали стука его тяжелых сапог, не услышали они также, как он открыл дверь, как шагнул в комнату и, дойдя до ее середины, остановился.

Но тут он вдруг пронзительно взвизгнул:

– Что же это такое, мадемуазель Альбертина Фосвинкель?

Вспугнутые влюбленные отпрянули друг от друга: Эдмунд бросился к мольберту, Альбертина к стулу, на котором ей положено было сидеть во время сеанса.

– Что же это значит, что же это значит, мадемуазель Альбертина Фосвинкель? – заговорил правитель канцелярии, немного отдышавшись. – Что вы делаете? Как вы себя ведете? Сначала танцуете поздней ночью в ратуше вальс с этим вот молодым человеком, которого я не имею чести знать, да еще так танцуете, что у меня, несчастного правителя канцелярии и вашего побитого жениха, в глазах помутилось, а теперь при свете дня тут, за занавеской… о боже праведный!.. Да разве же это скромное поведение, приличествующее невесте?

– Какая невеста? – перебила его Альбертина. – Какая невеста? О ком вы говорите, господин правитель канцелярии? Что же вы молчите?

– Создатель небесный! – простонал Тусман. – Вы еще спрашиваете, бесценная мадемуазель Альбертина, какая невеста и о ком я говорю? О ком другом могу я говорить здесь сейчас, как не о вас? Ведь вы же моя втайне обожаемая невеста. Ведь ваш уважаемый папенька уже давно обещал мне вашу прелестную белоснежную ручку, созданную для поцелуев!

– Господин правитель канцелярии! – вне себя воскликнула Альбертина. – Господин правитель канцелярии! Либо вы сегодня уже спозаранку наведались в питейное заведение, которое, по словам папеньки, стали что-то слишком часто навещать, либо на вас нашло какое-то помрачение! Мой отец не мог, даже помыслить не мог обещать вам мою руку!

– Любезнейшая мадемуазель Фосвинкель, – снова заговорил Тусман, – подумайте хорошенько. Вы меня уже много лет знаете! Ведь я же всегда был умеренным, рассудительным человеком; как же это я вдруг стал мерзким пьяницей и поддался неподобающему помрачению рассудка? Добрейшая мадемуазель Альбертина, я закрою глаза, уста мои не произнесут ни слова о том, что я сейчас видел! Я все прощу и позабуду! Но вспомните, обожаемая моя невеста, что я уже имею ваше согласие, данное мне из окна ратуши той ночью, и хотя вы тогда ^ безумно вальсировали в подвенечном уборе с этим вот молодым человеком, все же…

– Вот видите, видите, – перебила его Альбертина, – вы же несете всякий вздор, словно убежали из сумасшедшего дома! Уходите, мне страшно в вашем присутствии, говорю вам, уходите, оставьте меня в покое!

Слезы полились из глаз бедного Тусмана.

– Боже праведный, какое обидное обращение со стороны моей бесценной невесты! Нет, я не уйду, не уйду до тех пор, пока вы, любезнейшая мадемуазель Фосвинкель, не составите себе лучшего мнения о моей скромной особе.

– Уходите! – повторила Альбертина, которую душили слезы, и, прижав носовой платок к глазам, она забилась в самый дальний угол.

– Нет, нет, бесценная моя невеста, – взмолился Тусман, – согласно политичному и мудрому совету Тосазиуса я должен остаться и уйду не раньше, чем… – и Тусман устремился вдогонку за Альбертиной.

Эдмунд меж тем, кипя от негодования, яростно водил кистью по темно-зеленому фону портрета. Дольше сдерживаться он не мог.

– Сумасшедший, назойливый старый черт! – крикнул он вне себя от гнева и, обмакнув толстую кисть в темнозеленую краску, подбежал к Тусману и мазнул его три-четыре раза по лицу, затем схватил за плечи и, открыв дверь, дал ему такого тумака, что тот стрелой вылетел вон.

Коммерции советник, как раз выходивший из комнаты, что напротив, в ужасе отскочил, когда его зеленый школьный товарищ свалился ему в объятия.

