Текст книги "Из жизни кукол"

Автор книги: Эрик Сунд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Отражения любви
Серая меланхолия

Свен-Улоф Понтен задвинул ящик, в котором обитали облегчавший муки его совести каннибал Армин Майвес и еще девятнадцать психов, в тысячу раз хуже, чем он, Свен-Улоф.

Он удостоверился, что звук в телефоне выключен, и сунул безопасный телефон во внутренний карман портфеля.

Телефон, который помогает ему утолить голод.

Человек, с которым он только что разговаривал, обещал ему жесткий секс. Две девушки и мужчина, ровесник самого Свена-Улофа.

Свен-Улоф запер ящик стола и вернулся к работе с документами. Просмотрев заметки, которые секретарша сделала во время сегодняшних встреч, и заверив несколько счетов, он отпер дверь и вышел из рабочего кабинета.

Алиса дома. Она, конечно, молчит и куксится, но она дома.

Приехав за ней в Скутшер, Свен-Улоф ожидал, что она станет бурно протестовать, но Алиса молча села в машину.

Теперь Алиса помогала Осе с ужином. Свен-Улоф вошел на кухню. Из духовки вкусно пахло.

Когда Алиса поставила перед ним тарелку, он взял дочь за руку. На шрам на запястье он старался не смотреть. Алиса замерла, а когда он попытался взглянуть ей в глаза, девушка отвернулась. Свен-Улоф помнил, что в ее жилах течет его жизнь.

Как же он тогда испугался, что эта жизнь оборвется.

– Ты же знаешь – я люблю тебя, – сказал он и выпустил ее руку.

Алиса продолжила накрывать на стол. Оса стояла у плиты, над кастрюлей с рисом, и делала вид, что ничего не замечает. Свен-Улоф стал припоминать главные моменты своей жизни. Они всегда совпадали с чем-нибудь не слишком приятным. В его ботинках всегда оказывались какие-то камешки.

Ему двадцать два года, он школьный ассистент. Один из учителей заболел, и Свена-Улофа назначили вести уроки по замене в шестом классе. Некоторые девочки там оказались физически развитыми не хуже его ровесниц. Но головы у них были устроены попроще, и в отличие от его приятельниц во взглядах шестиклассниц читалось только обожание. Для них Свен-Улоф был чем-то волнующим, призом, за который стоит соревноваться; к тому же они не заводили с места в карьер разговоров о будущем и детях.

И ему это понравилось.

Наконец-то он сделался значимым.

Но в ботинок попал камешек.

Проблема состояла не в том, что Свену-Улофу было двадцать два года, а девочкам – двенадцать лет.

Проблема состояла в том, что ему предстояло пронести вожделение к невинности этих девочек через всю свою жизнь.

Почуяв, что если он останется, то произойдет что-нибудь скверное, он уволился из школы.

– Прочитаешь молитву, Алиса? – спросил Свен-Улоф, когда Оса села за стол.

Он снова попытался встретиться взглядом с дочерью, но она уже опустила глаза и сцепила пальцы. Алиса стала читать молитву; голос звучал механически, но какое счастье просто слышать его. Свену-Улофу хотелось, чтобы она рассказала ему все, что у нее на душе.

Вот бы сесть где-нибудь подальше от всех, поговорить.

Она бы положила голову ему на плечо и поведала бы, о чем мечтает, и, может быть, он бы тоже поделился с ней своими мечтами. Рассказал бы, как трудно иногда быть мужчиной. Быть человеком. Рассказал бы о людях, запертых в ящике его стола, и она бы его поняла. Все-все поняла бы.

– Спасибо, Алиса, – сказал он, когда дочь договорила слова молитвы.

Когда Свену-Улофу было двадцать три года, он обручился с одной женщиной старше себя. Улле был тридцать один год, они обменялись кольцами в Венеции, пообещав друг другу, что через десять лет снова навестят это место, неважно, будут они к тому времени парой или нет. Но никакой повторной поездки не было. Было изнасилование в подвале, возле прачечной, когда Свен-Улоф ненадолго уехал. Психически больной сосед, допрос в полиции, незалеченная травма.

