Текст книги "У"

Автор книги: Эрленд Лу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Второй костер

Атмосфера у костра царит задумчивая, не чувствуется радостного оживления. Очевидно, ребята сомневаются, что оправдали ожидания. Это поганое чувство, и чтобы оно не сгустилось, я нашел остроумный выход, взял слово и поведал историю про Исака, маркграфа Мельничное Колесо с железной бородой. И про его лошадь. Трудно выбрать что-нибудь более духоподъемное, подумал я.

Этот человек не кто иной, как главный герой самого знаменитого романа Гамсуна «Соки земли». Я начинаю с самого начала. Слежу, чтобы все внимательно слушали. Гамсун получил за этот роман Нобелевскую премию. В нем говорится об Исаке, который с пустыми руками пришел в далекую лесную глухомань на целинную землю. Он строит землянку для своих двух коз. Он поднимает целину. Удобряет землю. Тут приходит Ингер. Ингер с заячьей губой. На селе никто не хочет на ней жениться, вот она и пришла. Исак лег спать и возжелал ее так сильно, что добился ее. На другой день Ингер от него не ушла. Да так и осталась. И вот Исак и Ингер зажили вдвоем и родили детей. Они поставили дом и обустроили усадьбу. Понемногу обзавелись коровой, лошаденкой. А распаханной земли становится все больше. Когда Ингер забеременела третьим ребенком, появился захожий лапландец Ос-Андерс и показал Ингер – ну что бы вы думали? – убитого зайца. Ну, куда это годится, показывать беременной женщине с заячьей губой убитого зайца! Где ж это слыхано! Ох уж мне эти лапландцы! Никогда не знаешь, что им взбредет в голову! Ну и разумеется, беда не заставила себя ждать. Ингер родила девочку с заячьей губой. Она убивает ее, не желая девочке пережить того, что сама пережила смолоду. Молва о преступлении облетает всю волость, и Ингер попадает в тюрьму. В Тронхейм. Она отсидела там шесть лет и за это время узнала многое о мире, чего никто не знает в ее глухом краю. Возвращается Ингер уже с дочкой, которой была беременна еще до ареста. Девочку зовут Леопольдина. Исак приезжает за Ингер в волость и забирает домой. Он поставил в телеге сиденья, чтобы Ингер и Леопольдина ехали не хуже других. Исак едва узнает свою Ингер. Она одета такой щеголихой и держится непривычно. Осанисто. Она повидала свет. А заячья губа исчезла, ее прооперировали. Исак оробел перед ней и не знает, что и сказать. Он вроде бы даже испугался: вдруг жизнь в глухомани теперь уже не по ней? Они едут домой как будто немного чужие. Леопольдина задремала в телеге, и Исак укрыл ее чем-то, кажется своей курткой, точно уже не помню. Исак и Ингер сели среди вереска отдохнуть. Погожий денек, а до дому еще далеко. Дом, кстати, к ее приезду был покрашен. Это первый покрашенный дом в тех местах. Исак живет в достатке. Он хотел удивить Ингер. Пока они так сидели среди вереска, беседа что-то затихла. Исак не может найти нужных слов, и тогда он вдруг возьми и подыми лошадь. Подошел, нагнулся ей под брюхо и приподнял, так что передние ноги лошади оторвались от земли. Чтобы проделать такое, нужна огромная силища. А Исаак-то, он, ого, какой силач!

Поднял лошадь, как ни в чем не бывало. А Ингер глядит и думает: зачем он это сделал? А как-то неловко и объяснять.