– Правитель, правитель! – воскликнул он. – Ради всего святого, что с тобой?

Тусман, чуть не потерявший рассудок от всего, что случилось, вкратце, отрывистыми фразами рассказал, как обошлась с ним Альбертина и что он претерпел от Эдмунда.

Коммерции советник, не помня себя от гнева, взял его за руку и, войдя вместе с ним в комнату к Альбертине, напустился на дочь:

– Что я слышу, что я узнаю? Виданное ли дело, чтобы так себя вели, чтобы так обходились с женихом?

– С женихом? – в ужасе вскричала Альбертина.

– Ну да, – ответил отец, – разумеется, с женихом. Не понимаю, чего ты волнуешься, это уже давно решенное дело. Мой милый правитель – твой жених, и в скором времени мы сыграем веселую свадьбу.

– Никогда, никогда я не выйду за правителя канцелярии, – крикнула Альбертина. – Ну как я могу его, старика, полюбить… Нет…

– При чем тут полюбить, при чем тут старик, – перебил ее коммерции советник, – о любви и речи нет, речь идет о замужестве. Мой милый правитель, разумеется, не ветреный юноша, он в тех же летах, что и я, а для мужчины такие лета совершенно справедливо называют лучшей порой, да к тому же господин Тусман честный, рассудительный, начитанный и любезный человек и мой однокашник.

– Нет, нет, я его терпеть не могу, ненавижу, – запротестовала Альбертина в сильнейшем возбуждении, лия горькие слезы. – Глазы бы мои на него не глядели! О Эдмунд, любимый мой!

И с этими словами Альбертина, вне себя от горя, почти в беспамятстве упала в объятия Эдмунда, который крепко прижал ее к груди.

Коммерции советник на минуту обомлел, вытаращив глаза, словно пред ним предстало привидение, а затем напустился на дочь:

– Что это значит? Что это такое…

– Да, да, да, мадемуазель Альбертина, как видно, совсем не хочет меня знать, – жалобно протянул Тусман. – Как видно, она питает симпатию к молодому господину художнику, его она без стеснения целует, а мне, бедному, даже свою бесценную ручку подать не хочет, а я-то собирался надеть на ее прелестный пальчик обручальное кольцо.

– Отпустите, отпустите, говорю вам, отпустите мою дочь, – крикнул коммерции советник и мигом вырвал Альбертину из объятий Эдмунда.

Но тот поклялся, что не отступится от Альбертины, даже если это будет стоить ему жизни.

– Ах, вот как, – насмешливо протянул коммерции советник, – нечего сказать, ловко придумано, завели роман у меня за спиной. Отлично, превосходно, господин Лезен, вот в чем разгадка вашего бескорыстия, сигар и портретов. Все это для того, чтоб втереться ко мне в дом, беспутными чарами обольстить мою дочь. Нечего сказать, хорошо придумано! Чтобы я бросил дочь в объятия нищего, жалкого бездарного маляра!

Обозлившись на брань коммерции советника, Эдмунд схватил муштабель и замахнулся им.

– Стой, Эдмунд! – раздался вдруг громовой голос неожиданно ворвавшегося в комнату Леонгарда. – Не торопись! Фосвинкель болван, он еще одумается.

Коммерции советник, напуганный неожиданным появлением Леонгарда, забился в угол и уже оттуда крикнул:

– Не понимаю, господин Леонгард, как вы осмелились…

А Тусман, как только увидел золотых дел мастера, моментально шмыгнул за диван, присел на корточки и в испуге захныкал:

– Тише, ради бога тише, коммерции советник! Молчи, прикуси ради бога язык, милый мой школьный товарищ, ведь это же господин профессор, не знающий пощады распорядитель танцев со Шпандауэрштрассе!

– Вылезайте, вылезайте, Тусман, – позвал, смеясь, золотых дел мастер, – не бойтесь, больше вам ничего дурного не сделают, вы уже достаточно наказаны за нелепую страсть к женитьбе, ведь теперь вы так и останетесь на всю жизнь с зеленым лицом.

