Текст книги "Из жизни кукол"

Автор книги: Эрик Сунд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Большинство птиц там и умирает
Промышленная зона Вестберги

Нова значит “новая звезда”. В течение какого-то времени ее свет усиливается, она сияет, она ослепительна.

Когда они встретились в первый раз, Нова излучала столь яркий свет, что Мерси видела ее не очень ясно.

Ей было все равно, что говорит и делает Нова; хотелось только быть рядом с ней и делать то же, что и она.

Поначалу она боялась, что Нова ее покинет; когда Новы не было рядом, вокруг Мерси все становилось темным.

И вот Нова сидит на диване, у нее посеревший вид, она ест чипсы и пьет красное вино, смешанное с кока-колой.

Можно подумать, что Нова – маленькая девочка. Но она “подстилка”, как и сама Мерси. Подстилка значит проститутка.

– А еще какие-нибудь странные слова знаешь? – спросила Мерси.

– Тихий хоккей с мячом.

– Это что?

– Гольф.

– А еще?

Нова подумала и сказала:

– Спать за общественный счет.

– Не поняла…

– Это когда бродяга ночует в автобусах.

– Сухоглаз.

– Чего?

Мерси изобразила: уставилась перед собой, взгляд стал спокойным, но ни на чем не сфокусированным.

– Прекрати. У тебя вид какой-то мутный.

– Трахаться влохматую, – продолжила Мерси, хотя обе знали, что это значит. Слово же существует только в их языке. Но fuck hair звучит забавно; может, оно и в английский уйдет.

Скоро слова им надоели, и девочки свернулись на матрасе, под покрывалом.

Среди всевозможной порнухи в айпаде Цветочка нашлось приложение с фильмами о природе, и девочки от нечего делать стали смотреть их.

Короткие, минут на пять-десять, ролики поначалу были красивыми. Чудесные пейзажи, удивительные животные: ящерицы, птицы, рыбы. Потом пошел фильм, в котором орлан схватил птенца. Схватил прямо из гнезда, унес, бросил на скалу, а потом стал расклевывать, рвать заживо. Голос диктора с гордостью повествовал о том, сколь поразительны в своей уникальности эти кадры.

– Меня сейчас вырвет, – сказала Нова и подползла поближе.

Прекратить смотреть было невозможно. Ролики становились все отвратительнее. Звери совокуплялись, убивали друг друга – и все это в замедленной съемке. Какие-то мужчины в камуфляжных шляпах в бинокль наблюдали, как медведь забирается на медведицу, а лев нападает на газель.

Только теперь Мерси начала кое-что понимать о человеке. Ей трудно было передать свои мысли словами, но она все же сделала попытку.

– Мы очень холодные. Нам кажется, что чужие страдания – это красиво. Мы хуже зверей. Звери просто хотят выжить.

Глаза у Новы блестели.

– Если бы вместо животных были люди, такие фильмы запретили бы без вариантов.

Мерси вспомнились последние съемки, проходившие в подвале. Один из парней перед началом отвел Нову в сторону, но Мерси слышала, что он говорил.

Что бы я с тобой ни делал – помни, это просто кино, это не по-настоящему, и если я буду с тобой груб, это все ради фильма, ради того, чтобы он получился хорошим.

Помни, что ты мне нравишься.

Именно этот парень обошелся с Новой, как последний скот.

На экране айпада пошел новый фильм. Он вроде был спокойнее, чем остальные, и Мерси погладила Нове лоб. Они смотрели, как через экран пролетает стая птиц.

– Смешно, – заметила Нова. – Они почти точно повторяют твой путь. Летят из Центральной Африки в Скандинавию, а отдыхают на Средиземном море. Набираются сил, чтобы лететь дальше.

– Большинство птиц там и умирает, – сказала Мерси.

На лестнице вдруг послышались шаги, и Нова встала.

– Пошли. – В дверях стояли Цветочек и еще какой-то парень, незнакомый.

У парня был жесткий вид, могучие руки покрыты татуировками.

– Мы куда? – спросила Нова и потянулась за курткой.

Цветочек оглядел Нову – пристально, сверху вниз, потом снизу вверх – и пожал плечами.

– Много будешь знать – скоро состаришься.

Они не знали, куда их везут. Через весь город, куда-то на восток.