Но я, кажется, понимаю его. Исак не знал, что ей сказать. Он растерялся, оставшись наедине с Ингер, при виде ее красоты и свежести. Он очень стосковался по ней. И вот она приехала. Что же ему было, так и стоять немым остолопом и признать свое поражение? Ему захотелось показать, что он еще молодец. Так уж мы, люди, устроены, что хотим, чтобы нас любили такими, какие мы есть. Если мы не владеем словом, то непременно умеем делать что-то другое. Ну кто не побывал в такой ситуации, когда поднять лошадь представляется единственным правильным выходом? «Эх, была бы у меня лошадь!» – думаем мы тогда. А у Исака лошадь была. Он ее и поднял. Такая реакция тоже имеет право на существование. Не надо ее списывать как отжившую. Ведь некоторым из нас довелось отказаться идти в армию по призыву, и мы кое-что узнали о войне и мире и разрешении конфликтов. У всякого на это свой способ. Исак поднял коня. Такой поступок требует уважения.

Когда я закончил, воцарилось молчание. Рассказ был дослушан. Наверное, ребята соображают, что я хотел сказать, и теперь ждут не дождутся, чтобы я им объяснил. Пускай додумывают сами. Я наслаждаюсь чувством, как растут мои лидерские таланты. Я умею воодушевить других. Для каждого у меня всегда найдется улыбка, всем-то я успеваю протянуть руку помощи и воодушевить. Умею в каждом пробудить лучшее, что в нем есть. Извлечь, чтобы оно проявилось. Причем так, чтобы им казалось, будто оно проявилось само собой.

И снова ночь.

Эгиль подумывает, не лучше ли спать в воде. Он решил, что там поменьше комаров. Я его отговорил.

Третий день

Я совершаю пробежку по пляжу. Натыкаюсь на Кима. Он сидит на камне с кокосовым орехом в руках. Стучит по ореху и говорит, что это для него как яйцо, в котором заключен его стресс. В период перед отъездом было столько всяких дел. Как, впрочем, и на протяжении нескольких предыдущих лет. Такая круговерть! Все так и мелькает в глазах. Ким говорит, что он, кажется, еще не отошел от этой суматохи… Он слишком много работал. Один заказ тянул за собой другой. И конца этому не было видно. Это уже становилось обычным стилем жизни. А когда ты вдруг останавливаешься, как сейчас на острове, тебя мучает беспокойство. Это вроде пасхальных каникул. Ты мечешься, занимаясь подготовкой вылазки в горы, закупаешь продукты и вино, укладываешь в рюкзак и не успеваешь пораньше выйти из дому. Затем волочешь поклажу на лопарских санях в гору. Обливаешься потом и ругаешься. Наконец ты добираешься до заваленной снегом, нетопленой хижины. Ты откапываешь ее из-под снега, протискиваешься в дверь, распаковываешь поклажу, растапливаешь печку, садишься и думаешь: «Какого черта!.. Тихо-то как…» Ну и что дальше?

Иногда Ким брался за коммерческие заказы. Нет, я не прошу его рассказать, как это бывает. Он исповедуется сам. По собственной инициативе. Ему нужно облегчить душу. Я уже встречался с чем-то подобным. Художник, которого занесло в рекламу. Они чувствуют себя там паршиво. У них такое чувство, будто они заключили договор с дьяволом. Но зато легкие деньги. Уйма легких денег.