В те дни что-то умерло, и родилось нечто другое.

– Приятного аппетита.

Оса улыбнулась и повернулась к дочери.

– Как хорошо, что ты выздоровела.

Свен-Улоф Понтен думал об Улле, которая могла бы стать Уллой Понтен, если бы ее не изнасиловал сосед, впавший в бредовое расстройство.

Свен-Улоф надеялся, что сейчас с Уллой все в порядке. Она переехала на север, и, насколько он знал, жила сама по себе и могла позволить себе посылать людей к черту. Благой дар, который не каждому дается.

Да, ему хотелось, чтобы у его прежних подружек все было хорошо. По крайней мере у тех, что бывали добры к нему. Некоторые предавали его – у этих пускай бы было похуже. Но в конечном итоге ему хотелось, чтобы и к ним жизнь была добра.

– Вы правда думаете, что я выздоровела? – спросила вдруг Алиса.

– Ты же дома, – ответила Оса.

– С тобой все в порядке. – Свен-Улоф отложил нож и вилку.

Неужели они не могут просто помолчать?

Он пытается думать, пытается во всем разобраться, но им непременно надо молоть языками.

Свен-Улоф закрыл глаза, собрался.

Иногда злость вонзалась в него, как осиное жало. Или как когда ушибешь палец ноги о порог или ударишься головой об угол шкафчика. Он сжал кулаки, стараясь дышать глубоко.

– Почему я должна тебя слушать? – В голосе Алисы было то равнодушие, которое он так тяжело переносил.

Успокойся.

Он вспомнил дочь грудным младенцем.

Маленький сверток лежал у него в руках, и у этого сверточка был только он, Свен-Улоф. Она улыбалась, когда он улыбался ей. Она смеялась, когда он щекотал ей животик. Отражения любви.

Помогло.

– Я понимаю, через что ты прошла, – заговорил Свен-Улоф. – Ты думаешь о самоубийстве – я тоже думал, в твоем возрасте. Некоторые люди рано начинают задумываться о том, как устроена жизнь. Ты очень умна. Когда мне было шесть лет, я плакал при мысли, что мне будет семь лет и я стану старым. В семь лет жизнь заканчивалась, потому что начинается школа, играм конец. В пятнадцать лет я нюхал клей, я отверг Бога, а когда понял, что ошибся, было уже почти поздно. Но исцелиться никогда не поздно, Алиса. Никогда.

Он посмотрел на дочь.

Верь мне.

Но Свен-Улоф видел, что дочь ему не верит.

– Не слушай Луве и его терапевтов. С тобой все в порядке. Ты здорова. Точка. Просто поверь, что ты здорова. Вера – последнее, что тебя оставит, ты должна принять ее в свое сердце.

– Да, Алиса, надо верить, – поддакнула Оса. – Слушай, что папа говорит.

Молчи, Оса, подумал он.

Не порть разговор.

– Ты что, считаешь нас дураками? – спросил он, стараясь сдержать волнение. Потерять самообладание – признак слабости. Ударился пальцем о порог – стисни зубы и страдай молча.

– Да, и в первую очередь тебя, – сказала дочь и в первый раз с тех пор, как он привез ее домой, взглянула ему в глаза. – Папа, ты больной человек.

Ее взгляд был как нож.

Острее и больнее того, что она сказала.

Потому что она сказала правду.

Крупный мужик, похожий на Рольфа Лассгорда
Остров Дьявола

В середине XIX века на острове Стура Эссинген отбывали наказание приговоренные к принудительным работам. Заключенных – их называли “подлежащие исправлению” – возили туда из Лонгхольменской тюрьмы, на острове они дробили брусчатку, которой потом мостили улицы Стокгольма. Ездить на остров посмотреть на “подлежащих исправлению”, на их кирки и потные торсы сделалось народным развлечением, а Стура Эссинген прозвали островом Дьявола. Сейчас его зовут Стуран, но иные старожилы острова по-прежнему называют его Дьяволов. К их числу принадлежал и отец Кевина.

“If I could find a way to get off this island, would you like to come with me[22]22
  Мы с тобой могли бы выбраться (англ.).


