Текст книги "У"

Автор книги: Эрленд Лу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Его зовут Роджер. Мы направляемся в кафе (снова, в который раз – кафе), и он вежливо слушает, пока я излагаю ему свою конькобежную теорию. Он заявляет, что у него она не вызывает доверия. Так прямо и говорит! Брось, мол, это, и дело с концом! Гниловатая теория! Но ведь что-то мы все равно откроем, говорю я. То или другое, мало ли что! Неизвестное вещество, растение, какое-нибудь там явление, рыбу, да что угодно! Он только пожимает плечами и заявляет: если уж речь о том, чтобы Норвегия просияла на карте мира, рыбина, надо думать, нужна из ряда вон здоровенная. Такой вот сарказм! У парня негативный настрой. Ну как ты можешь напрочь отметать оледенение, что бы там ни говорили специалисты! Такие вот узколобые люди как раз и не дают ходу многим из нас, молодых, мечтающих внести свой вклад в общую копилку. Я напоминаю ему, какую жестокую борьбу пришлось выдержать Туру Хейердалу с официальной наукой, когда он вернулся после путешествия на «Кон-Тики». Разве мало было знаменитостей, которые вынуждены были потом каяться, признавая свою ошибку и правоту Хейердала! Нельзя исключать и такого поворота дела. Роджер возражает, что нет ничего хуже, как неумение учиться на чужих ошибках. Если тебе непременно надо самому повторить все ошибки, то ученый из тебя никудышный. Ты всегда сядешь в лужу. Я чувствую раздражение. Надо же! Всего пять минут, как познакомились, а он уже объявляет меня никудышным! Явно не тот подход! Надо относиться друг к другу с взаимным уважением и любознательностью. Нужна открытость. Я изложу тебе свою теорию, а ты мне свою. Затем мы доказываем их правильность и становимся друзьями на всю жизнь. С Роджером все не так. Он оказался не таким, как я думал. Я взорвался. Назвал его дураком и сказал, чтобы он убирался ко всем чертям. С кем не бывает сгоряча! Он уходит, и я остаюсь один, нехотя допиваю кофе с таким чувством, что все против меня ополчились. Я проявил инициативу, пытаясь подыскать физика, который внес бы в задуманное предприятие точные знания. Я побрился, сел в автобус и поехал в университет, выбрал, как мне показалось, подходящего парня. Причем не первого попавшегося. Нет, я сначала тщательно изучил их всех и только затем выбрал того, который, как я понял, принесет самую большую пользу. А тут оказывается, что он пустышка! Даже подумать страшно, что же представляет собой остальная группа! Орава балбесов. Мне тут нечего задерживаться.

И вот пока я сидел за столиком, предаваясь таким размышлениям, подходит вдруг парень и спрашивает, нельзя ли ему сесть за мой столик. Пожалуйста! Пускай только не воображает, что я собираюсь точить с ним лясы. Я огорчен и обижен и хотел посидеть один, допить свой кофе и уйти.

– Слушай, кто ты такой? – спрашивает парень: что-то, мол, я тебя тут еще никогда не встречал.

Кто я такой? Что за вопрос? Я не знаю, что отвечать. Мое имя ничего обо мне не скажет. Наверное, он хочет спросить, о чем я думаю, какие у меня ценности, откуда я появился. Я поглядел на него: он высокий и стройный, худощавый, и у него свежий цвет лица. Кажется, симпатичный. Ну, в общем, славный парень. Он постарше меня. Я говорю, что пришел сюда подыскать физика, который согласился бы принять участие в необычной экспедиции в область Тихого океана, но пока что не встретил никого, кроме сплошных идиотов, так что на данный момент подумываю бросить эту затею. Бросить – что? Я излагаю ему свою теорию и т. д. и т. д. Он протягивает руку и сует мне. Хочет, чтобы я ее пожал.

– Великолепная теория! – говорит парень.