Это самая банальная отрасль, какую ему только приходилось встречать, рассказывает Ким. У рекламщиков бредовое представление о творчестве. Как будто лучший способ использовать творческие способности – это направить их на то, чтобы всучить какой-нибудь продукт, нужный или ненужный, определенной целевой группе. Любые предложения, самые банальные, принимаются на ура. Все, что им самим не пришло в голову, что для них ново, – гениальная идея. Их запросы невероятно легко удовлетворить. У этой породы, говорит Ким, при слове «коммуникация» кровь моментально приливает к половым органам. Им все равно, какая там «коммуникация», лишь бы она передавалась так называемым творческим способом. Тогда это да – коммуникация. Тогда их органы раздуваются шарами. Вот, например, недавно Киму позвонили из какой-то конторы в Осло. У них раскручивался крупный заказ в плане коммуникации, самый что ни на есть типичный, как у них считается, и им понадобились рисунки. Обратились к Киму, он у них считается исполнительным работником и оригинальным художником со свежим стилем. У Кима было туго с деньгами, выбора не было. Они привезли его на самолете в Осло. Контора, конечно, жутко модерновая, светлая и вообще крутая во всех отношениях, все работники – молодежь между двадцатью и тридцатью пятью, страшно любезные и приятные. Полно симпатичных девушек, которые то и дело спрашивали Кима, не желает ли он перекусить или чего-нибудь выпить. Потом пришли молодые ребята лет двадцати с хвостиком и увели Кима в какой-то маленький зеленый холл. У Кима сложилось впечатление, что их не интересует ничего, кроме игровой приставки «Сони», но они как-то взяли себя в руки и сорок пять минут проговорили про коммуникацию. Как бы вступительный раунд. Все понимали, что эта прелюдия ни к чему. Нужно же как-то оправдать взимаемые с заказчика за услуги сколько-то там тысяч. «Да уж, – скажут они потом заказчику, – на это угрохали вон сколько рабочих часов. Без этого невозможно. Мы провели деловые встречи, подыскали художника, вызвали его самолетом из Тронхейма и всесторонне обсудили с ним коммуникативные задачи, связанные с потребностями вашего мероприятия. Мы относимся к делу серьезно». Кима они вскользь спросили, сколько бы он хотел получить за свои рисунки. Зная по опыту, как себя вести, он перестал скромничать, набрался храбрости и заявил, что рассчитывает получить за рисунки довольно-таки солидную сумму. Ребята из рекламного бюро переглянулись, стараясь скрыть улыбки. Один из них веселым голосом сказал, что ладно, мол, договорились. У Кима создалось впечатление, что он мог бы запросить вдвое и втрое больше и они заплатили бы не моргнув глазом. Очевидно, эти ребята подумали, что Ким художник, какой, дескать, с него спрос, он решил, что сумма значительная. Пускай так считает и дальше. Рекламщики живут в мире фикций. Они зарабатывают гораздо больше других, предлагая идеи, до которых мог бы додуматься любой мало-мальски уверенный в себе человек. Они не способны посмотреть на себя со стороны. Воображают, будто заняты важным делом. Очевидно, так думает большинство людей, зарабатывающих несколько сотен тысяч в год. И срабатывает механизм по той простой причине, что кому-то удалось убедить богатых людей, будто сфера коммуникаций – это какое-то волшебство, в котором разбирается только малая горстка избранных личностей. Нам необходима их помощь, если мы хотим сбыть то, что нам нужно продать. Нам нужна помощь специалистов по коммуникации. Чего бы это ни стоило!

У нас на острове хватает стрессовых моментов. И много покоя. Если у тебя есть покой, тебе больше ничего не надо. Спокойные люди – явный кошмар для начальников маркетинга. К таким людям ни с какого боку не подберешься. Им не нужны вещи. Таким человеком хочет стать Ким. Но чтобы успокоиться, требуется время. У него только одно желание – тихо посидеть, глядя на море, и успокоиться. Первые недели действительно выдались беспокойными и утомительными. Но он надеется почувствовать себя счастливым и довольным. Подобраться к этому медленно, но верно…

Мы с Кимом искупались и трусцой побежали к лагерю. Солнце поднимается все выше. Эвен испек хлеб. И шоколадной пасты пока что хватает.

После завтрака нас опять одолела жара. С дикой силой. Солнце нестерпимо печет. У Мии и Туэна нашелся лишний кусок брезента. Они поделились с нами этим куском, и мы из последних сил натягиваем его над кухонной лавкой. А натянув, укладываемся под ним. Я лежу и мучаюсь, что пришлось позаимствовать брезент. Перед отъездом мы еще спорили – взять нам один кусок или два, но в конце концов решили, что во втором нет необходимости, а кроме того, и без него больно уж много придется тащить. И вот мы поняли, что допустили глупую оплошность. Этой темы мы избегаем. Если мы в ближайшее время не привыкнем к жаре, то можно констатировать полный провал. Мии и Туэн, занимаясь ловлей рыбы или расчисткой подлеска возле лагеря, искоса посматривают на нас. Понятно, что они думают! Пока что сомнительно, что мы действительно ученые и писатели. В их глазах мы, вероятно, бездельники.

