Текст книги "У"

Автор книги: Эрленд Лу

Потом стемнело, и на лодке зажглись фонарики. Мы собираемся на привычном месте и пытаемся по возможности насладиться обстановкой, но нам так и не удается сбросить с себя напряжение. Мы не разжигаем костра. Мы не хотим облегчать им задачу. Мы ощущаем себя под наблюдением. У кредитной кассы наверняка есть возможность обзавестись биноклями для ночного видения и новейшими достижениями шпионской аппаратуры. Через равные промежутки времени мы бросаем пугливые взгляды на лодку, теша себя слабой надеждой, что как-нибудь сюда случайно заплывет китовая акула и, раздраженная видом лодки, шмякнет по ней хвостом так, что кредитная касса пойдет ко дну. Таких китовых акул тут видимо-невидимо. Они огромных размеров. У Хейердала о них написано. Они запросто могут перевернуть лодку. И очень легко раздражаются. Как и вообще все животные. Природа! Вот, пожалуй, единственный шанс, на который мы можем рассчитывать. Природа сильнее кредитной кассы. Через миллионы лет природа возьмет свое и одержит верх. И все отвоюет обратно, даже от кредитной кассы мокрого места не оставит, тогда-то уж будет вдоволь времени хорошенько все обдумать.

На исследовательском фронте важный успех. Я нашел древнюю окаменелость с отпечатком маленькой медвежьей лапки – стопы или ступни, как она там называется! Отпечаток такой отчетливый, что почти не оставляет сомнений. Я взволнованно показываю окаменелость Мартину, и он говорит, что припоминает детскую песенку, подтверждающую мою находку. Звучит она приблизительно так (Мартин напевает мотив и произносит слова):

 
Ля-ля-ля – что-то такое на «лю» или «рю».
Я на мишек посмотрю,
Да на мишек из Перу,
Мишки-малышки
В темноте как мышки,
Они лапками трюх-трюх,
А я на мишек все смотрю,
Глянь-ка, мишки из Перу.
 

Вместе с песенкой моя находка представляет собой неоспоримое доказательство того факта, что острова Тихого океана были заселены выходцами из Южной Америки. Неудивительно, что индейцы взяли с собой в путешествие через ледяные просторы океана своих мишек. Индейцы и медведи – в этом явно что-то есть! Так было с незапамятных времен. Индейцы садятся на звериные шкуры и постятся в ожидании, когда увидят своего магического зверя, и почти всегда перед ними в конце концов появляется медведь. Медведь наверняка символизирует силу и хитрость и еще что-то. Индейцы не могли перенести мысли, что они попадут в какое-нибудь место, где нет медведей. Поэтому и захватили с собой своих местных. А кроме того, им же еще нужно было мясо. И молоко. У хорошего медведя достаточно молока. И было, конечно, совсем нетрудно перевезти их по льду, раз они такие маленькие и любят лакомиться медом. Но какая у них здесь оказалась жизнь? Можно только догадываться. Вот они и вымерли. Наверное, не могли приспособиться к жаре. Пока царило оледенение, климат им подходил, но потом, когда лед исчез и остров оказался изолированным среди морских просторов, они сдались. «Нет, это нам не годится», – должно быть, подумали медведи. Говорят, дикие народности живут в ладу с природой и ее созданиями, но тут в мире животных произошла трагедия и нарушила лакированный образ индейцев.

Пока мы с Мартином заносили находку в журнал путешествия, история с кредитный кассой приняла драматический оборот. Два человека спрыгнули с лодки в воду. И вот они плывут к рифу. Мы отчетливо видим их. Они выбрались на риф, перешли через него и, снова прыгнув в воду, поплыли через лагуну, прямехонько к нам. Никакое бегство практически невозможно, но Эгиль делает такую попытку. Он решил дорого продать свою свободу. Если кредитная касса желает его схватить, то пусть будет готова к рукопашной схватке в джунглях. Он дунул к лесу и скрылся.