Он так и видит перед глазами, как этот первобытный народ катит на коньках через Тихий океан. Его зовут Ингве. Меня – Эрленд. Он не физик, но интересуется физикой. В особенности волнами. Вообще-то он киновед. Знает многое про кино. Он давно этим занимается. А сейчас у него как раз такое чувство, что пора бы заняться чем-нибудь новеньким. Он хочет сам писать киносценарии. (А кто, спрашивается, не хочет!) Но это не так-то просто. В нем что-то надломилось, когда он понял, что разбираться в кино еще не значит, что у тебя получится писать сценарии. Чтобы преодолеть свои страхи, он стал посещать лекции по физике. В основном, чтобы как-то отвлечься. Натолкнуться на новые идеи. Иногда он захаживает еще на лекции по географии и ботанике. Интересующийся человек может открыть для себя столько разных направлений. Он сейчас на распутье. Надо решить, продолжать ли то, чем он до сих пор занимался, или выбрать новую дорогу. Кроме того, его бросила возлюбленная. Подумать только! Ведь такой славный парень с виду! Это просто необъяснимо.

Мы с Ингве так и просидели несколько часов, и между нами завязалась дружба. Я убедился, что он достаточно смыслит в физике, чтобы принести пользу во время путешествия. Ничего такого особенного в физике нет, говорит Ингве. Много разговоров вокруг горстки законов, которые управляют процессами, происходящими вокруг нас. Простенькие силы действуют так-то и так-то. Физику любят изображать чем-то очень трудным, потому что те, кто, в отличие от всех остальных, много о ней знают, хотят, чтобы так оно оставалось и впредь. Как сложную и недоступную для понимания науку расписывают физику средства массовой информации. Засилье СМИ! Нам с Ингве есть о чем поговорить. Потом еще зимние ночи. Ингве пережил такой опыт, так что ему это знакомо. Однажды, когда он работал на лесопосадке (что само по себе хороший знак), какому-то сотруднику в глаз попала щепочка. Она засела в глазном белке. Ингве пришлось ее вытаскивать. Со щепочки капала белая глазная слизь. Вот это зимняя ночь так зимняя ночь! А еще одному его родственнику глаз вышибло лыжной палкой. Глазное яблоко так и лежало на снегу. Жуткая история! Одним словом, Ингве много чего повидал на своем веку. В его жизни были и драма, и любовь, и утраты. Если это не закалка, то о чем вообще тогда говорить! И в придачу, он еще кое-что смыслит в физике. Меня это устраивает. Потом выясняется, что Ингве младший ребенок в семье. Берем его. Наш путь – к звездам!

Мы с Эгилем встретились и уладили то маленькое недоразумение с лодкой. Каждый пошел другому навстречу. Я – потому что не хочу с ним ссориться и хочу взять его в путешествие. А Эгиль – потому что почувствовал, что, если будет упрямиться, может упустить путешествие на Тихий океан. Мы перестали ершиться и помирились на том, что в случившемся были виноваты оба, так как оба привязывали лодку. Мы разделили вину пополам. Там было два узла. Один завязал Эгиль, другой – я. А никто из нас никогда не славился особенным умением по части вязания узлов. «Наверное, это мой узел тогда развязался!» – говорит Эгиль самокритично. «Нет, наверное, узел был мой!» – говорю я. Мы махнули рукой на престиж. Ощущение было приятным. Настроение поднялось, и Эгиль стал настойчиво предлагать посмотреть его снимки на лоне природы, где он сфотографирован с овцами. Он не чужд природе. В этом смысл посылаемого мне сигнала. И он уже начал читать литературу по Тихому океану. Эгиль упоминает о великой, «еще не разгаданной мозаике путей миграции народов в Тихом океане». Это впечатляет, и я подумал, что Эгиль все-таки молодец и серьезно относится к делу. Успех экспедиции должен превзойти все ожидания. Но тут он улыбнулся и сказал, что это слова Хейердала. Значит, Эгиль дошел до этой мысли не своим умом, но, как он говорит, нужно считаться с тем фактом, что времена нынче уже не те. В наше время своим умом много не выдумаешь. В наши дни так просто не бывает. Все мысли уже кем-то подуманы. Нам остается только уточнять нюансы.