Мартин непонятно откуда нашел в себе силы почитать. Я спрашиваю, что он читает.

– Да так, научную фантастику, – отвечает он и поворачивает обложку с Мелом Гибсоном.

«Обратный отсчет». Что-то про другое время-измерение. Действие происходит в неопределенном будущем. Люди превратились в машины и тому подобное.

– И о чем там написано? – спрашиваю я.

Мартин объясняет, что если в общих чертах, то в основном речь идет о траханье и информации.

– Короче говоря, книга для мальчишек.

– Можно и так сказать, – соглашается Мартин. – А разве мы не мальчишки? А раз мы мальчишки, то все знают, чего от нас ожидать. Есть темы, которые неизбежно выплывают. Мы, может быть, думаем, что не выплывет – ан нет, она тут как тут! На том все и держится. Траханье и информация – две составные части нашего коллективного мальчишеского бессознательного.

Мартин принял эту неизбежность и вот читает свой роман. Я спрашиваю его, хорош ли роман, на что Мартин только пожимает плечами: дескать, трудно сказать. По первому кругу ты просто читаешь. А после пускай подсознание переваривает содержание, как ему нравится. Мартин не собирается вмешиваться.

– Так, значит, тебе наплевать? – спрашиваю я.

– Ну в каком-то смысле, можно сказать, что да, – отвечает Мартин.

Эгиль спрашивает, не мог бы я взять со стола и передать ему зажигалку, он хочет закурить сигарету.

– Я обниму тебя в знак благодарности, – говорит он.

Я сижу рядом. Встаю и подаю ему зажигалку. Он обнимает меня, сначала по-хорошему, а потом стискивает, и объятие принимает ироничный оттенок. Такие уж мы есть, мальчишки. Боимся проявить чувство. Если мы хотим обняться с другим мальчишкой или пожать ему руку, то обнимаем и пожимаем побольнее, чтобы не возникало никаких эмоциональных недоразумений. Мы не способны обниматься просто и душевно. Своим жестом мы маскируемся.

Пополудни накрапывал мелкий дождичек. Солнце уже не такое невыносимое, я собираюсь с духом и отправляюсь пройтись по пляжу. Подбираю под ногами камешки и изучаю их неопытным взглядом. Они не говорят мне ничего о своем происхождении. Я мечу их в лагуну.

Мартин тоже поднялся и пошел. Он сорвал два свежих пальмовых листа, сел и что-то плетет. Задумал сплести корзинку. Меня радует, что он неожиданно проявил инициативу, а про себя отмечаю, что на сегодняшний день Мартин первый кандидат на звание «the best employee of the week». [31]31
  «Лучшего служащего недели» (англ.).


[Закрыть]

Ким сидит с сигарой и похож на Джека Фьельдстада из «Девяти жизней». Похож прической. Его взлохмаченная шевелюра придает ему весьма воинственный вид, который свидетельствует об активной жизни, полной опасностей. Так выглядят головы на старинных картинах, где изображены мужчины, занятые тяжелой физической работой. Обычно волосы у них гладко причесаны, но когда мужчина разгорячен тяжелой работой, когда он испытывает душевное напряжение, когда в любую минуту грозит смерть, взлохмаченный чуб падает ему на лоб. Еще он, как правило, выглядит небритым. В прежние времена люди брились по нескольку раз в день. А что было делать?! Давление мужских половых гормонов ощущалось сильнее, не то что нынче. У Кима вид впечатляющий: как будто он знает, о чем говорит, хотя на самом деле он молчит.

Ингве трудится над сюжетом киносценария. Он хочет привезти с собой из путешествия готовую рукопись. Рабочее название, кажется, «Борьба за нацистскую шерсть». Сценарий художественного фильма из времен Второй мировой войны. Что-то вроде фарса с серьезным подтекстом.