Цветочек был под кайфом. Когда Нова увидела указатель на Фисксетру, Цветочек стал рассказывать, что будет дальше.

Дальше все пойдет к черту, подумала Нова.

Она это делала бесплатно
“Ведьмин котел”

Часы показывали двадцать минут одиннадцатого, поздний вечер, но Луве все еще сидел у себя в кабинете. Причина лежала на письменном столе: двадцать писем, написанных на розовой почтовой бумаге с цветочной каймой. На этот раз он не сможет ничего скрывать от полиции. Он больше не может их защищать.

Судя по содержанию письма, Мерси оказалась опаснее, чем он думал. Гораздо опаснее.

Проблема состояла в том, что Луве не очень знал, как помочь полиции найти девочек.

Теперь они писали ему обе. Старомодные письма на бумаге, которые, вероятно, отследить труднее, чем электронные. Почта в Стокгольме “окрашена” по региональному принципу, и понять, опустили письмо в ящик в Вэлленгбю или в Римском монастыре на Готланде, невозможно.

Здравствуй, Луве. Мы пишем тебе, потому что думаем – только ты нас и понимаешь.

Почерк Новы.

Можешь показать это письмо полиции. Все равно у нас, похоже, мало времени. Мы собираемся сбежать за границу, но куда – не скажем.

Во-первых, я хочу, чтобы ты понял, почему Мерси испугалась и набросилась на того парня в Евле.

Она хотела защитить меня, и у нее случился приступ паники. Иногда с ней такое бывает – она как будто не может контролировать себя. Ниже она сама все напишет, можешь показать полиции.

(Кстати, она тебе машет!)

Утром Луве узнал, что того парня из Евле выписали из больницы. Полиция допросила братьев, и правда выплыла наружу. Эркан оказался сводником.

Этим письмом мы прощаемся со Швецией, и ты – единственный человек, которого нам будет не хватать. История ужасно длинная, будет жалко, если ты уснешь.

Я передаю ручку Мерси.

Луве перевернул страницу, и глазам открылся аккуратный почерк Мерси. Нова выписывала буквы похоже. Луве знал, что она старается подражать подруге, но без особого успеха. Какой-нибудь графолог мог бы утверждать, что ручку держал слабохарактерный, застенчивый человек.

В Гамбурге я целую неделю искала папу и Дасти, но они куда-то исчезли. Я выучила наизусть каждую улицу в Санкт-Паули, раза по три в день (а то и больше) приходила на автобусную остановку, посмотреть, не вернулся ли туда папа. Мне странным образом казалось, что все, что случилось со дня нашего бегства, – сон, что я все выдумала, что я в каком-то зазеркалье.

В детстве, когда мне было трудно уснуть, папа говорил, что сон – как кошка: приходит, только когда бросишь думать о нем. Так оно и случилось!

Когда я однажды утром пришла на автобусную остановку, Дасти сидел на стене над кустом и лизал лапку. Он как будто приглядывал за мной, мне не надо было его искать. Он просто время от времени появлялся рядом.

Дасти был смешной кот, издалека узнаешь. Он хромал и был похож на клочок пыли. Некрасивый. Зато верный товарищ.

На полях, возле орнамента из вьющихся роз, кто-то из девочек изобразил кота.

Мерси описала, как она каждый день ходила в библиотеку на случай, если папа станет искать ее там. Она разместила в Фейсбуке объявление о том, что пытается найти отца, но безрезультатно.

Луве отложил письмо.

Фейсбук. Как же он раньше не подумал!

Луве залогинился и зашел на страницу Мерси, посмотреть, не бывала ли она в Фейсбуке в последнее время. Но последнее обновление статуса было еще летом, и пост написала не она.

Мерси – черная подстилка, которой лишь бы отсосать и вылизать. Врет она, что ей платят. Она это делала бесплатно.

Написавший эти слова парень на фотографии позировал в кепке. Горделивый швед, проживающий в Брэкке, в Емтланде. Луве понял, что написанное имеет отношение к проходившим на севере судебным процессам. Покрутив ленту на странице Мерси вниз, Луве увидел изрядное количество подобных высказываний.

Луве навестил страницу Новы, но последнее обновление было около месяца назад.