Конечно же, он прав. Решено, Эгиль принят в экспедицию!

Мы пожимаем руки и называем друг друга «брат».

Ким.

Забежал Мартин и сказал, что нашел шестого участника. Его зовут Ким, и, по всему судя, отличный парень. В некотором роде художник. Занимается интересными вещами: графикой, живописью и графическим дизайном. Он фотографирует и снимает фильмы. Ким много чего умеет. Нам же как раз нужен человек, который убедительно запечатлеет наши открытия, а когда мы вернемся, сможет подготовить симпатичненькое печатное издание. В наши дни напечатать книжку дорогого стоит, считает Мартин. Разумеется, если это будет симпатичненькое издание. А у Кима наверняка получится то, что надо. В придачу Ким еще и компанейский парень. Легкий в общении, обходительный и все такое. А если мы хотим, чтобы мой экипаж был похож на экипаж «Кон-Тики», то художник в нем как раз очень кстати. Художника найти легче, чем человека, которому доводилось с боем прорываться сквозь ряды неприятеля. Если Ким мне понравится, он пройдет у нас по художественной квоте. Для того чтобы группа из семерых молодых людей являла социальный срез общества по представленным в ней умениям и способностям, среди них непременно должен присутствовать и художник. Это же ясно как день. Звучит почти как крылатое выражение, так умно это сказано!

Вдвоем мы отправляемся к Киму. Он сидит за компьютером, что-то там сканирует и сохраняет в фотошопе. Эта программа позволяет пользователю проделывать разные операции с картинками, объясняет нам Ким. Ким – худенький и тихий. Он пьет минеральную воду, а глаза у него красные, он уже много часов провел перед компьютерным монитором. Мы разговорились, и речь зашла о мультимедийных средствах информации. Кажется, эта штука сейчас самое-самое, высказываю я предположение. Ким объясняет, что «мульти» значит «много». Сочетание разных информационных средств. Это и есть мультимедиа. Перспективная штука. Мартин с ним согласен. Кто знает. Наверное, они правы. Выясняется, что Ким рос единственным ребенком. То есть он сразу и старший, и младший. Я насторожился. Вероятно, он несет в себе такое сочетание свойств, о каком мы, прочие, можем только мечтать. Противоборствующие свойства. С одной стороны, он бессознательно является активным сторонником существующего порядка, а с другой, на бессознательном уровне, – радикальным новатором, готовым в любой момент порвать с общепринятыми традиционными взглядами. Хорошая вещь – бессознательное! Ким ни о чем таком не задумывается, а просто занимается своим делом, не стараясь разобраться в своих побуждениях; он и не догадывается, какой мощный потенциал скрыт в его натуре. А подсознание между тем работает на полную катушку. Производит сортировку. И вдруг у него само собой возникает какое-то безошибочное ощущение, что надо сделать то-то и то-то, и он следует своему ощущению, не отдавая себе отчета, отчего так поступает. Потому-то он, наверное, и стал художником. Ким способен запросто прокладывать новые пути. Я вижу это по его лицу.

Итак, экспедиция собрана в полном составе. Первым долгом я вдумчиво побеседую со всеми. Мне надо знать, чем они дышат, поэтому я отправляюсь к каждому по очереди и завожу долгий разговор. Расскажи мне о себе, прошу я собеседника. Первая реакция у всех – веселое недоумение, но, поддавшись на уговоры, человек соглашается. Я выслушиваю их истории. В их историях нет ничего необычного, но мне все равно интересно знать. Да и кто может сегодня похвастаться чем-то необычным? Да никто! Я начинаю с Мартина.

«Рассказать о себе?» – спрашивает Мартин. Потом улыбается и говорит, что этот вопрос заставляет его вспомнить вечеринки, где он бывал тинейджером. Засидевшись допоздна, ты начинал рассказывать о себе. Кто ты такой и что ты думаешь. В этом возрасте о чем только не думалось. «О'кей! – говорит он. – Я не против. Раз хочешь, давай расскажу».