И вот пловцы идут по воде к берегу. Один – пятидесятилетний мужчина, весь смуглый, с растрепанной бородой, одетый в крошечные плавки. Из тех людей, которые покупают себе плавки раз в жизни, в молодости, а потом им уже некогда думать о таких пустяках, так что человек и не замечает, что и тело его, и мода на купальники за это время успели измениться. С виду он кроток, в нем нет ничего грозного. Второй более мрачного склада, а может быть, он так держится от застенчивости. Этот помоложе. Оба похожи на европейцев, во всяком случае, они белые. Перед мысленным взором Мартина проходит вся его жизнь. Как многое осталось не сделанным, как многое он не успел сказать! Но вот старший из незнакомцев обезоруживающим жестом машет нашему Мии, и тот машет в ответ. Это словно поворотная кульминация мрачного фильма. Ты уже думал: все, герою конец, но сюжет поворачивается совсем иначе. Старый фокус! Мартин это заметил, и на его лице проступила робкая улыбка. Напряженные плечи расслабились, улыбка стала шире. Младший из пришельцев подходит к Мии и Туэну и садится с ними рядом в тенечке. Мии скатывает ему сигарету. Они – друзья. Вот вам перипетия и катарсис. В точности, как требовали древние греки. Это – очищение. Мы своими глазами видим, что прием срабатывает в жизни не хуже, чем в спектакле. Все, чего Мартин еще не сделал и не сказал, он успеет сказать и сделать. Ситуация разрешилась самым лучезарным образом.

Это приехал Том. Начальник гавани Раротонги. Вместе с приятелем, имени которого я не запомнил. Том здоровается с нами и спрашивает, как наши успехи на исследовательском поприще. Он говорит, что часто наведывается сюда, когда выдается пара свободных деньков. Тут хорошо ловится рыба. А на мощной моторке да при хорошей погоде добраться можно всего за семь-восемь часов. В плохую погоду и думать нечего. Тогда чересчур опасно. Но сейчас – то погода хорошая. Он никуда не торопится, сидит и рассказывает морские байки. О том, что портовое дело тут сильно отстает от Гонконга, о всяких казусах со страхованием и о коррупции наверху. Истории его бессвязны и звучат странновато, но облегчение, которое мы испытали, поняв, что он не представитель кредитной кассы, так велико, что все остальное уже кажется неважным. Из рассказов Тома мы поняли, что судоходное сообщение работает, как правило, с интервалом в шесть недель. Связанные с морским транспортом операции, как правило, укладываются в шестинедельный срок. Судно задержалось на шесть недель. В компании Ллойда шесть недель разбирались со страховым случаем, на ремонт ушло шесть недель. Никто здесь не связывается с такими делами, которые заведомо потребуют менее шести недель.

А стоит все, как правило, десять тысяч долларов. Это твердая цена. Так удается обойтись без долгих и утомительных переговоров. Десять тысяч долларов. Круглая сумма. Легко запомнить.

После того как Том и его приятель вплавь отправились к своей лодке, мы остались лежать в тенечке в самом радужном настроении. Руар принес кокосовых орехов, и мы за них принялись. Эвен протягивает мне орех и предлагает попробовать. Этот почему-то вкуснее других. Почему? Вот послушайте! Эвен гулял по пляжу и напевал себе что-то под нос, а потом вдруг понял, что слышал эту песню в «Бешеных псах» и тотчас же вспомнил слова: «She put the lime in the coconut and drank it all up». [46]46
  Она выжала лайм в кокосовый орех и выпила эту смесь (англ.). – из песни Гарри Нильсона «Coconut» (1971).


[Закрыть]Тут уж Эвен не мог не проверить сам, – и так мы вдруг изобрели прохладительный напиток, гораздо вкуснее беспримесного кокосового молока. Вот так знание, даже такое, казалось бы, бесполезное, как киноведение, неожиданно обернулось чем-то полезным и приятным.