[Закрыть]?” – подумал Кевин, запирая дверь садового домика.

Цитата была из “Мотылька” со Стивом Маккуином в главной роли, Дастин Хоффман играл его сокамерника Луи Дегу, а когда Кевин удостоверился, что йойо в кармане куртки, ему вспомнилось, что один из видов йойо называется диаболо.

Время еще только подходило к семи утра, и на улице стояла темень. Кевин намеревался добраться до управления не через Вестербрун, а по разводному мосту в Лильехольмене. Небольшой крюк, чтобы заехать в родительский дом на Стура Эссинген – и он прибудет в управление задолго до начала рабочего дня.

Прошла еще одна бессонная, по сути, ночь, и когда зазвонил будильник, Кевин решил в последний раз навестить родительский дом. По словам риелтора, торги остановились на сумме, на восемьсот тысяч превышающей начальную цену, в течение нескольких дней бумаги будут подписаны, и дело закончится. Наверное, сегодня Кевин в последний раз увидит место, где он рос. А потом новые владельцы затеют ремонт и уничтожат все следы прежней жизни.

Кевин завел “веспу”, красный мотороллер, унаследованный вместе с садовым домиком.

Папина “веспа”, папино йойо, подумал Кевин.

И папин мальчик.

Когда он съезжал вниз по Танто, ему пришло в голову, что у родителей, наверное, была причина баловать его.

Может, папа знал о том ужасном случае, на Гринде? И мама знала?

Вера все поняла сразу, при первой же встрече там, в “Пеликане”.

У родителей было для этого восемнадцать лет.

Может, они хотя бы о чем-то догадывались, потому и обращались с ним по-другому? Йойо ему подарили в то же лето, когда он пережил насилие. К тому же папа рассказывал про Пугало – педофила Густава Фогельберга, от которого сам получил йойо. Слишком много совпадений.

Кевин ехал по велодорожке вдоль воды, мимо пляжа в Тантолунден и усыпанных листьями площадок для мини-гольфа. Запах земли напоминал о весне, но утро было холодным, а берег у воды покрывали остатки чахлой травы. Поворачивая на Лильехольмсбрун, он вспомнил про человека, который вывалился из самолета и которого переехал фургон доставки, но сейчас уже ничто не напоминало о теле, рухнувшем на мост несколько дней назад.

Проезжая потом мимо озера Трекантен, Кевин выругался: он забыл дома перчатки и к съезду на Грёндальсбрун уже перестал чувствовать руки.

Хоть дождя нет, подумал он по дороге к Алудден. Поблизости виднелись свидетельства того, что некогда на острове размещалась исправительная колония. Когда Кевин был маленьким, отец показывал ему ямы, где заключенные готовили себе еду, они назывались кухонные ямы, или кашеварни, с техникой прямиком из каменного века. Все вокруг казалось старым.

На дороге, ведущей к родительскому дому, не было никакого “сейчас”. Осталось только “тогда”.

Стена, окружавшая сад, поросла мхом, серая штукатурка на каменном фасаде пошла внушительными трещинами, под яблоней, росшей у дровяного сарая, валялись опавшие и никому не нужные яблоки.

Кевин остановил “веспу” возле дома, повесил шлем на руль и помассировал закоченевшие пальцы. Железная калитка с громким скрежетом отворилась; Кевин завел “веспу” на подъездную дорожку и прислонил к перилам крыльца.

Как же быстро все произошло, подумал он. Фирма-перевозчик вывезла вещи из дома больше месяца назад, и они уже обретались в каком-то магазине в Грёндале.

Кевин отпер дверь, дважды повернув ключ в замке. Какой знакомый звук. В прихожей пахло яблоками.

“Запах яблок – это ясная прохладная осень, – говорил отец. – Когда солнце слегка греет кожу, а не прожаривает до костей. Вот тогда стоит самый яблочный запах”.

Яблоки никто не собирал уже несколько лет, и давно уже в прихожей не стояло ведро с яблоками, к тому же фирма, производившая предпродажную уборку, постаралась на совесть. Может быть, пахло на самом деле каким-нибудь моющим средством с яблочной отдушкой.