Мартин о Мартине.

Родился в тысяча девятьсот шестьдесят девятом. Рос в Бюоссене в Тронхейме. Вообще-то это район богатых людей. Мы жили там, потому что у дедушки был в этом районе участок еще с тех времен, когда это была сельская местность. Мы на нем построили дом. Папа у меня архитектор. Для мальчишки там было приволье. Есть где поиграть. Поля. Озеро. Незастроенные пустыри. Я был младшенький при двух старших братьях. Они много старше, так что я вел сравнительно безболезненное существование. Почти без конфликтов. Один из братьев иногда принуждал меня покупать у него надоевшие вещи. Но вообще-то быть младшим братом совсем неплохо. Когда появился я, родителям уже поднадоело следить за каждым шагом своих сыновей. И мне выпало много свободы. Родители развелись, когда мне исполнилось двенадцать лет. Острых проблем для меня в связи с этим не возникало. Не могу сказать, как на меня подействовало это событие. Я был занят своими делами. В начальной школе все у меня шло отлично. Я всегда правильно отвечал и всю дорогу играл в футбол. На переменках все играли. На площадке скапливалось по десять-двадцать вратарей и двести игроков. Я был одним из лучших и пользовался заслуженным авторитетом. Правда, портил удовольствие тот факт, что у меня слабо получалось с плаванием и я долго никак не мог научиться ездить на велосипеде.

В школе второй ступени началась сплошная тоска и вообще было паршиво. Нагрузки. Заплеванные табачной жвачкой потолки. Физкультура и спорт. Ледяные руки от снежков. И уроков на дом прибавилось. Я носил оранжевые брюки и выбивался из общего фона. Очень утомительно, когда люди не дают прохода и на каждом шагу кричат тебе: «гомик». Мне не хватало общения с нормальными людьми. Период с тринадцати до пятнадцати лет мне меньше всего хотелось бы снова пережить.

Гимназия тоже оказалась для меня сплошным разочарованием. У меня там было такое чувство, что я не узнаю ничего нового. Я-то думал, в гимназии будет как в университете: свобода и самостоятельность, что там будут люди, с которыми есть о чем говорить. Ан нет! К счастью, там же учился кое-кто из моих друзей, но хотелось найти и новых. А вне школы для нас начался период увлечения панками. Поздновато, конечно, но все же. Мы ходили на концерты, слушали «Татуированные рыла» и тому подобные группы. Я был вроде бы анархистом, но как-то рок-н-ролла все прибывало и прибывало, а политика шла на убыль. Постепенно музыка вообще забыла про то, что государство нужно разрушить. Музыка играла крайне важную роль. В зависимости от музыки решался вопрос, что я собой представляю и что представляют собой другие люди. Мои радикальные установки служили скорее чем-то вроде украшения. Очень удобно, как своего рода НЗ.

Потом настал период интенсивного посещения вечеринок. Все прямо с ума посходили и только думали, как бы поскорее напиться. Ты отправлялся на вечеринку и тотчас же принимался пить. Часто там бывало и угощение, и прочие удовольствия, но с этим ты быстренько расправлялся, а дальше уже рыскал по комнатам в поисках максимального удовольствия при минимальной затрате времени. Орать и носиться – вот чем все главным образом занимались! Носиться туда-сюда и вдрабадан напиваться. Я на этом уровне подзадержался. Мой первый сексуальный дебют состоялся, когда мне стукнуло уже восемнадцать. На этих вечеринках всегда находились кружки, где царила, так сказать, мертвая зыбь. Сиди и веди умные разговоры с ребятами из «красной молодежи». Мне никогда не удавалось их переспорить, но, к счастью, у меня были приятели, которым это удавалось. Я вращался в такой среде, где заметно преобладали артистические амбиции.