– А где же Эгиль? – спрашивает вдруг кто-то, когда мы блаженствуем в тени, наслаждаясь лаймом с кокосовым молоком.

Эгиль куда-то исчез. С тех пор, как он кинулся в джунгли, никто его больше не видел вот уже несколько часов. Как помнится, он не взял с собой ни еды, ни питья, ни ножа-мачете. Ким говорит, что он вроде бы нес под мышкой книгу. Но с книгой там долго не протянешь. Скоро наступит тьма. Мы решили не рисковать, бросая Эгиля на всю ночь в одиночестве и голодного на съедение насекомым. Они замучают его до смерти, и нам будет очень стыдно. И мы вовсе не хотим лишиться Эгиля. Мы все его так полюбили. Он же один из нас!

Нас слишком мало, чтобы прочесывать местность, рассыпавшись цепочкой. Поэтому мы разделяемся на группы по двое и отправляемся на поиски. Руар и Мартин идут в джунгли, Ким и Ингве – на запад вдоль берега, а мы с Эвеном – на восток.

По пути мы рассуждаем, что, скорее всего, Эгиль отыщется на пляже. Ведь сколько ты ни плутай в джунглях, все равно рано или поздно где-нибудь выйдешь на опушку. Мы уверены, что скоро его найдем. Через равные промежутки времени мы пьем воду. Пить воду – очень важно.

Эвен рассказывает, что его проект по изучению сна продвигается плоховато. Спать здесь оказалось чуть ли не труднее, чем дома. Дома стены отгораживают тебя от остального мира, а здесь мир, так сказать, все время тут как тут. Непрерывно. Двадцать четыре часа в сутки. И никуда ты от него не денешься. Эвен говорит, что ему даже совестно передо мной. Он чувствует, что не оправдывает возложенных на него ожиданий. Я говорю, чтобы он об этом не думал. Теперь, когда у меня в коробке лежит окаменелая медвежья лапа, я могу позволить себе снисходительно относиться к результатам других исследований. Все будет в порядке, говорю я, так что ты, Эвен, не волнуйся. Он же мой младший братишка, и я страшно рад, что он со мной, независимо от того, сколько он будет спать.

Эвен спрашивает, можно ли ему кое-что мне сказать. Да, разумеется можно! Как же иначе! Брат я тебе или не брат? Он говорит, что ты, мол, не сердись, но временами он тоскует по своей жизни в Тронхейме. Он понимает, что мы не навечно сюда приехали, а вот поди ж ты!

– Чего же тебе не хватает? Ты можешь выразить связно?

– Ну, как это объяснить?! Иногда вспоминаешь, как ты приходишь из университета, а в почтовом ящике тебя ждут каталоги. Каталоги разных товаров. Я не так часто покупаю что-нибудь из этих товаров, но ведь приятно посмотреть на картинки, как бывало, когда мы были детьми и к Рождеству нам присылали каталоги игрушек. Помнишь, наверное, – говорит Эвен, – как мы, лежа в постели, вместо того чтобы спать, все рассматривали картинки и не могли оторваться, и мечтали о разных игрушках. Картинки с товарами часто бывают ужасно красивые. И такая разбирает до них охота!

Я понял, что мой брат хочет сказать.

– А больше ничего нет, о чем бы ты скучал?

– Есть.

Он соскучился по пустяковым городским событиям, непредсказуемым и одновременно предсказуемым. Непредсказуемым в том смысле, что никогда не знаешь, что сейчас случится, но предсказуемым потому, что они непременно случаются в местах, где собирается народ. Я как-то не сразу врубился, о чем он. Прошу привести примеры.

– Ну, скажем, мы сидим в автомобиле и ждем, когда загорится зеленый свет, – говорит Эвен. – Часть машин собирается свернуть, и они мигают сигнальными огнями. Понимаешь?