Кевин включил свет и осмотрелся. На деревянном полу тенью виднелись контуры коврового покрытия. На стенах, наоборот, места, где висели картины или помещалась мебель, выдавали светлые четырехугольники. Кевин стал припоминать, что же здесь было. У стены справа от него стоял когда-то белый комод, над которым висело круглое зеркало. На той же правой стене висели четыре картины: репродукция Петера Даля, пейзаж, исполненный каким-то маминым родственником, и две репродукции Бруно Лильефорса – лисы и зайцы на снегу.

В прихожей, к величайшей досаде Кевина, осталась неувезенная коробка. Наверное, фирма, занимавшаяся перевозкой, забыла про нее. Позвонить им, пожаловаться на небрежное обслуживание? Но на то, чтобы жаловаться, у Кевина не было сил.

Он прошел на кухню и сел на пол, туда, где когда-то помещался кухонный диванчик.

Принимая гостей, отец обычно стоял у мойки с банкой пива в руке и рассказывал старые полицейские истории. Анекдоты о темной стороне жизни, а также смешные эпизоды, участником которых со временем стал и сам Кевин. Такой была, например, история о том, как Кевин решил стать полицейским. Редко когда отцу удавалось солгать симпатичнее.

Мы с Кевином смотрели телевизор, – рассказывал он, – выпуск “Спортспегельн” про классические голы разных чемпионатов. Показывали отрывок чемпионата Европы 1976 года, финал, ФРГ против Чехословакии, пятый и решающий штрафной. Чех Антонин Паненка хорошенько разбежался, как для сильного удара по мячу. И… Этот хладнокровный гад подлетает к мячу на всех парах, но не лупит по нему, а мягко бьет под него. Мяч летит по низкой дуге. Паненка обманул не только вратаря немцев, Зеппа Майера, но и всех мелких мира, в том числе и Кевина.

Сам Кевин отчетливо помнил те летние каникулы, когда они с отцом ездили в Грёндаль отрабатывать “штрафной Паненки”. Они тогда все лето тренировались почти ежедневно, и Кевин засекал по часам, сколько длится поездка домой.

Расписаний было два. Одно для короткой дороги, через Грёндальсбрун, другое – для длинного кружного пути, через Кунгсхольмен и Лилла Эссинген. Кевин следил, чтобы отец придерживался установленной скорости, и если отец скорость превышал, то следовало добавить времени. Отец получал от этой игры не меньшее, а то и большее удовольствие, чем Кевин, и Кевин гордился, потому что игру придумал он. В тот вечер они ехали короткой дорогой и оказались на месте преступления в центре Грёндаля. Легковой автомобиль врезался в дерево. Между полицейских машин виднелись носилки, а на них – две ноги в кроссовках. Кроссовки были в крови.

Погибшим оказался известный уголовник, который, будучи под кайфом, открыл стрельбу по полицейским. Кевин просто зациклился на этом случае: делал вырезки из газет, записывал новостные выпуски на видео. Излагая историю гостям, отец подчеркивал, что событие подсказало Кевину выбор профессии. Такова была официальная версия, и Кевин обычно согласно кивал, подтверждая слова отца. Анекдот кончался Паненкой. Отец никогда не рассказывал продолжения.

Домой они ехали уже в сумерках, отец слишком гнал машину. Кевин без умолку болтал о погибшем парне, и когда они въехали на Стура Эссинген, отец на мгновение отвлекся.

Под днищем что-то грохнуло, отец затормозил и вышел из машины.

На асфальте неподвижно лежал серый котик.

Отец обычно говорил, что у него аллергия на кошек. На самом деле он их боялся, хотя не хотел в этом признаваться. Отец огляделся, поднял кота за шкирку, отошел к рощице и выкинул кота куда-то за деревья.

“Не говори маме. Хватит с нее новости о пальбе в Грёндале”, – предупредил он, снова сев в машину.

Когда они уезжали оттуда, Кевин плакал.

Кевин зашел в гостиную. Пустота здесь подавляла, но в то же время комната казалась тесной. У двери когда-то стоял телевизор. Именно по этому телевизору Кевин увидел, как Паненка бьет штрафной. Неуклюжий старый телевизор. А теперь он в каком-нибудь грёндальском магазине.