– Господи боже мой, – взмолился правитель канцелярии, – навсегда останусь с зеленым лицом! Что скажут люди, что скажет его превосходительство господин министр? А ну как его превосходительство подумает, что я покрасил лицо в зеленый цвет из глупого светского кокетства. Я конченый человек, мне откажут от должности – государство не потерпит у себя на службе правителя канцелярии с зеленым лицом; ох я несчастный…

– Полноте, полноте, Тусман, – остановил его золотых дел мастер, – что вы так убиваетесь, делу еще можно помочь, надо только быть умником и отказаться от дурацкой затеи жениться на Альбертине.

– Этого я не могу! – Этого он не смеет! – выкрикнули в один голос коммерции советник и правитель канцелярии.

Золотых дел мастер посмотрел на того и на другого пронзительным, испепеляющим взглядом, но в то же мгновение, когда он уже собирался дать волю ярости, отворилась дверь, и в комнату вошел старый Манассия с племянником, бароном Беньямином Дюммерлем из Вены. Бенчик направился прямо к Альбертине, которая видела его первый раз в жизни, и, схватив ее за руку, сказал, картавя:

– Итак, прелестная девица, вот я собственной персоной явился, чтобы припасть к вашим стопам. Вы, конечно, понимаете: это только так говорится, – барон Дюммерль ни к чьим стопам не припадает, даже к стопам его величества. Я жду, чтобы вы меня поцеловали.

С этими словами он подошел еще ближе и наклонился к Альбертине, но в то же мгновение произошло нечто совершенно неожиданное, повергшее всех, кроме золотых дел мастера, в ужас.

Нос Венчика, и без того внушительный, вдруг вытянулся и, чуть не задев Альбертинину щеку, с громким стуком ударился о противоположную стену. Венчик отскочил на несколько шагов, и нос мгновенно укоротился. Венчик приблизился к Альбертине – и повторилась та же история. Словом, нос то удлинялся, то укорачивался, как цуг-тромбон.

– Проклятый чернокнижник, – завопил Манассия и, вытащив из кармана веревку с петлей, бросил ее коммерции советнику. – Не церемоньтесь, накиньте петлю этому негодяю, я имею в виду золотых дел мастера, на шею, – крикнул он. – Тогда мы без труда вытащим его за дверь – и все уладится.

Коммерции советник схватил веревку, но накинул ее на шею не золотых дел мастеру, а старому еврею, и в то же мгновение оба – и он и Манассия – подскочили до самого потолка, и снова опустились вниз, и пошли прыгать то вверх, то вниз. Тем временем Беньямин продолжал выстукивать дробь носом, а Тусман хохотал до упаду и что-то без умолку лопотал, пока наконец коммерции советник не выдохся окончательно и не повалился в полном изнеможении в кресло.

– Дольше ждать нечего! – крикнул Манассия, хлопнул себя по карману, и оттуда в один миг выскочила препротивная большущая мышь и прыгнула на золотых дел мастера. Но он еще на лету пронзил ее острой золотой иглой, и она тут же с громким писком пропала неизвестно куда.

Тогда Манассия, сжав кулаки, набросился на обессилевшего Фосвинкеля и закричал, злобно сверкая налитыми кровью глазами:

– Ах, так, Мельхиор Фосвинкель, ты тоже вступил в заговор против меня, ты заодно с проклятым чернокнижником, это ты заманил его к себе в дом; будь проклят, будь проклят ты и весь род твой и да погибнете вы как беспомощные птенцы, да порастет травою порог дома твоего, да распадутся прахом все твои начинания и да уводобишься ты голодному, который хочет насытиться яствами, что видит во сне, да поселится Далее в доме твоем и да пожрет все добро твое; и будешь ты, моля о подаянии, стоять во вретище под дверью презренных тобою сынов народа божьего, который изгоняет тебя, аки пса шелудивого. И будешь ты повержен во прах, как иссохшая ветвь, и вовек не услышишь звуков арфы и пребудешь с червями. Будь проклят, будь проклят, коммерции советник Мельхиор Фосвинкель!

С этими словами Манассия схватил за руку племянника и выбежал вон из комнаты.