Я понимаю.

– Сигнальные огни мигают несинхронно, но один понемногу догоняет другой. И вдруг они начинают мигать в унисон, а потом снова расходятся. Получается особенный ритм.

– О'кей! И что дальше?

– А дальше ничего и не надо, – говорит Эвен. – Это уже кое-что. Не бог весть, но все-таки.

Я не могу спорить. В городе ты столько всего получаешь за просто так. В результате ты как бы получаешь больше радостей, чем если бы придумывал их сам. Хотя пример не особенно удачен, я понял, что Эвен имеет в виду.

– Ну а есть вещи, о которых ты не жалеешь?

Порой бывает полезно сформулировать и это.

Эвен никак не жалеет о новом магазине, открывшемся на первом этаже его дома. Магазин торгует карнавальными принадлежностями и, как думает Эвен, обречен на банкротство. У него нет никаких шансов на успех. Эвену больно заглядывать в глаза его недальновидному и обреченному на провал хозяину. Встречаясь с ним, Эвен всегда спешит поскорее пройти мимо, точно виноватый. Причина неудач – несообразительность владельца. То есть он сам виноват, а Эвен ходит как побитый.

Я советую Эвену почаще вспоминать о владельце карнавальной лавки и о других лицах или явлениях, без которых ему не жалко обойтись. Может быть, тогда он получит больше удовольствия от пребывания на Мануае. Тут ведь как-никак тоже что-то происходит. Волны, накатывающиеся и разбивающиеся о риф. Парящие в воздухе фрегаты с ярко-красными шейными мешками. Выветренные камни, которые мы кидаем в лагуну. Прочие мелочи, о которых мы мечтаем у себя дома. А если он слегка и поскучает, это тоже не беда. Недаром же говорится, что скука – это один из путей к покою и счастью. Туда много разных путей. Скука – только один из возможных, но может быть, и не самый худший. Эвен обещает мне хорошенько обо всем подумать. Однако довольно разговоров! Где-то там остался бедный Эгиль. Один. Мы должны его разыскать.

Обогнув восточную оконечность острова, мы оказываемся на пляже, усеянном выброшенным морем хламом. Эвен поражается его количеству и разнообразию точно так же, как удивился я несколько дней назад. И реагирует точно так же. Он говорит, что это захватывающее и в то же время отвратительное зрелище. Мы с Эвеном очень похожи. В нас течет одна кровь, и нами управляют одни и те же гены. Одинаковые гены, оказавшиеся рядом в пространстве. Это – мы с Эвеном!

Пройдя примерно половину периметра острова, мы искупались и присели передохнуть. Расположились рядом с гигантским мертвым крабом и стали поджидать остальных. Через четверть часа из джунглей показались Руар и Мартин. Они нигде не обнаружили следов Эгиля.

Все вместе мы отправляемся навстречу Киму и Ингве. Через час уже стемнеет. Мы прибавляем шагу.

Мы шлепаем по берегу, как вдруг до нас доносятся крик и какой-то шум в джунглях. Неожиданно из леса выскакивает Эгиль и бежит к пляжу. Он прикрывается широким веером пальмовых листьев и кричит, что он – привидение. Начинает отмахиваться от Кима и Ингве, которые подоспели к нему сзади. Завидев нас, он и нас принимается отпугивать. Затем валится с ног. Он потерял сознание. И мы несем его на руках в лагерь.

Мы привели Эгиля в чувство, накормили и дали попить. И вот он лежит у костра. Ким принес ему свою москитную сетку. Время от времени я подхожу к Эгилю и отираю его лицо мокрым полотенцем. Бедняга не в себе. Он бредит, у него лихорадочные видения. Должно быть, перегрелся на солнце. Единственное, что он говорит, это: «It's like а jungle sometimes it makes me wonder how I keep from going under, ha ha ha». [47]47
  Я попал как будто в джунгли, я гляжу и сам дивлюсь, как я до сих пор держусь, ха-ха-ха (англ.) – из песни Андре Никатины «Jungle».