Кевин открыл окно в гостиной, чтобы немного проветрить. Участок за окном шел под уклон, к кустам сирени. Весной и летом кусты загораживали вид на залив, но сейчас в темноте между голыми ветками мерцала вода. Если Кевин правильно помнил, хозяева кота жили через улицу.

В тот же день, вечером, Кевин тайком ушел из дома, прихватив мешок для мусора. Он вообразил, что случившееся – его вина, он виноват, что отец сбил кота. Разболтался про парня, которого застрелили, и отец смотрел на него, а не на дорогу.

Сунув кота в мешок, Кевин зашел в телефонную будку на Эссингеторгет и набрал номер, записанный на кошачьем ошейнике. Снявший трубку мужчина попросил Кевина никуда не уходить.

Крупный мужик, похожий на Рольфа Лассгорда; кот в его руках казался таким маленьким. Мужчина подбросил Кевина до дома. В машине стояло детское кресло, рядом лежала кукла.

Кевин понял, что сейчас какая-то девочка сидит и ждет, когда вернется папа. И очень скоро девочка будет горевать.

Потом Кевин рассказал, как все было.

Какой же после этого начался кошмар. Хозяин кота орал на папу, а Кевин убежал к себе и заперся. Потом на отца напустилась мама. Они стояли как раз здесь, посреди гостиной, и их голоса пробивались через пол в комнате Кевина.

Сейчас вранье давалось Кевину с таким же трудом, что и в детстве. Чего он точно не унаследовал от отца, так это умения плести небылицы и приукрашивать правду. Отец был мастер подмешивать в свои истории немного лжи. И умалчивать о том, чего не хотел рассказывать. А это тоже вроде лжи.

Кевин закрыл окно и решил, прежде чем отправиться в управление, заглянуть на верхний этаж. Наверху три комнаты: его спальня, спальня родителей и еще одна, в которой раньше жил брат, потом она стала гостевой.

Наверху было так же пусто, как и внизу: вещей не осталось. Собственная комната ничего не сказала Кевину, хотя он прожил в ней восемнадцать лет. Стены были все в дырах от кнопок, но сами киноафиши переехали в Танто, вместе с небольшим собранием синглов, а больше никаких воспоминаний комната не содержала. Воспоминания, которые что-то значили, покоились на виртуальном кладбище: сколько-то компьютерных игр, письмо к однокласснице с признанием в любви и мучительная попытка написать фантастический роман.

Когда он спускался по лестнице, зазвонил телефон. Звонила Вера; она поблагодарила за приятный вечер и спросила, нет ли у него желания съездить в Фарсту, навестить мать в пансионате для престарелых.

– Может быть, завтра, – сказал Кевин, выходя в прихожую. – И тогда я смогу заглянуть к Себастьяну, как мы вчера договаривались.

– Вот и хорошо.

Кевин нажал “отбой” и открыл забытую коробку, посмотреть, нет ли там чего-нибудь стоящего. Некрасивая лампа (Кевин не смог вспомнить, где она стояла), несколько книжек и сумка с ноутбуком.

С папиным старым ноутбуком.

Вдруг что-то важное
Е-4

Дарю тебе утро, дарю тебе день.

Бумажка, прижатая “дворником” к ветровому стеклу, лежала теперь на пассажирском сиденье. Луве гадал, что она означает и кто ее туда пристроил.

Бумажка намокла, и чернила расплылись, но слова читались отчетливо.

Судя по почерку, писала женщина.

Мужчины выписывают слова не так округло и плавно, подумал он и немного отпустил педаль газа. Над елками виднелись зубцы на китайском храме “Врат дракона”. Здесь съезд.

Луве порылся в памяти, пытаясь сообразить, у какой женщины могла бы быть хоть какая-то причина оставить любовную записку на его машине, но ни одной не вспомнил. Его последнее свидание кончилось катастрофой. Она оказалась явной алкоголичкой и заснула посреди беседы, предварительно вытянув в одиночку полторы бутылки вина за ужином (скорее всего, столько же было выпито еще дома). Потом она несколько недель засыпала его эсэмэсками и письмами по электронной почте, но в итоге сдалась. Поклонницы? Такую гипотезу следовало отвергнуть. Луве решил, что кто-то, наверное, ошибся или пошутил.