Когда мы окончили гимназию, был период серьезной безработицы, и поступление в университет оказалось самой реалистичной альтернативой. Я проучился там исключительно долго. Даже не знаю, что об этом сказать. Иногда бывало здорово. Но ерунды тоже хватало. Денег мало и полно посредственностей, с ними надо было как-то общаться. Собирался писать дипломную о религии, вере и логике в одной деревне Кот-д'Ивуара. Я отправился в Бельгию учиться французскому, но угодил в город с фламандским населением. В довершение всего умер мой африканский учитель-барабанщик, и тут мой интерес окончательно угас. Вдобавок барабанщик оказался вовсе не таким славным парнем, как я думал. Он был одним из тех чернокожих, относительно которых меня предостерегали представители норвежского здравоохранения. У него была болезнь, передающаяся половым путем, а он занимался этим самым направо и налево.

Сейчас я в основном занят своей периодической системой, теорией коммуникации и компьютерным программированием, словом, тем, что относится к этой области. Мне кажется, я этим увлечен. По крайней мере, мне хотелось бы так думать. Но порой меня охватывает разочарованность. Ты все время должен доказывать, что ты самый умный. Это очень утомительно. Самое страшное – стать одним из тех, кто знает всего понемножку. Таких людей становится все больше. Но еще страшнее стать узким специалистом, ведь это значит упустить все остальное.

Я не чувствую, что мне есть что доказывать. Оптимистичный взгляд на будущее блистает своим отсутствием. Любовь – одна из редких вещей, в которые я еще в состоянии верить. Хотя порой и с трудом.

Ким о Киме.

Родился в тысяча девятьсот семьдесят третьем. Детство прошло в Сингсакере в Тронхейме. Удачно расположенный район с видом на центр и на фьорд, кругом красота. Хорошенькие маленькие улочки. Холмы и садики, деревянные заборы и загородки. Средней величины и маленькие жилые домики. Отличные дома старой застройки, населенные довольно обыкновенными людьми. Среди них, помнится, были пастор, репортер, работавший на радио, пенсионеры. Хороший уголок для ребенка. Уютный и спокойный. По соседству много ребятни. Я любил делать что-то руками, придумывать любил. Например, понарошку воображал, как будто я не я, а кто-то другой. Впрочем, все дети так играют, и тут нет ничего особенного. Ни братьев, ни сестер у меня не было. Периодически я подолгу оставался один. Иногда мне бывало трудновато встраиваться в социальный контекст, но в основном детство вспоминается мне как хорошая и приятная пора. Мои родители – архитекторы. Они развелись, когда мне было пять лет. Помнится, все обошлось без всякой драмы. Они продолжали жить в одном и том же доме. Гораздо хуже было, когда умерла бабушка. Тут я увидел, что для отца это горе, и на меня это произвело впечатление.

В детском саду нам было весело. Я все старался быть поближе к девочкам. Там было несколько девчушек, с которыми я все время держался за руки.

Мне очень хотелось полежать с девочками рядом, хоть на матрасе, хоть на травке, но они всегда придумывали какое-нибудь другое занятие. Это вызывало сильную фрустрацию. Помню еще, как глубоко тогда ранило, если тебя поздно забирали, когда все уже разошлись по домам. Иногда такое случалось.

В начальной школе я был активен. Играл в оркестре, снимал видеофильмы, выпускал газету. Проблемы были с математикой, с норвежским и английским не было. А еще я хорошо рисовал. В пятом классе я написал пьесу о Тарзане. Физкультуру глубоко ненавидел. Никогда не стирал физкультурный костюм. Я не вынимал его из мешка, так что он насквозь провонял. На переменке я чаще бывал один, потому что не играл в футбол. Вместе с товарищем побывал на телевидении с нашим оркестром. Это было потрясающе. Еще я ходил на таэкван-до. Я не достиг особенных успехов, но, наверное, благодаря этому стал сильным. А главное, там вертелись девчонки. И я дружил с девчонками. Они все болтали. Я влюблялся, но девчонки этого не замечали и только и знали что болтать да болтать.