[Закрыть]

Мы сидим вокруг костра и дружно переживаем обиду на кредитную кассу. На нас произвело сильное впечатление, когда мы увидели Эгиля, взрослого парня, в таком состоянии. Не помнящего себя. Бессвязно бормочущего, перепуганного и больного. Мартин говорит, что у нас есть повод для иска. Мы должны подать в суд на кредитную кассу в защиту себя, Эгиля и сотен тысяч других людей. Эгиль может стать знаменем в борьбе против кредитной кассы. Наш коронный аргумент состоит в том, что если можно подать в суд на табачную кампанию и выиграть иск, то отчего нельзя добиться того же в тяжбе с кредитной кассой. В наше время все курильщики ясно отдают себе отчет, что курить опасно, и все равно курят. Точно так же все, берущие заем в кредитной кассе, отдают себе отчет, что долг придется возвращать, и все равно берут кредит. Кредитную кассу наверняка можно обвинить в сокрытии информации о том факте, что заем ухудшает качество жизни. Они нас обманули. Если взять по-настоящему хорошего адвоката, все должно получиться. И в отличие от жертв табакокурения мы не потребуем компенсации. Мы требуем только аннулировать наши долги. Норвежская экономика процветает так, что можно только позавидовать. Время от времени разные политики пытаются убедить всех в обратном, но это же чистый блеф. Если аннулировать долги работающих по найму, это создаст кучу свободного времени. Времени, которое может быть использовано для размышлений и занятия общественными делами. Сейчас в обществе сложился перекос в сторону занятости. Люди слишком заняты. Им некогда поговорить. Работают в хвост и в гриву, чтобы расплатиться за свои знания и вещи. Выработка общественного мнения и дискуссии морального плана протекают в основном в среде безработных и наркоманов. Остальным некогда. Такие вот неважные дела!

Дискуссия продолжается, и мы приходим к выводу, что существует очень мало специальностей, которые нам нравятся. Все мы, без исключения, в первую очередь хотим быть свободными людьми. Независимыми. Мы не в состоянии сформулировать, на какую же работу мы бы с удовольствием согласились, но всем нам хочется самостоятельно распоряжаться своим временем. Быть гибкими. Не трудиться над чем-то таким, в чем мы не видим смысла. Может быть, мы слишком уж избалованные. Наш с Эвеном отец часто повторяет, что мы предъявляем к жизни чересчур завышенные и нереальные требования. Наш отец – учитель гимназии. Он говорит, что в его молодости люди жили как живется, и в основном все были довольны. Они гоняли футбольный мяч на пустыре, и им было весело. Никто тогда не говорил, что хочет стать профессиональным футболистом и миллионером. Они играли в футбол, хотя денег на этом не зарабатывали. А нынче в каждом классе найдется несколько девочек и мальчиков, мечтающих устроиться в профессиональном спорте где-нибудь в Англии или Италии. Или стать поп-музыкантами мирового уровня. Или актерами. Режиссерами. Мы слишком высоко метим. Рассказывая это, папа только качает головой. Он боится, как бы мы не стали поколением разочарованных и недовольных людей.

Но мы-то, сидящие сейчас вокруг костра, сами уже попробовали работу, на которой приходилось попотеть. Периодически мы тоже впрягались. Неожиданно со всех сторон так и посыпались истории о разных работах, и между нами даже возникает что-то вроде соревнования – у кого была самая скверная.