“Чем я занимаюсь?” – подумал он. Наблюдать за социальными сетями – самая что ни на есть основная полицейская работа.

Луве снова взял письмо и перевернул страницу. На самом верху листа был рисунок, не имевший отношения к тексту. Рядом со стилизованным цветком с рожицей в виде нуля значилось: “Цветочек отсасывает”.

Извилины больного мозга
Росендальсвэген

Старые дома на берегу Юргордсбруннсвикена стояли черные и тихие, светилось лишь окно построенной в начале двадцатого века виллы на холме. От голубоватого мерцания деревья, окружившие дом, казались ожившими.

Кевин проснулся и не смог уснуть снова. Тогда он спустился в гостиную, поискать какой-нибудь фильм. Он выбрал “Сияние” Кубрика – самый некоммерческий, какой только смог найти в Вериной коллекции. Телевизор в гостиной показал крупный план Дэнни – мальчика, умевшего видеть то, чего другие люди не видели.

Мертвецов и воспоминания мертвецов.

Кевин ощущал странную ясность в голове. Что, если бы у него была способность Дэнни видеть воспоминания мертвых? Воспоминания умершего отца?

Он закрыл глаза, пытаясь осмыслить подозрения коллег из угрозыска.

Мой папа – педофил, подумал он. Детотрах поганый. Даже собственные ролики записывал.

Как Кевин ни старался, он не мог до конца поверить и решил, что, пока есть хоть капля сомнений, он будет за эти сомнения цепляться.

Кевин понимал, что надо поехать в управление, надо сесть за проклятый ноутбук. И искать ядро своих сомнений.

Он должен найти несоответствие, которое решит все.

Кевин отпустил шнурок йойо и сосредоточился на телеэкране. Согласно широко распространенной конспиративной теории, высадка на Луне на самом деле снималась на Земле, режиссером выступил сам Стэнли Кубрик, который и рассыпал скрытые намеки на всю эту историю по “Сиянию”.

Сейчас Кевину требовалась собственная конспирологическая теория насчет роликов с отцовского компьютера.

Он быстро промотал фильм до одной из центральных сцен. Дэнни играет, сидя на полу в коридоре отеля. По узорчатому покрытию катится белый мячик, останавливается возле мальчика. Вот только узор на ковре в следующем кадре оказывается зеркально перевернут, или же Дэнни за какую-нибудь микросекунду развернулся всем телом на сто восемьдесят градусов. И то, и другое невозможно физически, так что это либо упущение сценариста, либо сознательно сделанный ляп.

На Дэнни свитер, украшенный ракетой и надписью “Apollo 11 USA”. Когда ковер зеркально переворачивается, рисунок на нем уже напоминает стартовую площадку NASA. Дэнни поднимается, идет по коридору и останавливается у двери.

Номер 237.

Расстояние между Землей и Луной обычно оценивают в 237 000 английских миль; по мнению самых упертых конспираторов, цифра на двери номера являет собой окончательное доказательство того, что Кубрик хотел указать на свое участие в фальшивом кинопроекте.

Фильм пошел дальше. Дэнни отказывался рассказать, что он видел в двести тридцать седьмом номере.

Может быть, он и правда просто играл? Фиктивный полет в космос с простым реквизитом: белый мячик изображает капсулу космического корабля, узорчатый ковер – стартовую площадку; есть еще свитер с ракетой и брелок с числом Луны.

Игра, подумал Кевин. Фальшивая картинка, декорация. Так же и Стэнли Кубрик играл с реквизитом в “Сиянии”. Игра всегда похожа на фейк, а фейк всегда можно разоблачить.

Кевин в задумчивости проделал несколько несложных трюков с йойо.

Сцены в “Сиянии” шли одна за другой. Кевин снова прокрутил вперед.

Джонни с лицом Джека Николсона, топор в двери. Here’s Johnny[56]56
  Вот и Джонни (англ.).


[Закрыть]!

За окном гостиной падал снег, и снег падал на телеэкране. Джек Николсон с топором гнался за сыном, мелькал сквозь снег, между кустами в лабиринте у отеля “Оверлук”.

You can’t get away! [57]57
  Не уйдешь (англ.).


[Закрыть]

А вдруг лабиринт – это на самом деле извилины больного мозга?