Когда зазвонил телефон, Луве сначала не хотел отвечать. Но было только семь утра, и он подумал: вдруг это что-то важное.

Звонивший представился руководителем одного из отделов угрозыска стокгольмской полиции.

– Я собираюсь сегодня отправить к вам полицейского. Насколько я понимаю, в вашем интернате живет девушка из Нигерии, шестнадцати лет. Верно?

Он назвал Мерси, и Луве подтвердил, что Мерси живет у них. Когда полицейский задал тот же вопрос касательно Новы, Луве встревожился.

– Мы хотим убедиться, что они – те, кто нам нужен, – продолжал полицейский. – Почему – наш коллега объяснит, когда приедет. Дело конфиденциальное, не телефонный разговор.

Луве миновал Марму, и слева показалась Дальэльвен – широкая, похожая больше на озеро, чем на реку.

– И я ничего не должен узнать до того, как приедет ваш человек?

– Пока могу только сказать, что дело весьма деликатное. Если это, как мы надеемся, те самые девочки, они смогут помочь нам в одном расследовании. Но тогда насчет одной из них у меня плохие новости.

– Насчет одной из них? Какой именно?

Полицейский вздохнул.

Водка – это хорошо
Промышленная зона Вестберги

– Я свалила оттуда, и все…

Она закрыла лицо руками, и Мерси обняла ее.

– Тебя трясет.

Нова вцепилась в матрас, словно желая разорвать его. Она тихо, как будто в глубине души, плакала, и Мерси поняла, что раны ее подруги не затянутся никогда.

– А потом?

Нова коротко вздохнула и посмотрела в единственное чердачное окно. Они обретались на каком-то складе в Вестберге, пятнистом от старой краски; дохлый паук качался в своей же собственной паутине.

– Прихватила деньги, которые собрала за время проститутства, тысяч двадцать пять, убежала в центр и там села на поезд до города. Потом пила с какими-то алкашами в Витане. И примерно тогда же Налле занялся Юсси. Потом я с неделю ночевала по гостиницам, пока меня не выследил какой-то легавый.

– Как это – занялся Юсси?

У Новы заблестели глаза.

– Они его убили. Или… Наверное, убивал Налле, а мама смотрела. Как все было, знают только они.

Мерси погладила подругу по руке, ткнулась лбом ей в плечо.

– И что было после того, как ты сбежала? Знаешь?

– Ну так, примерно…

Нова стерла слезу со щеки и поерзала. Кайф выветривался, нужно было принять еще; она потянулась за пакетиком с экстази и проглотила голубую таблетку.

Мерси не хотелось таблеток. Она сейчас пила. Приятель Эркана, владелец склада, женоподобный парень по прозвищу Цветочек, снабдил их двумя бутылками вина и литром водки. Половину водки и бутылку вина она уже выпила, но в голове только сделалось еще яснее.

– Работа в Тумбе была бы для Юсси первой нормальной работой лет за семь, но он бы ее не получил, даже если бы не умер.

– Мне трудно уловить мысль, когда столько “бы” и “не” сразу.

– Его проверили в полиции безопасности и за полдня поняли – таких, как он, к денежному станку подпускать нельзя. Слишком много знакомых уголовников, и без разницы, что по его делу срок давности прошел. Не в первый раз его не брали на работу из-за всего того дерьма, что у него в прошлом. До того как стать безработным, он служил в каком-то пункте проката, зарабатывал гроши, но сводил концы с концами. Его временно приняли на почту и хотели взять на работу, но не взяли, потому что у него обнаружилось условно-досрочное за кражу лет двадцать назад, так что вместо работы получше он нанялся куда-то в Сумпан[23]23
  Сундбюберг.


[Закрыть], делать противогазы. Поработал там месяц, но зарплаты не получил, потому что агентство разорилось… Если бы он попытался чего-нибудь добиться, все равно хрень бы получилась, для него всегда все хренью кончалось.