Ни в начальной, ни в средней школе я не вливался в коллектив. Я никогда не делал то, что другие. Должно быть, я был чудаком. Играл в театре и всегда получал главные роли. Мне кажется, в те годы я был самодовольным и не отличался скромностью. Я всегда говорил что думаю, и нередко мне приходилось из-за этого страдать. В гимназии я переменил тактику. Вел себя потише, и мне стало легче сходиться с одноклассниками. Наш класс ходил на экскурсию в академию художеств. Я был пленен, подал туда заявление и в восемнадцать лет поступил. Сокурсники были лет на семь-двенадцать старше меня. Было увлекательно и здорово трудно. Все вдруг стало можно. И на все были свои законы.

Я растерял старых друзей. Пришлось научиться многому за короткое время. Я зарабатывал, рисуя для газет, и стал активистом киноклуба. Это было как обязательное приложение. Черный костюм – и сыпать именами. Я частенько поминал «Сияние» и «Заводной апельсин». Весь погрузился в искусство и культуру, равно как и в архитектуру. Я был страстным фанатом Гринуэя. Искусство кино занимало в моей жизни важнейшее место. Не так, чтобы за компанию с друзьями, нет, один, я отправлялся в дальний путь, чтобы поучаствовать в каком-нибудь семинаре. Кино было для меня прямым продолжением детства. Думаю, именно поэтому я так им увлекся. Ребенком я воображал миры, в которых можно было представить все что угодно. В моих играх действовала та же драматургия, что в кинороманах. А еще я увлекался графическим дизайном. Вообще-то мне хотелось заниматься всем сразу. Снимать, озвучивать, писать сценарии и делать дизайн. Мне и сейчас этого хочется. Я с оптимизмом смотрю в ближайшее будущее, но не уверен в долгосрочной перспективе. Боюсь, что не справлюсь с тем, что намечено, и не сумею разобраться, чего же я, в сущности, хочу. Чувствую, что время уже поджимает. Поступив так рано в академию, я вроде бы дал сам себе фору. Но теперь она израсходована. Теперь приходится наверстывать. Я слишком романтически представлял себе жизнь, как гладкую дорогу, она расстилается и расстилается впереди. А там еще столько возможностей! Но сейчас чувствую, что закоснел. Я вроде бы устроился надежно и удобно. Но боюсь, что топчусь на одном месте. Мне хочется перемен. Иногда я думаю, что надо бы круто менять жизнь каждые семь лет. Сниматься с насиженного места. Куда-то переезжать. Находить новых друзей. Браться за что-нибудь новое. Не знаю, хватит ли моего внутреннего запаса, чтобы все реализовать, но я бы хотел разобраться и приложить руки, чтобы осуществить возможное. Я боюсь, что буду потом недоволен тем, как прожил жизнь. Боюсь, что буду раскаиваться. Наверное, это распространенный страх. Только бы не напророчить! В конечном счете все, наверное, сводится к тому, чтобы быть честным с собой. Если ты честен с собой и чувствуешь, что доволен, тогда, пожалуй, нечего бояться. Но я не чувствую себя вполне довольным. И, кроме того, я не так уж уверен, что вполне честен с собой. У меня нет ощущения, что я делаю что-то важное, хотя догадываюсь, что, когда делаешь что-то важное, ты сам чувствуешь, что все правильно, а меня такое чувство посещает очень редко. Вот это меня мучает.

Ингве об Ингве.