Кевин должен открыть дверь отцовского номера с цифрой “237”, что бы ни ожидало его за этой дверью.

Хватит жалеть себя.

К тому же надо позвонить Лассе и спросить, как Луве Мартинсон попал в программу защиты свидетелей.

До смешного непорочная
“Ведьмин котел”

Все началось с проклятого кровавого дождя. Послушав передачу по радио, Луве объяснил себе этот феномен. Частички песка из Сахары.

В тот же день, когда прошел кровавый дождь, исчезли Нова и Мерси.

Надо бы отправиться домой и поспать. В первый раз за много месяцев Луве не примет лекарство. Хотя без снотворного он вообще не жил, так же как без пароксетина.

И, наверное, без тестостерона.

Разные люди устроены по-разному, и это несколько самонадеянно – назначать лекарства самому себе в попытке полюбить снова. Вернуть себе вожделение, утраченное несколько лет назад.

То, что он хотел дать ей – и не смог.

В памяти всплыла картина.

Диван в доме, где так хорошо пахнет. В ее доме. Они целуются.

“Останешься на ночь?” – спрашивает она.

“Да”, – отвечает он, потому что это единственное его желание.

То самое, подумал он. Прежняя жизнь, которую он сейчас не может вернуть.

Луве прогнал мысли о ней.

Сейчас ему важнее причина, по которой он в половине третьего ночи все еще у себя в кабинете. Луве не оставляло чувство, что он просмотрел в письме Новы и Мерси что-то очень важное, что-то, от чего зависит все.

В письме ничего не говорилось о настоящем, зато рассказывалось о давних событиях. Как Мерси попала в Швецию, что предшествовало ее путешествию и что произошло в Гамбурге. И все же Луве казалось, что в тексте письма кроется что-то еще.

Он снова взялся за письмо.

В ушах зазвучал голос Мерси.

Меня разыскивала полиция, а спасла меня цыганская пара. Я села в их машину, не задавая вопросов, и они сказали, что отвезут меня в Бухенвальд, там я буду в безопасности.

Бухенвальдом назывался трейлерный табор в буковом лесу под Гамбургом. Ветер приносил туда постоянный гул со стороны аэропорта.

Надо мной, невысоко, с ревом пролетали самолеты, и я стала думать: может, именно в этом самолете сидит папа, а я живу здесь. Наверное, в один прекрасный день он действительно пролетел надо мной.

Цыган, подобравших Мерси, звали Флорин и Роксана, они приехали из Румынии. Из того, что писала Мерси, Луве понял, что оба были запойные алкоголики, но Мерси они явно нравились. Они не только спасли ее от полиции – они привезли ее туда, где она могла ночевать.

Рядом с текстом было изображение “фольксвагена-жука” и трейлера.

Табор устроили Флорин и Роксана, и они же позвали сюда своих родственников, а потом в таборе появились еще несколько мигрантов. “Когда живешь за границей, надо проявлять гостеприимство, – говорил Флорин, – потому что ты сам гость”. По-моему, хорошо сказано.

Мерси писала, что некоторые родственники Флорина и Роксаны откровенно невзлюбили ее, что четверо мужчин и одна женщина с самого начала выказывали недовольство водворением Мерси в табор. Я выучила, что negru и stricată значит “черная” и “проститутка”. Они плевали вслед Дасти и бросали в него камни.

В первый же вечер один из кузенов Роксаны предложил Мерси способ заработать денег на дорогу до Швеции.

Они поехали в город – якобы продавать розы пьяным туристам в барах Санкт-Паули. Другие девушки уже несколько раз так ездили; когда Мерси вышла из машины, они обняли ее и стали говорить, что бояться не надо.

Я точно помню, что все дома были кирпичные, а в небе полно чаек, потом я выпила спиртного, мне дали какие-то таблетки. После них мир стал как в тумане, а жизнь показалась терпимой.

“Терпимой?” – подумал Луве, откинулся на спинку стула и помассировал шею.

Так, хватит… На сегодня довольно. Точнее, уже на завтра.

Луве отпер чулан, зажег лампочку и достал с полки подушку и одеяло с логотипом клиники. Потом вытащил еще несколько одеял – матрасов или наматрасников здесь не предусмотрено.