Мерси подумала, что у Новы, может быть, просто нет сил рассказать о самом убийстве, поэтому она цепляется за многочисленные подробности.

– Закрой глаза и представь себе, что я – Луве, – сказала она.

– Зачем?

– Затем, что вчера ты думала, что с Луве тебе легче. Во всяком случае, ты так сказала.

Мерси почти ревновала к Луве. Может быть, сама она открылась перед ним в отместку за то, что перед ним открылась Нова.

– Я случайно рассказала Луве про кролика, – призналась Нова. – Сказала, что сломала ему шею и мы похоронили его в лесу. Извини…

Лицо у Мерси окаменело. Они же обещали друг другу никому не говорить о том случае. Помолчав, Мерси сказала:

– Никогда больше так не делай. Прекрати болтать о том, что должно остаться между нами. Теперь давай рассказывай что-нибудь такое, чего ты никому не рассказывала.

– Например?

– Например, про убийство Юсси. – По глазам Новы Мерси видела, что таблетка уже начала действовать. К ним можно привыкнуть, если принимать одну за другой. – Луве говорит, что рассказывать о чем-то болезненном полезно. А я тогда тоже расскажу тебе о том, что причиняет мне боль, честное слово.

Мерси потянулась за водкой и отпила из бутылки. Водка – это хорошо, потому что, когда принимаешь наркотики, водка как бы заземляет. В спиртном нет ничего необычного, становишься спокойнее, голоса стихают.

– Налле основательно обдолбался, – начала Нова. – Когда Юсси пришел домой, Налле ударил его бейсбольной битой и бил, пока Юсси не отключился. Потом они утащили его на чердак, где бы им никто не помешал. Там они и забили его насмерть.

Взгляд у Новы стал жестким, и Мерси протянула ей водку. Нова отпила, завинтила крышечку, но бутылку не отдала.

– Полицейским Налле сказал, что мама ни при чем, что он все сделал один, но ее все равно судили за соучастие. Сейчас дело в апелляционном суде, прокурор хочет, чтобы ее судили не за соучастие, а за убийство.

Внезапно Мерси поняла, кто такая Нова.

В газетах много писали о том деле; Мерси тогда жила в Емтланде. Писали, что падчерица жертвы выступала свидетельницей, и Мерси помнила рисунок: светловолосая девочка с опущенной головой.

Значит, это была Нова.

Мерси ощутила, как в ней пробуждается то черное, как оно начинает шевелиться. В груди и в животе. Мерси загнала черноту назад, убедила себя, что уж это точно последняя тайна между ними, больше не осталось, вот проговорят они эту тайну – и смогут наконец стать одним человеком. Надо разделить на двоих всю тьму до капли. Сама Мерси уже рассказала про парня из Гамбурга, но не слишком распространялась о том, что произошло, когда они покинули Турцию и оказались в Германии.

Она обязательно все расскажет. Но сначала пусть расскажет Нова.

Нова снова отвинтила крышечку, отпила и на этот раз протянула бутылку Мерси. Мерси сделала основательный глоток, чтобы задавить остатки черноты.

– Сначала Налле молотком раздробил ему руки и ноги, – сказала Нова. – Потом облил его чем-то для чистки канализации, что-то с содой…

– Каустической содой?

Нова кивнула, и Мерси увидела, что она вот-вот снова расплачется. Они смотрели друг другу в глаза, но взгляд Новы как будто был направлен сквозь Мерси.

Они близнецы, у них одна ДНК на двоих, они не два человека, а один.

Мерси вдруг услышала голос у себя в голове – тоненький, прерывистый, хотя он кричал что было сил. Кричал откуда-то из бездонной ямы внутри нее.

Нова легла на матрас и взяла Мерси за руку.

Мерси свернулась рядом с ней, погладила по голове и зашевелила губами, заговорила на их беззвучном языке. Нова ответила ей – несколько слов, короткие фразы.

Утешала Мерси, а Нова хотела, чтобы ее утешили, и не произнеся вслух ни слова, обе решили, что им надо поспать.

Мерси натянула на них обеих одеяло, подсунула подушку Нове под голову.

Уснули они одновременно.