Родился в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом. Детство провел на улице Недре Алле в Тронхейме. Обыкновенный средний класс. Интеллигенты. Хорошо успевал в школе, не особенно напрягаясь. Все давалось легко. Увлекался спортом. Много играл в футбол и занимался прыжками. Прыгал с отцом по вечерам. Ребята дразнили за то, что у нашей семьи нет автомобиля, а старшие братья были обормотами. Я рос развитым ребенком и употреблял заковыристые словечки, которых не знали одноклассники. Частенько дрался. Был достаточно силен. Положение мое среди сестер и братьев развило во мне сильный инстинкт конкуренции. Терпеть не мог проигрывать. Это во мне так и осталось. Не люблю играть в игры, где не надо думать о том, проиграешь ты или выиграешь. Люблю командовать и сам устанавливать правила. Это обычно не нравится девушкам. Они не любят конкуренции. Великим примером для подражания у меня был мой дядюшка. Он работал в области графического дизайна, и у него была супервосьмимиллиметровая камера. Он направил меня в творческое русло. Я рано понял, что не пойду по стопам родителей и не стану учителем. Я много читал. Меня тянуло жить в придуманном мире.

Мне понравилось писать и снимать на камеру, и я работал в киноклубе и в журналах. Кино постепенно перевесило все остальное. Я – романтик. А романтики любят кино. Возвышенные, идеальные представления о мире. Красивые женщины. Большие ожидания и головокружительные падения. Мое воображение пленила свойственная кино ностальгия. Сентиментальность и меланхолия. Тоска по простым временам. Тоска по будущему или прошлому. Но вечная тоска. Киноклуб стал моим миром. Пойти в школу, посмотреть фильм, потом отправиться куда-нибудь выпить, долго спать рядом с подружкой, в субботу днем сказать вступительное слово к фильму перед полным зрительным залом, затем засесть в ресторане. Отличное было времечко! Все прочно и надежно. Я – человек общительный, и у меня хорошо получалась роль окруженного толпой друзей любителя киноискусства. Учился в Стокгольмском университете и жил совершенно безмятежно. У меня был на все собственный взгляд, очень определенный и довольно экстравагантный. Я высказывал свое мнение очень уверенно. К сожалению, я потерял былой оппозиционный настрой. Теперь я уже не юноша и сам оказался мишенью для нападок. С этим трудно примириться. Мне больше по душе положение младшего, когда ты, глядя на людей, думаешь, до чего же они по сравнению с тобой степенные. Мне неприятно, что я все чаще и чаще встречаю людей младше себя, и они считают меня взрослым и умным. Вот и в экспедиции я самый старший. Это мне очень не нравится. Странно, но, по-моему, молодежь сейчас уважают просто за молодость. Как будто главное – это быть молодым. Ты молод, вот ты и в дамках. Молодежь запросто управляется с кнопками, в которых старшие не разбираются. И средства массовой информации, и рекламные бюро вовсю этим пользуются. А я, как ни обидно, опоздал и не захватил эту тенденцию…

Я боюсь включиться в систему и в то же время хочу этого. Встроиться в систему, как бы оставаясь особенным ответвлением. В этом заключается цель. Я не знаю, возможно ли ее достичь. Я ощущаю себя повзрослевшим мальчиком, а не мужчиной. Во всяком случае, мне довольно редко случается ощущать себя взрослым мужчиной. Лишь изредка и мельком. В ситуациях, когда от меня требуется выступать в качестве взрослого, я внутренне испытываю чувство отстраненности. Мне как-то не верится, что такое происходит всерьез, но в светлые минуты понимаю, что это время уже не за горами.

По сравнению с теми, чья молодость пришлась на первые послевоенные годы, мы, я думаю, растеряли часть их иллюзий, а в каком-то смысле с иллюзиями ведь легче чего-то добиться, нежели без них. Многие у нас уже не верят, что от них что-то зависит, и потому даже не пытаются. Раньше надо было бороться с нацистами и восстанавливать страну. Каждая личность что-то значила, и от каждой личности что-то зависело. Сегодня каждый каждому клиент. Мы только и делаем, что продаем и покупаем. Все свелось к торговле. Как мне представляется, после войны среди людей были распространены отношения, окрашенные невинностью и искренностью. Они обладали той девственностью, которая для нас, как мне кажется, стала недосягаема. Честное слово тогда дорогого стоило. Зато мы больше понимаем и лучше разбираемся в разных вещах. Мы богаче знанием. По-моему, в наше время стало проще быть не таким, как все. Меня беспокоит, что, возмущаясь несправедливостью, я одновременно чувствую, что меня она совершенно не трогает. Ну, понимаешь, я отмечаю про себя, что меня это как-то мало волнует.