Вернувшись к себе в кабинет, Луве отодвинул стул и стал раскладывать одеяла на полу. Одеяла были разных цветов и с разным рисунком; самое последнее, которое он расстелил перед собой, оказалось черным в розовых цветочках.

Тут Луве вспомнился рисунок из письма.

Вместо того чтобы закончить стелить постель, он вернулся к письму. Потом сел за компьютер и снова вошел в Фейсбук.

“Цветочек” – не такое уж оригинальное прозвище, и Луве принялся просматривать френдов Новы и Мерси в поисках человека по фамилии Блум[58]58
  Blomma [blʊm: a] (шв.) – цветок.


[Закрыть], Блумберг или подобных, надо же с чего-то начать. Через десять минут Луве сдался.

Лучше оставлю это полиции, подумал он.

И вбил в окошко поиска псевдоним Мерси.

Блэки Лолесс.

Все ссылки вели на страницы хэви-метал-группы W. A. S. P. Луве помнил их по середине восьмидесятых, когда он сам был молодым. Они спровоцировали моральную панику в Швеции, которая тогда еще была чуть не до смешного непорочной. Или непрочной? Разница, в общем, не принципиальна.

Потом Луве вбил в окошко поиска “Нова Хорни”. Ссылка нашлась всего одна. Ярко накрашенная Нова казалась старше, чем на самом деле. Она обозначила себя как фотомодель и актрису, место проживания – Голливуд, Калифорния.

У большинства ее френдов были шведские имена, почти все они были парнями.

Одного звали Ульф Блумстранд.

Тот самый Цветочек? Который отсасывает?

У них на ладонях раны
Росендальсвэген

Вера проснулась оттого, что замерзла.

С нижнего этажа доносился слабый звук, и она подумала – наверное, Кевин смотрит кино. Радиочасы показывали 02.22, и первой мыслью Веры было спуститься и спросить, как он себя чувствует, но она решила еще полежать, пока сон не поблекнет. Ей снился Себастьян.

Вера повернула голову и посмотрела на портрет, висящий над бюро. Отец Себастьяна – если верить Кевину, вылитый Джон Гудман – умер девятнадцать лет назад. Ах, если бы можно было вырезать из мозга воспоминания! Но картины отчетливо стояли перед глазами, вызванные к жизни кошмаром.

Траурная церемония закончилась, первое, самое острое горе утихло.

Себастьян пришел к ней домой, и она открыла. Лицо у него светилось белым под лампочкой на крыльце, и Вера позвала его в дом. Они пили вино, и Вера со все возрастающей тревогой смотрела, как меняется взгляд ее двадцатиоднолетнего сына.

Пролетели час, второй. Вера вышла на кухню за пивом.

Она не заметила, что Себастьян пошел за ней.

Не заметила, что он прихватил с собой каминную кочергу. Тяжелую штуку из ржавого железа.

Вера не отрываясь смотрела на потрет. Они с отцом Себастьяна были такими разными.

Он в шутку описывал себя как моряка-одиночку без компаса, а она была поездом, который идет по рельсам. “А Себастьян кто? – подумала Вера. – Батискаф?”

Опустился на дно и критическим образом сжался под давлением окружающей среды.

В левой руке она держала две бутылки пива, правой закрывала дверцу холодильника. Краем глаза она уловила какую-то тень, но удар по шее оказался таким внезапным, что она его почти не почувствовала. Она упала на колени, бутылки покатились по полу. Чтобы защититься, она инстинктивно подняла руку, и второй удар пришелся по запястью.

Потом Себастьян уронил кочергу. Кочерга с тяжелым звоном упала на пол, Себастьян сел на пол, привалился к шкафчику под раковиной и заплакал.

Слова без речи. Глаза спрашивали у нее: кто ты, кто я сам, что это за место?

– Мама… – пробормотал ее взрослый сын, и глаза у него были как когда он только что родился. – Что я здесь делаю? Что тут было?

Два следующих дня Вера провела в больнице.

Теперь она знала, что смерть мужа никоим образом не сблизила ее с сыном. Но несмотря на тот давний случай, она через годы пронесла наивную надежду: а вдруг из всего этого все же выйдет что-нибудь хорошее.

Говорят, что, чем сильнее ветер, тем крепче корни. Какая банальность. Они с Себастьяном оказались деревьями, которые сломались от ветра.