– Только бы не получилась развеселая комедия! – говорю я.

– Ни в коем случае, – отвечает Ингве.

История будет написана тонко и взвешенно.

Группа Сопротивления крадет у нацистов шерсть и перевозит ее контрабандой. Они сталкиваются с мощным противодействием и обнаруживают, что среди них есть шпион. Творится черт знает что. Но в финале шерсть попадает к старушке, которая должна организовать вязку носков для небольшой, замкнутой общины в Вестланне. Разумеется, в тот год выдалась морозная зима, а у людей совсем не осталось носков. Ингве спрашивает меня, как мне нравится. Я отвечаю, правда, не положа руку на сердце, что, по-моему, звучит захватывающе. Ингве считает, что нужно завлечь норвежцев на норвежские фильмы. Господи, еще бы!

Эгиль сидит в воде, смотрит на свои руки и приговаривает: «Загар, загар, загар!» Он очень доволен.

Чтобы успокоить свою совесть, я отправляюсь с Мии и Туэном в лагуну ловить традиционным способом рыбу. Обнаруживается, что привезенные нами гарпуны никуда не годятся. Слишком толстые. Когда попадаешь в рыбу, она из-под гарпуна выскальзывает. Мии смеется. Вместо гарпунов пришлось воспользоваться сетью. Метров тридцать в длину и шириной в полтора метра. Мы ставим сеть так, чтобы она отгораживала часть лагуны, расходимся цепочкой и загоняем рыбу в ловушку. Бедняги-рыбы ни о чем не догадываются до последнего момента, когда уже поздно спасаться. Тогда мы вытаскиваем запутавшихся в сети рыб и швыряем на берег. Рыбы красивые. Крупные, ярко-синие, с клювом, как у попугая. Потому их и называют рыбами-попугаями. Туэн предупреждает меня, чтобы я берег пальцы – если укусят, будет очень больно. Все тут опасное или вредное. На руках у меня перчатки. На ногах купальные тапочки. И специальная майка для купания. И шляпа. И солнечные очки. Половина работы – надевать снаряжение.

Мне завидно, что Мии и Туэн как-то без него обходятся.

Мы с Руаром опять чистим рыбу, и за работой я отважился спросить, действительно ли тот парень на вечеринке наполнил целый молочный стакан своим эякулятом. Руар не отвечает напрямую. Он кивает, но по языку его жестов и мимике я догадываюсь, что к этому кивку следует отнестись скептически.

– Ну, почему ты не скажешь прямо «да» или «нет»? – пристаю я.

Но Руара не так-то просто сбить с толку. Он напускает на себя непроницаемое, таинственное выражение. Наверное, я так никогда и не узнаю правду.

Третий костер

Эгиль подготовил сообщение о симпатичных спортсменах, уделив основное внимание конькобежцам второй половины семидесятых годов. Магическом отрезке, как он выразился об этом периоде – золотом веке конькобежного спорта. Я не очень внимательно вслушивался в его рассказ, но, закончив, он призвал и нас представить свои списки самых симпатичных спортсменов всех времен. Это, конечно, не так занятно и не так легко, как назвать самых несимпатичных, что, однако, не помешает нам сделать свою попытку. Рано или поздно, говорит Эгиль, все равно кому-то придется…

Я выбываю из игры на ранней стадии обсуждения. Мое увлечение спортом продлилось всего несколько месяцев, и я мало что могу от себя добавить. Остальные вывалили целую кучу имен отечественных и зарубежных спортсменов. Футболистов, конькобежцев, альпинистов, пловцов и бог знает кого еще. Имена так и сыплются. А надо ли при обсуждении самых симпатичных спортсменов учитывать их достижения? Как я понял, это самое главное в нашем вопросе.