Ким вытаскивал провода из контактов на протяжении нескольких дней. Я, правда, как-то не совсем уловил, что там к чему, но, должно быть, это была какая-та временная халтура, которой он занимался когда-то в юности. Бессмысленные отроческие халтуры! В один прекрасный день они, надо думать, окрасятся в ностальгические тона. Эгиль, как уже сказано, находится в невменяемом состоянии, но я в курсе его жизненного пути и могу рассказать, как он замещал однажды учителя в невменяемых классах, на девяносто пять процентов состоявших из иноязычных учащихся. Спустя несколько недель, после ряда неудачных попыток добиться хоть какого-то порядка и относительной тишины, он махнул рукой. Он понял, что оказался не тем человеком не на том месте, и решил, что с природой лучше не спорить. Отстраненным взглядом он видел себя сидящим за кафедрой и мысленно формулирующим убедительное заявление об увольнении, между тем как класс продолжал жить собственной жизнью.

Ингве разносил газеты и работал мойщиком в Стокгольме, но по нему не скажешь, чтобы его это сильно мучило. Ингве всегда держится молодцом. В жизни он – типичный победитель.

Эвен продавал телефоны. Об этом он никогда не говорит.

Мартин проходил альтернативную службу в университете. Долгих шестнадцать месяцев он переписывал бумаги и пил кофе. После этого он так скис, был так вымотан, что уже не знал, на каком он свете, и даже подумывал подать иск о компенсации. У него было такое чувство, что кто-то обязан за это раскошелиться. А кроме того, он чистил пескоструем стены в четырехквартирных домах в Отилиенборге в Тронхейме, это летом-то да в защитном костюме, да на солнцепеке, пачкотня такая, что и сравнить не с чем. Песок забивался повсюду и беспокоил еще недели спустя.

Руар прикреплял наклейки на мешочки с надписью «содержит грецкие орехи», наклеил их миллион на различные изделия Нидарской шоколадной фабрики. Кто-то забыл упомянуть про орехи в товарной декларации, и если бы от них заболел страдающий аллергией ребенок, например в семье адвоката Верховного суда, поднялась бы такая буча, что не обрадуешься.

Я сам тоже проработал несколько горячих деньков в качестве подсобного рабочего по монтажу портальных кранов. У мастера родом с севера, под началом которого я работал, все разговоры вертелись вокруг денег и касались непонятных мне вещей. Как подсобный рабочий я должен был подавать ему тяжеленные металлические пружины и другие вещи, какие ему могли потребоваться, забирался на качающиеся леса на восьмиметровой высоте. Иногда к мастеру заглядывали другие мастера и вели свои непонятные беседы. Запертый в громадном ангаре, я должен был слушать их вульгарные замечания, и кончилось тем, что я оттуда ушел.

Победителем стал некий малый, кого мы не знали, но с ним дружил Руар. Он на лето поступил работать на бойню. Ему велели надеть рабочий комбинезон и послали в подвал, находившийся под самым цехом для забоя скота. В потолке распахнулся люк, и вниз полетели потроха только что убитого быка. Малый должен был собрать потроха и сложить их в какой-то там контейнер. Сверху упали кишки. Еще теплые. Ему надо было смотреть в оба, чтобы они не попадали ему на голову. Это было похоже на какую-то компьютерную игру. У тебя есть три жизни, и ты должен отбежать с внутренностями, пока тебя не пришибло по башке непрерывно сваливающимися сверху новыми порциями. Заполнив один грузовик, ты получаешь передышку и зарабатываешь бонусные очки, затем все начинается сначала. Если же ты наберешь пятьсот очков, не потеряв ни одной жизни, ты получаешь кучу бонусных очков, а если тебя стукнет по башке три раза, ты вышел из игры.

Так оно было тем летом.

После продолжительного молчания, когда все погрузились в задумчивость и костер уже догорал, Ким заявил, что мы слишком мало поговорили о Дэвиде Бирне. Мартин и Ингве его поддержали. О'кей! Может быть, вы правы. Но ведь вас же никто не останавливает. Не моя задача все время предлагать новые темы. Что вы хотели о нем поведать? Выяснилось, что Ким хотел только напомнить, что Бирн хороший человек. Делал много добра. Надо будет взять это на заметку.