Какая насмешка над человеком – его горькие сожаления, что жизнь не бесконечна, подумала Вера. Над человеком, который в собственных глазах возвысился над прочими животными, но которому так тяжело принять самое банальное знание о жизни: что она когда-нибудь кончится.

Следы, которые сама Вера оставила на своем жизненном пути, когда-нибудь сдует ветер. И не имеет значения, насколько они глубоки. Время сотрет их, рано или поздно.

Соберись, подумала Вера. Соберись, тряпка.

Она вылезла из кровати и спустилась по лестнице. Постояла у двери кухни, согревая босые ноги на мягком коврике. На том самом коврике, который лежал в прихожей у ее родителей. У ее мамы и папы, умерших тысячу лет назад.

Они нарекли ее Верой. Именем, происходящим от латинского “истина”.

Вера есть Истина. Но она врет всю свою жизнь. Врет или утаивает правду.

Вера увидела сосредоточенное лицо Кевина в голубоватом свете экрана.

Она никогда никому не рассказывала, что сделал с ней Себастьян девятнадцать лет назад, но сейчас расскажет. А еще расскажет о Пугале. О Густаве Фогельберге.

– Кевин?

Вера встала в дверях, надеясь, что вид у нее теперь пободрее, чем когда они ложились спать.

Кевин перевел на нее глаза, кнопкой на пульте выключил телевизор и приподнялся.

– Можно я посижу с тобой?

Он кивнул и снова откинулся на спинку дивана. На том же диване она сама лежала девятнадцать лет назад со сломанным запястьем и поврежденным шейным позвонком.

Вера села рядом с Кевином и рассказала, почему ей пришлось ходить в шейном корсете, когда Кевин был маленьким. Рассказала о своем сыне, о кочерге, а когда закончила, Кевин взял ее за руку.

Он смотрел на Веру, и глаза у него были как у его отца.

– Зачем ты мне все это рассказываешь?

От его взгляда внутри у Веры что-то пробудилось. Воспоминание о полоске песка у воды. Поцелуй. Запретное полуночное свидание в упсальском отеле. Вкус мужчины. Вкус предательства.

Вера опустила голову ему на плечо.

– В детстве мы с твоим папой очень близко дружили. И поклялись никогда не предавать друг друга, даже кровь на том смешали. Но однажды я именно что предала его…

Вера стала рассказывать о том лете. Ей было восемь лет, отцу Кевина – девять. Они бегали купаться на Онгерманэльвен, и раны у них на ладонях, оставшиеся после клятвы в верности, почти зажили.

– Мы по очереди раскачивались на веревке и прыгали в воду, а потом сидели на берегу и разговаривали. Вдруг перед нами появился какой-то человек, он спросил, нельзя ли посидеть с нами. Я сразу поняла, что тут что-то не так, что ему зачем-то нужен твой папа. Я помню, как от него пахло…

Ее голова так и лежала у Кевина на плече. Вера слышала, как бьется у него сердце – все тяжелее, все быстрее. Кевин ничего не говорил, и они сидели, не двигаясь. Только этот тяжкий стук.

– Тот человек заставил его спустить штаны, – сказала наконец Вера. – А я… я просто убежала. Убежала в лес и спряталась за вывороченным деревом. – Она откашлялась. – Потом я вернулась, тот мужчина уже ушел, а твой папа сидел и плакал. Я соврала ему, что убежала за помощью, но никого не нашла.

– Пугало, – сказал Кевин. – Густав Фогельберг.

Вера дернулась.

– Значит, он тебе рассказывал…

– Не совсем, – перебил ее Кевин. – Мне он рассказывал другую историю, в той истории тебя не было. Я нашел несколько статей про педофила Фогельберга в местных газетах сороковых годов. Густав Фогельберг по прозвищу Пугало. Зимой сорок шестого его нашли мертвым под мостом.

Вера чувствовала себя взволнованной и одновременно удивленной. Она знала, что сейчас они с Кевином думают об одном и том же.

Мог ли его отец стать педофилом из-за изнасилования, произошедшего летом сорок шестого года?

Молчание нарушил Кевин.

– У папы были враги? Кто-то, кто хотел бы замазать его грязью?

Вера задумалась.

– Много кто, – ответила она, но уточнять не стала.