До смерти перепуганная Альбертина спрятала лицо на груди Эдмунда, который крепко обнял ее, хотя сам с трудом владел собой.

Золотых дел мастер подошел к влюбленной паре и, ласково улыбаясь, сказал:

– Не пугайтесь этой дурацкой чертовщины. Я ручаюсь, что все уладится. Но теперь вам надо расстаться, не дожидаясь, когда очнутся от испуга Фосвинкель и Тусман.

Затем он вместе с Эдмундом покинул фосвинкелевский дом.

ГЛАВА ПЯТАЯ, из которой благосклонный читатель узнает, кто такой Далес, а также каким образом золотых дел мастер спас правителя канцелярии Тусмана от постыдной смерти и утешил впавшего в уныние коммерции советника

Коммерции советник был потрясен, и больше проклятием Манассии, чем той чертовщиной, которую, как он отлично понял, напустил золотых дел мастер. А проклятие было действительно страшное: ведь Манассия накликал на него Далеса.

Не знаю, известно ли тебе, благосклонный читатель, кто такой этот еврейский Далес.

Однажды жена некоего бедного еврея (так рассказывает один талмудист) нашла у себя на чердаке голого человечка, худого и чахлого, который попросил приютить, накормить и напоить его. Перепуганная женщина бросилась вниз к мужу и стала ему жаловаться: «К нам в дом пришел нагой, изголодавшийся человек и требует, чтобы мы его приютили и накормили. Как же нам прокормить чужого человека, раз мы сами с трудом перебиваемся и едва сводим концы с концами?» – «Подымусь на чердак, – сказал муж, – и попробую выдворить чужого человека». «Почему пришел ты в дом ко мне, – спросил он чужого человека, – я беден и не могу тебя прокормить. Встань и пойди в дом к богатому, где тельцы для заклания давно откормлены и гости приглашены на пиршество». – «Как можешь ты гнать меня, раз я пришел к тебе? Ты видишь, я наг и бос, как покажусь я в дом к богатому? Сшей платье, чтобы было мне впору, и я покину твой дом». – «Лучше уж истратить последнее и сбыть с рук этого человека, – подумал еврей, – чем оставить его здесь, где он проест то, что я в поте лица заработаю». Он зарезал последнего тельца, которым думал долго кормиться вместе с женою, продал мясо и на вырученные деньги купил чужому человеку хорошую одежду. Но когда он поднялся на чердак, человек, раньше маленький и худой, стал большим и толстым, и платье было ему и коротко и тесно. Бедный еврей ужаснулся, а чужой человек сказал: «Выкинь из головы глупую мысль выпроводить меня вон; да будет тебе известно, что я Далес». Тогда бедный еврей заломил в отчаянии руки, заплакал и запричитал: «Боже отцов моих, лозою гнева твоего покарал ты меня, и всю жизнь буду я мучиться, ибо, если это Далес, не уйдет он из дома моего, а будет расти и крепнуть, пожирая все наше добро и достояние». Ведь Далес – это нищета; никогда не уйдет она оттуда, где раз поселилась, и будет все расти и расти.

Коммерции советник был в ужасе, что Манассия, осердясь, навязал ему на шею нищету, но в то же время он боялся и старого Леонгарда, ибо тот владел колдовским искусством, да, кроме того, во всем существе его было что-то, внушавшее почтительную робость. Фосвинкель чувствовал, что бессилен против обоих; поэтому весь гнев его обрушился на Эдмунда Лезена, которому он приписал все напасти, свалившиеся на него. Да к тому же еще Альбертина без обиняков решительно заявила, что всем сердцем любит Эдмунда и ни за что не пойдет ни за старого педанта Тусмана, ни за противного барона Беньямина; тут уж, понятно, коммерции советник совсем обозлился и пожелал Эдмунду отправиться туда, где растет перец. Но осуществить это желание было не в его власти, ибо только прежнее французское правительство высылало неугодных ему людей туда, где действительно растет перец, поэтому коммерции советнику пришлось удовольствоваться приятным письмом к Лезену, в котором он изливал весь свой гнев и желчь и в заключение запрещал Эдмунду переступать порог его дома.