Эвен считает, что невозможно говорить о том, кто был самым симпатичным на протяжении всей истории спорта, хотя бы потому, что до наших времен сохранилось крайне мало прославленных имен. Простые трудяги, к примеру, оставались безвестными еще при жизни, а уж после их смерти мы тем более не можем судить о том, насколько они были приятные или неприятные люди. Спорить тут бессмысленно.

– Ясно, по крайней мере, одно, – говорит Ингве, – что слаломисту Томбе совершенно не место в нашем списке.

С ним никто не спорит.

Однако сама постановка проблемы представляется неудачной. Этого нельзя не заметить. В общем-то, если посмотреть, все мы славные люди. В отношениях с кем-то мы хорошие. Кто-то ведь любил даже самых ужасных тиранов.

Эгиль говорит, что обсуждение отклонилось от темы. Сообщение о спортсменах не повод говорить о тиранах, а если мы не в состоянии обсуждать его тему в том виде, как она предложена, то, пожалуйста, не хотите и не надо.

На этом интерес к дискуссии как-то увял. Стойко продолжают ее только Ингве и Эгиль. Вполуха я слушаю, как они соревнуются, кто лучше помнит состав футбольных команд разных лет.

– «Росенборг» тысяча девятьсот семьдесят девятого года! – с вызовом говорит Ингве, и Эгиль должен перечислить всех игроков команды, каких он помнит.

Семь или восемь имен, которые назвал Эгиль, не произвели на Ингве никакого впечатления. Правда, когда Эгиль называет Тора Роберта Йохансена и Йоргена Сёрли, он одобрительно кивает, но чего это стоит, если Эгиль пропустил Вигго Сундмоена – «Осский [32]32
  Ос – уезд в фюльке Хердаланн.


[Закрыть]экспресс», как предпочитает называть его Ингве?

У нас с Эвеном затеялась отдельная беседа, мы отходим помочиться и глядим на звезды, а после, вернувшись к костру, я замечаю, что Ингве, кажется, отличился на западногерманской команде 1982 года. Но он все равно недоволен собой. Вон какой он, оказывается, амбициозный! Ну как это он мог забыть, например, Пьера Литбарски? Он сам не понимает, как мог такое допустить! У него же и сейчас перед глазами, как этот коротышка мчится по полю!

И тут вдруг мы замечаем, что нас незаметно взяли, так сказать, в окружение крабы-отшельники. Мы уже видели их поодиночке в дневное время, когда они неуклюже пробирались куда-то, неся на заду свои домики. Если мы слишком приближались, они прятались, уходя в свою скорлупу. Самые маленькие были величиной со шведскую котлетку, но большинство размером с кулак и сплошь красные. С ними у нас не возникало проблем. До сих пор. Но сейчас они, кажется, впервые как следует обратили на нас внимание и собрались вместе, чтобы организованно с нами расправиться. Как только наступает тьма, крабы, откуда ни возьмись, появляются толпами, должно быть, вылезают из каких-то укромных уголков острова. Среди крабов, кажется, распространилась молва о людях и ожидаемом пиршестве. Очевидно, у них существует сложнейшая система коммуникации, в которой не разобрался бы сам Аттенборо с его штабом. Их сотни, быть может, даже тысячи. Они заполоняют весь пляж и, похоже, дружно направляются к куче органических отходов позади палатки; как выяснилось, место для нее было выбрано неудачно. Звук, издаваемый крабом-отшельником, очарователен, производит чуть жалобное и забавное впечатление, но звук тысячи крабов неприятен и устрашающ. Они ползут в поисках чего-нибудь съедобного. Они поедают все что угодно, без разбору. Уж коли на то пошло, они готовы поедать даже испражнения. Сейчас они подбирают рис, упавший с наших тарелок. Эгиль инстинктивно реагирует на это неприязненно. Он гонит их с пляжа, но они все время возвращаются. Особенно настырных Эгиль швыряет на кострище. Посидите, мол, и хорошенько подумайте! Может быть, до чего-нибудь умного и додумаетесь.