У меня своего рода профессиональная болезнь от бесконечных фильмов, которых я насмотрелся. У меня смешиваются жизнь и вымысел, хотя они и редко совпадают. Так, от любовной жизни я жду невероятно многого, иногда мои ожидания оправдываются, иногда нет.

И все-таки по натуре я оптимист. Я верю, что если мы возьмем все лучшее от поколения родителей и все лучшее от нашего, то кое-что у нас должно получиться. Во мне все время сидит мысль: как мало я еще сделал. Недостаточно вкладывал душу и так далее. Мне не хватает сопротивления. Все у меня идет как надо, но, по сути, я верчусь на одном месте. Это как если бы ты, играя в футбол, не считал голов. Как будто тебя это не касается. Нет у меня королевской мысли!

Эгиль об Эгиле.

Родился в тысяча девятьсот шестьдесят девятом в Нью-Йорке. Детство в разных районах Тронхейма. После развода родителей рос вместе с двумя сестрами у матери. Не скажу, чтобы у меня было счастливое детство. Я был сложным, погруженным в себя ребенком. Ощущал себя не таким, как другие, но ужасно боялся чем-то выделяться. Я был стеснительным, но смелел в толпе. На уроках был саркастичен и забавлял класс, наслаждался реакцией соучеников. Саботировал преподавателей. Меня страшно притягивало все недозволенное. Мы воровали и покуривали в лесу, после себя оставляли поджоги. Еще меня, помнится, очень занимали животные, в особенности хищники. Кроме того, футбол и коньки. Стен Стенсен. Это был первый герой, которым я восхищался. В старших классах я стал спокойнее, но никогда не относился к школе серьезно. Не учил уроков. Все предметы давались мне так легко, что раз плюнуть, не надо было даже пальцем шевелить. О старших классах у меня мало радостных воспоминаний. В целом со школой у меня не связано ничего хорошего. Разве что одно – я все время был тайно влюблен в какую-нибудь девочку из своего класса. Мне до сих пор тошно смотреть на школьные здания. После я перешел в гимназию во Франции, куда каждый год принимали некоторое число норвежцев. Тут я внезапно изменился, стал одеваться по-особенному, во все черное, соорудил себе эпатажную прическу, слушал депрессивную пост-панковскую музыку. Словом, обзавелся всеми прибамбасами альтернативной молодежной культуры восьмидесятых. Нас было там несколько таких ребят. Мы чувствовали себя особенными и выдающимися, презирали окружающее нас нормальное большинство, старательно изображали из себя богему, шатались по злачным местам, выпивали и плевали на все, точно нам и черт не брат. В сущности, я был просто самонадеянным щенком. В этом возрасте все по-своему сходят с ума. Богемная жизнь была для меня важнее школы. Я все чаще пропускал уроки и, не закончив и половины гимназического курса, вынужден был вернуться в Норвегию и здесь сдавать выпускные экзамены экстерном. Но задним числом то время вспоминается как очень счастливое. Возможно, я ностальгическая личность, но, как вспоминаю, душа радуется. Мы были тогда все молодняк, только что вылетевший из гнезда. Мы сами за себя решали, как нам жить, и все вокруг было так ново. Первый год мы жили в интернате, а дальше надо было самим подыскивать себе жилье. В это время я открыл для себя литературу. Я лелеял романтический миф о писателе как о поклоняющемся вину, бескомпромиссно посвятившем себя поискам истины художнике, носителе некоей непостижимой тайны, эпатирующем людей нарушением всех принятых правил. Но при всем том мой интерес был глубоким и искренним. Литература стала для меня откровением. Все стало на свои места, среди прочего я понял, что не так одинок в этом мире, как думал раньше, в нем есть люди, похожие на меня. Тогда я решил, что тоже буду писателем.